Текст книги "Богдан Хмельницкий"

Автор книги: Николай Костомаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 67 страниц)

приступим, пока не узнаем, что войско распущено». «Что же? если нам не позволят

совещаться с сенаторами в отсутствии короля, будем совещаться в его присутствии,»

сказал Хржонстовский. Но Корыцинский сделал такое предложение: «Не получив от

короля дозволения на разговор с сенатом, обратимся за этим дозволением к наместнику

короля, гнезненскому архиепископу». В Избе сделалось разногласие: ярые противники

короля ухватились сразу за предложение Корыцинского, но сейчас же нашлись и

королевские заступники,' которые указывали, что такой поступок будет оскорблением

для королевского достоинства. «Иное дело, если бы мы не ходили к королю, – говорил

Яблоновский, – тогда можно бы было обращаться к архиепископу, а теперь мы

подадим повод говорить, что

133

бунтуем против королевской власти». «Взять с собою избирательные условия (pacta

conventa), идти к примасу и жаловаться, что король нарушает ихъ», сказал

Понэнтовский. «А если и примас не дозволит разговора с сенатом!» сказал кто-то. —

Тогда,—сказал Остророг,—будущие века узнают о такой несправедливости». Но тот же

Остророг после этой фразы сказал: «хорошо идти к примасу, но хорошо и просить

короля дозволить совещание с сенаторами в его присутствии, если он не хочет

допустить в отсутствии». Литовским послам, которые вообще говорили хладнокровнее,

удалось убедить коронных послов идти снова к королю с просьбою. «Я уверяю вас

честью,– сказал один из них, Над: – мы получим от короля самый милостивый

ответъ».

29-го ноября послы отправились к королю. Владислав теперь показал вполне свой

слабый характер: он на все поддался и даже на совещание послов с сенаторами,

которое, происходя в его отсутствии, имело вид недоверия к нему и суда над его

действиями. Канцлер королевским именем проговорил им речь с таким напыщенным

приступом: «Бог украсил правление его величества дивным триумфом. Он возложил на

главу его новый венец: после многих, одержанных им побед, Владислав предает себя во

власть и в руки своих подданныхъ». Объявив послам, что войско будет распущено, а

гвардия уменьшена, Оссолинский на счет совещания с сенаторами сказал: «король

хотел отклонить это совещание, потому что подобного не было прежде, а он желал

сохранить и оставить после себя РечьПосполитую в том порядке, в каком застал при

вступлении на престол. Если же этого совещания желают чины для рассмотрения

королевских дел, то он дозволяет. Что касается до Козаков, то это правда, что они

готовили чайки, но это делалось вот почему: в договоре с турками сказано, что они не

будут стоять заодно с буджацкими татарами, а турки преступали договор; поэтому

надобно было постращать их козаками; теперь же, в угождение вашей воле, будут

посланы приказания коронному гетману, чтобы козани перестали строить чайки и не

подавали повода к нарушению мира с Турциею. Одним словом, король исполнит все,

что только вам будет угодно».

Такой ответ естественно удовлетворил шляхетское самолюбие послов.

1-го декабря сенаторы известили, что они ожидают послов на совещание. Но тут

послы стали втупик. Оказалось, что они домогались того, о чем не дали себе отчета, на

чтб им это нужно. Одни говорили: «о чем нам теперь толковать, когда король во всем

уступил?» Другие возражали: «как можно отказаться от того, чего мы так усиленно

добивались?» «Да, может быть, над нами посмеются»,—говорили третьи. И так долго

они спорили, пока не пришел к ним один из сенаторов и не сказал, что сенат, долго их

ожидая, теряет терпение и разойдется, если послы скоро не придут. Тогда, чувствуя, что

они делаются смешными, послы стремительно пошли в сенатскую Избу. Как ни мало

они были приготовлены, но приличная обстановка развязала им язык. Корыцинский, а

за ним Лещинский отличились красноречием, прочитали сенаторам выговор за то, что

они хоть и сопротивлялись королевскому замыслу, но не очень сильно. Канцлер играл и

теперь двуличную роль: одобрял решение государственных чинов, уверял, что не знал

ничего о сношениях короля с иностранными державами и выставлялъ

134

свою добродетель в том, что отказался приложить печать к приповедным листам.

Дневник Освецима приводит любопытную речь одного из противников короля, с

такими оригинальными рассуждениями: «Положим, что король, при помощи

чужеземцев, завоевал бы Константинополь; чья же бы это была собственность: частная

ли короля и его союзников, или Речи-Посполитой? Если частная, то были ли бы мы

довольны тем, что наш король усилился; а если бы король поделился добычею с

народом, то какая была бы разница между поляками и народами, присоединенными к

Польше? Новые подданные привыкли к рабству, они пребывали бы в повиновении у

короля и тем приобрели бы .его расположение, а нам бы достался жребий тех

македонян, которые,бывши свободным народом, пошли за Александром Македонским

на войну и воротились бы рабами, если бы Александр не умер. Мы не пустых

привидений боимся, охраняя свою свободу. Одна приватная печать на приповедных

листах показывает, что нам грозило рабство. И от такой-то опасности не охраняли

Речь-Посполитую паны сенаторы, или охраняли ее очень хладнокровно. Пусть же, по

крайней мере, на будущее время они будут внимательнее, а теперь помогут нам

истребовать от короля письменное удостоверение в том, что подобные опасности не

будут угрожать нам на будущее время».

3-го декабря сейм постановил: не собирать королю чужеземного войска, не

употреблять частной печати вместо коронной и литовской, сохранить мир с Турциею и

Крымом, не допускать Козаков ходить на море, удалить от королевской особы

чужеземцев, поручать посольские дела одним только обывателям польским, уменьшить

гвардию до 1200 человек, не установлять без воли сейма никаких коммиссий о

пограничных делах, и не входить в союзы с иностранными державами без воли Речи-

Посполитой.

С этими пунктами все пошли к королю. Тут брестокуявский воевода Щавинский

произнес такую обличительную речь в глаза королю: «Выло время, когда везде только и

слышны были восклицания: виват король Владислав! Теперь радость наша изменилась

в печаль и горесть. Мы всюду, слышим жалобы, проклятия и вздохи убогих людей.

Этому причиною иностранцы, окружающие ваше величество: они-то дают вам дурные

советы, поживляясь чужим достоянием. Чтб около вас делается, о том знают прежде в

Гамбурге, Любеке, Гданске, чем в Варшаве. Корень же зла – венецианский посол,

который, окончив свою миссию, живет здесь за тем, что старается свалить тягость

войны с венецианских плеч на польские. Не дурно припомнить ему изречение одного

венецианского сенатора, сказанное чехам, когда последние просили у Венеции помощи

против императора: мы не хотим зажигать собственного дома, чтобы пожарным дымом

устрашить императора. Покорно просим ваше величество удалить от себя иноземцев.

Покорно просим, чтобы мы не испытывали бесчинства иноземных солдат, которые в

насмешку хвастают, что скоро укротят нас, шляхту, и посредством удивительной

алймии превратят хлопа в шляхтича, а шляхтича в хлопа».

Король должен был выслушать и такое нравоучение и признал беспрекословно все

постановления сейма ’).

') Pam. Albr. Radz., II, 198—245. Relat. Тиер. Zbior pam. о dawnej Polsce., Y, 1-34.

135

Таким образом, по замечанию Тьеполо, власть у польского короля была не только

ограничена, но совсем отнята. А между тем у короля было средство избавиться от

настойчивых выходок сейма: стоило прибегнуть к той мере, к какой прибегали

польские паны: подкупить послов и сорвать сейм. У Владислава не хватало духа; он

боялся междоусобия, он не решался вступить в борьбу с нациею, он думал уступками

поддержать любовь к себе поляков; у него вдали было желание, чтобы по смерти его

поляки избрали королем его сына, но главное, у него не было денежных средств, а

союзники были чересчур скупы. По замечанию Тьеполо, стоило только Венеции

пожертвовать 50.000 талеров, чтобы подкупить министров, сенаторов и секретарей, и

пошло бы все по желанию короля.

«Но король,—говорит Радзивилл,—не выбил себе из головы турецкой войны. Он не

распустил своего войска и положил надежду на Козаковъ». Историк Грондский говорит,

что после этого сейма Оссолинский, вместе с Любовицким (который впоследствии

передал эти известия Грондскому), поехали, под предлогом осмотра крепостей, на

Украину и, призвавши к себе Хмельницкого, поручили ему от короля сделать с

козаками нападение на Турцию, вручили ему для этой цели деньги и назначили

козацким предводителем. На него одного мог король положиться, потому что прочие

козацкие начальники, видя, что паны противятся замыслам короля, не стали делать

военных приготовлений и старались угодить шляхетству. «Приношу бесконечную

благодарность его величеству за доверие,—отвечал Хмельницкий,—но не скрою, что

дело это трудное; козаки, стесненные своим начальством, не готовы к такому

предприятию. Потребно время, чтобы склонить их; все, чтб возможно, будет сделано,

чтобы угодить его величеству» 1).

У кого была королевская привилегия, данная козакам, подлинно неизвестно. Одни,

и в том числе народная дума, говорят, что у Барабаша; Самовидец говорит, что у

Ильяша. Пам кажется вероятнее последнее, потому что Ильяш, известный под

прозвищем Караимовича, а у Альбрехта Радзивилла называемый Вадовским, был выше

Барабаша и издавна заслужил доверие поляков. Как бы то ни было, этот старшой,

увидя, чем кончилась попытка короля, рассчел, что паны сильнее короля и угождать

надобно им, а не 'королю, а потому спрятал королевскую привилегию и никому ее не

показывал. Между тем вести о предпринимаемой войне возбудили толки и волнения

между козаками. Старшбй старался их удерживать.

«Не верьте новизне, а держитесь старины, – говорил он, – лучше для вас будет.

Не слушайте толков: прикажут идти в поход в Крым или на*море—пойдете, а не

прикажутъ—должны повиноваться».

В то же время он казнил Козаков за малейший ропот, а владельцы и их управители,

во многих местах жиды, замечая беспокойный дух в русских хлопах, мучили их и

убивали по одним подозрениям. Тогда Хмельницкий говорил:

«Вот что они с нами делают: когда нужно идти на войну, то ласкают нас, чтобы

выставить на убой, а когда нет опасности, то мы у нихъ—собачья кровь, последние из

людей».

Hist. belli cos. polon., 40.

136

Новый сейм был назначен к 1-му мая будущего года.

Последняя неудача расстроила короля; он • был убит духом и слабел телом; новые

беспокойства терзали его; шляхта, одержавшая верх над королевскою властью, не

переставала разглашать, что войско было собрано с целью попрать шляхетскую

свободу. Через год умер й сын короля. Говорят, Владислав сказал тогда: .

«Боже мой! зачем ты не взял у меня сына до сейма: я бы тогда нн за что не оставил

своих предприятий!» х).

Хмельницкий задумал воспользоваться королевскою привилегиею для возвращения

соотечественникам свободы, и «штучно», по выражению летописца 2), похитил ее у

Барабаша (а по Самовидцу—у Ильяша), когда тот не хотел объявить о ней народу.

Хмедьницкий созвал в своем поместье Суботове' гостей, на званый обед, в день

Николая Чудотворца, 6-го декабря 3). Старший! был в числе собеседников. Гости гуляли

в доме; на дворе угощали калек и нищих.

Скоро некоторые из гостей начали наклонять головы; переяславский полковник

Кречовский растянулся на лавке. Старшбй был еще на ногах; Хмельницкий следил

пристально за ним, разгульно помахивая чаркою, точил балы и, как бы невзначай,

упомянул о привилегии.

«Что ты, любезный кум, держишь лист королевский?–сказал он:– дай мне его

прочитать теперь».

– «На что тебе, куманек, читать его?—отвечает старшбй откровеннопьяный:—мы

податей не платим, в войске польском не служим. Лучше нам, начальникам, брать

деньги без счету, а дорогия сукна без меры, чем, потакая черни, таскаться по лесам да

буеракам, да своим же телом комаров, как медведей, кормить».

Хмельницкий одобрил мысль кума и начал ему щедрее подливать вина. Скоро у

гостя не ворочается язык; он хочет встать—ноги подламываются; он упал на постель и

заснул мертвецки. Хмельницкий взял у сонного шапку и платок, и позвал своего джуру,

–так назывались молодые козаки, которые служили у старых, подобно как у западных

рыцарей армигеры.

«Скорей садись на лошадь,—сказал он,—стуиай к панье Барабашихе и скажи, что

её пан приказал отдать тот лист, который получил от короля».

Джура ночью прискакал в Черкасы.

Панья спала и, услышав стук, выскочила.

«Нани, – сказал джура: – заиилыс паны с твоим паном, порубают; так вин

прислав, щоб дали ти права, що од короля прислаиИЬи».

«Лихом ему занудилос, що з Хмелъницъким гул.чти охотилось,– отвечала

испуганная Барабашиха.– Оттам в стини пид воритьми в глухим кинци у пуздерку в

земли.

Джура отыскал погребец и ускакал с привилегиею 4).

11 Histor pancnv. Wfad. ИУ, Kwiatk.

2)

Истор. о през. бр.

3)

Лет. Велич., I, 28.

4)

Народи, пред. Сбора, украинск. пее. Маке., I, 64—67.—Истор. о през. бр.– Лет.

Велич., I, 29. Летоп. Самов., 8.—Amial. Polon. Clim., I, 23.

137

С тех пор важный для козачества документ находился у Хмельницкого, а старшой

постоянно думал о том, как бы погубить Хмельницкого. Он говорил о нем козацкому

коммиссару Шембергу, описывал его опасным человеком коронному гетману, а в

особенности изображал его с дурной стороны старосте Чигиринскому,

Конецпольскому; в старостве этого пана жил Хмельницкий.

В самом деле, распространилась весть о привилегии; пошли толки. Один козацкий

сотник, Ония, доносил на Хмельницкого 1). Зиновия не любили паны, не любили и

шляхтичи, поставленные в звании козацких старшин; не любили его за преданность

своенародности, да еще и по зависти. Выл у Хмельницкого хутор Суботов, в полуторе

мили от Чигирина. Прежний Чигиринский староста, Данилович, подарил отцу

Хмельницкого подосу пустопорожней земли в награду за услуги. Гетман

Конецпольский, стараясь о распространении народонаселения в Украине, позволил

Зиновию населить отцовскую землю. В тот век, как было сказано, делалось так, что

если у владельца много земли, а мало работников, то он обещает поселянам, которые

согласятся яшть на его земле, льготы, то-ееть: они будут меньше исправлять

повинностей на помещика против обыкновения, или им дадут больше земли и какие-

нибудь угодья. Так поступал и Хмельницкий. У природного козака, и притом

православного, лучше было жить, чем у польского пана-католика, а потому хутор скоро

заселился и Хмельницкий жил состоятельно. Соседним владельцам не нравилось такое

возвышение козака, а особенно ненавидел Хмельницкого Чаплинский, подстароста или

дозорца Конецпольского 2).

Мало того, что Чаплинский ненавидел Хмельницкого, как шляхтич козака, он был с

ним и в личной вражде. Они поссорились за какую-то польку, которую Хмельницкий

взял себе второю женою, как кажется, невенчанною, после смерти первой своей жены

Анны Сомковны, от которой у него осталось трое сыновей и две дочери. Чаплинский

искал случая сделать пакость сопернику. Уже был такой случай. Конецпольский

воротился из чужих краев и хотел показать свое военное искусство. Услышал он, что

где-то в степи проявился татарский загон, и приказал своей надворной команде и

козакам Чигиринского полка идти в поход 3). Хмельницкому велено было выступить с

козаками. Чаплинский научил какого-то козака Дачевского свести со света

Хмельницкого во время битвы.

Где-то встретились козаки и поляки с татарами; началась стычка; Дачевский в

суматохе подскочил к Хмельницкому и ударил его в голову; но удар был не меток. У

Хмельницкого только слетела с головы шапка-мисюрка. «Ах, прости меня,—сказал

Дачевский, – я думал, что это татаринъ». Однако, от удара заболела у Хмельницкого

голова; он смешался и сделал ошибку в команде. Этим воспользовался враг 4).

’) Annal. Polon. Clim., I, 24.—Pam. do panow. Zygm. III, Wl. IV i Jan. Kaz., I,

271,—О том, что слѵч. в Укр., 7

2) Histor. belli cos. polon., 41.—Иетор. о през. бр.—Pam. о -vvojn. kozac. za Chmieln.,

6.

3)

Histor. belli cos. polon., 41.

4)

Раш. о dziejacb i pismien. SIow., I, 320,—Engel. Gesch. d. Ukr., 137.

138

Чаплинский приступил к Конецпольскому, который был тогда очень доволен тем,

что отбил у татар пленников и скот. Подстароста начал порицать Хмельницкого пред

паном, называл трусом, неспособным к военному делу, а себя выставлял храбрецом,

восхвалял свою верность и преданность старосте и просил награды за свои подвиги.

«Много лет служу я вам, милостивый пан,—говорил он,—и не получил ничего;

между тем неблагодарные, изменники и трусы пользуются вашими благодеяниями.

Подарите мне Суботов, которым владеет Хмельницкий. От меня, верного дворянина,

получите больше пользы, нежели от негодного козака».

«Я почел бы за большое себе бесчестие нарушать распоряжения прежнего старосты

и покойного отца, который утвердил за Хмельницким Суботов,– отвечал

Конецпольский; – да притом владелец сделал в нем заведения, стоившие ему денегъ».

«Хотя Хмельницкий получил хутор от блаженной памяти вашего родителя,—

возвразил Чаплинский,—однако, не по праву, а обманом. Он козак, а природному

козаку нельзя, держать людей, подобно пану: это противно закону. Притом, земля

издавна принадлежит староству, и у Хмельницкого нет письменного законного

документа на владение, а издержки хоть он на нее и употребил, то давно вернул свое с

лихвою *)• Если же вас удерживает только память родителя, то самъ'великий гетман

жалел об этом, узнав строптивый дух козака.

В самом деле, покойный Конецпольский имел случай заметить свободомыслие

Хмельницкого, подозревая его в замыслах обратиться к татарам для восстановления

козачества. Под конец жизни Конецпольский говорил: «Жалко, что я оставил в живых

такую беспокойную голову!» 2). Чаплинский припоминал это старосте. Молодой

Конецпольский сам был неблагорасположен к Хмельницкому, помнил предостережение

отца и возбужден был наговорами козацкого старшего. Но он боялся явно отнять у

Хмельницкого хутор и не желал подвергнуться нареканию за непочтение к отцу.

Чаплинский предложил ему иной способ.

«Окажите мне единственную милость,—сказал дозорца,—позвольте мне самому

расправиться с козаком. Я нападу на него, выгоню из дома и овладею хутором. Если же

он придет к вам с жалобой, то вы скажите, что ничего не знаете, что я сделал ато без

вашего позволения; если он хочет удовлетворения, то пусть ищет судом. А он судом

ничего со мной не сделает, потому что я польский дворянинъ» 3).

Конецпольский согласился на такую уловку, опасаясь оставить в руках мятежного

козака средства к дурным замыслам.

Воротившись из похода, Хмельницкий пребывал в Суботове и дожидался, чтб будет

на сейме, который скоро должен был открыться. Распространяя исподволь слухи о

привилегии, он не говорил об этом публично, чтоб преждевременно не испортить

задуманного дела. Вдруг слышит Хмельницкий, что Чаплинский собирает в Чигирине

команду. Сперва он думал, что

Ч Histor. belli cos. polou., 42, 43.

4 Korona Polska przez Kaspra Niesieck., t. III, о Koniecpolsk. 3) Histor. belli cos. polon.,

43.

139

затевают новый поход против татар, но скоро ему донесли, что Чаплинский идет

наездом на его хутор. Дело было обыкновенное в польском быту. Он покинул семью в

Суботове, взял с собою только нужнейшее и побежал в Чпгирин просить защиты у

старосты.

Чаплинский в тот же день вступил в Суботов, зажег мельницу, занял насеку, гумно,

где было 400 коп хлеба, и ворвался в дом. Меньшой сын Зиновия, десятилетний

мальчик, сказал ему что-то грубое, зять Чаплинского, Комаровский, приказал тотчас

высечь его, и слуги так немилосердно исполнили приказание, что дитя умерло на

другой день 1). Чаплинский, нашедши в Суботове ту женщину, которую Хмельницкий

называл своею женою, через несколько дней обвенчался с нею по обряду римско-

католической церкви. Неизвестно, силу или обольщение употребил для этого

похититель.

Хмельницкий явился к Конецпольскому с жалобою. Настроенный заранее

Чаплинским, пан принял козака холодно и отделался от него коротко.

«Я ничего не знаю,—сказал он,—и знать не хочу; нападение сделано без моего

ведома, а по собственной воле Чаплинского. Можешь судиться с ним законным

порядкомъ».

Хмельницкий обратился к суду и представил в доказательство прав своих

письменное свидетельство за подписью гетмана Конецпольскато, дапное на владение

суботовским поместьем.

«По теперешним постановлениям,—отвечали ему в суде,—твое свидетельство не

имеет силы; тебе следует представить форменное, записанное в земских книгах

воеводства, а по таким простым свидетельствам мы не станем производить процесса».

«Мой отец,—возразил Хмельницкий,—владел Суботовым, и я столько лет им

пользовался. Самому наияснейшему королю известно, что Суботов мой».

«Все это ничего не значит,—отвечали ему судьи.—Мы знаем только, что Суботов

принадлежит к староству и отдать его кому угодно зависит от старосты. Если-ж королю

известны твои права, то советуем тебе отправиться в Варшаву и подать просьбу на

сеймъ» 3).

Как воин, Хмельницкий вызвал врага на поединок. Но Чаплинский пригласил с

собой трех служителей, с тем, чтобы вчетвером напасть на одного. К счастью,

Хмельницкий, заранее опасаясь коварства соперника, надел под платье панцырь,

выдержал безвредно коварные и неожиданные удары, а потом так храбро напал на

врагов, что разогнал всех 3).

«Маю шаблю в руци: ще козацька не умерла мати/» воскликнул он *).

Посрамленный Чаплпнский обратился к своему покровителю Конецпольскому,

передал ему слова Хмельницкого и старался указать в них возмутительный умысел.

Хмельницкого схватили и посадили в тюрьму.

Но сидел Богдан Хмельницкий недолго: прежняя жена освободила его, упросив

своего нового мужа 5).

Ч Рат. о dziejach i pismienn. SIow. I, 320. – Annal. Pol. Clim., I, 128. – Eng. Gesch. d.

Ukr., 137—138.

2)

Histor. bel. cos. pol., 43—45.

4 Histor. ab. exc. Ylad. IV. 7.—Engel, Gesch. d. Ukr., 137.

*) Рат. о wojn. lcoz. za Chmiel., 2—Wojna dom. Ч. I, 6.—Лет. Самов., 5.

5)

Лет. Самов., 6.

140

Наступил май, Хмельницкий поехал в Варшаву искать высшего правосудия.

Чаплинский, как видно из ответов сенату, приводимых современником, последовал за

ним для оправдания.

Хмельницкий подал жалобу, приложил свидетельство Конецпольского,, данное на

имение, приводил в доказательство прав своих давность владения, ссылался на свои

услуги Речи-Посполитой и просил удовлетворения за насилие, набег, похищение жены

и смерть сына.

Позвали Чаплинского.

Шляхтич представил выписку из земских книг воеводства, из которой видно было,

что Суботов принадлежит к даче Чигиринской. «Имение, на которое претендует пан

Хмельницкий,—говорил Чаплинский,—было несправедливо отторгнуто от староства, и

я ничего более не сделал, как только на законном основании возвратил его староству, в

надлежащее ведомство, а владею им потому, что пану старосте угодно было его мне

пожаловать в награду за мою службу Речи-Посполитой. Что же касается того, что пан

Хмельницкий представляет давность владения и издержки, то пан староста определяет

выдать ему пятьдесят флориновъ».

После короткого разбора, Хмельницкому отвечали от имени сейма: «Пусть пан

Хмельницкий сам себе припишет потерю своего хутора, потому что он не запасся

форменным свидетельством на владение. Речь-Посполитая положила не принимать

никаких свидетельств на имения за частными подписями, потому что в противном

случае произошел бы беспорядок. Пану Хмельницкому должно быть известно, что у

нас существуют земские книги, присяжные чиновники и формы записей.

Приобретатель должен быть осторожен, и что касается до давности владения, то по

закону не всякий владелец вещи есть её господин; а потому пану Хмельницкому

остается прибегнуть к старосте Чигиринскому и просить, чтоб он, если пожелает

утвердить распоряжение отца, выдал ему форменное свидетельство».

Это решение совершенно лишило Хмельницкого надежды владеть Оуботовым. Он,

после прежней попытки, не думал более обращаться • к Конецпольскому.

Потом решили дела об убийстве сына и о похищении жены.

«Зять мой, Комаровский,—возразил Чаплинский,—действительно, приказал высечь

мальчишку, который говорил возмутительные угрозы, без сомнения, слышанные от

отца. Ни один благоразумный человек не станет этого вменять моему зятю в

преступление. Но что мальчик умер от побоев, то это клевета и бесстыдная ложь,

которую опровергнут несколько свидетелей».

Верно при этом Чаплинский представил и свидетелей, ибо сенат почел убийцу

оправданным.

«Что-ж касается жены,—продолжал Чаплинский,—то эта женщина не была его

ясеною: он насильно держал ее у себя; оттого она так легко его и оставила; теперь же

она мне понравилась и я соединился с нею по обряду римско-католической церкви, и

она приняла римско-католическое вероисповедание. Потому никто не заставит меня

отпустить ее от себя; да еслиб я и сделал это, то она сама не захочет ни за что в свете

воротиться к Хмельницкому».

Такой рассказ произвел смех. Суд заключили шутками.

141

«Охота тебе, пане Хмельницкий,—говорили паны,—жалеть о такой женщине! На

белом свете много красавиц получше. Поищи себе другой; а эта пусть остается с тем, к

кому привязалась».

Хмельницкому оставалось прибегнуть к королю, своему давнему покровителю.

Владислав и на этом сейме испытывал оскорбления. Просьба Козаков об увольнении

Украины от постоя была отвергнута; сейм умножил поборы на Руси в пользу войска;

король не решался заступаться за народ, в котором паны видели опасное орудие для

возвышения единовластия. Епископ куявский, Гневош, с жаром обвинял короля в

пристрастии к иноземцам, в неприязни к дворянству, и так огорчил короля, что тот со

слезами встал и вышел из собрания. Тут, кстати, явился к нему Хмельницкий. Козак

ивложил свое дело; защищая себя, он не забыл рассказать о бедствиях Козаков и

русского народа, не забыл дать намек и о том, что доверенность, оказанная козакам,

сделалась новым поводом к их горестям.

«Известно мне твое чистое сердце,—отвечал король,—я помню твою службу;

уверен, что твое дело право, но твой иск не подтвержден формальным документом, и

потому ты Ничего не выиграешь судебным порядком. Вижу, что и Чаплинский неправ:

и у него нет надлеягащих доказательств, п притом, как сам говоришь, сделал тебе

насилие. Силе следует противопоставить силу: ты также воин. Если Чаплинский мог

найти себе приятелей и товарищей, и ты можешь найти. Знаю я и об утеснениях

Козаков, но помочь вам не в силах. Пора бы, кажется, всем вам вспомнить, что вы

воины; у вас есть сабли: кто вам запрещает постоять за себя? Я же, с своей стороны,

всегда буду вашим благодетелемъ».

Такой откровенности было достаточно, чтоб показать Хмельницкому чтб он может

и чтб должен делать. Современник говорит, что король раскрыл ему подробнее и яснее

то, чтб за год пред тем изложил канцлер Оссолинекий, когда ездил в Украину для

подущения Козаков против татар, Хмельницкий выехал из Варшавы без

удовлетворения, осмеянный, но с твердою решимостью освободить Украину от власти

панства и, может быть, сделать Козаков орудием преобразования Речи-Посполитой.

Проживая в Варшаве во время сейма, Хмельницкий,—говорит современник,—

уразумел более тогдашний дух и порядок Польского государства. Проезжая назад в

Украину, он со вниманием воина вглядывался в состояние укреплений, в

местоположение городов, наблюдательно прислушивался к разговорам, выведывал

общие желания и жалобы. Медленно ехал он через земли русские, останавливался

почти в каждом селе, заводил разговоры, вкрадывался, с свойственною ему

способностью, в знакомства, рассказывал о своих бедствиях, с собственными

добавлениями, по замечанию историка, слушал с жадностью повести о нахальстве

жидов и жестокости панов, не раз живою, пламенною речью возбуждал кружок

рассказчиков или угнетенное русское семейство, и обнадеживал всех скорою местью,

Божиим наказанием над утеснителями. В особенности открывал он свои планы

русским духовным, зная, как легко им предуготовить народ и какое влияние имеют они

на толпу.

«Пусть будет вам известно,—говорил Хмельницкий,—я решился мстить панам-

ляхам войною не за свою только обиду, но за попрание веры русской и за поругание

народа русского! Я бессилен; но вы, братия, мне помо-

142

гите. Оберитесь и пошлите мне хоть по два или по три человека с каждого села».

Ему обещали с энтузиазмом.

«Ежечасно молим мы Бога,—говорили ему,—чтоб он послал кого-нибудь для

отмщения наших несчастий! Принимай оружие, станем с тобою; поднимется земля

Русская, как никогда еще не поднималась».

Таким образом, в городах и селах Хмельницкий приобретал себе но нескольку

человек друзей и соумышленников, которые обещались располагать в его пользу умы, и

оттого во время войны у Хмельницкого везде по дороге были пособники, которые

отворяли ему города или приходили на помощь с приготовленными заранее отрядами

недовольных J).

По приезде в Украину Хмельницкий приказывает своим товарищам привести на

условленное место отборных Козаков. Это совещание происходило где-то в роще 2).

Посреди нескольких десятков знатнейших Козаков стоял Хмельницкий, держа в

руках привилегию Владислава; подле него находились свидетели, бывшие при

свидании с Оссолинским. Козаки интересовались знать, чем кончилось дело их писаря,

хотели более знать, чтб отвечали на просьбу об увольнении от постоя.

«Нет справедливости в Польше,–отвечал Хмельницкий,—вместо должного

рассмотрения дела, меня на сейме осмеяли, а король предоставляет нам расправиться с

нашими врагами силою, как они с нами поступают. Просьбой вашей пренебрегли: вас

ожидают горшие поругания. Ужели долее будем терпеть? Ужели оставим в бедствии

братьев наших русских, православных? Проезжая по Руси, везде я видел страшные

утеснения, тиранства; несчастный народ вопит о помощи; все готовы взять оружие; все

обещают стать с нами заодно».

Ропот распространился по собранию; начали рассказывать, чтб делается в Украине;

один говорил о бедствиях общих, другой о своих, частных 3).

«Чего ни претерпели мы! Вольности наши уничтожены, грунты наши отняты,

большая часть свободных рыцарей обращена в хлопов; они работают панщину, ходят за

лошадьми, топят грубы (печи) панам, смотрят за собаками, как рабы посылаются с

письмами. С явным намерением уничтожить козачество, число реестровых уменьшено

до шести тысяч, да и тем жизнь не лучше рабов. Полковники, сотники—все начальство

у нас не выбранные нами, а из шляхты.—Они употребляют Козаков вместо

собственных подданных, для своих домашних работ. Жалованье, положенное издавна

от короля и Речи-Посполитой, по тридцати золотых на каждого козака, они берут себе и

дают только тем, кто заодно с ними. В поход ли пойдут, и козак завоюет татарского