Текст книги "Мертвый мир - Живые люди (СИ)"
Автор книги: Полина Гилл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 62 (всего у книги 85 страниц)
Для нее здесь остались люди, потерять и забыть которых она не могла. Даже в минуты помутнения рассудка она вспоминала, что должна жертвовать собой, чтобы не сойти с ума окончательно, чтобы то мимолетное желание смерти не вернулось. Дарлин стала будто наблюдать за людьми, ища тех, кому нужна была помощь. А нужна она была каждому, пусть даже и небольшая; по большей части люди притворялись и использовали доброжелательность Джоунс для собственной выгоды. Так было и в прошлой жизни, но сейчас это особенно сильно злило.
«Вы совсем сошли с ума?! Потеряли последние капли человечности! Если они когда-либо в вас были? Что вы творите? Человек желает помочь, хочет, чтобы вы перестали страдать! А вы лишь кривите лица в злобных и злорадных улыбках! Что же вы творите? В кого вы превращаетесь?» – так мне хотелось кричать каждый раз, стоило увидеть обман, которым теперь все было покрыто на станции. Потому что даже само здание станции превратилось в эгоистичную и даже живую постройку, словно поглощающую все хорошее в людях. Только возле кабинета Бронсона Ферта до сих пор сохранялись остатки прошлого существования на базе, как и в самом мужчине-теперь он казался одним из самых адекватных.
Мне хотелось кричать очень часто, пускай я и не любила этого. Мое существо кричало, обвиняло, пыталось достучаться до остальных, но сама я ничего не делала, понимая, что одна что-то изменить не в состоянии. Хотя, все и зависит от человека, но здесь каждый поодиночке был бессилен. Никто никого не слушал, каждый только затевал что-то темное и плохое.
Я хотела убежать так далеко, как могла. Но оружие, еду, все остальное, теперь выдавали в строгих порциях, обделяя тех, кто как-либо провинился. Наступили темные времена, когда люди начали уничтожать самых близких друзей и знакомых. Станция вошла в режим самоуничтожения, которым командовала Агата Дуглас. Билл же оставался в стороне последнее время: старик вернулся в свой старый охотничий домик, просто сбегая от тех проблем, которые вновь начались на станции. Я хотела порой, нет, всегда хотела, убежать туда же, но цепи, приковавшие меня к этому месту, натягивались, а после возвращали обратно. Старика я теперь видела только в те редкие времена, когда он возвращался, чтобы поделиться тем, что нашел, и взять свою долю. Это было убого, потому что Билл заслуживал большего, чем получал теперь, Билл сделал для этого места куда больше, чем оно ему отплачивало.
Хотелось плакать от несправедливости и темноты человеческих душ.
Очередная птица парила в голубом, почти безоблачном небе, словно дразня меня. Следя за ней, упиваясь навалившейся тоской и рабством, принадлежностью этому месту, мой взгляд оказался прикован к зеленому лесу. Этот зеленый излечивал меня от душевных болезней, душевного расстройства. Я стояла, опираясь о подоконник, но чувство было иным: словно я куда-то падала, но падение это не вызывало страха или паники; оно приносило спокойствие, наверное, потому что пространство вокруг казалось зелёным. Сейчас зеленый цвет мира погружал меня в забытье, закрывая шкатулку мертвецов в моей голове. Погружал в забытье, где не было «Я», «Мы», «Ты», «Он или она», «Сами за себя». Ничего не было в этом зеленом пространстве, поэтому становилось так спокойно.
Я дала себе обещание больше никогда не позволять открываться кладбищу, что было сокрыто в ящике с мертвецами, спрятанном в моем сознание. Потому что я поняла, что безумие становилось сильнее, а в нынешнем своем угнетенном состоянии бороться с ним я не могла. Не сейчас, когда я чувствую себя рабом с цепями на руках и ногах, когда я ощущаю свою ничтожность и ничтожность всех вокруг более явно и четко, когда хочется убежать хоть куда-нибудь, лишь бы забыть. Не сейчас, когда все мысли заняты подобным дерьмом.
Подобные рассуждения словно вновь вызвали тоску, а я, пытаясь преодолеть ее на начальной стадии развития, поспешила обратить свой взор на зеленый лес вокруг, ища безмятежности. Когда листва шелестела вдалеке, я слышала ее приятный звук, словно находилась совсем близко, словно стояла под самым лиственным деревом; меж крон что-то заблестело. Похоже, это был черный ворон с мрачным опереньем, что нес только больше тоски, тянущий куда-то в свое гнездо блестящий предмет: осколок или украшение.
А, может, это была сорока? Подобные птицы никогда не меняются, они остаются верны своим привычкам, игнорируя все вокруг. Жаль, что люди податливы и подвластны переменам.
Уходить отсюда всегда было немного печально, ты словно чувствовал, что угнетение поглощает тебя, будто живое существо, хватающееся за твои волосы, плечи, чувства. Словно живое, оно обхватывает твою грудь ногами, чтобы не упасть, не свалиться, чтобы не дать тебе дышать.
Вид из этого окна был прекрасен и в какой-то мере отвратителен: с высоты было видно людей, что копошились внизу, всё больше утопая в своей лжи. Когда-нибудь маски, которые они надели на свои лица, задушат их.
Коридоры только больше давят своими потолками и стенами. Меня не покидает чувство, будто я иду под конвоем, словно ничего не могу сделать, не задумавшись о последствиях и о том, как отреагируют остальные. Я – заключенный в этом сером здании.
Из коридоров простого, но угнетающего лабиринта скрыться хочется очень сильно, но сбежать из общей спальни хочется еще больше. Но идти мне уже некуда – это, кажется, конец пути. Дальше только обрыв и темнота. Радует только то, что в этой комнате с матрасами на полу теперь более просторно и свободно: тепло пришло, земля прогрелась, а палатки вновь расставили на внутренней территории станции, за аркой.
Здесь, в большой комнате с самыми, наверное, крупными окнами, было тихо, только иногда слышались причмокивающие звуки Тони, с которым забавлялась полная Бонни, да спокойные голоса женщин, что были свободны от каких-либо действий и обязанностей.
Зайдя в комнату, я неосознанно остановилась у самых дверей: солнце, яркое и обжигающее, проникало через окна, позволяя увидеть пылинки, что передвигались повсюду здесь. Почему-то мне захотелось стать этой пылью. Хотя, скорее всего, я и была пылью: тебя все видят, но не обращают внимания ровно до того момента, пока ты не начинаешь докучать или надоедать – тогда тебя пытаются стереть, убрать, заставить исчезнуть.
Матрас, который очень давно был моей постелью, был и единственным свидетелем моих одиноких слезинок, что порой скатывались по щекам в темноте ночи. Этот полосатый друг, продавленный в некоторых местах, напоминающий тюремную одежду давних лет, – черно-белых– был даже каким-то близким теперь. Он знал обо мне больше, чем кто-либо. И это было справедливо: он был рядом ночью, когда все чувства обостряются.
–Блэр, ты не занята на смотровой площадке? – Бонни какое-то время поглядывала в мою сторону, отвлекаясь от смуглого мальчика на своих руках, прежде чем заговорить.
–Агата сказала, что у меня будет иная работа, которая позволит «раскрыть мои таланты», – вспоминая недавний разговор с женщиной, я чуть поморщилась, стараясь игнорировать некоторую злость от слов, что Дуглас сказала мне.– Вроде работы на кухне.
–Вы…опять что-то не поделили? – подбирая слова, осторожно, чуть понижая голос, поинтересовалась девушка с пухлыми щеками, краснеющими на солнце и жаре. Женщины, что сидели и беседовали о чем-то своем, тут же напрягли слух, стараясь уловить любое слово. От такого внимания Бонни замялась.
–С Биллом всё было иначе,-тяжело выдыхая, я в который раз призналась сама себе, что чувствую усталость. Усталость от всего этого. Особенно эти косые взгляды двух женщин бесили, заставляя меня упорно игнорировать подобное. Я чуть улыбнулась Тони, который почти удивленно потянул в мою сторону пухлые ручки, пытаясь дотянуться до золотой цепочки медальона, что торчала из кармана джинсов.
–Билл сбежал в свой лес, оставляя нас. Агата делает намного больше, чем он, -замечая неловкость и неуверенности Бонни, желая поставить ее на место и показать, что значит «хорошо» и «плохо» и где верная сторона и позиция, вмешалась в наш разговор женщина, довольно грубая и самоуверенная. – Вам бы стоило проявить уважение. Если бы не она, все это уже бы рухнуло.
Спорить не хотелось. Что-то доказывать тоже. Борясь с желанием наорать, поддаваясь бы при этом уговорам собственного разума, я поднялась со своего матраса, на прощание пожав пальчики Тони, похожие на червячков. Женщина, что сделала замечание, указывая на нашу неблагодарность, явно чего-то ожидала от меня, поэтому смотрела внимательно.
Остановившись у самого выхода, радуясь спасительной близости порога этой комнаты, где царило напряжение и призрение из-за одной лишь фразы, я уже знала, что сказу в ответ на недавнее замечание, возмутившее и взбесившее что-то внутри.
–Если бы не Билл, всего этого бы и не было. Вам стоит проявить уважение и молиться на него. – женщина, слепо следующая стадному рефлексу, примеру остальных, почти гневно и возмущенно вдохнула, втягивая расширенными от злости ноздрями воздух. Ее глаза загорелись, а сама она стремительно подскочила со стула. Но я перебила ее, уходя от последующего неприятного разговора. –Вы жалкие и гнилые.
Убежать от всего хотелось жутко. Вот я и убежала, переступая через порог, вновь оказываясь в давящих со всех сторон коридорах. За спиной слышались гневные проклятия, подхваченные, вероятно, подругой женщины, что разделяла ее интересы. Хотя, вероятнее всего, они даже не осознавали в полной мере того, о чем кричат мне в след, почти проклиная.
***
Когда все вокруг потеряно, выглядит потерянно, то ты сам становишься потерянным. Потерянной вещью или человеком – неважно, потому что итог всегда один.
Когда мир вокруг меняется, ты меняешься вместе с ним, каким бы сильным человеком ты не был. Все подвластны времени, чувствам и переменам. Многое зависит от тебя, но в то же время ты зависишь от всего.
Когда в голове нет ничего, только мысли вопят от боли, ты хочешь заткнуть самого себя, потому что все это невыносимо. В таком состоянии ты чувствуешь отвращение к себе. Эта ненависть обусловлена тем, что смерть, невинная и ужасная, постигла не тебя, а кого-то другого.
Когда тебя посещает навязчивая идея о том, что для тебя так желанно, но ты одновременно боишься этих мыслей, то хочется себя ударить. Ударить так сильно, чтобы не только мысли вылетели из головы, но и чувства из груди. Хочется почувствовать пустоту. Потому что сейчас ты просто потерян, ты запутался и не можешь найти выход. Даже если тебе покажут путь, ты не увидишь его, потому что глаза твои и душа закрыты. Пустота нужна сейчас.
Хочется закопать собственное сердце или самолично растереть его в пыль, потому что то, что происходит с ним сейчас – одно и то же: боль, будто сама жестокость пронзает орган со всех сторон, изощренно протыкая самые чувствительные части. Кто-то разрывает ткани, сосуды, капилляры. Кто-то издевается. И этот кто-то – ты сам, поддавшийся любви человек. Любовь не только ранит, она убивает. Убивает, уничтожает, разрушает на молекулы. Испепеляет. Любовь хочет чувствовать чужие страдания.
Любовь – наркотик, при отказе от которого ты умрешь.
Любовь – садист.
Любая тварь желает, жаждет любви. Любая: совершенная или ничтожная. Каждая…
–Зачем ты делаешь это?– голос мальчика, что опустился на деревянную скамейку почти бесшумно, – хотя, вероятнее всего, она просто не заметила этого в силу своей задумчивости-заставил Дарлин искренне удивиться, поворачиваясь на звук. Ее темные глаза встретились с его, еще более черными и непонятными.
–Делаю, что? – отдавая отчет своим действиям, разъединяя руки, пальцы которых были недавно переплетены между собой, свидетельствуя о некоторой тревоге и волнении, вопросом ответила девушка, чуть разводя плечи. Она теперь часто ходила сутулая и поникшая.
–Думаешь о мертвых? – не боясь говорить о своих предложениях, будто зная, о чем вечно беззвучно говорит сама с собой Джоунс, то ли пояснил, то ли спросил Марко, опуская глаза вниз. Людей вокруг было много: каждый был занят чем-то своим, но пареньку казалось, что вокруг пустота, стоило ему только оказаться рядом с Дарлин. Вокруг нее будто все менялось и поддавалось тишине и печале.
–Чтобы не забыть их, – словно говоря всеобще известный факт, простейшую вещь, она чуть пожала плечами, повторяя за младшим Янгом, только смотря теперь куда-то вперед, скорее всего, на Тайлера, что уже долгое время мучился с непослушной брезентовой палаткой.
–Но, если они были действительно дороги тебе, разве можно забыть? – искренне удивляясь, понимая, что хочет сделать для вечно грустной девушки хоть что-то, вновь спрашивает Марко, превращаясь в любопытного ребенка.
–Конечно, человеческая память коротка, как и жизнь, -Дарлин тяжело выдыхает, когда попытки темнокожего Тайлера не увенчались успехом. Девушка отдает себе отчет в том, что с мужниной теперь практически не общается, боясь даже случайно услышать его голос где-нибудь в коридоре. Его тембр с присущей ему грубостью для нее теперь как разрушающий все ураган. – Особенно теперь.
–Тогда зачем ты ведешь себя так? – Марко не унимается. Он знает, что на любой его вопрос у Джоунс есть ответ, к которому она пришла после долгих размышлений в одиночестве, что окружает ее теперь почти постоянно, но мальчику действительно немного противно смотреть на такую Дарлин. Дарлин, которая все продолжает медленно умирать, превращаться в старуху. Кажется, лучше бы она просто исчезла, чем мучила себя и всех вокруг.
–Как? – казалось, подобный разговор, такая тема, должны вызывать хоть немного эмоций, любых, но ее голос все так же спокоен. Только Марко не может совладать со своими чувствами, ему, в какой-то степени, даже обидно за такое спокойствие. Но это – опустошённость, мальчик еще не знает, что это значит.
–Вечно молчишь и страдаешь,– борясь с желанием вскочить на ноги, опрокинуть скамейку, привлекая бы при этом своим вскриком чужое внимание, все же сдерживается ребенок, думая о том, что маме бы это не понравилось. Темноволосая женщина бы точно не одобрила такого его поведения, она воспитывала его иначе, желая сделать хорошего человек.
–Никто не может понять, когда человек страдает, – словно слыша в словах ребенка полную противоположность действительности и реальности, Дарлин покачала головой. Чуть помедлив, она добавила, – И совершенно точно никто не может понять, как сильно.
–Никто, кроме близких этого человека. – в этот момент в детской памяти всплыл силуэт матери, почти забытый, но все еще хранящийся где-то в глубине. Марко помнил, что больно было не только ему одному, не только Джину, но и всем, кто видел то, что произошло. Блэр чувствовала бессилие, Кловер дрожала. Даже глаза Тэда Крайтона были печальны. – Джин и я переживаем за тебя. Уверен, Блэр тоже.
–Блэр тоже страдает, только наши причины для этого различны, – Джоунс вновь покачала головой, осознавая, наконец, что это, возможно, первый разговор, в котором она понимает, что говорит хоть что-то. Кажется, обижать ребенка своим молчанием ей не хочется. Ей вообще не хочется кого-то обижать, но она просто не может сейчас иначе. Почему-то, все, что произошло, принять намного сложнее, чем писали в книгах психологи. Практика труднее теории.
–Разве она не всегда так выглядит? – и вновь голос Марко почти тихий и спокойный, снова у него появляются вопросы и удивления. Мальчик, не осознает, но рад тому, что хотя бы Блэр не ведет себя так, как Дарлин. Он даже не ставит под сомнения слова Джоунс о своей подруге, потому что уверен в том, что они куда лучше его разбираются в чужих чувствах и мыслях.
–Нет, Марко, раньше мы все выглядели иначе, были другими людьми, наши желания тоже были иными.– ей хочется посмотреть в небо, но она боится. В тот раз там были звезды, теперь же, кажется, солнце и облака. Но это ничего не меняет, страх теперь везде, как и тревога. – Ты просто начинаешь забывать об этом. Я ведь говорила, все поддается забвению.
–Я не хочу забывать. – ребенок почти испугался, понимая, что подобное развитие событий его не устраивает. Он действительно не хочет, даже боится забыть хоть что-то. И в этот момент понимает, что его мозг логически додумывает каким был цвет глаз его матери. Ее лицо стирается из его памяти.
–Зря, беспамятство как лекарство. Многое из того, что тебе известно – ненужная информация, – даже не замечая перепуганного детского взгляда, да трясущихся рук и потеющих ладоней, тем же незаинтересованным голосом предлагает Дарлин. Для нее забытье есть спасение. Но оно не вечно.
–Ты тоже забываешь много ненужного? – рука дрожит, плечи дергаются порой от жуткого холодного страха. Марко хочет побить себя, заставляя вспомнить то, что – теперь он уверен-забыл. Слезы наворачиваются на глаза. Маму нельзя забывать, боже, у него ведь был когда-то отец! Любимый папа, защищающий его, Джина, маму! Как же звали мать? Как?
–Да, я что-то знала, но давно об этом забыла. – Тайлер наконец управился с укрощением палатки, чувствуя гордость за свою сноровку. Это бы заставило девушку улыбнуться или порадоваться, но, почему-то, было все равно. И из-за этого она ненавидела себя еще больше. Из-за этой слабости, из-за этого безразличия. Она чувствует себя ужасным человеком. – Но некоторые наши знания могут перестраиваться, совершенствоваться, будто кто-то запустил обновления телефона или компьютера. Или как заводы по производству сигарет, при войне начинающие выпускать патроны. Схема одна и та же, но итог другой.
–И как ты это делаешь, как переключаешь режимы? – теперь парнишка отчаянно хочет не помочь девушке, а найти ответ, который спасет его от беспамятства. Ему нужна формула, нужен способ, который позволит сохранить имя матери в голове, имя отца. Как же их звали?
–Переключаю режимы? – будто тут же забывая, о чем говорила секунду назад, Дарлин удивляется и отрывает взгляд от темнокожего мужчины. Она теперь может только наблюдать за ним, готовясь помочь в любой момент. Но его голос для нее – вещь, которая убьет. Джоунс поворачивается к Марко, прося будто повторить вопрос, натыкаясь на его хрупкое и дрожащее тельце.
Она поддалась безразличию, позволяя себе говорить с ребёнком, как со взрослым. Но, несмотря на свое развитие, очень высокое для такого возраста, мальчик остается всего лишь мальчиком. Слова Дарлин для него были слишком большой ношею. Она ненавидит себя и из-за этого.
–Перестраиваешь свои воспоминания? – его темные глаза, глубокие и бездонные, теперь напоминали колодец, который долго был пустым, поэтому почти разрушился. Но вот, подземный источник вновь пробился через почву, наполняя дно, а после поднимаясь выше. Кажется, ребенок оказался на самом дне этого колодца, пребывающая вода в котором грозилась теперь убить его.
–Я знаю некоторые вещи о людях, их психологии, – Дарлин бы хотела обнять его, хотела просить прощения, утешить, но боялась, что кто-то, кто следит за ними, увидит это. Боялась дать кому-то подсказку, как окончательно уничтожить ее, убивая кого-то еще. – Мы все поменялись, верно, но основа осталась той же. Стоит только попробовать, и ты начнешь понимать, что и к чему подходит. Как мозаика.
Она ведет себя так холодно, но именно из-за внешней холодности, внутри, наконец, начинает чувствовать хоть что-то. Хоть что-то новое, чего не было давно. Этот ребенок… Его вопросы, дрожащие плечи, слова – все это пробуждает в ней что-то забытое. Что-то, что она забыла случайно. Он как спасение.
Дарлин никогда не думала, что кто-то из семьи Янг сможет вызвать ней подобные чувства.
–То есть, люди были хорошими, ты знала, что они сделают в какой-то ситуации. Когда они стали плохими, то тебе пришлось немного изменить правила, определяющие поступки? – словно записывая алгоритм действий, чтобы после подстроить под него очевидное возвращение памяти, Марко вновь позволяет любопытству взять вверх. Лучше уж заинтересованность, чем боязнь будущего.
–Да, когда люди стали плохими, – будто и не слушая паренька после этой фразы, повторила Дарлин, словно отключаясь. Раньше бы она не сказала это так категорично, даже не подумала бы, но сейчас поняла, что презрение Блэр к некоторым было оправданно. Никто не идеален, но существуют особые демоны, даже не скрывающие своих рогов. Те люди, что уничтожили Холвудс, относились именно к ним, к таким вот демонам.
Они молчали какое-то время, сидя в этой части базы, смотря, как люди обустраивают место для жизни на теплые времена. Это все было похоже на большой пикник, ярмарку, подготовку к чему-то масштабному. Казалось, именно этот день станет началом новой эпохи, нового времени. И в это действительно хотелось верить.
–Знаешь, насчет страданий и мыслей о тех, кого уже не вернуть, -поднимаясь со скамьи, смотря теперь почти в ее карие глаза, мальчишка решил нечто важное для себя. Он вспомнил имя матери, –Жаклин – и это приносило уверенность. Ребенок оказался почти одного роста с Джоунс, что продолжала сидеть, согнувшись в спине. -Мама говорила, что жить прошлым – плохо, что это ни к чему не приведет. И я уверен, в этом она точно была права. Мама верила в судьбу, верила в людей, верила в нас с братом. Если ты поймешь, что жить прошлыми чувствами и болью глупо и неправильно, то станешь сильнее.
–Ты умнее, чем твой брат. – что-то внутри Дарлин иронично улыбалось, но лицо ее с надетой на него маской спокойствия по-прежнему было неподвижным. Она действительно никогда не думала, что услышит подобное от Янгов. Дарлин всегда считала их более приземленными и примитивными. Хотя, она судила лишь по Джину, и он уж точно не был «особенным».
–Мама говорила тоже самое. – одно лишь имя, которое он вспомнил, но Марко уже был счастлив. Марко уже был уверен и в будущем, и в себе, и в людях. Он был уверен, что все станет лучше, что все изменится. Что этот день принесет новый теплый ветер, способный пробудить таких же подавленных людей, как Дарлин Джоунс.
Мальчику хотелось верить в это, и он надеялся услышать хоть какое-то обещание от девушки, хотелось, чтобы она тоже поверила в его надежды. Марко казалось, что он – это его мать, что огромная часть темноволосой женщины, что навсегда останется в его памяти, – он был уверен в этом так же сильно, как и в том, то придут перемены – передалась ему после ее смерти. Ее присутствие он теперь ощущал очень явно.
–Ты не должна умирать. Не ради того, кто уже уснул, – вспоминая бабушку, которая так и не открыла глаза, когда ее деревянный «домик» без окон и дверей опускали в яму, почти прошептал ребенок, собираясь уходить. Он сам не жил вечным сном бабушки и теперь начал понимать намного больше. Этот день для него точно был особенным.
–Я подумаю над тем, что ты сказал, – сердце Дарлин, что окружали острые иглы, которые не позволяли органу биться более живо и быстро, чувствуя хоть что-то особенное, будто перестало бояться боли, принимая ее, смиряясь с ее существованием.
–Не стоит думать, нужно делать. – и стоило мальчишке, маленькому и почти беззащитному, сказать это, как тонкие, но острые иголки где-то внутри девушки рассыпались серебряной пылью, освобождая сердце. Теперь она знала, что жить с этой болью можно. Что это – испытание, которое стало частью ее жизни. Эта боль – сама суть существования, которая позволяет дышать, ощущать и радость, и счастье. Боль стала всем.
***
Самое ужасное, когда внутреннее состояние и настроение не совпадают с тем, что творится вокруг.
Солнце в небе светило очень ярко для такого раннего времени, а мне хотелось только того, чтобы это солнце исчезло. Погода действительно была чудесной, но я прогоняла все чувства, что она вызывала, стараясь уничтожить возможное опознавание чего-то прекрасного внутри. Сейчас было не время для всего этого. Вернее, сейчас не было времени вообще ни для чего.
Солнце светило, продолжая слепить, раздражать свей яркостью. Люди мельтешили на внутренней части станции за толстой стеной арки, привлекая своими шумными голосами Ходячих снаружи. Палатки были расставлены, столы для обедов на свежем воздухе тоже. Лёгкая мелодия, как в тот раз, когда я впервые встретила здесь Криса Осборна, обвинившего меня в том, что я неизлечима от своего одиночества и прогнившего восприятия мира, вновь играла, разносясь по округе тихими нотами. Правда, люди перебивали музыку своими криками и спорами. Кто-то вновь что-то не поделил или сделал вид, что его обделили. Этот шум заполнял все. Мне некуда было бежать. Я убегала от всего последние две недели: от людей с чернеющими душами, от мертвецов, что были не только в округе, но и в моей голове, от самой себя. Я бежала, убегала, скрывалась, боялась, раздражалась и ненавидела себя за все это.
Солнечные лучи ослепляли и грели, но я чувствовала лишь холод внутри себя – мне хотелось чего-то настоящего, живого, яркого, подлинного и красочного. Этот холод внутри меня был мертвецки морозным, все словно застывало, окоченевало. Мир вокруг давно стал мертвым, но я сама, не осознавая, верила в то, что люди живы. Моя ошибка угнетала меня. Мое ложное предположение заставляло вечно разочаровываться.
Я ничего не хочу или кто-то другой решил бездействовать?
Моё сознание сжалось до размеров молекулы, атома, а после взорвалось как сверхнова?
Боль ощущаема или это лишь ложные импульсы нервной системы, пытающейся убедить, что даже живя такой ничтожной жизнью, – выживая – можно что-то чувствовать?
Может, лучше ничего не ощущать?
Мои руки сейчас были повисшими и безвольными плетям, которые колыхал и тревожил ветер, будто пытаясь оторвать. А после я перестала их ощущать, чувствовать. Их будто все же оторвали. Ноги тоже стремились исчезнуть, предавая меня, как всегда предавали чувства и люди. Мое тело принадлежит мне?
Я принадлежу себе? Мне что-то принадлежит? Что-то является моей собственностью? Кому-нибудь здесь вообще что-нибудь принадлежит?
Не думаю, вернее, не уверена. Кажется, этот вопрос плавно перетекает в следующий, задаваемый самой себе неоднократно, бессчетное количество раз: «Зачем?»
–Не знаю… – что-то внутри шепчет за меня, а я сама давно стала будто наблюдателем за знакомым человеком, оказавшись в его же теле. Мне подвластны его движения, действия, слова, но разум, разум не подчиняется – это то, что я не могу даже понять.
Я совсем запуталась, не понимаю, когда сплю, говорю, думаю. Я уже не понимаю, что, какая из эмоций, желаний и мыслей принадлежит мне, а какая моему безграничному Безумию. Я не понимаю теперь, где я, а где кто-то другой. Кажется, внутри меня, помимо крохотного и скрывающегося эгоиста всё время жил кто-то посторонний, чье присутствие было еле ощутимым, но ты прогонял слабые подозрения о его существовании, отчаянно не обращая внимания на странности, потому что были иные проблемы.
А этот кто-то, почти незамеченный, проигнорированный, был только рад – ему давали свободу в действиях, не наблюдая и обращая внимание на совершенно другое. Этот кто-то питался безумием, проблемами, несчастиями и отчаянием – он становился сильнее, развивался.
И сейчас моя борьба -когда я поменялась местами с этим кем-то, тоже становясь лишь призраком, запертым внутри собственного тела-шла не столько с Безумием, рисующим ужасные желания где-то в голове, сколько с этим чужим человеком. Я не хотела ему проигрывать, я его боялась. Очень боялась и не желала, чтобы я настоящая погибла, исчезла. Я противилась этому всеми силами.
А, может, я настоящая именно этот кто-то? Может, я всё время была где-то спрятана? Может, я всю жизнь притворялась? Какая я настоящая?
Но об этом думать в подобном настроении не хотелось, да и не хотелось вообще, потому что было боязно. Каждая клетка, каждый миллиметр темного сознания, сконцентрированного в голове, ощущали опасность этого «кого-то» и этого «я настоящая».
Я медленно, но верно сходила с ума.
***
–Еще не появилось желание вернуться обратно? – Тэд, который встретил старика у ворот с, наверное, наибольшей радостью, которую мог себе позволить, был действительно рад увидеть Билла. Этот седой сукин сын был ему намного ближе, чем Агата Дуглас, будто опьяненная властью.
–Как только увидел твое лицо, настроение пропало, -отвечая с привычной подколкой, Билл хлопнул Крайтона по плечу. Но в этих словах была толика правды: желание у старика пропало, стоило ему оказаться на территории станции. Люди, что попадались по пути в здание, смотрели на него с нескрываемым осуждением, будто считали, что он бросил их. – Среди мертвецов и то более дружелюбная атмосфера.
–Я начинаю думать, что привести сюда людей было плохой идеей, – не боясь, что кто-то его услышит, Крайтон вмиг стал каким-то серьезным и даже суровым. Руководство Агаты не радовало его, как и ее замашки диктатора. Все, что происходило сейчас на станции, смутно напоминало Крайтону прошлое, от которого он вечно бежал. Подобный человек, но более ужасный, уже встречался мужчине. Но, по сравнению с ним, женщина-военная похожа на ангела. С ее властью и методами можно смириться.– Как обстановка в лесу?
–Поэтому я и приехал, – поправляя сумку с тем, что удалось загнать в капкан, да ягодами и орехами, Билл шагнул в темноту здания электростанции, ощущая приятную прохладу бетона и тени. – Еды в лесу почти нет, что начало происходить еще прошлой осенью, но меня тревожит другое: мертвецы снова бредут в нашу сторону.
–А что люди? – не боясь за стадо, ибо забор достаточно крепок, и с подобными проблемами все уже научились справляться, спрашивает Тэд, кивая старику головой, указывая место, где сейчас находится Агата, вновь что-то решая. – Их следов нет?
–А что люди? – удрученно и с отголоском внутренней злобы, переспрашивает Билл, попутно думая о том, как бы не сорваться на женщине, которой теперь все здесь принадлежит. – Нет ни следов, ни намеков. Мне даже начинает казаться, что все мы спим, и снится нам кошмар.
–Было бы неплохо, – Тэд останавливается у самой двери, когда старик толкает ее ногой из-за того, что руки заняты. Билл поворачивается назад, понимая, что Крайтон не следует за ним, а мужчина лишь качает головой, говоря, что такой выдержки, как у охотника, у него самого нет, и что Агату он долго выносить не может. – Не сегодня, старик.
Билл кивает, понимая все, что хотел бы сказать Крайтон. Управление Дуглас в корне различно с тем, что было до нее, но, благо станция еще не развалилась. Биллу только обидно за то, что люди стали такими злыми. Он не столько огорчился из-за их отношения к нему, сколько из-за того, что они делают с собой:
–Здравствуй, Агата.
***
–Эй, привет, парень, – голос Роба был непривычно мягок и спокоен, но Бонни он уже не удивлял, девушка часто видела скалу таким. С Тони он превращался в совершенно иного человека, будто смуглый мальчишка пробуждал в нем то, что не мог пробудить никто другой.
