Текст книги "Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Михаил Черненок

Соавторы: Георгий Северский,Николай Коротеев,Анатолий Ромов,Федор Шахмагонов,Эдуард Ростовцев,Гунар Цирулис,Владимир Туболев,Гасан Сеидбейли,Рашит Халилуллин,Николай Пахомов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 195 страниц)

У Мохова дрогнули брови – ну вот, начинается.

– Раньше, помню, все какие-то бумажки мне подписывать давали, а теперь так, вроде как дружки-приятели побеседовали.

Мохову даже показалось, что хитрый Юрков обо всем догадался. Но тут же отбросил эту мысль. Слишком нелепо. Так можно и свихнуться.

– Понадобится бумажки подписывать, вызову, – холодно ответил Павел. – Иди.

Неопределенно фыркнув, мол, дело ваше, мы люди маленькие, Юрков, покряхтывая, неспешно поднялся, аккуратно придвинул стул, на котором сидел, к моховскому столу и засеменил к двери, на ходу вынимая мятую кепку из кармана. У порога остановился. Помешкав немного, обернулся, левой рукой вновь запихал кепку в карман и только тогда поднял глаза.

– Что еще? – недовольно спросил Мохов и опять почувствовал, ему стало не по себе, неудобство почувствовал, даже едва заметно заерзал на стуле – слишком изучающим, слишком пристальным был взгляд у Юркова. На Мохова смотрели умные, внимательные, совсем не его, не Юркова, глаза.

– Непонятно, – пробормотал слесарь, – непонятно…

Потом вздохнул он, вяло махнул рукой и взялся за ручку двери.

– Погоди, – остановил его Мохов и, подобравшись весь, спросил быстро: – Что непонятно?

– Да это я так, – нехотя отозвался слесарь, – думаю вслух.

– Разговор тебе наш непонятен? – осторожно подсказал Мохов. – Да?

Юрков коротко усмехнулся.

– Жизнь мне моя непонятна, разговор непонятен, все непонятно, – торопливо проговорил слесарь и, решительно толкнув дверь, вышел.

После ухода Юркова Павел встал, несколько раз прошелся по кабинету, включил трансляцию – передавали симфоническую музыку, – выключил приемник, приоткрыл дверь, выглянул в коридор – он был пуст, – закрыл дверь на ключ, снял телефонную трубку, набрал номер.

– Аркадий Вениаминович, – вполголоса проговорил он. – Это Мохов, добрый день. Все движете вперед коммунальное хозяйство? Рад за вас, вы, как всегда, настроены оптимистично. Как там у вас Юрков? Нормально? И жалоб нет? Что? Два раза на вызовы не явился? Плохо. Плохо воспитываете, говорю. Почему спрашиваю? Да так, интересуюсь просто. Надо бы его работой загрузить. Работа для таких, как он, лучший доктор. Пусть вкалывает до седьмого пота. Не останется времени на другие дела. В командировку послать можно или еще чего там придумать. Поборами с жильцов не занимается? Трояки не сшибает? Нет сигналов? И то хорошо. Так что загрузите его, загрузите.

Мохов бросил трубку и долго неотрывно смотрел на нее. Засомневался вдруг, что опять не то что-то сделал. А впрочем, нет, все верно. Корить ему себя не за что. Поработать сверх меры никому не вредно. Подумал об этом и застыл вдруг недвижно, что-то опять беспокоило его. Но что, что? А не для того ли он начальника ЖЭКа просил Юркова загрузить, чтобы не осталось у слесаря времени для дум и воспоминаний? Он тяжело опустился на стул – с начальником конторы он разговаривал почему-то стоя. Некоторое время еще сидел без движений. Потом поднялся, отпер дверь. Пикалов явился минут через пять.

– Ну что, постращал своего херувимчика? – дурашливо спросил он с порога и очень похоже изобразил бездумный скорбный взгляд.

Веселиться Мохову не хотелось, но улыбку он все же старательно выдавил из себя.

Пикалов плюхнулся на стул, рукавом рубашки провел по лицу и снова виновато посмотрел на Мохова.

– Ко мне как-то корреспондент из районки приставал, – расслабленно откинувшись на спинку, сказал он. – Покажи да покажи такого, который после отсидки исправился, проще говоря, завязал намертво. Только чтоб рецидивист был. Рецидивистов я не нашел исправившихся, а вот с одной судимостью парня нашел. Инженером сейчас работает на деревообрабатывающем. Ты его знаешь. Так вот, забыл я о твоем херувимчике. А это как раз то, что нужно. Показательный тип. Три судимости, а гляди ты, честно работает, с дружками бывшими не знается и весьма неплохо себя чувствует, верно?

Мохов неопределенно покачал головой.

– Не все так просто, – начал он и запнулся на несколько мгновений. Слова дались ему с трудом. Чтобы не смотреть на Пикалова, он принялся суетливо рыться в столе. – Ты бы приглядел за ним.

– Жаль, – разочарованно протянул Пикалов. – А я уж хотел в районку звонить…

Местонахождение Бордачева Пикалов выяснил только на второй день. Мохов (нелепо, казалось бы) был рад предстоящему задержанию. Он чувствовал прилив злости, прилив сил. Ему хотелось, чтобы задержание было опасным, рискованным, чтобы Бордачев не просто поднял руки, увидев работников милиции, и с мольбой о пощаде повалился бы к ним в ноги, а сопротивлялся бы, изощренно и изобретательно, как он умел это делать, судя по рассказам старых работников. Нехорошие это были мысли, и желание драки было противоестественным и непрофессиональным. Понимал все это Мохов превосходно, но ничего с собой поделать не мог – все существо его просило действия, сильных эмоций, страха, в конце концов. Необходимо было заглушить, утихомирить, подавить то остро-тревожное, непривычное чувство неприязни к самому себе.

После того как Пикалов позвонил и сообщил, что он находится недалеко от дома, где скрывался Бордачев, Мохов собрал всех оперативников, которые находились в это время в отделе – набралось человек пять, – коротко проинструктировал их и вызвал из гаража две машины.

Как и предсказывали синоптики (Мохов отметил, что в это лето они почти не ошибались), последние два дня погода стояла пасмурная, изредка моросил тихий неназойливый дождь. Воздух был прозрачный, пронзительно пахло распаренной листвой. Зелени в городе было так много, что казалось, он вырос прямо посреди леса, будто невидимый великан набросал щедрой рукой среди деревьев современные пяти– и семиэтажные дома, а для разнообразия добавил к ним низенькие, на вид хрупкие, но на самом деле крепко сколоченные деревянные домишки.

Пикалов поджидал своих коллег на окраине города, возле будки одного из немногих здесь телефонов-автоматов.

– Машины лучше оставить тут, – посоветовал он. – Дом близко.

Оперативники прошли метров пятьдесят по просторной, светлой улице и свернули в едва заметный проулок. Дорога там была еще не мощенная асфальтом, но грунт настолько закаменел, что этого, пожалуй, и не требовалось. Дом, где скрывался Бордачев, оказался как раз из тех деревянных, низеньких.

«Хорошо, что место безлюдное», – машинально отметил Мохов. Он знал по опыту, что при задержании, особенно на улице или в таких вот небольших домах, всегда действуешь с оглядкой на прохожих. Совершенно случайно кто-то может вмешаться, преступник прикроется им как щитом или хуже того – ранит, убьет.

Оперативники остановились шагах в тридцати от избы, укрывшись за густыми деревьями.

– Знаю я этот дом, – вспомнил Мохов. – Ивана Григоренко владения. Но Иван вроде не из блатных, – он удивленно взглянул на Пикалова, – пьяница, правда, и дебошир, я с ним как-то даже душеспасительные беседы проводил. Но чтоб такого волка, как Бордачев, покрывать…

– Неисповедимы пути господни, – философски заметил Пикалов.

Мохов повернулся к оперативникам.

– Проверьте оружие, – вполголоса скомандовал он. – Четверо к окнам, двое с каждой стороны избы. Поосторожней, не наделайте шума.

Зловеще лязгнули затворы. Трое оперативников привычно сунули пистолеты за пояс, ловко перемахнули забор и скрылись в кустах. А четвертый, молоденький стройный парнишка с большими любопытными глазами, никак не мог вложить пистолет в висевшую на поясе кобуру. Руки его подрагивали, и пистолет, цепляясь скобой за край темно-коричневого кожаного футляра, упорно не желал ложиться в привычное свое место. Молодой сотрудник покраснел и боялся поднять глаза – что теперь о нем будут думать.

– Спрячь пистолет в карман, Хорев, – мягко посоветовал Мохов. Он хотел было положить оперативнику руку на плечо, чтобы успокоить, но передумал. Парень может решить, что его жалеют, а это очень обижает. – В пиджак положи. Это надежней. Я так всегда делаю.

Мохов вынул свой пистолет из укороченной кобуры, что висела у него под мышкой, и сунул его в карман.

Хорев сделал то же самое, поднял голову, благодарно посмотрел на Мохова, отступил к забору и неуклюже перелез через него.

– Волнуется, – глядя вслед оперативнику, заметил Пикалов.

– Первое задержание, – сказал Мохов и, вытащив пистолет из кармана, вложил его обратно в кобуру.

Чтобы не привлекать внимания – кто знает, может быть, Бордачев или Григоренко в этот момент наблюдают за улицей из окон или из щели в двери, – Мохов подошел сначала к калитке один. Подошел неспешной развинченной походкой, прикурил, с любопытством посмотрел на дом, поднял правую руку – это означало, что опасности нет и Пикалов со вторым оперативником могут подойти, и толкнул калитку.

Визгливый злобный собачий лай с пугающей внезапностью вклинился в тишину. Мохов вздрогнул от неожиданности и остановился на полушаге. Он не понял в первое мгновение, кто спугнул собаку, он или вошедшие раньше оперативники. Хотя, впрочем, сейчас это было уже неважно. Времени оставалось в обрез, и действовать надо было стремительно и без долгих раздумий. Собака заливалась где-то справа за штабелями дров. «На привязи», – автоматически отметил Мохов и приготовился со всех ног бежать к дому, чтобы как можно быстрее занять позицию сбоку от входной двери. Но в это мгновение из-за штабеля показалась долговязая фигура молоденького оперативника, того, который не мог справиться с кобурой. Оперативник беспорядочно размахивал руками, крутился волчком на одном месте, открывал перекошенный рот, но звуков слышно не было, он кричал про себя. К правой ноге его мертво прилипла огромная толстоногая дворняга со вздыбленной черной шерстью и круглой головой, похожей на чугунный горшок.

– Растяпа! – услышал Мохов за спиной негодующее шипение Пикалова.

Мохов, круто обернулся, глаза его недобро сверкнули.

– Растяпа ты! – рявкнул он. – Собака на твоей совести.

Молоденький оперативник судорожно дрыгал ногой, пытаясь освободиться от собаки и, сам того не осознавая, в горячке упорно выходил на середину двора, превращаясь тем самым в отличную мишень. Мохов бросился вперед, короткой подсечкой сбил оперативника с ног, одновременно крикнув ему: «Лежи!» – и в два прыжка одолел расстояние до двери. Он успел вовремя. Ладно сработанная из толстенных досок дверь скрипнула несмазанными петлями, и на крыльце в накинутом на майку пиджаке возник щурящийся от света Иван Григоренко. Мохов резво захлопнул дверь и оказался у Ивана за спиной. Тот тяжело в изумлении обернулся и, увидев в руке Мохова пистолет, наконец сообразил, в чем дело. Удивление сменилось испугом, челюсть у Ивана отвисла, узенькие заспанные глазки округлились и стали похожи на двухкопеечные монетки. Он ухватился рукой за перила и шумно выдохнул. Густо пахнуло перегаром. Мохов поморщился.

– Бордачев здесь? – вполголоса быстро спросил Павел.

Григоренко кивнул безучастно, как автомат.

– Где?

– В горнице.

– Один?!

Григоренко опять кивнул.

Мохов на всякий случай быстро и цепко оглядел двор, отметив автоматически, что Хорев все еще лежит на земле, а собака исчезла, учуяла, видимо, своим обостренным собачьим чутьем что-то неладное и удрала.

Подошел Пикалов с оперативником. Мохов указал оперативнику на Григоренко и, кивком приглашая за собой Пикалова, вошел в избу. Половицы отрывисто чмокнули. В доме пахло затхлостью, кислой капустой, махрой. Возле двери в горницу Мохов и Пикалов молча переглянулись. Мохов ногой распахнул ее и влетел в комнату, выставив вперед руку с пистолетом.

Бордачев безмятежно посапывал на кушетке, аккуратно, как в детском саду, положив руки поверх замызганного одеяла. Мохов провел рукой по лбу и рассмеялся. Пикалов опустился на стул и тоже заулыбался.

Павел открыл окно – мокрые листья близко посаженного кустарника нахально обсыпали подоконник искрящимися капельками – и позвал сотрудников. Бордачев перевернулся на правый бок и засопел пуще прежнего. Мохов сунул руку под подушку, там было пусто. Тогда он приподнял край одеяла, но, кроме тощих волосатых ног Бордачева, ничего там не увидел. Он потрепал спящего за плечо. Бордачев недовольно скривил тонкие посиневшие губы и открыл глаза.

– А, это вы, мои кредиторы, – ничуть не удивившись, сказал Бордачев. Он скинул одеяло, кряхтя, поднялся, сел, свесив голые ноги с кушетки, и хмуро уставился на Мохова. – И здесь нашли, – он выругался, и крупное костистое лицо его передернулось. – Уж куда надежней, думал, Ванька, пьяница, ничем серьезным не занимался, кто на него подумает. Ловко вы…

– Стараемся, – устало ответил Мохов.

– Я о вас слышал, начальник. – Бордачев принялся неторопливо одеваться. Предварительно Пикалов прощупал его одежду, чем вызвал у Бордачева презрительную усмешку. – И корешки о вас положительно отзываются. Вострый, говорят, вы. Никто не ждет, а вы, как чертик из коробочки, тут как тут. Рисковый к тому же, на пушку с улыбочкой идете. В большие начальники, видать, рветесь?

– Ты думаешь, мы только из-за чинов работаем? – негодующе оборвал Бордачева Пикалов. – Мы и за бесплатно вкалывать будем, чтобы таких, как ты, изъять из жизни нашей, ясно? – Он вопросительно взглянул на Мохова.

Тот молча кивнул. Бордачев стоял уже в новеньком изящном вельветовом костюме, модной голубой рубашке с распахнутым воротом и, хитро улыбаясь, в упор смотрел на Мохова. Павел отвел глаза.

– В большие начальники рветесь, – повторил Бордачев, обернувшись с порога.

Когда его увели, Мохов обессиленно опустился на стул и прикрыл глаза. Неужели и Бордачеву что-то известно? Да нет, чепуха, бред, этого просто не может быть, это элементарное совпадение. Надо взять себя в руки, иначе можно сорваться.

– Устал? – встревоженно спросил Пикалов.

– Есть немного, – ответил Мохов, открывая глаза. Он огляделся и попросил одного из оперативников, коренастого сильного брюнета: – Володя, приведи Григоренко. И узнай, как там наш дрессировщик. Его в больницу, наверное, надо.

– А черт его знает, может, и есть в словах Бордачева доля истины, – пожав плечами, сказал Пикалов, после того как инспектор вышел. – Вкалываешь, рискуешь. Ведь, ты заметь, обычная проверка документов может обернуться чем угодно, и ножом, и обрезом… и так ведь каждый день. А ты все опер, ну, старший опер.

– Ну, тебе, положим, рано об этом рассуждать, – сухо ответил Мохов. – Будешь квалифицированно работать, заметят, не сомневаюсь.

Павел говорил это совершенно искренне. Он был убежден, что это только ему не везет – в понедельник родился.

Григоренко приблизился подобострастно, на цыпочках, с виноватым выражением лица. Неопределенного цвета щетина старила его, а длинные волосы делали похожим на дьячка. Мятый огромный пиджак свисал почти до колен.

– Никак не думал я, Иван, что при таких обстоятельствах мы встретимся, – холодно начал Мохов. – Целый букет сейчас у тебя: и недонесение, и укрывательство, а может, и соучастие.

– Старый я уже, дурной стал, да еще водка, зараза треклятая, винтом меня вертит, – приложив руки к груди, испуганно зачастил Иван. Слюнявые губы его мелко тряслись. – Володька Сутяжин с лесосплава, дружок мой, попросил этого, ну того, кого вы взяли, до поры приютить. Жить, говорит, ему пока негде, а тебе от этого польза. Водки, мол, невпроворот. Я ж не знал, не знал ничего я… бес попутал… Това… гражданин Мохов. Прости, господи, мою душу грешную.

– Собирайся!

– Не губи, умоляю. – Григоренко рухнул на колени. Стремительно подскочивший Пикалов рывком поставил его на ноги.

– Ладно, – махнул рукой Павел, делая вид, что все это ему надоело, – не верещи. Дам я тебе шанс. Если вправду не знал, что это за человек, отпущу, но с одним условием.

– Каким? – успокоившись, поинтересовался Иван.

– Приедем в отдел, узнаешь, – отрезал Мохов и обратился к оперативникам: – Кому я постановление на обыск отдал, покажите его Григоренко, найдите понятых и приступайте.

В одной из машин Мохов с удивлением обнаружил Хорева. Брючина у того была задрана, обнажив туго перемотанную бинтами ногу.

– Почему не отвезли в больницу? – подавив закипающую злость, осведомился Мохов у шофера.

– Дык… – начал было он, оправдывающе выставив вперед ладони с растопыренными пальцами.

– Это я попросил, – перебил его Хорев. Тон у него был подавленный, а глаза сумрачно смотрели в пол. – Подумают, что струсил, какого-то укуса дурацкого испугался, – он обреченно покачал головой. – И так кругом виноват. Противопоказано мне, наверное, в органах работать.

– Скор ты на выводы, – Мохов ободряюще ткнул оперативника кулаком в плечо. – Даю слово, я из тебя настоящего сыщика сделаю.

Мохов произнес эти слова и мгновенно помрачнел. Всю дорогу до отдела он молчал.

В тот же день Бордачев, Григоренко и задержанный на сплаве Сутяжин были допрошены. Бордачев не признавался ни в одном грабеже, хотя по городу за ним было четыре эпизода. Но трое потерпевших опознали Бордачева по фотографиям. Однако следователь эти козыри пока держал при себе. Сутяжин признался, что попросил Григоренко приютить Бордачева. После допроса Сутяжина Мохов заперся с Григоренко и около часа беседовал с ним. Выйдя из кабинета, улыбающийся Иван долго тряс Мохову руку и, придав лицу выражение самой искренней любви, рассыпался в благодарностях и клятвенных заверениях в верности.

На оперативном совещании начальник уголовного розыска объявил Пикалову устный выговор за неквалифицированно проведенное задержание. И Мохову тоже досталось как старшему группы. А Пикалов минут пять на разные лады проклинал собаку и ее хозяина, из чего Мохов сделал вывод: «У плохих хозяев – плохие собаки».

На следующий день к вечеру была доставлена Росницкая. Варюхин решил тут же допросить ее. Он сообщил об этом Мохову и пригласил его к себе. Мохов заволновался. Неопределенность томила его. Ведь Росницкая, в конце концов, может и вспомнить того, кто передавал ей шкурки. Хорошо, если это будет совершенно посторонний человек. А если?..

Выглядела Росницкая эффектно. Тридцать три года – возраст расцвета для женщины. Неудобства, испытываемые при этапировании, нисколько не отразились на ее элегантном кремовом платье и бархатном пиджачке. Тяжелые черные волосы были тщательно расчесаны и уложены, в чуть удлиненных цыганских глазах не было ни тени усталости.

Варюхин даже не успел представиться задержанной и задать первые вопросы, как она заговорила сама – быстро, отрывисто, низким голосом, досадливо скривившись:

– Шустрые мальчики в Москве, на испуг взяли, я и прикинуть-то, что к чему, как следует не успела, как посыпалась. В конце концов, могла сказать, что нашла шкурки на улице, верно? Но потом решила, что правильно сделала. Вы бы рыть под меня стали и все равно чего-нибудь да откопали, верно? Так что согласна дать чистосердечные признания.

– Верное решение, – серьезно одобрил Варюхин. – Вы неглупая женщина.

– Но глупо попалась, – усмехнулась Росницкая.

– С кем не бывает, – пожал плечами Варюхин. – Рано или поздно. Особенно при вашей профессии.

– Но я парикмахер, – неуверенно возразила Росницкая.

Варюхин улыбнулся.

– Это ваше хобби, – мягко заметил он. – Я имею в виду стрижку волос. А настоящая ваша профессия – скупщик краденого.

Росницкая передернула плечиками.

– Уж попалась один раз, – обиженно проговорила она, – так сразу ярлыки вешать.

– Не один, к сожалению, – Варюхин подмигнул Мохову. Тот постарался в ответ весело ухмыльнуться, но не получилось – лишь дурацкая гримаска исказила лицо. Но Варюхин на сей раз ничего не заметил. – Мы против вас возбуждали уже однажды уголовное дело…

– Но ничего не доказали, – с вызовом перебила Росницкая.

– Два раза задерживали, – продолжал Варюхин, не обратив внимания на слова женщины. – Так что нет дыма без огня. Даже если подходить формально.

Росницкая отвернулась к окну.

– Дура я все-таки, дура, – горько усмехнувшись, процедила Росницкая. Лицо ее на мгновение стало некрасивым. – Лучше бы сказала, что нашла эти чемоданы в поезде, на рынке, на улице…

– Обиделись? – деланно изумился Варюхин. – Значит, ошибся я, говоря, что вы умны. Обижаются только дураки, как сказано в одной пьесе, умные люди делают выводы. А выводы такие. Если действительно расскажете все чистосердечно и поможете следствию, то суд учтет это, гарантирую, к тому же у вас первая судимость. Это тоже учитывается. Уверен, что санкция будет минимальная. Ваша красота еще не успеет поблекнуть.

Росницкая вздохнула, обвела взглядом кабинет – голые желтые стены, большой стол, за которым сидел Варюхин, двухкамерный сейф, несколько стульев, широкое окно, задернутое занавесками, – покривилась неодобрительно, сказала:

– Безрадостный у вас кабинет какой-то, мрачные мысли, наверное, здесь к вам приходят. – Проговорив это, она внимательно посмотрела на Мохова, тот невольно опустил глаза. Не отводя – взгляда, Росницкая спросила:

– Вы тоже считаете, что я уже конченая, Павел Андреевич?

Мохов ей нравился, внешне, во всяком случае. Это он еще в первый раз задерживал ее.

– Ничуть, – излишне быстро ответил Мохов, на долю секунды встретившись взглядом с женщиной. – Нисколько. Кто вам это сказал? У вас еще все впереди: и жизнь, и семья, и дети…

– Слова, слова, слова, – невесело улыбнулась Росницкая и решительно повернулась к Варюхину. – Спрашивайте.

– Вопросы самые простые, – сказал Варюхин. – Первый: откуда шкурки?

Росницкая поправила рукой волосы, откинулась на спинку стула, платье обтянуло большую упругую грудь, покачала головой.

– Поверьте, – начала она. – Я сейчас буду говорить только правду, но вы можете не поверить. Потому что эта правда больше смахивает на красивую выдумку.

Варюхин ободряюще кивнул.

– Был у меня… друг. Юрочка Куксов, – женщина горько усмехнулась. – Вот именно, был, хоть пару строчек черканул бы. Так вот, он работал водителем отдела сельского хозяйства, красивый такой, сильный. Вроде любила я его, скорее всего любила, иначе бы… Так вот, говорит он как-то: «Я слышал, у тебя канал есть, где шмотки классные сбыть можно». Я молчу. Помоги, просит. Мне, конечно, не по себе стало. И ты, думаю, тоже в этой грязи крутишься. Всю ночь, помню, плакала. Ладно я, а он зачем? В общем, отказать я ему не смогла. Первую партию шкурок привез он мне сам, через месяц я их реализовала в Москве. Юрочка был доволен. Но потом он исчез, сказал, что увольняется и уезжает. Обещал взять с собой. Заживем, говорил, как люди. Обманул, – невесело хмыкнув, Росницкая развела руками. – До отъезда проинструктировал. Ты будешь записки, говорит, получать, в почтовом ящике они будут, где и когда передать товар. Только записки эти сжигай сразу. Раза три строго так сказал, чтобы я их сжигала. Деньги будешь отдавать, как скажут, и не шути, убьют не раздумывая, люди горячие. Недели через две я получила первую записку. Там был номер и шифр ячейки в камере хранения на вокзале. Отпечатана записка была на машинке. Я взяла товар, реализовала, деньги передала тоже через камеру хранения. Комиссионные у меня были большие, так что недовольной мне быть причин не было.

– Личных встреч с кем-то из этих… – Варюхин щелкнул пальцами, подыскивая слово, – таинственных людей не было?..

– Я об этом и хочу рассказать, – кивнула Росницкая. – Однажды в записке было написано: «Приходите в городской парк к десяти часам, четвертая по счету скамейка на правой крайней аллее». Я тогда подумала, игра в Фантомаса какая-то. Решила не идти. Мало ли чего. Но потом передумала, а вдруг товара не будет, а значит, и денег. Да и вообще я не из трусливых. Короче, пришла. Темнотища – руку вытянутую не видно. Но лавочку нашла, села. Тут и голос за спиной, я аж вздрогнула. Тот, кто за спиной, мне говорит: «Не все деньги, дружочек, отдаешь. Прошлый раз на пять косых договаривались, ты только четыре с половиной оставила». Я отвечаю, что три шкурки бракованные были, так их и взяли со скидкой. На первый раз прощаю, говорит, но смотри, шутить не люблю. В случае чего долго твой труп искать будут. Я поняла, это он для профилактики меня позвал, припугнуть. Потом сказал он, чтобы я десять минут сидела, и ушел. Через неделю опять записка пришла.

– Голос его, характерные выражения помните? – спросил Варюхин.

Мохов напрягся.

Росницкая съежила лоб, припоминая.

– Да было что-то, – проговорила она, потирая пальцами виски. – Он называл, кажется, меня дружок, да, точно, все время дружок да дружок. Я даже сказочника, который по радио по утрам выступает, вспомнила.

Мохов сидел выпрямившись и отрешенно смотрел в узкую щель между занавесками на окне. Ему было не по себе. Будто студеный противный ком обвалился откуда-то из груди в желудок.

– Так, так, так, – вошел в азарт Варюхин. – А записки были все исключительно отпечатаны на машинке?

– Да, – кивнула Росницкая, – одну записку я даже, кажется, не сожгла, забыла и куда-то выбросила, там были указаны номер ячейки и шифр. Можно поискать в доме.

Напряжение вдруг спало, неожиданное спокойствие пришло к Мохову, им овладела апатия, полное безразличие ко всему происходящему. Он с силой провел ладонями по лицу, медленно, как во сне, поднялся, с трудом выдавил из себя: «Сейчас приду», – и вышел из кабинета. Он долго сидел на лавочке в сквере напротив райотдела, курил. Проходившие мимо сотрудники здоровались с ним, и он вежливо кивал им. Некоторые останавливались, справлялись о делах, делились новостями, «стреляли» сигаретку. Мохов что-то отвечал им, улыбался учтиво, давал прикурить, махал рукой на прощание. Но если бы через минуту его спросили, о чем он только что беседовал, допустим, с кинологом Бахтеевым, он бы не смог даже приблизительно передать содержание разговора. Наконец он растер на асфальте очередной окурок, с неохотой поднялся и побрел к зданию отдела. Отдавая честь, постовой невольно отпрянул, потому что, проходя мимо, всегда такой корректный и культурный капитан неожиданно пробормотал себе под нос весьма замысловатое словосочетание. Такое постовой слыхивал только в порту в день получки.

– …С мужем я разошлась, первым, – продолжала начатый без Павла разговор Росницкая. – Полюбить никого больше не полюбила. Мужчины были, но так, проходящие. Я сникла. Но потом взяла себя в руки, подумала, что со мной, я же молодая, красивая, оденусь, дом обставлю, машину куплю, поживу в полную силу. А на это деньги нужны были, много денег… Потом появился Юрочка… потом исчез…

Когда Росницкую увели, Варюхин изложил свои мысли. Во-первых, надо все подробно узнать о Куксове, его образе жизни, связях, родственниках, с кем дружил, были ли у него еще женщины, чем занимался в свободное время. Во-вторых, опросить соседей Росницкой, не обратил ли кто из них внимание на неизвестного отправителя лаконичных записок. В-третьих, изыскать способ как можно оперативней переговорить с егерями близлежащих таежных участков и через них пощупать браконьеров.

Мохов согласно покачивал головой, хотя не слышал и половины из того, что говорил Варюхин. Он никак не мог взять себя в руки. После разговора с Росницкой он был раздавлен.

Варюхин расхаживал взад-вперед по кабинету, без остановки говорил и потом умолкал на несколько мгновений, раздумывая, снова принимался рассуждать. То и дело он искоса поглядывал на Мохова и вдруг, обратив внимание на то, что тот долго молчит, остановился перед ним и тихим участливым голосом спросил:

– Ты не заболел?

– Что? – спохватился Павел. Ему было неприятно, что кто-то опять заметил его подавленное состояние. – Нет, что ты, – он бодренько улыбнулся и с удовлетворением отметил, что улыбка ему удалась. – Думаю. В последнее время я заимел привычку думать про себя, а не вслух, как раньше.

– Ага, – неопределенно сказал Варюхин. Он не поверил Мохову.

Павел вернулся к себе в кабинет, рассказал Пикалову о допросе, о том, что они решили со следователем, дал Пикалову задание, подробно, детально разложив все по полочкам, и отправил его в город.

Оставшись один, постоял посреди кабинета, сунув в карманы руки, раздумывая, подошел к окну, задернул шторы, чтобы сумрак в кабинете был и лучше думалось, обогнул столы, плюхнулся с размаху в огромное низкое кресло, протертое, прокуренное, с незапамятных времен кочующее вместе с сотрудниками райотдела из здания в здание. Пришло время, настал час, решать надо было что-то, и решать незамедлительно. Да, наворотил ты дел, парень, но без всякого умысла ведь злого наворотил, боялся человека хорошего очернить, опорочить, боялся подозрением его коснуться. Ну, доложил бы, допустим, руководству о своих догадках, о записке бы рассказал, о показаниях Юркова. Стали бы тогда дядю Леню проверять. Юркову на опознание показывать, еще бы ряд оперативных мероприятий провели. Допустим, машинку бы установили, на которой записка отпечатана, а как доказать, что именно дядя Леня именно эту записку писал? Да и в процессе проверки шумок бы пошел непременно, втихую такие вещи в этой большой деревне не сделаешь. А потом бы все блефом оказалось, мыльным пузырем, пустышкой. А о человеке уже мнение сложилось, раз подозревают, значит, что-то есть, нет дыма без огня. А то гляди и про непосредственное участие его, Мохова, прознали бы – город-то маленький, половина людей в добрых приятелях ходят. И отвернулся бы тогда дядя Леня от него, затаил бы зло в душе, неприязнь, и Лена бы отвернулась. Судов же самый близкий и родной ей человек. А Мохов действительно был уверен, что все это стечение обстоятельств, слепой случай коварную шутку сыграл. Не мог он поверить, что радушный, отзывчивый дядя Леня имеет малейшее, хоть самое крохотное отношение к преступлению, не мог поверить, чтобы человек, воспитавший его жену, отдавший ей самые лучшие свои годы, вдруг пал так низко. И вот теперь, после допроса Росницкой…

Скверно и муторно сейчас на душе было, ругал он себя нещадно, слепоту свою ругал, дурость свою, нет, не дурость, безответственность, разгильдяйство. Он же долг свой не исполнил, соучастником преступления стал. Он боялся опорочить хорошего человека, который в данную минуту виделся ему уже не добродушным и открытым, а хитрым, злобным, мерзко усмехающимся, а вышло так, что опорочил, очернил самого себя. Мохов готов был сейчас идти к начальству молить о прощении, доказать, что не все еще потеряно, что положение можно исправить. Он вскинулся уже было с кресла, шагнул к двери, но отчетливо вдруг представил себя рыдающим в ногах у Симонова и остановился, повернул обратно, сел за стол, достал чистый лист бумаги, торопливо вывел: «Рапорт», потом ударил кулаком по столу, так что дырокол и пепельница подпрыгнули со звоном, отбросил ручку и откинулся на спинку стула. Если он изложит в рапорте с начала до конца свои действия, то его, наверное, отстранят от дела. Нет, нельзя, чтобы так произошло. Он должен сам исправлять свою ошибку, он должен сам изобличить преступника. Это его дело! В таком случае… надо написать анонимку. Мол, такой-то и такой-то занимается тем-то и тем-то. Да, но о записке и показаниях Юркова он написать в анонимке не сможет. Что же остается? Наговор. Дядю Леню вызовут для приличия, побеседуют с ним и отпустят. И он затаится, обрубит все концы, и тогда к нему не подступиться. Если это все-таки он вступал в контакт с Росницкой. Не был еще Мохов до конца уверен в непричастности дяди Лени. Нет, не будет ни анонимок, ни рапорта. Он все сделает сам. Он решил. Мохов огляделся по сторонам с любопытством, с интересом, будто впервые видел свой кабинет. Заприметив зашторенные окна, поднялся, рывком раздвинул занавески. Было еще светло, но ясно ощущалось, что день кончился. Наступали сумерки. Деревья, машины, дома, люди – все словно обмакнулось в оранжевый отблеск заходящего солнца. Грустное время суток. Уже не день, и еще не ночь, так, серединка на половинку, оно продолжалось обычно летом всего час, а может, меньше. И почему-то тоскливо всегда становилось в этот час, просто так, без всякой причины, даже когда у тебя все хорошо. Но печаль эта не раздражала, наоборот, умиротворяла, успокаивала. Мохов, надолго замерев, стоял перед окном и пришел в себя, лишь когда в двери заворочался ключ – пришла уборщица.