Текст книги "Память, Скорбь и Тёрн"

Автор книги: Тэд Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 89 (всего у книги 200 страниц)

Похуже. Мысль о головах, гниющих, подобно черным фруктам, над Нирулагскими воротами, заставила ее старые кости резвее задвигаться вверх по лестнице, которая, как оказалось, вела в кладовку звонаря.

Так что в сущности, в этом не было ее вины. Она же не имела в виду шпионить, ей практически пришлось поневоле выслушать весь этот разговор с графом Утаньята, который внес в ее душу полное смятение. Конечно, добрая святая Риаппа поймет и вступится за нее, в случае если ей придется читать перечень грехов в преисподней.

Она снова глянула в щелку. Король перешел к другому окну, к тому, что смотрело на север – в черное бурлящее сердце приближающейся бури. У нее было впечатление, что он не собирается уходить. Рейчел охватила паника. Люди говорят, что Элиас проводит бессонные ночи вместе с Прейратсом в Башне Хьелдина. Может, это особое проявление его безумия – бродить по башням до рассвета? А сейчас еще ранний вечер. На Рейчел снова накатила дурнота. Что же ей здесь так вечно и торчать?

Глаза ее, в панике осматривая все вокруг, остановились на чем-то, вырезанном на внутренней стороне двери, и широко раскрылись.

Кто-то нацарапал на дереве имя МИРИАМЕЛЬ. Буквы были вырезаны глубоко, как будто тот, кто их вырезал, оказался в этой западне и коротал время, занимаясь вырезанием. Но кто бы это мог быть?

Ей пришел на ум Саймон, который любил лазать всюду, подобно обезьяне, и попадать в такие переплеты, до которых другим не додуматься. Он любил Башню Зеленого ангела, и не здесь ли незадолго до смерти короля Джона он сбил с ног пономаря Барнабу, который покатился по лестнице? Рейчел слабо улыбнулась. Да, парнишка был истинным чертенком.

Подумав о Саймоне, она вспомнила, что сказал Джеремия. Улыбка растаяла на ее лице. Прейратс. Прейратс убил ее мальчика. Когда она думала об этом алхимике, в ней бурлила ненависть, не похожая ни на одно чувство, ею когда-либо испытанное.

Она покачала головой, оглушенная этим чувством. Жутко думать о Прейратсе. То, что Джеремия рассказал ей о безволосом попе, наводило ее на такие мысли, о возможности которых она даже не подозревала.

Устрашившись силы своих переживаний, она снова заставила себя обратиться к вырезанному слову.

Старательно прищурившись, она рассмотрела буквы, и пришла к выводу, что какие бы шалости ни творил Саймон, эта надпись не была делом его рук. Слишком уж она была аккуратна. Даже под надзором Моргенса почерк Саймона был похож на путь пьяного жука по странице. А эти буквы были выписаны каким-то образованным человеком. Но кто же мог вырезать имя принцессы в таком немыслимом месте? Несомненно, этой кладовкой пользуется пономарь Барнаба, но мысль о том, что эта кислая, усохшая старая ящерица с потрескавшейся кожей способна тщательно вырезать имя Мириамели на двери кладовки, не укладывалась даже в воображении Рейчел, а уж воображение Рейчел не знало пределов в изображении пороков или глупостей, на которые способны мужчины, лишенные благотворного влияния женщин. Но даже для нее представить себе пономаря Барнабу в роли тоскующего влюбленного было невероятно.

Мысли ее отклонились, сердито упрекнула себя Рейчел, неужели она действительно так постарела и так исполнена страха, что дает себе отвлечься в то время, когда ей необходимо обдумать так много важного? С той самой ночи, когда она вместе с другими служанками спасла Джеремию, в ее голове зрел план. Часть ее существа хотела забыть об этом, хотела просто чтобы все было по-старому.

Ничего никогда уже не будет по-прежнему, старая дура. Нужно смотреть правде в глаза.

Все труднее уходить от решений в эти тяжелые времена. Занимаясь спасением парнишки свечника, Рейчел и ее подопечные постепенно поняли, что не может быть другого решения, кроме решения помочь ему бежать. Поэтому они вывели его за пределы Хейхолта в один прекрасный день, переодев служанкой, которая возвращается в Эрчестер. Пока она наблюдала, как бедняга, хромая, уходил на волю, на нее снизошло озарение: нельзя больше не замечать того зла, которое опустилось на ее дом. И, подумала она в этот момент, там, где главная горничная видит что-то нечистое; она должна это вычистить.

Рейчел услышала шарканье тяжелых сапог по каменному полу колокольни и рискнула снова глянуть в щелочку. Закутанная в зеленый плащ фигура короля как раз исчезала в дверях. Она прислушивалась к спускающимся шагам, пока они не стали тише, потом долго ждала, даже когда уже ничего не было слышно, прежде чем выбраться из укрытия. Она вышла из-за портьеры, ступила на лестницу, промокнула пот со лба и щек, несмотря на холодный камень вокруг, Тихо и осторожно ступая, она начала спускаться.

Разговор короля поведал ей о многом из того, что ей было нужно. Теперь только остается подождать и подумать. Несомненно планирование всего этого не так сложно, как организация весенней генеральной уборки. Но ведь, по сути дела, она как раз это и планирует, не так ли?

Хотя старые кости ныли, на лице ее была необычная улыбка, которая, возможно, напугала бы ее подопечных. Рейчел медленно спускалась по бесконечной лестнице Башни Зеленого ангела.

Глаза Бинабика избегали взгляда Слудига. Он сгреб в мешок свои гадальные кости. Несколько раз бросал он их за это утро, но результаты были неутешительны.

Вздохнув, тролль спрятал мешок в карман, поковырял угли в костре палкой и выгреб завтрак – спрятанные про запас орехи, которые он обнаружил и выкопал из мерзлой земли. День был необычайно морозный, а в седельных сумках еды у них не осталось, и Бинабику пришлось опуститься до того, чтобы ограбить белок.

– Не говаривай ничего, – внезапно сказал тролль. После часового молчания Слудиг только раскрыл рот, чтобы что-то сказать. – Со всем смирением, Слудиг, прошу тебя, не говаривай ничего. Дай мне только глоток канканга для выпивания.

Риммерсман грустно протянул ему фляжку. Бинабик сделал большой глоток, потом вытер рот рукавом. Второй раз рукав прошелся по глазам тролля.

– Я давал обещание, – тихо произнес он. – Я просил костер на две ночи, и ты это сделал. Теперь я имею должность выполнить клятву, которую бы нарушил охотнее всех других. Мы будем доставлять меч к Скале прощания.

Слудиг хотел было что-то сказать, но вместо этого принял от Бинабика флягу и отхлебнул.

Кантака вернулась со своей охотничьей прогулки и обнаружила, что тролль и риммерсман молча навьючивают пожитки на лошадей. Волчица понаблюдала за ними, потом испустила тихий стон неудовольствия и поскакала прочь. Она свернулась на краю поляны и серьезно смотрела на Бинабика и Слудига через ограду своего пушистого хвоста. Бинабик достал из седельной сумки Белую стрелу и поднял ее вверх, затем прижал древко к щеке. Белизна ее была ярче окружающего снега. Он засунул, стрелу обратно в суму.

– Я вернусь за тобой, – человек не обращался ни к кому из присутствующих. – Я буду тебя находить.

Он позвал Кантаку. Слудиг вскочил в свое седло, и они исчезли в лесу, сопровождаемые вереницей вьючных лошадей. Сыпучий снег запорошил следы их сапог, а к тому времени как стихли приглушенные снегом звуки шагов, никаких следов их пребывания на поляне на осталось.

Саймон решил, что сидя на одном месте и сокрушаясь о своей судьбе, ничего путного не добьешься. Во всяком случае небо неприятно потемнело, и снег стал гуще. С печальной безнадежностью Саймон смотрел на зеркало. Он вспомнил предупреждение принца ситхи о том, что несмотря на свои чудесные свойства, зеркало не обладает волшебной способностью переносить Джирики к Саймону в любой момент. Он снова сунул его в карман плаща и встал, потирая озябшие руки.

Возможно, Бинабик и Слудиг все еще где-нибудь поблизости: вполне может быть, что их так же, как и Саймона, выбросило из седла, и они нуждаются в помощи. У него не было ни малейшего представления о том, сколько времени он пролежал, будучи не в силах разжать тиски своего сновидения и прислушиваясь к голосу ситхи, врывавшемуся в его сон. Часы прошли или дни? Его спутники могут все еще быть где-то рядом, а, возможно, они уже отчаялись найти его и находятся за много миль отсюда.

Рассмотрев все эти безрадостные варианты, она начал двигаться по расширяющейся спирали (по крайней мере, он надеялся, что такова траектория его движения), потому что смутно помнил рекомендации Бинабика на случай поиска людей в лесу. Трудно было определить, действительно ли движение по спирали – именно то, что нужно в данном случае, так как он не мог решить, кто же потерялся. К тому же следовало признать, что он не был слишком внимателен, когда Бинабик объяснял, как рассчитывать спираль. В этой лекции тролль говорил что-то о солнце, расцветке листьев и цвете коры, о направлении корней деревьев и разном другом. Саймон же в тот момент рассматривал трехногую ящерицу, которая хромала по хвойной лесной подстилке. Жаль, что Саймона тогда не увлекло объяснение, но теперь уже поздно сожалеть об этом.

Он продолжал пробираться по глубокому снегу. Солнце было почти невидимо из-за густого снегопада и плотных облаков. День наступил и тут же начал угасать. Поднялся сильный ветер, и буран сжал лес в своих ледяных объятиях. Холод пронизывал Саймона, пробирался под плащ, который начал казаться тонкой женской вуалью, а не тем плотным одеянием, которым был, когда рядом были друзья. Впрочем, он не мог вспомнить, когда ему было действительно тепло.

День проходил в бесполезном блуждании по заснеженному лесу. Желудок ныл от голода. Последний раз он ел у Схоуди: он вздрогнул, вспомнив об этом ужине и о том, что последовало за ним, вздрогнул, хотя, казалось, холод исчерпал весь его запас дрожи. Кто может сказать, сколько времени прошло с тех пор?

«Святой Эйдон, – молил он, – пошли мне поесть». Эта мысль стала навязчивым рефреном, звучавшим в его голове в такт скрипу снега под ногами.

К сожалению, от этой проблемы не избавиться, даже если переключить мысли на другие предметы. Одно было Саймону совершенно ясно: заблудиться больше, чем он, невозможно, но зато можно стать еще голоднее.

За время скитаний с Бинабиком и солдатами он привык, что охотятся другие, а он лишь изредка помогает, да и то лишь выполняя чужие указания. И вдруг он оказался в полном одиночестве, как в первые дни после побега из Хейхолта, когда он очутился в Альдхортском лесу и страшно голодал, пока не встретился с троллем. Но тогда было легче, потому что можно было поживиться на отдаленных фермах и не было зимы. Теперь же он бредет по замерзшей необитаемой глуши, и то первое знакомство с лесом кажется просто прогулкой.

Штормовой ветер набирал силу. Воздух вдруг похолодал настолько сильно, что Саймона снова охватил озноб. Когда лес начал постелено темнеть, как бы предупреждая, что даже этот скудный свет не вечен, Саймону пришлось подавить в себе нарастающий приступ ужаса, который весь день точил его изнутри, порой вызывая впечатление, что он ходит по краю пропасти, какой-то бездонной ямы, не имеющей границ.

В подобных обстоятельствах, понял Саймон, ничего не стоит сойти с ума: не то чтобы вдруг начать размахивать руками и орать, а скорее погрузиться в тихое помешательство. Он просто совершит какой-то случайный промах и погрузится медленно и беспомощно в бездну, близость которой в данный момент так неоспоримо ясна. Он будет погружаться, погружаться, пока не перестанет осознавать это погружение. Его жизнь, воспоминания, друзья и дом – все, что он имел когда-то, – начнут меркнуть и превратятся в какие-то пыльные древние предметы, оставшиеся в голове, подобно вещам в заколоченном старом домишке.

Неужели вот так и умирают? – вдруг подумал он. Остается ли частица тебя в твоем теле, как пелось в песне Схоуди? Ты будешь лежать в земле, а мысли твои будут отмирать кусок за куском, как песчаная борозда, постепенно разрушаемая и уносимая быстрым потоком? И вот невольно подумаешь – так ли это страшно: лежать в сырой и темной земле и просто постепенно уходить в небытие? Может быть, это лучше, чем отчаянные усилия живых, бесполезная борьба с более сильным противником, панический и безнадежный бег прочь от неминуемой победы смерти?

Сдаться. Просто перестать сопротивляться…

В этом есть какое-то смирение, успокоение, как в милой грустной песенке. Какое-то нежное обещание, как поцелуй перед сном…

Саймон клонился все ниже. Вдруг, как от резкого толчка, он выпрямился, ухватившись за ствол хрупкой березки. Сердце его бешено колотилось.

Он с удивлением обнаружил, что его плечи и сапоги густо усыпаны снегом, как будто он уже долго стоит на этом месте, а казалось – всего какой-то миг! Он потряс головой и начал хлопать себя по щекам, не снимая перчаток, и хлопал, пока жизнь не вернулась в его занемевшее тело. Он ворчал на себя. Чуть не заснул стоя! Замерзнуть стоя на собственных ногах! Надо же быть таким простаком?!

Нет. Он снова заворчал и затряс головой. Бинабик и Слудиг считают его почти мужчиной – он их не подведет. Все дело в том, что он замерз и голоден. Он не будет лить слез и не сдастся, как мог бы это сделать кухонный мальчишка, которого выгнали из кухни за малую провинность. Саймон многое повидал и многое успел сделать. Он бывал в переделках и похлеще!

Что же делать?

Он не может сейчас решить проблему голода – это он знал, но это не так страшно. Одно он помнит твердо из того, что говорил Бинабик: человек может долго прожить без пищи, но не переживет и одной ночи на холоде без укрытия. Вот почему, говорил тролль, так важен огонь.

Но разжечь костра Саймон не мог.

Обдумывая этот печальный факт, он продолжал идти вперед. Несмотря на быстро сгущающуюся темноту, он надеялся найти более подходящее место для ночлега, прежде чем остановится. Снегопад усилился. Саймон тащился по дну длинного неглубокого каньона. Он хотел найти место повыше, такое, чтобы не было необходимости откапываться утром, если ему удастся пережить ночь. Эта мысль вызвала улыбку на его потрескавшихся губах. Когда не везет, вполне вероятно, что в то место повыше, которое он сумеет найти, ударит молния.

Он хрипло рассмеялся, и его моментально приободрил этот веселый звук, но ветер подхватил и унес его, не дав им насладиться.

Место, выбранное им, было невысоким холмом, поросшим деревцами, похожими на часовых в белых шапках. Он бы предпочел укрытие из нескольких больших валунов, а еще лучше – пещеру, но фортуна не так щедро улыбалась ему. Он старался не обращать внимания на голодное бурчание в животе, пока осматривал рощицу, затем стал катать снежные комья, плотно уложил их между деревьями с подветренной стороны, укрепил – и получилась вполне сносная стена, чуть выше его колен.

Когда последние лучи света еще стекали с темнеющих небес, Саймон наломал еловых веток, сложил их у снежной ограды, и у него получилась пружинистая постель высотой почти со снежную стену. Он все еще не был удовлетворен и продолжал ходить вокруг поляны, срезая костяным канукским ножом ветки, пока рядом с первой кучей не появилась такая же вторая. Он на миг остановился, тяжело дыша, и сразу же почувствовал, как мороз охладил лицо, превратив его в ледяную маску.

Внезапно осознав, как невероятно трудна задача сохранить тепло в зимнюю ночь и как дорого может обойтись ему ошибка – ведь он может не проснуться, – он возобновил судорожные усилия. Нарастив вверх и вширь снежную стену, он пристроил еще одну по другую сторону кучи веток. Он бегал по роще, срезая новые ветки. Перчатки его стали такими липкими, что пальцы не разнимались, а отделить нож от руки он мог, только наступив на него ногой. Наконец обе кучи сравнялись, стало темно, и даже огромные деревья быстро превратились в черные пятна на фоне светлого снега.

Он лег на свою постель из веток, подогнул колени и поджал длинные ноги к груди, чтобы их покрывал плащ. Поплотнее завернувшись в него, он осторожно натянул на себя приготовленные ветки, изо всех сил стараясь прибить их липкими негнущимися ладонями. Последние ветки ему удалось набросить на голову. Потом он повернулся так, чтобы лицо было укрыто капюшоном. Это положение было крайне неудобным и неестественным, но он ощущал в капюшоне свое теплое дыхание и по крайней мере на какое-то время перестал дрожать.

Устроившись в лежбище, Саймон почувствовал такую безмерную усталость, что надеялся сразу же заснуть, невзирая на колючие ветки и скрюченные ноги. Оказалось, однако, что сон уходит от него все дальше. Холод, хоть и не такой обжигающий, как днем, когда он шел по лесу навстречу ветру, все же пробирался в его жалкое убежище и пронизывал тело до самых костей. Это был холод упорный и беспощадный, терпеливый, как камень.

Мороз был неприятен, конечно, но помимо своего дыхания и громкого стука сердца, он слышал также другие, мрачные звуки. Он уже забыл, о чем говорят лесные голоса, когда рядом с тобой нет друзей: В деревьях жалобно стонал ветер, некоторые звуки казались тихими, однако достаточно зловещими, чтобы перекрыть жалобы ветра. После всех виденных им ужасов Саймон уже не лелеял надежду, что эта ночь не таит в себе опасности – конечно, он слышал, как неприкаянные души стонут в буране, а лохматые гюны бродят по лесу в поисках теплой крови!

По мере наступления ночи Саймона снова почувствовал, как на него накатывает волна черного ужаса.

Он совершенно один! Он просто заблудившийся обреченный болван, которому нечего было вообще вмешиваться в дела умных людей! Даже если ему удастся пережить эту ночь, даже если удастся избежать объятий какого-нибудь полоумного безликого полуночника – так только для того, чтобы умереть от голода днем. Конечно, он может продержаться несколько дней, может быть, если повезет, – то и недель, но из разговоров с Бинабиком он уяснил, что до Скалы прощания еще много лиг пути – и это при условии, что знаешь, как туда добираться, и сумеешь пробиться через враждебную чащу Альдхортского леса. Саймон сознавал, что не обладает достаточными навыками выживания в лесу, чтобы долго это все выдерживать. К тому же не было ни малейшей надежды на помощь – вряд ли кто-нибудь окажется в этой отдаленной части леса, особенно в такую дьявольскую погоду.

Хуже всего было то, что его друзья давно уехали. В середине дня на него вдруг напал приступ паники: он стал по очереди выкрикивать их имена и остановился лишь тогда, когда глотка его стала шершавой, как колода мясника. Прежде чем голос его сдал окончательно, у него возникло впечатление, что он выкрикивает имена мертвецов. Это была самая страшная мысль – та тропка, которая ведет прямо к краю пропасти: сегодня призываешь мертвецов, завтра с ними разговариваешь, потом присоединяешься к ним – по крайней мере в живой смерти необратимого безумия, которое может быть хуже подлинной смерти.

Так он лежал и дрожал под настилом из веток. Дрожал уже не просто от холода. Внутри него нарастала мгла, и Саймон изо всех сил боролся с ней. Он совсем не хочет умирать – но какое это имеет значение?

Но здесь я не умру, принял он решение, как будто у него был выбор. Он сумел нащупать свое отчаяние и постарался умерить его и затолкнуть вглубь, как если бы успокаивал испуганную лошадь. Я обожжен кровью дракона. Я получил Белую стрелу ситхи. Ведь это что-нибудь да значит?

Он на самом деле не знал, имеет ли все это какое-нибудь значение, но вдруг ему страшно захотелось жить.

Я пока еще не умру. Я хочу снова увидеть Бинабика, Джошуа… и Мириамель. И я хочу увидеть, как Прейратс и Элиас страдают за содеянное. И я снова хочу иметь дом и постель – о милостивый Узирис, если ты и вправду существуешь, позволь мне снова иметь дом! Не дай мне умереть в холоде! Дай мне обрести дом… дом… дай мне дом!..

Сон сморил его наконец. Ему слышался собственный голос, отдающийся эхом в старом каменном колодце. Под конец ему удалось ускользнуть от холодных болезненных мыслей в более теплое место.

Он пережил эту ночь и шесть последующих, каждая из которых сопровождалась мучительным пробуждением окостеневшего тела, одиночеством и нарастающим голодом.

Необычно холодная погода убила во чреве многих детей весны, но некоторым растениям удалось зацвести в тот короткий ненадежный промежуток весны до того, как мертвящие холода возвратившейся зимы сковали природу. Бинабик и ситхи кормили его цветками растений, но Саймон не имел представления, которые из цветов являются съедобными. Он ел все подряд. Они не утоляли голода, но и не убивали его. Клочки горькой желтой травы – очень горькой – выжили под заснеженными деревьями, и он съедал все, что ему удавалось добыть. Однажды в момент голодного затмения сознания он даже попытался съесть пригоршню еловых иголок. На вкус они были на редкость противны, и их сок, перемешанный со слюной, застыл на его рыжеватой бороде клейкой массой.

Однажды, когда его охватила неодолимая жажда съесть что-нибудь существенное, на его пути оказался незадачливый полузамерзший жук. У Рейчел Дракона насчет подобного рода живности было твердое убеждение, что это невероятно грязные твари, но голод оказался гораздо сильнее привитых с детства понятий.

Несмотря на пустоту в желудке, первый опыт оказался достаточно мучительным: когда он ощутил; как во рту шевелятся лапки, он подавился и выплюнул жука на снег. Бестолковое трепыхание насекомого вызвало у Саймона приступ тошноты, но через мгновение он схватил жука и сунул в рот, прожевал и поспешно проглотил. Ощущение было как от тонкой податливой скорлупы ореха, но с тухловатым привкусом. Когда прошел час, и ни одно из мрачных предсказаний Рейчел не сбылось, он стал усиленно присматриваться к земле в надежде напасть на похожие медленно ползающие кусочки съестного.

Возможно, еще хуже, чем голод, был непрерывно усиливающийся холод. Голод можно было на миг унять пучком желтой травы, но с того самого момента, когда он забрался в свою лесную постель, ему ни разу не удалось согреться. Если он переставал двигаться хоть на очень короткое время, его охватывала неуемная дрожь. Холод был так беспощаден, что, казалось, он преследует Саймона как враг. Юноша проклинал его, размахивал руками, как бы пытаясь поразить зловредный холод, как он поражал дракона Игьярика. Но холод был повсюду, он был неуловим и не имел черной крови, которую можно было бы пролить.

Саймону ничего не оставалось, только идти. Поэтому, все мучительные дневные часы – с того момента, как затекшие члены каждое утро заставляли его покинуть примитивное ложе, и до того момента, когда солнце, наконец, оставляло набрякшее серое небо, он безостановочно продвигался к югу. Ритм его шаркающих шагов стал такой же неотъемлемой частью его жизни, как порывы ветра, путь солнца в небе, падение снежинок. Он шел, потому что это его согревало, он двигался в южном направлении, потому что смутно помнил, что Бинабик говорил, что Скала прощания стоит в степи к югу от Альдхорта. Он знал, что ему не выдержать перехода через лес – через безграничное пространство, покрытое деревьями и снегом, – но ему нужно было иметь впереди какую-то цель: бесконечно шагать, казалось, легче, если следить за движением солнца слева направо по затянутому облаками небу.

Он шагал. А если останавливался, холод вызвал странные, пугающие видения: порой в изогнутых стволах деревьев ему чудились лица, он слышал голоса, произносившие его имя и какие-то незнакомые имена, порой заснеженный лес представлялся скоплением башен, редкая зелень превращалась во вспышки пламени, а биение сердца отдавалось в ушах ударами рокового колокола.

Он шел, потому что ничего другого ему не оставалось. Если не двигаться – умрешь, а Саймон к смерти еще не был готов.

 
Стой, жучок, не беги, не спеши,
Горек вкус – ну и пусть.
Стой, жучок, полежи, тихо лапки сложи,
Пока я подкрадусь.
 

Было позднее утро седьмого дня. Саймон осторожно подкрадывался к пятнистому серо-коричневому жуку, более крупному и наверняка более сочному, чем та черная разновидность, которая составляла его основной рацион. Жук пробирался по стволу белого кедра. Перед этим Саймон уже сделал попытку ухватить его, но у этого жука были крылья, что несомненно доказывало его высокие вкусовые качества: чем больше усилий прилагаешь, чтобы не быть съеденным – тем больше мышц наращиваешь. Но жук совершенно бесцеремонно упорхнул с громким жужжанием. Вторая попытка также была неудачной и заставила жука переместиться на новое место.

Саймон все время напевал себе под нос, а может быть, даже и вслух – он просто не обращал на это внимания. Жуку, вроде бы, это было безразлично, поэтому Саймон продолжал:

 
Не ползи – стой, жучок,
Стой, мой лакомый кусок,
Через снег я крадусь —
До тебя доберусь.
 

Саймон, по-охотничьи прищурившись, двигался медленно и так осторожно, насколько позволяло ему его дрожащее тело. Ему очень нужен был этот жук. Он его жаждал. Почувствовав приступ лихорадочной дрожи, которая способна испортить охоту, он поднес к глазам сжатый кулак. Оказалось, что в нем ничего нет.

– Зачем он тебе? – спросил кто-то. Саймон, который уже не раз вел разговоры со странными голосами за последние дни, раскрыл рот, чтобы ответить, как вдруг сердце оглушительно забилось. Он обернулся, но никого не было.

Ну вот, началось, началось сумасшествие… – вот все, что он успел подумать, и почувствовал, как кто-то похлопал его по плечу. Он резко повернулся и чуть не упал.

– Вот, он пойман.

Жук как-то странно безжизненно повис в воздухе перед ним. Через мгновение Саймон понял, что жука держат тонкие пальцы в белой перчатке. Обладатель руки выступил из-за кедра.

– Не знаю, что ты будешь с ним делать. Разве вы, люди, их едите?

На какой-то краткий миг Саймону показалось, что перед ним Джирики: златоглазое лицо, окруженное облаком светлых лавандовых волос того же редкого оттенка, что и у Джирики, перистые косы, свисающие вдоль высоких скул, но после долгого пристального взгляда на пришельца он понял, что это не его друг.

Лицо незнакомца было худощавым, но все же более круглым, чему у Джирики. Как и у принца, выражение лица этого ситхи за счет необычайного строения казалось холодноватым, даже несколько жестким и похожим на какое-то животное, но вместе с тем не лишенным своеобразной красоты. Пришелец казался моложе и непосредственнее Джирики: ее лицо – он только сейчас понял, что перед ним женщина – быстро меняло выражение, как будто на нем появлялись искусно сделанные маски. Несмотря на то, что ему показалось изменчивостью и энергией молодости, Саймон уловил, что в глубине по-кошачьи невозмутимых золотых глазах незнакомки горит тот же древний ситхский свет.

– Сеоман, – произнесла она, затем раздался шелестящий смех. Ее рука в белой перчатке, легкая и сильная, как крыло птицы, коснулась его лба. – Сеоман Снежная Прядь.

Саймон запинался.

– Кт… кт… кто…

– Адиту. – В глазах ее была легкая насмешка. – Моя мать назвала меня Адиту но-са'Онсерей. Я послана за тобой.

– По-послана? К-к-кем?

Адиту склонила голову набок, выгнув шею, и рассматривала Саймона, как рассматривают неряшливого, но интересного зверька, который уселся на пороге дома.

– Моим братом, дитя человеческое. Конечно! Джирики, – она смотрела на Саймона, который начал качаться из стороны в сторону. – Почему ты так странно смотришь?

– Ты была… в моих снах? – спросил он жалобно.

Она продолжала с любопытством наблюдать, как он опускается на снег у ее босых ног.

– Разумеется, у меня есть сапоги, – сказала позже Адиту. Каким-то образом ей удалось устроить костер: она отгребла снег и сложила хворост прямо возле того места, где опустился на землю Саймон. Затем она зажгла его неуловимым движением своих изящных пальцев. Саймон упорно смотрел на огонь, пытаясь заставить мозг работать как следует. – Я просто захотела их снять, чтобы подойти неслышно, – она ласково взглянула на него. – Я не представляла, кто может производить такой неимоверный шум, а это был, конечно, ты. Но вообще-то есть прелесть в прикосновении снега к голой коже.

Саймон передернулся при мысли о прикосновении льда к голым ногам.

– Как же ты меня нашла?

– Через зеркало. Его песня очень сильна.

– Так… так значит, если бы я потерял свое зеркало, ты бы не нашла меня?

Адиту посмотрела на него очень серьезно:

– О, я бы тебя непременно нашла, но смертные чрезвычайно хрупки. Может быть, уже и не стоило бы искать. – Ее зубы блеснули, как он догадался, в улыбке. Она одновременно была и более и менее похожей на человека, чем Джирики: порой по-детски легкомысленна, а в других отношениях более экзотична и чужда, чем ее брат. Многое в ней напоминало Джирики: кошачья грация и невозмутимость казались еще более заметными в ней.

Пока Саймона качался взад-вперед, все еще не вполне уверенный, что он бодрствует и пребывает в здравом уме, Адиту сунула руку под свое белое пальто, которое вместе с ее белыми шароварами делало ее почти невидимой на снегу, достала сверток, обернутый блестящей тканью, и вручила ему. Он неуклюже срывал обертку, пока не добрался, наконец, до содержимого: золотистый хлебец, казалось, прямо из печки, и горсть крупных розовых ягод.

Саймону пришлось есть маленькими кусочками, чтобы не стало дурно; и все равно каждый крошечный глоток был как миг, проведенный в раю.

– Откуда ты это взяла? – спросил он, наслаждаясь ягодами.

Адиту надолго задержала на нем свой взгляд, как бы решая для себя какой-то важный вопрос. Когда она заговорила, в голосе ее была небрежность.

– Ты скоро увидишь. Я отведу тебя туда. Но никогда раньше такого не бывало.

Саймон не стал вдаваться в подробности этого последнего лаконичного заявления.

– Но куда ты поведешь меня?

– К моему брату, как он и просил, – сказала Адиту. Она казалась серьезной, но в глазах ее играл какой-то резвый огонек. – Туда, где живет наш народ, – в Джао э-Тинукай.

Саймон закончил жевать и проглотил ягоды.

– Я пойду куда угодно, только бы там был огонь.