Текст книги "Память, Скорбь и Тёрн"
Автор книги: Тэд Уильямс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 101 (всего у книги 200 страниц)
Первый великан поплыл, неуклюжий и жалкий, назад к мелководью. Он встал, вода стекала с него. Он по-обезьяньи протянул волосатую руку и вытащил из лохматой шерсти ветку толщиной с человеческую ногу. Зарычав, он швырнул ее. Она плюхнулась рядом с плотом, оцарапав щеку Слудига и чуть не перевернув неустойчивый плот. Голова Слудига, оглушенного ударом, ушла под воду. Бинабик отпустил Кантаку и нагнулся, продев носки сапог в щели между жердями накренившегося плота. Тролль схватил риммерсмана за запястье обеими руками и поддерживал его под водой, пока тот не оправился. Великаны стали метать другие снаряды, но ни один не упал так близко к плоту, как первый. Отчаянные вопли заполняли долину.
Проклиная великанов и плоты, Слудиг отталкивался длинным канукским копьем, пока не отделался, наконец, от обломков веток. Он заработал ногами, толкая плот с его странным грузом по серой воде к темному силуэту посередине.
Эолер направился на восток от своего родового владения Над Муллах. В ночном небе над ним сверкали странные огоньки. Местность вокруг завоеванной крепости оказалась менее гостеприимной, чем он надеялся. Многих людей война и непогода заставили покинуть родные места, а те, что остались, неохотно открывали двери незнакомцу, даже несмотря на то, что он представлялся их собственным графом. Захваченный Эрнистир был пленен не столько солдатами, сколько страхом.
Мало кто рисковал путешествовать ночью, а Эолер именно по ночам и проделывал большую часть пути. Даже завоеватели, люди Скали из Кальдскрика, редко появлялись на дорогах в это время суток, как бы заразившись страхом покоренного ими народа. В это мрачное лето, снежное и неспокойное, даже победители склоняли головы перед более страшной силой.
Эолер еще больше утвердился в решимости разыскать Джошуа, если тот жив. Может быть, Мегвин и послала его на поиски из-за какого-то своего каприза, но теперь стало ясно, что север Светлого Арда оказался под тенью угрозы, которая исходит не от представителей рода человеческого и что загадка Сверкающего Гвоздя имеет к этому какое-то отношение. Иначе зачем было богам направлять Эолера в этот чудовищный и непонятный подземный город или устраивать ему встречу с его не менее странными обитателями? Граф Над Муллаха был по натуре своей прагматиком. Долгие годы на службе у короля закалили его сердце против фантазий, но в то же время опыт дипломатической службы не давал ему слишком доверять совпадениям. Предположить, что никакой сверхъестественной силы не стоит за этим похожим на зиму летом, за возвращением в мир созданий из легенд, за неожиданным значением, которое придается полумифическим мечам – значит закрывать глаза на действительность, которая предельно ясна.
Кроме того, несмотря на долгие годы, проведенные при дворах Эркинланда, Наббана и Пирруина, несмотря на все осторожные слова, сказанные им Мегвин, Эолер оставался эрнистирийцем, а для них, более чем для других смертных, важна память о прошлом.
Прибыв в Эркинланд, Эолер проехал через опустевший Утаньят к месту битвы при Ач Самрате. Буря усиливалась. Снег, каким бы нелепым он ни казался в такое время года, до сих пор падал не слишком обильно – так, как он, бывало, падал в новандере. Теперь же ветер был настолько силен, что равнина казалась кружащейся белой пустыней. Мороз стал таким крепким, что Эолеру на несколько дней пришлось отказаться от ночных переездов. По правде говоря, он не слишком опасался быть узнанным: дорога и вся местность вокруг были почти всегда пустынны, даже в середине пасмурного серого дня. Он с горьким удовлетворением отметил, что Утаньят – вотчина Гутвульфа, одного из фаворитов Верховного короля, – был так же побит бураном, как и Эрнистир. Значит, какая-то справедливость все же существует.
Прокладывая бесконечный путь через белую пустыню, он поймал себя на том, что думает о соотечественниках, оставленных в пещере, и особенно о Мегвин. Хотя в некоторых отношениях она стала дикой и неукротимой, как зверь, после гибели отца и брата, он всегда ощущал к ней глубокую привязанность. Она, и сейчас еще не исчезла, но было трудно остаться безучастным к ее предательству, как бы он ни стремился объяснить себе его причины. Но он все равно не может ненавидеть ее. Он всегда был ее особенным другом, с самого ее детства. Он постоянно стремился поговорить с ней, когда бывал при дворе, она показывала ему сады Таига, тащила его к свиньям и курам, которым давала имена и с которыми общалась так, как мать общается со своими беспокойными детишками.
Когда она повзрослела, став ростом почти с мужчину, не утратив при этом миловидности, Эолер подметил в ней большую сдержанность. Девическая непосредственность, которая так восхищала его раньше, теперь проглядывала все реже. Она как-то замкнулась, подобно бутону розы, который уперся в крышу и завернулся так, что собственные шипы начинают ранить его стебель. У нее все еще оставался какой-то интерес к Эолеру, но отношение к нему стало непонятным: она то неловко замолкала, то сердито упрекала себя за что-то.
Был момент, когда ему показалось, что он ей небезразличен, что он для нее не просто друг семьи или дальний родственник. Он даже подумывал о том, не могут ли два таких одиноких человека соединить свои пути: Эолер, несмотря на свой бойкий язык и ловкость, всегда ощущал, что большая часть его натуры сокрыта от глаз окружающих, точно так же, как его тихий дом в горах Над Муллаха стоял в стороне от суеты Таига. Но как только он начал всерьез подумывать о Мегвин и когда его восхищение ее прямотой и нетерпимостью ко всякой чепухе начали переходить в нечто большее, она вдруг стала холодна к нему. Ей, видимо, стало казаться, что Эолер просто еще один бездельник и льстец из числа тех, что окружали короля Ллута.
Однажды во время долгого дневного пути по восточному Утаньяту, когда снег хлестал его по лицу, он унесся мыслями очень далеко, вдруг ему пришло в голову: «А что если я ошибался, и она все это время была влюблена в меня?» Это была крайне тревожная мысль, потому что она переворачивала мир вверх ногами и придавала совершенно иной смысл всему, что происходило между ними с тех пор, как Мегвин стала взрослой.
«Неужели я был слеп? Но если это так. Почему она вела себя со мной так плохо? Я-то всегда обращался с ней по-доброму и вполне почтительно».
Повертев в голове эту идею так и этак, он решил отложить ее до поры до времени. Сейчас, когда он пребывает в полной неизвестности, когда до возможной встречи с ней остаются месяцы, она была явно неуместна.
Да к тому же Мегвин послала его прочь совсем не с добрыми чувствами. А ветер все кружил снег, не давая ему улечься.
Он проехал Ач Самрат утром, когда буран немного поулегся. Эолер остановил лошадь на вершине над полем старинной битвы, где принц Синнах и десять тысяч эрнистирийцев были разбиты Фингилом из Риммергарда не без предательства со стороны вождя тритингов Ньюнорта. Как и в другое время, когда он посещал это место, Эолер почувствовал, что по телу пробегает дрожь; но сейчас это было не из-за мрачного прошлого. В лицо дул ледяной ветер, и север повернул к нему свой холодный бесцветный лик, и он вдруг осознал, что к тому времени, когда окончится эта, гораздо более страшная война – произойдет ли это на бранном поле или в приступе черной зимы, – возможно, битва при Ач Самрате покажется лишь мелкой стычкой, а мир будет биться в агонии.
Он ехал дальше, и злость обращалась в лед в его душе. Кто стоит за всем этим? Кто запустил это злое колесо? Король Элиас или его придворная змея Прейратс? Если так, то им должен быть назначен особый ад. Эолер только жаждал быть при том, как их туда отправят, хорошо бы – на острие Сверкающего Гвоздя Престера Джона, если правы подземные жители дворры.
Когда Эолер добрался до края Альдхорта, он снова перешел на ночные переезды. Здесь, во владениях Элиаса, клыки бурана казались не такими острыми.
Находясь в какой-нибудь дюжине лиг от Эрчестера, он решил не рассчитывать на то, что встречи с другими путешественниками будут редки. Здесь этими редкими путешественниками вполне могут оказаться гвардейцы Верховного короля.
Под сенью огромного леса безмолвные, укрытые снежным одеялом фермы, казалось, с опаской ожидают дальнейших событий, словно этот буран – провозвестник еще более мрачных времен. Эолер знал, что это всего лишь его ощущения, но он также знал, что не у него одного возникают подобные чувства: ужас навис над землей Эркинланда, насыщая собой воздух, подобно жуткому туману, поглощающему людскую волю. Несколько фермеров и лесорубов, которых он встретил, не ответили на его приветствие, только осеняли себя знаком древа, прохода мимо по дороге, не освещенной луной, как будто Эолер был каким-то демоном или ходячим мертвецом. Но в свете факелов именно их лица казались осунувшимися и бледными лицами мертвецов, как будто жуткие ветры и непрерывно идущий снег забрали у них самое жизнь.
Он подъехал к Тистеборгу. Эта огромная гора была всего в нескольких лигах от ворот Эрчестера. Ближе подобраться к Хейхолту он не мог. Именно оттуда, чувствовал он, в самые темные ночи исходит бессонное зло Элиаса, которое горит в высокой башне, как негасимый факел. Это всего лишь Верховный король, напоминал он себе, смертный, которого он некогда уважал, хоть никогда и не любил. Какие безумные планы он ни строит, какие страшные сделки ни заключает – он всего лишь человек.
Вершина Тистеборга, казалось, мигает какими-то огнями, как будто там на гребне разложены костры. Эолер подумал, не установил ли там Элиас наблюдательные посты, но не мог найти этому объяснения. Может быть. Верховный король опасается вторжения из древнего леса, из Альдхорта? Это в общем-то для него не имело значения, потому что Эолер твердо решил обогнуть Тистеборг с дальней от Эрчестера стороны и не имел никакого желания исследовать природу странных огней. У черной горы была дурная слава, установившаяся задолго до начала правления отца Элиаса короля Джона. Легенд о Тистеборге было много, но ни одна из них не была доброй. В такие времена Эолер предпочел бы держаться от холма как можно дальше, но из-за леса – еще одного сомнительного места для ночного путешествия – и стен Эрчестера он не мог отклониться от горы на безопасное расстояние.
Он решил обогнуть гору с севера, и конь его начал осторожно пробираться среди густо растущих деревьев Альдхортской опушки, как вдруг на него накатила такая волна страха, какой он до этого никогда не испытывал. Сердце бешено колотилось, на лице выступил холодный пот, который тут же превратился в хрупкую корочку льда. Эолер чувствовал себя, как палевая мышь, которая слишком поздно заметила, что на нее пикирует ястреб. Он с трудом сдержался, чтобы не вонзить шпоры в бока своего коня и не броситься без оглядки вперед. Граф резко обернулся, отыскивая, глазами то, что могло послужить причиной обуявшего его ужаса, но ничего не увидел.
Наконец он хлопнул рукой по крупу лошади и проехал еще немного под прикрытием деревьев. Что бы ни было источником этого ощущения, оно скорее исходило от открытых снегов, нежели от темного леса.
Буран здесь не был заметен; только легкий снежок сыпался с почти ясного неба. Огромная желтая луна висела на южной части неба, легко окрашивая все в лесу нездоровым костяным цветом. Граф Над Муллаха взглянул на нависающую громаду Тистеборга, подумав, не может ли он быть источником его внезапного испуга, но не увидел и не услышал ничего необычного. Он даже подумал, не стало ли причиной его ощущения то, что он слишком долго ехал в одиночестве, наедине со своими мрачными мыслями, но ему не хотелось мириться с подобной возможностью. Эолер был эрнистирийцем, а эрнистирийцы хранят воспоминания.
Вдруг послышался тоненький звук, непонятное, но настойчивое поскрипывание. Он оторвал взгляд от таинственного Тистеборга и стал смотреть на запад – на заснеженную равнину, откуда он приехал. Там что-то медленно двигалось. Леденящий ужас сковал его, растекаясь по телу колючками инея. Когда его конь стал беспокойно переминаться с ноги на ногу, Эолер положил ему на шею дрожащую руку; животное замерло, как бы уловив его страх. Только пар их дыхания клубился под деревьями.
Скрип становился громче. Эолер уже мог рассмотреть фигуры, которые приближались к ним по снегу: какая-то блестящая белая масса, а за ней сгусток черного. Потом, с полной реальностью ночного кошмара, эти светящиеся формы стали совершенно ясны.
Это была группа белых козлов, космы которых сверкали, отражая лунный свет. Глаза их были красны, как угли, а головы как-то чудовищно неправильны: обдумывая это впоследствии, он никак не мог определить, что именно в них было не так. Может быть, их безволосые морды казались какими-то неприятно разумными. Козлы, которых было девять, тащили за собой большие черные сани; и звук, который он слышал, производили полозья. На санях сидела фигура в капюшоне, которая даже на таком расстоянии выглядела слишком громоздкой. Несколько других фигур, меньших по размеру, одетых в черное, с надвинутыми капюшонами, торжественно двигались по бокам.
Неудержимый страх пробежал по спине Эолера. Конь под ним обратился в камень, как будто ужас остановил его сердце, но оставил стоять на ногах. Жуткая процессия проскрипела мимо них, невыносимо медленно, неслышно, если не считать скрипа полозьев. Как раз в тот момент, когда одетые в черное фигуры были готовы исчезнуть в тени нижних склонов Тистеборга, одна из них обернулась, показав Эолеру мертвенно бледное лицо, черные дыры на котором когда-то, очевидно, были глазами. Та часть его отчаянных мыслей, которую еще можно было понять, возносила благодарения богам за темноту лесной опушки. Наконец глядящие из-под капюшона глаза отвернулись. Сани и их сопровождение исчезли в заснеженных дебрях Тистеборга.
Эолер долго, стоял, не в силах унять дрожь, но не двинулся с места, пока не убедился, что он в безопасности.
Зубы его были так плотно сжаты, что заболели челюсти. У него было такое чувство, будто его раздели и нагишом сбросили в какую-то бесконечно глубокую яму. Когда он, наконец, решился двинуться с места, то пригнулся к шее лошади и галопом понесся на восток. Его скакун, исполненный такого же нетерпения, не нуждался ни в шпорах, ни в хлысте. Они мчались прочь в клубах снега.
Когда Эолер бежал от Тристеборга и его тайн, направляясь к востоку под насмешливой луной, он знал, что все, чего он боялся, – правда и что в мире есть вещи хуже самих его страхов.
Инген Джеггер стоял под ветвями раскидистого вяза, не замечая резкого ветра и инея, которым обрастала его короткая борода. Если бы в его глазах не светилось нетерпение, его можно было бы принять за бедолагу-путника, замерзшего насмерть в ожидании запоздавшего утреннего тепла.
Огромная белая гончая, свернувшаяся у его ног, пошевелилась, затем тихонько вопросительно скрипнула, как заржавевшая дверь.
– Проголодалась, Никуа? – выражение чуть ли не ласки тронуло его суровые черты. – Тише, скоро наешься до отвала.
Замерев, Инген следил за дорогой и прислушивался, просеивая ночь, как усатый хищник. Луна то исчезала, то появлялась в просветах между деревьями. Лес был безмолвен, если не считать шума ветра в верхушках.
– Ага, – обрадованный, он сделал несколько шагов и стряхнул снег с плаща. – Ну, Никуа, зови сестер и братьев. Пусть клич твой огласит Пик Бурь! Пришла пора последней охоты.
Никуа вскочила, дрожа от возбуждения, как бы вняв приказанию Ингена, она пробежала на середину поляны, опустилась на задние лапы и подняла морду к небу. Мощные мышцы гортани напряглись, и захлебывающийся вой потряс ночь. Еще не улеглось эхо первого зова, как пронзительный голос, срывающийся на кашель и лай, снова разнесся в округе. Даже ветви деревьев содрогнулись от него.
Они выжидали, рука Ингена лежала на мощной голове собаки. Время шло. Глаза Никуа, затянутые беловатой дымкой, сверкали в свете луны, пробиравшейся за деревьями. Наконец, когда настал самый холодный час в ночи, ветер донес до них отдаленные звуки гона.
Судорожный лай приближался и вот уже заполнил лес. Стая белых теней возникла из темноты и рассыпалась по поляне четвероногими приведениями. Гончие Пика Бурь вились между деревьями, опустив к земле свои остроносые морды, как бы вынюхивая что-то. Лунный свет падал на морды, покрытые кровью и слюной. Никуа прошлась среди них, рявкая, кусаясь и рыча, пока они не улеглись или уселись на снегу вокруг Ингена Джеггера, высунув красные языки.
Королевский охотник спокойно оглядел свою необычную паству, затем поднял с земли оскаленную собачью маску.
– Слишком долго вы болтались без дела, – прошипел он, – разоряли лесные опушки, крали младенцев, загоняли глупых путников ради забавы. Теперь ваш хозяин вернулся, и вы будете делать то, для чего вас натаскивали. – Белесые глаза провожали его, когда он направился к лошади, которая со сверхъестественным терпением ждала под деревом. – Но на этот раз впереди буду я, а не вы. Это необычная охота, и запах знает только Инген. – Он вскочил в седло. – Бежать тихо! – Он опустил забрало, так что на собак смотрела теперь собачья морда. – Мы несем смерть врагам королевы.
Собаки поднялись с рычанием, обгоняя друг друга, огрызаясь в яростном нетерпении. Инген пришпорил лошадь и обернулся.
– За мной! – крикнул он. – За мной на смерть и кровь!
Они быстро пересекли поляну. Стая мчалась за ним, на этот раз безмолвная и белая, как снег.
Плотно закутавшись в плащ, Изгримнур сидел на носу лодки и наблюдал, как, шмыгая носом, гребет коротышка Синетрис. На лице герцога было выражение мрачной сосредоточенности, отчасти потому, что ему не слишком нравилось общество лодочника, но в основном потому, что он терпеть не мог суда любого размера, а особенно – маленькие, как то, на котором он сейчас оказался. Синетрис на этот раз был прав по крайней мере в одном: погода для путешествия была явно неподходящей. Шторм бушевал вдоль всего побережья. Бурная вода залива Ферракоса грозила захлестнуть их в любую минуту, и Синетрис не переставал стонать с того самого момента, когда их киль коснулся воды неделю назад приблизительно на тридцать лиг севернее.
Герцогу пришлось признать талант Синетриса как лодочника, пусть даже проявлял он его ради спасения собственной жизни. Наббанаец ловко управлялся со своим суденышком в ужаснейших условиях. Только бы он перестал ныть! Изгримнуру не больше, чем Синетрису, нравилась буря, но будь он проклят, если только покажет это, выставив себя полным дураком.
– Сколько до Кванитупула? – перекричал он шум ветра и волн.
– Полдня, господин монах, – прокричал в ответ Синетрис, подняв воспаленные слезящиеся глаза. – Мы скоро остановимся поспать, и будем там завтра к полудню.
– Спать?! – зарычал Изгримнур. – Ты что, с ума сошел? Еще даже не стемнело! Кроме, того, ты снова захочешь удрать, но на этот раз я тебе не спущу. Если ты не будешь таким слюнтяем и начнешь работать как следует, ты сможешь уже сегодня ночью выспаться в постели!
– Прошу вас, святейший брат! – Синетрис почти визжал. – Не заставляйте меня грести в темноте! Мы налетим на скалы и найдем себе постели там внизу среди килп!
– Не нужно мне всей этой твоей суеверной ерунды. Я тебе хорошо плачу, и я тороплюсь. Если ты слишком слаб или болен, давай я возьмусь пока за весла.
Гребец, хоть и промокший и продрогший, сумел бросить на него взгляд, исполненный уязвленной гордости.
– Вы-то?! Да мы в тот же миг окажемся под водой! Нет, жестокий монах, если Синетрису суждено умереть, то он умрет с веслом в руке, как и положено ферракосскому рыбаку. Если уж Синетриса вырвали из его родного дома, из лона его семьи и принесли в жертву капризам чудовища в монашеской одежде, если ему суждено умереть… пусть умрет как достойный представитель своей профессии!
Изгримнур рявкнул:
– Пусть это будет с закрытым ртом для разнообразия. Греби!
– Греби… – отозвался Синетрис и снова залился слезами.
Было уже за полночь, когда показались первые свайные дома Кванитупула. Синетрис, стенания которого, наконец утихли до жалобного бормотания, направил лодку в запутанную сеть каналов. Изгримнур, ненадолго вздремнувший, протер глаза и вытянул голову, оглядываясь кругом.
Если я и сомневался, что мир перевернулся вверх ногами, подумал он озадаченно, вот полное тому доказательство: риммерсман нанимает протекающую лодчонку, чтобы, выйти в штормовое море, а в южных землях в разгар лета идет снег. Нужны ли еще доказательства того, что мир сошел с ума?
Безумие. Он вспомнил жуткую смерть Ликтора и почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Безумие – или что-то иное? Странное совпадение, что в эту ужасную ночь Прейратс и Бенигарис одновременно оказались в доме Матери Церкви.
Только случай привел Изгримнура к Динивану в тот момент, когда тот произнес свои последние слова. Может быть, ему удастся что-то спасти?
Он выбрался из Санкеллана Эйдонитиса буквально за несколько мгновений до того, как Бенигарис, герцог Наббана, приказал страже запереть все двери. Изгримнур не мог позволить себе попасться – даже если бы его сразу не узнали, его легенда долго бы не продержалась. Канун Лафмансы – та ночь, когда убили Ликтора, – был худшим временем, чтобы оказаться незваным гостей в Санкеллане.
– Ты знаешь здесь «Чашу Пелиппы?» – спросил он громко. – Это что-то вроде таверны или постоялого двора.
– Никогда о таком не слышал, господин монах, – мрачно сказал Синетрис. – Похоже, что это какой-то притон, один из тех, где Синстрису не место. – Теперь, когда они были уже в относительно спокойных водах каналов, лодочник был снова исполнен достоинства. Изгримнур подумал, что предпочитает Синетриса-нытика.
– Клянусь древом, ночью нам ее ни за что не найти. Отвези меня в какую-нибудь знакомую тебе таверну. Нужно немного подкрепиться.
Синетрис направил лодку по каким-то пересекающимся каналам в ту часть города, где располагались питейные заведения. Здесь было весьма оживленно, несмотря на поздний час. Дощатые настилы были увешаны аляповато раскрашенными фонарями, которые болтались на ветру, а проулки были полны пьяных гуляк.
– Вот славное местечко, святой братец, – произнес Синетрис, когда они причалили к трапу, ведущему к хорошо освещенному заведению. – Здесь можно и выпить и поесть. – Синетрис, осмелев теперь, когда их путешествие благополучно закончилось, одарил Изгримнура приятельской щербатой улыбкой. – Тут и девочки есть, – улыбка стала несколько неуверенной, когда он увидел выражение лица Изгримнура, – или мальчики, если вам больше нравится.
Герцог выпустил большую струю воздуха сквозь стиснутые зубы. Он сунул руку в карман и вытащил золотой император, положил его аккуратно на банку около тощей ляжки Синетриса, затем ухватился за трап.
– Вот твое воровское жалование, как и обещано. Теперь я тебе дам совет, как тебе провести сегодняшний вечер.
Синетрис настороженно поднял голову.
Изгримнур сурово сдвинул свои кустистые брови.
– Потрать его на то, чтобы не попадаться мне на глаза. Потому что если я тебя еще увижу, – он поднял в воздух волосатый кулак, – я поверну твои глаза задом наперед в твоей пустой башке. Понял?
Синетрис быстро опустил в воду весла и подал назад, так что Изгримнуру пришлось поспешно поставить вторую ногу на перекладину лестницы.
– Вот как вы, монахи, обращаетесь с Синетрисом за всю его службу?! – сказал разгневанный лодочник, надув свою хилую грудь, как воркующий голубь. – Неудивительно, что у церкви такая дурная слава! Ты… бородатый варвар! – И он заработал веслами, удаляясь в темный канал.
Изгримнур хрипло рассмеялся и потопал наверх в таверну.
После нескольких тревожных ночей, проведенных на берегу, когда он должен был следить, чтобы от него не улизнул коварный Синетрис, который несколько раз делал такие попытки, бросая Изгримнура на холодном и пустынном ветреном побережье Ферракоса, герцог Элвритсхолла наконец-то как следует отоспался. Он оставался в постели до тех пор, пока солнце не поднялось высоко в небе, затем позавтракал солидной порцией хлеба с медом, который запил кружкой эля. Был уже почти полдень, когда ему рассказали, как добраться до «Чаши Пелиппы», и он снова оказался под дождем на одном из каналов. На этот раз его лодочником был вранн, на котором, несмотря на страшный холод, была только набедренная повязка и широкополая шляпа с красным намокшим пером, уныло свисавшим с полей. Его угрюмое молчание явилось приятной переменой после бесконечного нытья Синетриса. Изгримнур сидел, поглаживая свою отраставшую бороду и наслаждаясь видами промокшего Кванитупула – города, в котором он давно не был.
Буря, очевидно, приостановила торговлю в городе. Если только со времени его последнего визита не произошло больших изменений, в полдень на воде должны быть лодки, а на пешеходных помостах – люди. Те немногие, которых он заметил, спешили куца-то. Даже привычные крики приветствии и вызова на соревнование среди лодочников звучали приглушенно. Жители казались замороженными почти до неподвижности, подобно насекомым зимой. Снег, который таял на деревянных настилах, и мокрый снег, который приносил в их город ветер, щипал их за обнаженные руки и ноги и покрывал воду в каналах круговой рябью.
Там и сям среди реденькой толпы Изгримнур видел небольшие группы огненных танцовщиков – религиозных маньяков, которые заработали свою дурную славу актами самосожжения. Они уже примелькались герцогу за время его путешествия в Наббан. Эти кликуши с выпученными тазами, которым безразличен холод, стояли на берегах каналов, на их перекрестках и громко возносили хвалу своему темному хозяину – Королю Бурь. Изгримнуру хотелось узнать, откуда они взяли это имя. Он никогда раньше не слышал, чтобы оно звучало южнее Фростмарша даже в детских сказках. Он знал, что это не случайность, но не мог избавиться от мысли, что эти сумасшедшие в белых одеяниях являются пособниками кого-нибудь, вроде Прейратса, а не настоящими провидцами. Если, однако, справедливо было последнее, то их предвидение вполне могло исполниться.
Изгримнур вздрогнул от этой мысли и осенил себя знаком древа. Да, настали черные времена. Несмотря на свои выкрики, огненные танцоры вроде бы не пускали в ход свой обычный трюк самосожжения. Герцог горько усмехнулся: возможно, для этого сегодня несколько сыровато.
Наконец, лодочник остановился перед каким-то невзрачным строением в районе складов, далеко от торгового центра. Когда Изгримнур расплатился, маленький темнокожий человечек с помощью крюка опустил с пристани веревочную лестницу. Герцог поднялся по ней почти наполовину, когда лодочник повернул и направил лодку в боковой канал.
Пыхтя и проклиная свое толстое пузо, Изгримнур в конце концов добрался до более надежного причала. Он постучал в обшарпанную дверь, долго ждал, стоя под потоками холодного дождя, и здорово разозлился. Наконец, дверь отворилась, представив взору недовольную физиономию пожилой женщины.
– Не знаю, где этот придурок, – сообщила она Изгримнуру, как будто он ее спросил. – Мало того, что все дела по дому и так на мне, так я еще должна и дверь отворять.
Поначалу герцог был так ошарашен, что чуть не начал извиняться. Но он поборол в себе этот порыв.
– Мне нужна комната, – сказал он.
– Ну, тогда входите, – сказала женщина с сомнением, открывая дверь пошире. За нею был убогий лодочный сарай, вонявший смолой и рыбой. Пара баркасов была выставлена на обозрение, напоминая собой военные трофеи. В углу из кучи одеял торчала смуглая рука. На миг Изгримнуру показалось, что это труп, небрежно заброшенный сюда с улицы, но когда рука шевельнулась, натягивая одеяло, он понял, что там просто кто-то спит. У него возникло предчувствие, что он не найдет здесь достойного помещения, но он постарался не поддаваться дурному настроению.
Что-то ты к старости становишься разборчив, упрекнул он себя. На бранном поле ты спал и в грязи, и в крови, и среди злых кусачих мух.
Он напомнил себе о своем задании. Его собственные удобства не так важны.
– Кстати, – крикнул он вслед хозяйке гостиницы, которая промчалась уже почти через весь двор. – Я кое-кого разыскиваю. – Он не мог сразу вспомнить имя, которое назвал ему Диниван. Он помолчал, перебирая свою молодую бородку, потом вспомнил. – Тиамак. Мне нужен Тиамак.
Когда женщина обернулась, на ее унылом лице появилось выражение жадного удовольствия.
– Вы? – сказала она. – Вы тот самый, у которого золото? – Она распахнула объятия, как будто готовая заключить его в них. Несмотря на значительное расстояние, разделявшее их, герцог отшатнулся. Куча одеял в углу зашевелилась, как выводок поросят, затем одеяла откинулись. Маленький и очень тощий вранн сел, не совсем оправившись от сна.
– Я Тиамак, – сказал он, стараясь подавить зевок. Когда он разглядел Изгримнура, лицо жителя болот выразило разочарование, как будто он ожидал чего-то лучшего. Герцог почувствовал, как его раздражение возвращается. Они все, что, сумасшедшие? Кто он такой, по их мнению, или кого они ожидали увидеть?
– Я принес известия для вас, – сухо сказал Изгримнур, не решив, как ему держаться. – Но мы должны поговорить наедине.
– Я вас провожу в вашу комнату, – поспешно сказала женщина, – в лучшую комнату в доме, а маленький смуглый господин может там присоединиться к вам, как почетный гость.
Изгримнур только отвернулся от Тиамака, который, казалось, неуклюже пытался одеться под одеялами, когда внутренняя дверь таверны распахнулась, и ватага детей вырвалась из нее, издавая боевой клич тритингов. За ними гнался высокий седой старик, улыбаясь во весь рот и делая вид, что ловит их. Они убегали от него с воплями восторга и с шумом вылетели в наружную дверь. Прежде чем старик проследовал за ними, хозяйка оказалась прямо перед ним, уперев кулаки в бока.
– Чертов осел! Ты здесь, чтобы дверь отворять, Чеалио! – Старик, хоть и выше ростом, сжался перед ней, как будто ожидая удара. – Я знаю, что с башкой у тебя не в порядке, но ты же не глухой! Ты что, не слышал, как стучат?
Старик замычал в ответ. Хозяйка возмущенно отвернулась от него.
– Глуп, как камень, – начала она, потом замолкла, уставившись на Изгримнура, который бросился на колени.
Герцог почувствовал, что мир покачнулся, словно поднятый вверх гигантскими руками. Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем он смог заговорить, – мгновений, в которые хозяйка, маленький вранн и старик-привратник смотрели на него с изумлением. Когда Изгримнур заговорил, он обращался к старику.
– Сир Камарис, – сказал он, и почувствовал, как перехватило дыхание. Мир действительно сошел с ума: теперь ожили мертвецы. – Милостивая Элисия! Камарис, неужели ты не помнишь меня? Я же Изгримнур! Мы же вместе сражались за Престера Джона – мы же дружили! О Боже! Ты жив! Как же это?
