Текст книги "Мертвый мир - Живые люди (СИ)"
Автор книги: Полина Гилл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 61 (всего у книги 85 страниц)
В детстве, не важно, зима или лето, на территории святой земли – во что я действительно когда-то верил – было уютно и слишком светло. Особенно ночи, противореча себе, здесь были иными: все небо усыпали звезды, а диск луны выплывал из-за ночных облаков, что-то пытаясь сказать тебе. Такими ночами, когда за окном падали большие хлопья снега, я снова начинал думать о настоящей семье и о том, что мне делать дальше.
С каждым годом, а после днем и часом, я все больше поддавался тому воспитанию, которое преподавали отцы и монахини. Они действительно были добры и настолько простодушны, что я чувствовал себя грешным от одних тех мыслей, что они могли ошибаться в существовании того, в Кого верили. Мне становилось стыдно и обидно за то, что я не мог быть как они.
На территории церкви был небольшой цветочный сад, где росли величественные цветы – лилии. Они были белыми, но не гордыми: любой шмель мог отдохнуть на их лепестках. В этом цветочном саду, где так же были белоснежные ромашки, словно снег усыпающие землю, я однажды заговорил с женщиной, что казалась мне ближе всех.
«Почему я не могу поверить?» – я спросил это и мне стало еще более обидно от ее спокойного взгляда и милой легкой улыбки. Я надеялся, что меня осудят за такое поведение, отношение, – они ведь растили меня, вкладывали все, что знали –но ничего подобного не было. – «Почему я не могу быть таким, как вы?»
«Потому что каждое существо особенное, и оно само решает, во что ему верить…»
И темной ночью, действительно темной, которая не была похожа ни на одну другую: лил дождь, молнии разрезали небосвод, я окончательно решил, что верить в подобное я не могу. Мальчики по своей природе любопытны, азартны, легко подчиняются приключениям, вот и я полез туда, куда мне не следовало. В темноте, при свете одной лишь свечи, сидели два святых отца, что были мне примером и уроком. И в тот раз, заглядывая через щелку двери, я разочаровался в свои названых родителях: они говорили о том, о чем говорить им было не положено. Все, чему они учили меня и остальных сирот, потеряло свой смысл. Я понял, что эта религия не для меня.
Когда мне исполнилось шестнадцать, я устроился на подработку, желая приготовиться к взрослой жизни. У меня появились цели. Я шестнадцать лет прожил в месте, которое стало мне отвратительно в восемь. Я восемь лет прожил в церкви, зная секреты ее настоятелей, ее служителей, ее фундаментов и шкафов со скелетами. У меня появились наконец мечты и стремления. Я был обязан доказать священникам и всем остальным, что не Бог, в которого они учили его верить, дал мне работу, что я сам добьюсь успехов, не их молитвами и не Его благоразумием и справедливостью. Существуй Он в действительности, не дал бы родителям отказаться и продолжать отказываться от таких детей, как я сам.
Работа была простой, но вот общение с людьми давалось ему тяжело. Везде он видел подтекст, обвинения в том, чего не совершал, уверенность остальных в своем превосходстве. Но с этим можно было мириться, потому что люди, теперь окружающие его, обманывали сами себя, а не кого-то другого. Священники же делали иначе.
Он, заработав первые деньги, чувствуя гордость, мечтая, чтобы те, кто бросил его, поняли, что совершили ошибку, пользуясь связями приятеля, – совершенно безбожного –снял крохотную комнату у какой-то старушки. Но место, где он жил, мало интересовало его, все внимание было сосредоточенно на развитии, на продвижении к мечте и цели.
Время шло именно так: день сменялся ночью, которые в городе были темными и действительно позволяли тебе уснуть, рабочая смена начиналась в одно и то же время, выходные проходили в маленькой комнатке, где пахло старухиным табаком, проникающим через все щели в старой квартире. Спустя какие-то месяцы, хозяйка стала для него даже хорошей подругой, которая критиковала все, что ей не нравилось, но обожала смотреть передачи по ящику с выпуклым экраном. Почему-то, стоило ему проститься с церковью, приходя туда теперь лишь изредка, как он начал встречать людей, совершенно отвернутых от Создателя.
«Если этот пень и существует, то пускай обходит эту квартиру стороной. Без него прекрасно жили, вот и теперь проживем», – старушка говорила это, отвлекаясь от трубки с табаком, что затягивала дымом всю комнату, отпивая чего-то из кружки с треснувшей ручкой. Он всегда спрашивал, что она пьет, а та лишь ехидно улыбалась, говоря, что это очень вкусная бурда. Как оказалось, это был самогон – летом они теперь вместе делали его из темного винограда, то ли купленного, то ли сворованного. Это оставалось неизвестным.
Друзей, как оказалось, у парня-сироты хватало. Приятель, который и предложил ему эту комнатку, часто теперь сидел с ними, пробуя виноградный крепкий напиток, который будто выстреливал в голову. Да, старуха знала толк в подобном, как и в табаке. Она сменила свой прежний на еще более дымящийся, говоря, что дым помогает расслабиться.
Два года пролетели незаметно в такой вот обстановке: работа, приносящая хоть какие-то деньги, да навыки общения с людьми, выпуклый экран телевизора с ночными передачами, бродившее вино, запах курева, да старуха с приятелем под боком. Хозяйка квартиры была старая, дряхлая, но он убедился, что судить по внешнему виду – ошибка. Пускай она ворчала, проклинала и категорично относилась ко многим вещам, человеком она была чудесным. По крайней мере, для него уж точно: не лгала, не извивалась, а била прямо в цель.
Стоило восемнадцати годам пролететь, будто их и не было, контракт на работе был разорван, приятель исчез, а старушка так и осталась в своей старой квартире, выбрасывая только его вещи из комнаты, сдавая ее теперь кому-то другому. Наверное, такому же заблудившемуся и потерявшемуся, который и не знал, во что ему верить, чего ожидать и искать. Он же, сирота, исчез, словно совсем растворился в табачном дыме, до сих пор затягивающем комнаты квартиры.
***
Сначала было тяжело, после стало еще невозможнее. Дети всегда были капризны, но мои словно стремились разозлить весь мир, привлекая к себе внимания. Они все понимали, все осознавали, но подчиняться ничему не хотели. Наши, нет, теперь лишь мои сыновья словно возродили в себе меня саму и его. Младший был таким как я, вечно спешил, спорил со взрослыми, ничего и слышать не хотел о том, что ему приходилось не по вкусу, а старший, старший был им самим. Спокойствие, умиротворенность и взвешенные действия. Вы бы видели, какое счастье поселилось на его лице в тот день, когда он починил сломавшийся телевизор. Отец всегда разбирался в технике, уча при этом сыновей, поэтому подобный успех означал многое для нас всех. Только спустя десять лет я перестала чувствовать себя одинокой белкой в колесе. Я смирилась, понимая, что никуда от этого не убегу.
Но мне нужна была помощь, и нашла я ее неожиданно, так же неожиданно, как и своего первого мужа. Собравшись на Рождество в старую деревню, куда, должно быть, пришла цивилизация, я взяла детей, чемоданчик вещей, да кое-какие подарки, на которые денег только и хватило. Я боялась появляться там, но и отчаянно желала этого. Я волновалась, но повернуть назад не могла, даже не хотела.
Деревня ничуть не изменилась, такая же крохотная посреди леса, который лишь поредел от времени, погибая, стояла нищая страна моего детства и взросления. Слезы навернулись на глаза, а я и не знала, что ответить на вопрос сыновей о том, почему же я плачу.
«Мамочка, ты не хочешь идти сюда?» – младший сыночек, что держался за край рукава, взволнованно поинтересовался, готовясь защищать меня от всего, чего только можно. – «Ты боишься?»
«Нет, милый, с вами я ничего не боюсь», – и это было правдой, потому что, чувствуя их поддержку, я была готова свернуть горы, уничтожить цивилизацию, пережить эпохи и войны. Ради них была готова на все, потому что я – мать, а они – мои дети.
И все же, мне было тяжело. Тяжело воспитывать одной детей, работая в школе, получая копейки. Я искала любую подработку, любой заработок: я должна была дать детям самое лучшее, потому что они заслужили этого, потому что так должно быть всегда. И та помощь, о которой я молилась ночами, вечерами, днями, нашла меня, или я ее, в старой нищей деревушке, где знакомых-то почти не осталось: большая часть давно лежала на местном кладбище.
Мой первый молодой человек, с которым мы сидели на мокрой траве, рассматривая звезды, появился неожиданно, словно гром посреди ясного неба. И тогда два несчастия слились воедино, помогая друг другу выжить. Его звали Валерьян, он никогда не был особенным, необычным, красавчиком, за которым бы бегали девушки. Но человеком он был достойным. И он спас меня, когда я спасла его.
Валерьян был женат, но жена его всегда пила. А он, как мужчина, работал, да приносил все деньги ей, не в состоянии жить под одной крышей, если она кричит из-за недостатка алкоголя в крови. И все бы ничего, но у них была дочь, которая была так похожа на мать. И не только внешностью, такое же пристрастие к алкоголю связывало их двоих. Самое ужасное заключалось в любви мужчины, даже несмотря на вечный запах спирта в доме. Он любил их, был готов отдать жизнь, даже не думал о расставании, но при этом страдал. И Господь, будто решил, что с него достаточно, отрекаясь от его жены и дочери. Две женщины погибли в ужасной катастрофе: они были в приподнятом настроении и даже не поняли, что остановились в месте, где останавливаться не стоит. Поезд протянул покореженную до него временем машину, словно освобождая Валерьяна от всей этой жизни.
Но спасибо мужчина за это не сказал, только возненавидел.
Тогда-то в его жизни вновь появилась та, с кем он в прошлом держался за руки при свете звезд. Он стал примером моим детям. Он никогда не делал чего-либо, не подумав. Никогда не пил, хотя его бывшая семья этим лишь и занималась. Был отличным мужчиной и человеком. Мы стали жить вместе, а сыновья питали лишь уважение к такому сожителю, как Валерьян. И его, и моя жизни были достойными, пускай и тяжелыми.
***
Погода была пасмурной, дождь лишь собирался, еще словно не решаясь пролиться на землю, но настроение он заметно портил. Шагая по прохладному асфальту, не боясь за лакированные туфли, чьи черные носки блестели на свету, человек в сером костюме приближался к тому месту, дорогу куда ему вспоминать не пришлось. Словно хранящаяся в голове карта, которую стереть и забыть невозможно, она вела его к определенному месту, где он не был больше семи лет.
Небо над куполом чуть посеревшей от времени церкви было таким же пасмурным, как и везде. Волшебство и священность этого места словно испарились, оставляя после себя лишь воспоминания. Ни садика с лилиями и ромашками, ни грядок, где он работал, ни старой лужайки здесь теперь не было. Все оказалось покрыто какой-то еле ощутимой скорбью, тишиной и молчанием. Кресты над куполом стремились в небо, но им было невозможно добраться туда, куда им хотелось, как и ему самому.
Проходя по мокрой и высокой траве, что шелестела под ногами, оставляя капельки воды на черных туфлях, он подошел к самому крыльцу, первая дверь которого была распахнута, зазывая внутрь. Вход украшали два ангела с потрескавшейся кожей, а их крылья почти осыпались серой побелкой. Остановившись на лестнице, он лишь окинул взглядом могилы и могильные плиты, что усеяли все территорию за черным, низким кованым заборчиком, который почти зарос травой.
Внутри же церкви почти ничего не изменилось. Только он теперь видел все иначе. Выросший сирота, который достиг всего, чего хотел, не веря в Бога, остановился посреди просторного помещения с высокими, куполообразными потолками, украшенными живописными картинами и святыми ликами. Скамьи так и стояли на своих местах, а везде пахло свечами, да чем-то еще, забытым и все же родным. Все же здесь он вырос, здесь же и понял, что подобная религия не его.
Опускаясь на одну из скамей, массивных и совершенно неудобных, выросший сирота замирает то ли в ожидании чего-то, то ли в полном забытье. Все, что было связано с этим местом, проносится в голове, но он вновь, будто снова став восьмилетним мальчишкой, не знает, что ему делать, не понимает, что происходит с его жизнью. И все же он рад, он доказал сам себе, что Бог не властен над ним, над его судьбой.
Он сидит в одиночестве, слыша только, как снаружи начался дождь, порой смотря на горящие церковные свечи. Теперь он довольно часто приходит сюда опять, словно ему нечем заняться, словно у него много свободного времени. Он приходит сюда, видя порой различных людей: наркоманов, что каются в своих грехах, потерянных и разбитые родителей, которые почему-то вызывают у него обиду. Он теперь часто сидит здесь наедине с распятием Иисуса.
Только сейчас он понимает, что эта скульптура, это распятие, совершенно не трогает его так, как в детстве. Раньше он видел в этом действительно страдание, боль, действительно рождение Святого, чистого, самопожертвование, существо, которое страдало за всех, за кого страдать не было обязано. А теперь же он не видел ничего, кроме работы мастера. И то, работа эта была некачественной, на скорую руку: здесь, под темным лаковым покрытием, которое заставляло Иисуса сверкать в свете свечей, были видны деревянные заусенцы. Ему даже стало смешно: иногда стоит только повзрослеть, чтобы увидеть недостаток. Будто с высоты детского тела ты не мог заметить того, что видишь теперь.
Да, сирота, который уже вырос, который теперь что-то значил для этого мира, который узнал на одном из могильных камней, на территории церкви, имя старухи, с которой когда-то жил(это была такая ирония, что хотелось смеяться), теперь проводил, кажется, больше времени в этом пристанище потерянных, чем в детстве. Но не потому, что здесь было уютно или что-то держало его, а потому, что здесь были забавные люди.
Наверное, одной из причин было и то, что здесь теперь покоилась старуха, чья квартира давно перешла в собственность властей. Он часто стоял у ее могилы, приносил любимые сорта табака, который после развеивал ветер. Иногда он даже курил вместе с ее еле ощутимым присутствием. Ему бы хотелось раздобыть для нее винограда, да вот сезон был неподходящим. Он уже знал, что скоро вновь уедет, исчезнет так же, как исчез много лет назад, оставляя старуху одну в этом святом месте, которое она презирала, да вот поделать уже ничего не мог. Порой приходиться торопиться жить, жаль, что он этого не знал раньше.
Когда на улице стало совсем холодно, а в отеле, где он задержался непривычно долго, было скучно, как и всегда, выросший сирота вновь пришел в церковь, сталкиваясь, наверное, в первые хоть с кем-то, следящим за этим местом. Это была та самая монахиня, что открыла ему секрет различия каждого существа. Она совсем постарела, совсем осунулась, вероятно, Бог не уберег ее от морщин, не щадя женской красоты. Она была слепа, но слышала отчетливо. Однако признать во взрослом мужчине любопытного мальчишку, что корил себя за то, что отличается, не смогла. Сироте стало даже печально, но он лишь поздоровался, проходя к своей излюбленной скамье, которая теперь оказалась занята. Впервые такое случалось с ним: он даже захотел согнать человека, что сидел на его месте. Но это было бы неуместно.
Поморщившись, он сел позади темной фигуры, скрученной и согнутой, почти безучастной. Он бы хотел снова начать изучать распятие, ища чего-то нового, как делал всегда, но фигура впереди отвлекала его. Казалось, человек знает обо всем, что мелькает в голове мужчины. Это его очень напрягало.
Человеком оказалась женщина, примерно одного возраста с ним самим. Понял он это лишь тогда, когда хрупкий силуэт впереди закурил, держа сигарету тонкими и длинными пальцами с темным лаком на ногтях. Кисть была изящная, об остальном в тот раз он судить не мог.
Он просидел, наблюдая теперь лишь за ней, улавливая каждое движение, каждый вдох. Он не мог оторвать взгляда от этой женщины, от ее тела, от ее запаха. Да, он улавливала те грубые нотки в воздухе, которые перебивали сигаретный дым. Мужчина успел даже пожалеть о том, что оставил табак на могиле старухи, – он ведь мог использовать его как способ знакомства – но продолжения этого безмолвного общения, о котором определенно знали двое, не последовало. Женщина поднялась и ушла.
Всю ночь мужчина провалялся в беспамятстве, будто поддаваясь какой-то неизвестной болезни. Он переворачивался с одного бока на другой, вставал и ходил по гостиничному номеру, курил и пил, но ничего не помогало – женщину выбросить из своей головы он не могу. Именно поэтому он побоялся идти в церковь на следующий день. И на послезавтра тоже, и потом. Целую неделю он блуждал по городу, редко отвечая на звонки коллег по работе: у него отпуск, пускай отвалят и забудут его на какое-то время.
Но вся эта неделя убивала и мучила его: ее кисти, тяжелое дыхание не уходили, преследую повсюду. Он решил, что нужно идти. Какого же было его разочарование, когда под высокими разрисованными потолками ее он не обнаружил. От бессилия мужчина опустился на скамью, что всегда была его. Теперь сгонять кого-то не хотелось, хотелось, чтобы она присела рядом.
Так и случилось. Пьяная, шатающаяся, держащая за горлышко бутылку виски, она почти плюхнулась, но так грациозно, совсем рядом, тут же опуская голову на его плечо. А он не мог и пошевелиться, поглядывая по сторонам, натыкаясь на взгляд распятого Христа.
«Не смотри на него так, будто веришь. Не разочаровывай меня», -всем своим видом женщина насмехалась над Иисусом. От нее пахло алкоголем и сигаретами, но она поднесла горлышко бутылки ко рту, припадая своими пухлыми губами с размазанной темной помадой, делая еще пару глотков.
А после она вновь опустила голову на его плечо, только поднимая пышные ресницы, с интересом смотря на мужчину: «Я решила проверить, что будет, приди я сюда в таком виде, – она красноречиво провела по видной из-под темного платья груди кончиками пальцев. –Они пытались выгнать меня у самого входа, но на мои слова о том, что Господ любит всех, и что у меня горе: не знаю, существует ли дьявол, они не нашли что ответить».
Вот так они и сидели, смотря на распятие, допивая бутылку виски, а после просто ушли. Он держал ее, помогая не упасть с высоких каблуков, а она просто смеялась с его слов, со своих слов, со всего, что окружало. Та ночь стала решающей для них обоих. Тела сплелись, судьбы переплелись, дитя зародилось. Дитя грешное и порочное, такое же, как его родители. Но им было плевать, потому что квартира старухи, перешедшая когда-то во владение властей, теперь была их собственной и не позволяла жить здесь кому-то верующему. Все воспоминания ожили, все будущее стало ясным и простым. Да и мало подобное волновало двоих. Не волновало вообще до какого-то момента.
«Мы будем воспитывать ее без всяких воскресных походов в церковь, без библий и святых хоров», – сидя сверху, проводя рукой по груди мужчины, женщина облизывает губы, расплываясь в улыбке. – «Никакого Господа, Иисуса, Создателя. Только наша семья, у нас своя религия и вера».
«Своя религия?» – хватая ее за плечи, вмиг оказываясь сверху, он смотрит в самые глаза, борясь с желанием.– «Никаких церквей и Создателей, только реальность, где не существует того, кто смотрит на тебя сверху?»
«Именно. Я буду образом на иконах, ты – моей молитвой, наш ребенок – религией».
Вот только всегда существует судьба. Ты можешь отрицать Бога, Святыню, Библию и даже реальность, но не судьбу, нет. Судьба неприкасаемая, она незаметна, не ощутима для многих. Но однажды она вмешивается в твою жизнь, и все меняется.
–Мне очень жаль, ваша жена не выжила. Мы думали, что осложнения не так серьезны, но… У вас родилась дочь, – женщина, что сняла повязку с лица, смотрела с такой скорбью. Будто это ее половинка не выжила на операционном столе. И все было именно так, доктор уже прошла через то, что лишь предстоит мужчине, оставшемуся одному, с одним лишь младенцем.
А он будто и не слышал ее. Все исчезло, только голос теперь мертвой женщины, описать привязанность и любовь к которой он никогда не сможет, звучал в голове: «Своя религия и вера». Он бессильно опустился на диван, не осознавая, что теперь отец-одиночка. Почему, какого же черта все это произошло! Зачем она села в ту машину, зачем выпила, почему сделала это?
–Я понимаю, сейчас не время, но, как вы назовете дочь? – не в состоянии сказать хоть какие-то слова утешения, женщина в стерильной одежде, стянувшая недавно окровавленные перчатки, тихо спрашивает, понимая, как все это неуместно.
–Сэм, ее будут звать Сэм, – чуть задумавшись, скрывая глаза ладонями, чтобы никто не видел его слез, почти шепчет выросший сирота, чья дочь теперь станет ребенком без матери. – Я расскажу ей о религии, которую мы создали, о вере, которая поможет выжить. Ее будут звать Сэм.
Доктор Белчер понимала, что называть ребенка именем покойной жены ужасно, что воспоминания будут преследовать повсюду, но это было не ее делом. Да и не стал бы мужчина в таком состоянии слушать хоть кого-то.
Этот случай, который так напоминал женщине, потерявшей мужа, оставшейся с двумя сыновьями, собственную жизнь, ушел в глубины сознания, забываясь на какое-то время. Она действительно забыла о людях, которые что-то потеряли, оставляя в своей голове лишь саму неудачу своей профессии, но после долгих лет, после долгого времени, когда случилось много подобного, много ужасного, она встретила этого человека, этого отца-одиночку, выросшего сироту и его дочь Сэм, названную в честь мертвой матери.
Каковы были ее чувства, каковы его – никто не знал, даже они сами. Их будто связывало прошлое, которое заставило встретиться в этом новом мире, в этом настоящем, в этой реальности. Она, потерявшая мужа, оставшаяся одна с детьми. Она, нашедшая помощь в человеке, чья семья погибла из-за алкоголя, оставаясь навсегда запертой в автомобиле, раздавленном поездом. И он, выросший сирота с дочкой на плечах. Сирота, не верящий в Бога, создавший свою религию и веру. Мужчина, чья жена погибла из-за того же алкоголя, в такой же машине.
Сэм спасла своим рождением Гари, Валерьян спас Алону, она вновь спасла Гари. Существование судьбы ты не можешь отрицать, с Богом же делай что угодно.
========== 7.1.Завтра ничего не было -Падение. Поцелуй смерти ==========
Все последние дни, переходящие в недели, были серыми и угрюмыми, будто за окном дождливая осень и сильные ветра. Но теперь люди начали понемногу возвращаться к жизни, к прежним интересам и занятиям. Кажется, все начало налаживаться.
Я стояла у окна недалеко от кабинета Бронсона Ферта. Это было единственное место, что напоминало о счастье. Казалось, запах пива, сигарет старика и отголоски смеха, а после кряхтения устроивших драку Раймонда и Барри до сих пор доносились из-за двери в кабинет. Это место придавало мне какого-то спокойствия и отрешенности от всего, что происходило теперь.
То, что месяц назад случилось с Холвудс, погрузило нашу обитель в тихую и тянущуюся долгое время печаль. Люди начали меняться. Однако погода до сих пор влияет на человека: время весенних хлопот и непривычной тоски прошло, – все зализывали раны, губили свой организм алкоголем, в котором находили спасение – наступила пора жаркого и солнечного лета. Сухая почва, почти песчаная, будто хотела поддержать нас, позволяя первым крохотным росткам взойти, показываясь из земли. Вода в озере становилась более теплой с каждым днем, поэтому так и хотелось нырнуть в него, уходя с головой под темную гладь, скрываясь от всего, что творилось под этим голубым и высоким небом. Однако мертвецы никуда не исчезли, они все продолжали блуждать повсюду, заставляя тебя скрываться за забором. Я никогда не чувствовала себя такой подчиненной и скованной в действиях, будто раб, сидя теперь на станции.
Я стояла у излюбленного окна, чуть запыленного и грязного, выглядывая наружу. Падать было высоко, но мне все равно хотелось свесить ноги с той стороны, и почувствовать себя свободной. Я завидовала птицам, что вновь вернулись откуда-то издалека, увидав то, что происходит где-то в другом месте, недоступном мне сейчас. Может, там все стало лучше?
В руке моей был зажат золотой медальон с какой-то нелепой фразой, напоминающей о прошлом времени, которого никогда не возвратить. Я почти высовывалась в распахнутое окно, будто желая вылететь из этого серого здания с его массивными крепкими стенами, что продолжали давить на тебя со всех сторон. Но именно из этого окна-не откуда-нибудь еще, а именно отсюда-все вокруг казалось более четким и красочным, более живым. С этой точки, стоя именно в такой позе, чуть прищурив глаза, ты мог заметить, кажется, любой листик на зеленом дереве, любую звериную тропу, любое расплывающееся белой дымкой облако. И стоя здесь в очередной раз, смотря на мир, который уже и не кажется таким непривычным, таким чужим и сумасшедшим, боль в груди утихала, и я забывала обо всех ударах судьбы, под которые попадала и я сама, и люди, что меня окружали; только одна мысль теперь, непонятная, но не менее беспокойная, занимала всю мою голову, заставляя взирать на вещи вокруг с интересом и волнением.
Я теперь часто стояла на этом месте, почти в то же время, будто это стало частью моей жизни. И каждый раз, оглядывая окрестности, желая увидеть что-то новое, я удивлялась тем неизменным чувствам, что посещали меня. Постоянно я ощущала удивление и влечение, хотя всегда видела одинаковую картину.
И думала я только о том, что будет с нами дальше. Ни одна другая мысль не посещала меня в последнее время, ни одна иная тревога не поглощала меня так, как раздумья о подобном. И самое ужасное заключалось в том, что будущего нашего я не видела. Я вновь впала в какое-то отчаяние, что приходит ко мне каждый год, в одно и то же время, как только у меня появляется минута для раздумий.
Я пыталась занять себя работой, старалась отвлечься, но, даже убивая мертвецов за оградой, в их пустых глазах я читала только этот вопрос: какое будущее? Я везде и постоянно натыкалась на подобное, не зависимо от того, что я делала. Даже когда я спала, во сне мой разум продолжал настойчиво спрашивать: «Каковы суть, смысл, что делать?» Теперь я чувствовала себя назойливой, будто это я сама приставала к кому-то на станции, пытаясь узнать один-единственный ответ на один-единственный вопрос. И мне становилось так плохо, будто я заболевала, постепенно приближаясь к смерти.
Я начинала бояться собственного разума, казалось, что безумие, которым я спасалась, решило восстать против меня: теперь каждый день я панически рассматривала себя, ища укуса или царапины. Мне казалось, что я погибаю.
Особое внимание я начала придавать тем вещам, которых не замечала до этого: цвета окружающего мира начали интересовать меня. Ранее красный и жуткий цвет, в одно мгновение перестал пугать и напоминать о крови, он превратился в полную безмятежность, успокаивая сознание, будто ты засыпаешь посреди макового поля и ни о чем уже не волнуешься. Голубой цвет теперь стал состоянием моей души: полное спокойствие, за которым сокрыто безумие, смешивающееся с прозрачными слезами. Я чувствовала себя несуществующим человеком, который опоздал родиться или родился слишком рано. Зеленый же цвет, что окружал теперь со всех сторон, –деревья и земля цвели, будто пытаясь сокрыть весь ужас и жестокость – приносил почти неуловимое чувство удовлетворения.
Но был в этом мире еще один зеленый цвет, будто и не зеленый вовсе: охотничья жилетка Билла, которую он вновь достал из забытых этим миром шуфляток. Эта вещь была словно покрыта дымом памяти, воспоминаний – она пропахла прошлым. Ее грязный болотно-зеленый цвет угнетал, заставлял чувствовать бессилие. Казалось, что эта вещица несет в себе куда больше значимости, чем собственное существование. Не знаю, когда именно, но Билл начал теряться в этой жилетке, стал незаметным, только его белая седина напоминала о том, что не жилетка носит старика, а старик жилетку.
Замечая за собой такие бредовые мысли, которые ни к чему не приводили, ничего за собой не имели, я понимала, что безумие, которым я спасалась, рано или поздно, но обернется против меня. И я отчаянно этого не хотела, потому что нянчиться со мной никто не будет, у всех свои занудства, страдания и проблемы.
Я упустила тот момент, когда всем вокруг стало плевать на остальных.
Все на станции теперь было пропитано лживым дружелюбием, беспокойством и взаимностью. За фальшивыми улыбками прятались поиски выгоды, заговоры и вечные сплетни. Некоторые, самые трусливые и ничтожные – еще более ничтожные, чем я – пытались настроить других против кого-то, кто делал хоть что-то для базы. Казалось, все начали приходить в себя, начали отходить от затяжного уныния, которое словно туча нависало совсем недавно над станцией, но в действительности все это было обманом, люди просто нашли новый способ выживания: предавай других, спасайся сам. Тот эгоизм, который был на станции все время, начал разрастаться в сердцах каждого здесь, начал пугать и давать повод подумать над тем, что, вероятно, когда-нибудь придет время, чтобы бежать одному. И это бегство не будет предательством, это бегство будет спасением. Люди, живые люди, гниют быстрее мертвецов.
И центром скопления всего мерзкого, заговорщицкого и предательского для меня являлся Митч Стивенсон, который, как оказалось, никогда не стремился к командной работе. Тот период, когда парень пытался сделать что-то для людей, был лишь способом самоутверждения. Той наигранной заботой, разумными предложениями и решительностью Митч хотел добиться доверия и расположения остальных. Хуже всего, что ему это удалось – теперь мало, кто замечал то, что творил и о чем говорил Стивенсон.
С недавних пор я перестала быть главным эгоистом на этой станции, и мой эгоизм стал более здоровым, как его всегда и описывала Дарлин. Если меня все происходящее на станции угнетало и вгоняло в пучину бездействия, позволяя только думать, Дарлин же все это потихоньку убивало – она, будто цветок под палящим солнцем без капли воды, гибла и увядала. Ее не так воспитывали, она себя не так воспитала, мир для нее никогда не был таким, не мог стать таким. Но он становился. И хуже всего то, что мир для нас ограничился окрестными лесами: дорога в Оттаву была теперь закрыта и забыта, стираясь из памяти вместе с серым дымом, что поднимался в небо от сожженных тел некогда знакомых и любимых. А далеко со станции никто не мог уйти; многих здесь будто держали насильно, приковав цепями или каким-то обещанием. Я чувствовала себя именно так. Думаю, Дарлин тоже.
