Текст книги "Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Михаил Черненок

Соавторы: Георгий Северский,Николай Коротеев,Анатолий Ромов,Федор Шахмагонов,Эдуард Ростовцев,Гунар Цирулис,Владимир Туболев,Гасан Сеидбейли,Рашит Халилуллин,Николай Пахомов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 80 (всего у книги 195 страниц)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Феликс Эдмундович Дзержинский, чей штаб по-прежнему находился в Харькове, в здании Всеукраинской Чрезвычайной Комиссии на Совнаркомовской, принял Николая Журбу ранним утром 13 нюня 1920 года.

Уже четвертый день жил Николай в Харькове. Была у него возможность подробно доложить руководству ВУЧКа о проделанной в Крыму работе, о положении дел в белом тылу, о своем переходе в Кирилловну и о многом другом. Сейчас, в дни наступления врангелевской армии, его информация была чрезвычайно важна, и Николаю пришлось беседовать с представителями самых разных служб и организаций. Журба уже знал: деятельность чекистов в Крыму признана успешной, и все-таки, услышав от Полякова, что его вызывает Дзержинский, почувствовал волнение.

Когда Журба вошел в знакомый ему кабинет, Дзержинский внимательно, с добрым любопытством посмотрел на него и сказал:

– О вашей одиссее я знаю…

Решив почему-то, что Дзержинский произнес эти слова с иронией, Николай виновато заметил:

– Мне помешал шторм. И потом – эта задержка в Кирилловне. Если бы не это, я бы успел гораздо раньше.

На лице Феликса Эдмундовича промелькнула едва заметная усмешка.

– Скажите, а как лично вы оцениваете свои действия?

– Не знаю, – смущенно признался Николай. – Боюсь, что не смогу быть достаточно объективным.

– Вот уж с этим позвольте не согласиться! – покачал головой Дзержинский. – Запомните: чекист всегда должен видеть себя и свои поступки как бы со стороны. Особенно если со всех сторон на тебя смотрят враги. В таких случаях самоанализ и полная объективность необходимы нам трижды! – Он подошел к Журбе, положил на плечо руку. – Будем надеяться, что вы научитесь и действия: вы сделали все, что мог сделать человек в вашем положении, и даже чуточку больше.

Журба, смутившись и покраснев, – теперь уже от радости, – встал. Набравшись храбрости, произнес:

– Если вы считаете, что я справился с работой, позвольте обратиться к вам с просьбой.

– Говорите.

– Я прошу направить меня в Крым для дальнейшей работы, – горячась сказал Журба. – Просил об этом товарища Полякова, но он считает, что мое возвращение туда связано с неоправданным риском. Я очень уважаю товарища Полякова и отношусь к ному как к учителю, но согласиться с ним в этом вопросе не могу. – Мгновение помедлив, Журба добавил: – Я сказал ему об этом. Предупредил.

– Это правильно, по-мужски, – серьезно сказал Феликс Эдмундович. – И что же он?

– Поляков. – неуверенно произнес Николай, – он посоветовал мне не говорить с вами на эту тему.

Дзержинский негромко и с удовольствием засмеялся.

– Видите, как опасно пренебрегать советами более опытных и старших товарищей? Я ведь точку зрения Полякова разделяю полностью! Выходит, вы и меня обвинили в чрезмерной осторожности?

– Извините, Феликс Эдмундович… – Журба окончательно растерялся. – Я не думал, что так получится…

Дзержинский подошел к столу, сел.

– К вопросу о дальнейшей вашей работе мы еще вернемся, – пообещал он. – Что же касается необходимой осторожности в права на риск… Когда люди живут в условиях, где лично для них риск практически исключен, важно не разучиться трезво взвешивать степень допустимого риска для других. Если бы я почувствовал, что потерял способность реально оценивать опасность, угрожающую в том или ином случае моим сотрудникам, то не счел бы для себя возможным возглавлять такую организацию, как ВЧК. Говорю об этом с одной целью: наверное, когда-нибудь и вам придется руководить людьми, и от продуманности нашего решения будут зависеть чьи-то жизни. Знайте же: тот, кому дано право посылать людей на риск, права на ошибку не имеет. Нет! Поэтому когда вы говорите о Крыме, я решительно поддерживаю товарища Полякова, но не вас.

– Но разве те, кто остался там, не рискуют? – тихо спросил Журба, – Тот же Астахов?

– Василий Степанович… – Взгляд Дзержинского потеплел, лицо смягчилось. – Я ведь для того вас и пригласил, чтоб справиться о нем. Рассказывайте!

– Мне, собственно, и рассказывать не о чем… Между прочим, Василий Степанович, узнав, что я видел вас перед отправкой в Крым, замучил меня расспросами!

– И как: нашлось что рассказать?

– Нашлось! – улыбнулся Николай.

– Ну так и теперь придется! – весело кивнул Феликс Эдмундович. – Все-таки с ним вы общались дольше, чем со мной. Вот и рассказывайте.

Журба рассказывал об Астахове, а Дзержинский, подперев щеку ладонью, задумчиво щурил глаза – то ли пытаясь представить старого товарища в нынешней его жизни, то ли вспоминая дорогое для них обоих прошлое… Когда Николай замолчал, он не задавал вопросов, видимо, понимая, что ничего существенно важного Журба добавить не сможет. Он молчал, и по этому затянувшемуся молчанию нетрудно было догадаться, как хочется Феликсу Эдмундовичу хотя бы в мыслях своих продлить встречу с Астаховым… Потом повернулся к притихшему Журбе, печально улыбнулся:

– То ссылки, то тюрьмы: не успеешь, бывало, встретиться – опять разлука. Ничего, успокаивали мы себя, после революции будем видеться чаще! А получается наоборот… – Дзержинский вдруг нахмурился, лицо его обрело привычную твердость. Сурово добавил: – Что делать: до тех пор, пока борьба продолжается, мы не принадлежим себе!

Он встал, приблизился к карте, на которой флажками были обозначены линии польского и врангелевского фронтов.

– Подойдите, товарищ Журба. Думаю, обстановка вам понятна? Пытаясь во что бы то ни стало задушить Советскую власть, империалисты направили против нас войска помещичье-буржуазной Польши. К седьмому июня Красной Армии удалось нанести интервентам несколько ошеломляющих ударов и перейти от обороны к наступлению. Тогда международный империализм бросил на помощь Пилсудскому Врангеля. И до тех пор, пока мы вынуждены воевать на два фронта, положение будет оставаться тяжелым. Усугубляется оно еще и тем, что в тылах героически сражающейся Красной Армии действуют недобитые банды. Особую опасность представляет сейчас Махно. И вот возникает вопрос: как его обуздать?

Николай, решив, что вопрос обращен непосредственно к нему, решительно сказал:

– Этого гуляйполевского волка может образумить только пуля. Но я понимаю: сейчас все наши силы нужны фронту.

– Дело не только в этом, – покачал головой Дзержинский. – Среди махновцев немало отпетых негодяев, но достаточно и обычных крестьян – одних заманили в банду обманом, других вовлеки насильно. Вот им-то мы должны, я бы даже сказал – обязаны, помочь. Нужно привлечь этих людей на свою сторону… – Феликс Эдмундович помолчал, посмотрел на карту, на заштрихованные районы, где базировались отряды Махно. – В общем, сейчас создается специальная чекистская группа для работы среди махновцев. Там нужны люди действия, по-настоящему храбрые. Вы доказали, что обладаете этими качествами. И потому включены в состав группы. – Внимательно посмотрел на Николая: – Кажется, у вас есть вопросы?

Еще как хотелось спросить Николаю – о том, например, кто будет теперь помогать Астахову, и о многом, многом другом… Но уроки общения с Дзержинским не прошли зря, и Николай, подтянувшись, спросил:

– К кому мне следует обратиться по вопросу нового задания?

Видимо, догадываясь, что душой Журба по-прежнему рвется в Крым, Феликс Эдмундович ободряюще улыбнулся:

– Не печальтесь: думаю, что уже скоро вы сможете вернуться в освобожденный Красной Армией Крым. А пока… – Он сокрушенно покачал годовой; – Что-то мне не нравится, как им выглядите! Вам надо отдохнуть. Через три дня явитесь к Полякову, он знает, что делать. А сейчас передайте коменданту, чтобы подыскал вам квартиру, и – отдыхать!

– Но я…

– Знаю: вы хотите уверить меня, что прекрасно отдохнули, ночуя в кабинете на сдвинутых стульях. Не надо: что это за удовольствие, я знаю по личному опыту. Так что извольте выполнять приказ! И помните: в течение трех дней вам запрещается появляться в ЧК.

Они попрощались. Журба вышел.

Благодарный судьбе за то, что она уже дважды сводила его с Дзержинским, Журба понимал, что на новую, а тем более скорую встречу с председателем ВЧК надеяться трудно – слишком велик был круг его дел и забот! Но все та же судьба уже распорядилась иначе…

Прежде чем обратиться к коменданту Николай решил наведаться на старую свою квартиру – быть может, и сохранила Серафима Павловна, как обещала, комнату за ним?

А Серафима Павловна, увидев своего жильца живым и невредимым, обрадовалась ему неподдельно искренне – словно родной и близкий человек в дом вернулся! Она провела Николая в его комнату: здесь царили чистота и порядок. Оставленные им книги лежали на столе чистыми стопками, свежевымытый пол блестел. Да, чувствовалось, что его возвращения ждали, и это не могло не тронуть Журбу.

Николай отдал хозяйке свой паек, и она, смущенно бормоча слова признательности, отправилась на кухню, а через некоторое время пригласила его к столу. Несмотря на всю настойчивость, с какой потчевала его Серафима Павловна, Николай ел неохотно, не чувствуя вкуса пищи.

– Здоровы ли вы? – встревожилась хозяйка.

– Здоров. Просто устал…

Он и сам понимал, что отдохнуть необходимо: какая-то тягучая, непривычно тяжелая усталость разливалась по всему телу.

К огорчению хозяйки, так и не позавтракав толком, встал из-за стола…

Он не знал, чем заняться: пробовал читать и не мог сосредоточиться над книгой, принялся было рисовать, и опять ничего не получилось – карандаш, вдруг утратив обычную послушность, валился из рук. Едва дождавшись вечера, лег в постель и сразу забылся, Пережитое не отпускало его даже во сне: оно вставало перед ним с такой зримой выпуклостью, будто пройденное повторялось не во сне, а наяву. И снова летел Журба в Крым, и что-то кричал ему, обернувшись, летчик… Опять он шел по симферопольским улицам, отстреливался на явке… Он видел Астахова, Бондаренко, старого боцмана… Потом из темноты выплыло бледное лицо Красовского и его напряженные, прильнувшие к сейфу руки… Что-то кричал ему Ермаков, и сам он приказывал что-то Иллариону… Темноту разрывали языки пламени, и тут же зарево слизывали крутые волны, из которых вдруг бешеным аллюром вылетали всадники. И, наконец, явилась ему Вера: улыбалась, произносила ошеломляющие, прекрасные слова – как когда– то, вечность назад, прощаясь с ним на пустынном берегу моря. Но теперь почему-то не чувствовал Журба в себе той удивительной легкости, которую сообщали ему слова Веры в реальном их прощании…

Утром Николай встал совершенно разбитый – ломило тело, колкая сухость во рту. Он подошел к окну, прохладная свежесть остудила лицо, показалось, что стало легче.

«Нет, не по мне безделье, – подумал Журба. – От него я устаю с каждым днем все больше. И не послезавтра надо идти к Полякову, а сегодня же, сейчас: он поймет».

Уже когда шел по улице, обнаружил, что забыл побриться. Он решил было вернуться, но, вовремя вспомнив, что на Совнаркомовской, неподалеку от здания ВУЧК, есть парикмахерская, отправился дальше.

… Окно-витрина, украшенное фотографиями красавцев с прилизанными прическами и одинаково бессмысленными лицами, соответствовало убогому салону парикмахерской, в которую зашел Николай. В небольшой комнате перед зеркалом стоял стул, обитый вытертым плюшем, у стены – продавленный диван, колченогий столик.

Высокий худой парикмахер встретил Николая приглашающим жестом; в его больших и печальных глазах мудреца проснулось ласковое нетерпение – в этот час посетители были редки. Он усадил Журбу на стул, быстро и ловко обвязал ему шею белой салфеткой, направил на широком ремне бритву, взбил мыльную, выскальзывающую за край стаканчика пену. И пока проделывал все эти привычные манипуляции, говорил, говорил, говорил… Речь его лилась негромко и мелодично, парикмахер задавал вопросы и тут же сам отвечал на них – это был разговор привыкшего к одиночеству человека:

– Если человеку не нужна борода, значит, ему нужна хорошая бритва, а если нет, значит, он постареет раньше, чем такое захочется его дорогой супруге, дай ей бог здоровья!..

Откинув голову на деревянный валик, Журба бездумно смотрел в зеркало – там отражалась текущая за окном жизнь. Пробежал мальчишка, прогрохотала по булыжнику телега, прошаркал старик с палочкой…

А парикмахер, скобля щеку Журбы, уже перешел к иной теме:

– Боже ж мой!.. И чего только мне ни говорили, когда здесь открылась ЧК! Какой же, говорили мне, приличный клиент захочет брить себя там, где рядом ЧК. Приличный клиент не захочет, чтоб вместе с деньгами тратить еще и нервы. А что с того, я вас спрашиваю, если рядом со мной появилась ЧК? Может, мы мешаем – она мне, а я ей? Но как, скажите вы мне, мы можем мешать друг другу? О, теперь многие завидуют мне, я работаю и совсем не беспокоюсь, как другие, что однажды ко мне зайдет какой-нибудь недобитый петлюрчик и перережет мое горло моей собственной бритвой. Полный враг Советской власти и ЧК не захочет теперь гулять по нашей Совнаркомовской улице!..

Не вслушиваясь в слова говорливого парикмахера, Журба смотрел в зеркало, а вернее – в отраженное нм окно. Что-то непонятное происходило с ним: все ощутимее ломило тело, все большей тяжестью наливалась голова. Хотелось сидеть здесь бесконечно долго, никуда не спешить и ни о чем не думать.

Женщина с большим черным ридикюлем остановилась у окна, посмотрела на свое отражение, поправила волосы.

«У кого-то я уже наблюдал такой жест, – вяло подумал Николай. – Да и лицо это где-то видел…» Ему даже не хотелось вспоминать где.

Подставив парикмахеру недобритую щеку, он закрыл глаза. Но неясное, тревожное ощущение опасности заставило его опять посмотреть в окно – женщины там уже не было. Однако тренированная память тут же восстановила, повторила перед ним и знакомый жест, и знакомое лицо. «Где? – требовательно спросил себя Журба. – Где и когда я мог видеть ее?»

Вспомнил: Приморский бульвар, ресторан, за одним столом – он, Илларион и Ермаков, за другим – Астахов, Красовский и эта женщина… Как же фамилия ее?..

К черту фамилию! Астахов говорил потом, что она – враг! «Грабовская, – услужливо подсказала память. – Грабовская…»

И рядом само собой встало услышанное только сейчас, в парикмахерской:

«… Враг не захочет гулять по Совнаркомовской!..»

Забыв о бритье, Николай вскочил – парикмахер едва успел отвести руку с бритвой. Не обращая внимания на его испуганные возгласы, вытирая на ходу мыло с лица, Журба бросился на улицу. Увидел, что женщина быстро идет к зданию ВУЧК, у иодьезда которого только что остановился автомобиль Дзержинского: Феликс Эдмундович уже вышел из машины и, склонившись к шоферу, говорил что-то…

В следующий миг Николаи увидел, что женщина достает из ридикюля пистолет, и понял: прежде чем он догонит ее, произойдет страшное, непоправимое…

– Грабовская! – крикнул на всю улицу. И еще раз: – Грабовская!..

Женщина резко обернулась, поняла: у нее нет времени! И поспешно выстрелила.

В Дзержинского.

Было слышно, как пуля с треском пробила ветровое стекло автомобиля.

Грабовская опять выбросила перед собой руку с пистолетом.

Дзержинский, выпрямившись, смотрел на нее, и такая спокойная сила была в его взгляде, что сразу нажать на спусковой крючок она не смогла. А уже в следующую секунду подоспел Журба…

Все произошло мгновенно – даже редкие прохожие не поняли, что случилось.

Несколько человек из внутренней охраны ВУЧК, встревоженные выстрелом, выбежали на улицу. Опережая вопросы, Дзержинский приказал:

– Всем в вестибюль: незачем привлекать к себе внимание.

Журба вошел в вестибюль последним. Покачнувшись, привалился спиной к стене: мелкая дрожь сотрясала тело, казалось, он не чувствовал ничего, кроме изматывающей, непреодолимой слабости. Впрочем, нет: еще жила в сознании радость – Дзержинский невредим!

– Прошу всех, кто был свидетелем инцидента, – ровно и строго проговорил Дзержинский, – никогда и нигде о нем не вспоминать. Если угодно – это приказ! – Помолчав, счел нужным добавить: – Я бы не хотел, чтоб слух об этом эпизоде дошел до Владимира Ильича. – Председатель ВЧК обвел взглядом сотрудников, негромко сказал: – Срочно пригласите доктора.

Через несколько минут к Дзержинскому уже подбегал бледный, перепуганный доктор.

– Феликс Эдмундович!..

– Со мной ровным счетом ничего, – поморщился Дзержинский и указал на Журбу.

Доктор подошел к Николаю, взял его за руку.

– Пойдемте-ка со мной, голубчик…

– Зачем? – удивленно и беспомощно спросил Журба. – Зачем я должен идти с вами?

– У вас жар. И пульс нехороший.

Журба двинулся за ним на ватных, подгибающихся ногах. Когда поднялись на первый пролет лестницы, обернулся. Дзержинский внимательно и тревожно смотрел на него.

«Ну да, я же нарушил приказ… – вспомнил Журба. – И даже не успел объяснить почему… Но главное, что Дзержинский жив и здоров, а все остальное неважно!..»

Феликс Эдмундович на мгновение прикрыл глаза и кивнул ему подбадривая.

… Сквозь мутную, искрящуюся пелену проступало девичье большеглазое лицо, на лоб опускалась мягкая прохладная рука.

– Вера!.. – непослушными губами выговаривал Николай. – Как ты меня нашла?.

– Попей, миленький, попей…

Ощущение приятной, живой влаги на губах было недолгим, исчезала куда-то Вера, и он летел в темную глубокую пропасть. Казалось, не будет конца этому падению. Но вдруг темнота расступалась, и он оказывался в холодных, кипящих волнах Азова. Бесконечно и жадно пил горько-соленую воду и никак не мог утолить обжигающую жажду.

Скорее почувствовал, чем увидел: опять склоняется над ним чье-то лицо.

Поляков!..

– Где я? – кричал во весь голос, но почему-то не слышал себя. – Что со мной?!

– Тиф, Николай, тиф, у тебя!.. Держись, Николай!

– Куда Вера ушла? Где она?

– Ах ты, мать честная! – голос у Полякова огорченный. – Снова бредит!

«Да нет же, нет! – хочется закричать. – Она только что была здесь!»

Но оказывается, что уже ни о чем спрашивать и не надо: они с Верой идут вдоль берега – и светит солнце, и море играет, и волшебную музыку дарит миру невидимый оркестр…

А потом – опять падение в черную ночь. И тогда сквозь беспамятство и кошмары пробивается к нему ласковый голос Веры и он молит неизвестно кого об одном: пусть не погаснет родной голос, пусть зовет!

Голос звучал, Николай выбирался из пропасти, и снова шли они с Верой вдоль мори…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Уже осень раззолотила прощальным цветом деревья на улицах Севастополя. То ли потому, что заметно похолодало, то ли потому, что красные стояли у Пере-копа, но генерал Артифексов, к которому зашел со словами благодарности совладелец константинопольского банкирского дома Астахов, зябко поводил плечами.

– Когда землечерпательные караваны смогут двинуться в путь? – спросил Артифексов.

– Идет приемка на борт топлива, воды и провианта. Главный инженер порта уверил генерала Вильчевского и меня, что в трехдневный срок караваны будут готовы к отплытию.

Артифексов посмотрел на плотно закрытое окно, прислушался к неясному шуму улицы.

– Медлить нельзя, – вздохнул. – Трудно сказать, как будут развиваться дальнейшие события на фронте…

– Но, ваше превосходительство, – с мягкой укоризной в, – задержка случилась, как вы знаете, не по моей вине.

Астахов еще раз напомнил Артифексову о той нечестной игре, которую до последнего времени пытались вести с ним. Когда началось наступление в северной Таврии, переговоры были практически прекращены. Оправданием служил тот факт, что штаб, занятый военными действиями, не имеет возможности заниматься делом второстепенным, не требующим к тому же срочного решения. Но истинная причина бесконечных проволочек заключалась в другом: опьяненные первыми успехами наступления, врангелевские чины боялись продешевить – им казалось, что чем более ощутимых побед добьется армия, тем большую сумму смогут они запросить за имущество флота.

– Полно, Василий Степанович! – невесело ответил Артифексов. – Что теперь виновных искать. Караваны ваши.

– Моими они станут тогда, когда придут в порт назначения, – поправил его Астахов. – Я не суеверен, но знаете… Вот рассчитаюсь с правительством вооруженных сил Юга России, тогда и можно будет считать дело сделанным!

Провожая Астахова к двери, генерал Артифексов предлагал в случае необходимости обращаться лично к нему, в любое, как говорится, время.

– Благодарю, ваше превосходительство, – учтиво поклонился Астахов. – Но ничего серьезного, я думаю, случиться не может, а беспокоить столь занятого человека, как вы, по пустякам – право, грешно!

Чуть позже Астахов встретился с Бондаренко, который доложил: на каждом из судов караванов есть свои люди. Так что печаль нынче об одном – скорее бы выйти в море!

Можно было вздохнуть спокойно: все получалось как задумано!

Разрабатывая план операции по спасению судов и землечерпательных караванов, чекисты не собирались покупать у кого бы то ни было законно принадлежащее народу добро. Но вместе с тем переговоры Астахова с врангелевскими чинами являлись не отвлекающим маневром – они предусматривались планом. В проекте договора, представленного Астаховым правительству вооруженных сил Юга России, обуславливалось, что расчет будет произведен после того, как суда перегонят из Севастополя в один из иностранных портов. Но по замыслу чекистов караваны, выйдя в открытое море, должны были направиться не к чужим берегам, а в советский Новороссийск. И теперь, как явствовало из слов Бондаренко, все готово к тому.

Прощаясь, Бондаренко спросил:

– О Журбе ничего неизвестно? – и сразу, будто оправдываясь, торопливо добавил: – Девчушка тут есть одна, очень ей надо знать! Да и ребята интересуются.

– Кое-что знаю, – ответил Астахов. – Болел наш Николай долго – тиф, потом возвратный тиф… Но сейчас все в порядке: жив и здоров, работал вместе с другими товарищами среди махновцев.

– Так Махно вроде на нашу сторону перешел? – спросил Бондаренко.

– Да, но кто-то должен был поспособствовать этому, – Астахов улыбнулся. – А девчушку я знаю. Передайте ей: может статься, что недалек тот час, когда встретятся они с Николаем. Он сейчас в Особом отделе армии товарища Фрунзе.

– Вон как! Да, уж кому-кому, а чекистам скучать не приходится!

Астахов задумался.

– Мучит меня какая-то тревога. А в чем дело – не пойму!

– Может, просто устали?

– Нет! Не в этом суть. Вот что беспокоит: у нас каждый третий на судне знает истинную цель выхода в море…

– До отплытия недолго осталось…

– Это и утешает. Что ж, будем ждать!

Утром в день выхода судов в море генерал Артифексов конфиденциально сообщил Астахову «трагическое» известие: красные начали штурм Перекопа. В Южную бухту Астахов ехал в приподнятом настроении: близок, близок час победы!

… Причалы, у которых стояли землечерпалки, были оцеплены солдатами. Командовавший ими капитан отказался не только пропустить Астахова к причалам, но даже не захотел объяснить происходящее.

В этот момент и появился сопровождаемый несколькими офицерами контрразведки полковник Туманов. Увидев Астахова, направился прямо к нему.

– Каково, а?! – воскликнул вместо приветствия Туманов. – Вот вам случай убедиться, что контрразведка блюдет ваши интересы, как свои собственные! – Туманов даже внешнего приличия ради не скрывал, что ищет расположения Астахова.

– Ради бога, Александр Густавович, объясните мне, что происходит?

– Знаете, что задумали так называемые подпольщики? – начальник контрразведки попытался говорить в заданном ранее тоне, но, натолкнувшись на нетерпеливый и холодный взгляд Астахова, закончил совсем иначе, тоном доклада: – Используя пробольшевистски настроенных моряков, они собирались поднять в открытом море бунт и угнать караваны к красным!

Астахов почувствовал, что задыхается, все оборвалось в нем: операция, потребовавшая столько сил, сорвалась в тот момент, когда успех ее казался пред-решенным…

По-своему истолковав его состояние, Туманов поспешил сказать:

– Право, Василий Степанович, волноваться незачем! Теперь все позади: экипажи будут заменены. Это несложно: дипломированные инженеры с радостью станут к топкам, найдутся сотни желающих покинуть Севастополь… В общем, через день-два караваны выйдут в море и придут в порт назначения!

Астахов слушал начальника контрразведки, сжимая в бессильной ярости кулаки… Круто развернувшись, провожаемый удивленными взглядами, пошел к поджидавшей его коляске: сейчас ему необходимо было одиночество.

Он думал: «Теперь остается последнее – любым способом надо помешать белым вывести караваны из Севастополя».

Продержаться до прихода Красной Армии, – таким было решение. Для того, чтобы осуществить его, требовался Бондаренко…

Выслушав невеселые новости, Бондаренко какое-то время сидел неподвижно, будто окаменев, но когда заговорил, не было в его словах бесполезных теперь эмоций – Бондаренко начал речь с главного:

– Караваны мы придержим: расплавим подшипники в машинах. А когда дело до последнего момента дойдет, поднимем рабочих порта.

Астахов верил в Бондаренко. Знал, что тот сделает все необходимое. И все-таки тревога не отпускала его.

Штурм перекопских укреплений, считавшихся неприступными, был начат в третью годовщину Великого Октября. К 11 ноября на Перекопском перешейке сложилась обстановка довольно сложная: красные части и врангелевские полки, добившись успеха на противоположных флангах, угрожая друг другу ударами по тылам, стремились удержаться на занятых рубежах. Атаки сменялись контратаками, временный успех – неудачей…

На одном из участков, исчерпав все свои возможности, обе стороны бросили в бой последние, тщательно сберегаемые прежде резервы: белые – сводную бригаду юнкеров, красные – сводную бригаду курсантов. Вместе с красными курсантами шел и чекист Николай Журба…

Одна за другой выкатывались из окопов молчаливые цепи. Ровная, чистая, без малейшего укрытия степь разделяла их.

Замолкли пушки. Притихли пулеметы. В неестественно странной, тревожной, опасной тишине шли навстречу друг другу цепи… Трудно было предсказать исход этого боя, но Справедливость – та высшая Справедливость, что движет вперед историю, уже предопределила исход войны, назначив в награду одним бессмертие, осудив других бесславием.

И вот идут они – враги, сжимают винтовки побелевшими от напряжения пальцами…

В тот же день командующий Южным фронтом Михаил Васильевич Фрунзе, стремясь остановить ненужное кровопролитие, обратился по радио к Врангелю с предложением прекратить сопротивление, сообщил условия…,

«Если противник примет их, – писал В. И. Ленин в телеграмме командующему Южфронтом, – то надо реально обеспечить взятие флота и невыпуск ни одного судна; если же противник не примет этих условий, то, по-моему, нельзя больше повторять их, и нужно расправиться беспощадно».

Врангель, скрывая предложение советского командования от своих солдат, не ответил Фрунзе: он все еще надеялся на что-то…

И тогда командующий Южфронтом, в полном соответствии со своим планом, приказал продолжить решительное наступление одновременно в двух направлениях– через Перекопский перешеек и Чонгар. Не выдержав сокрушительных, тщательно подготовленных ударов, белогвардейцы обратились в бегство…

Упав на колени, замер перед амвоном барон Врангель.

Гулким эхом отдается в соборе могучий бас епископа Вениамина: «Дерзай, вождь! И ты победишь, ибо ты – Петр, что означает – камень, опора…» И хор, ликуя, подхватывает: «Боярину Петру – слава! Во веки веков – слава!..»

Бесславный генерал Врангель поднял голову и открыл глаза – один он был в пустом полутемном соборе. Лишь где-то у входа, далеко за спиной, стояли, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, сверкая обесцененным золотом погон, генералы. Как никогда, был одинок он в прощальной своей молитве…

Вот молится он и не понять сразу: то ли клянется Врангель вернуться сюда с огнем и мечом, то ли корит равнодушно взирающих на него святых…

Прерывая молитву, торопливо подходит к нему генерал Артифексов, что-то шепчет на ухо, и Врангель отдает в соборной тиши один из самых черных своих приказов: взорвать минные погреба и склады боеприпасов. Этот взрыв должен был уничтожить едва ли не половину Севастополя…

Будет стоять на высоком мостике крейсера генерал Врангель, будет смотреть на белеющий вдали Севастополь, будет ждать взрыва…

А на палубе штабного парохода будет стоять в волнении Астахов, уходящий с белыми в Константинополь – еще не время ему быть самим собой… И генерал Артифексов, посматривая на часы скажет, не пряча цинизма: «Белая Россия проиграла. Проиграла навсегда. Так лучше же никакой России, чем Россия красная!»

Но не будет взрыва. Севастопольские рабочие и подпольщики, ведомые Бондаренко, успеют предотвратить трагедию.

Часом позже вырвется на пристань передовой разъезд буденовцев. И вернется в Севастополь Николай Журба, уверенный, что помнят его здесь и ждут.

Лихо развернется на берегу запыленная тачанка, и бородатый, опьяненный последним и решительным боем красноармеец прильнет к прицелу пулемета готовый всадить еще одну очередь в толпу ненавистных буржуев на корме запоздавшего с отплытием парохода и в последний момент откинется от пулемета, сердито хмурясь, скажет: «Нет, не могу: там бабы, детишки, а пуля, оно известно – дура… – Помолчит и с недоуменной болью то ли спросит, то ли просто скажет: – Что же вы, дурачье, натворили?» И оборванные, израненные красноармейцы, понимая его, будут тяжело молчать – молчать в то время, когда они, победители, должны были, казалось, ликовать…

А те, кто навсегда уплывал к чужим берегам, по-настоящему поймут и прочувствуют, что сделали они и что потеряли, поднявшись против народа, лишь в вечном своем изгнании…