Текст книги "Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Михаил Черненок

Соавторы: Георгий Северский,Николай Коротеев,Анатолий Ромов,Федор Шахмагонов,Эдуард Ростовцев,Гунар Цирулис,Владимир Туболев,Гасан Сеидбейли,Рашит Халилуллин,Николай Пахомов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 195 страниц)

Взгляд ее сначала выражал настороженность, потом любопытство, потом интерес, а потом она произнесла низко, хрипловато:

– Вы ко мне? – И в голосе была надежда и боязнь, что ответ будет отрицательным.

Мохов растянул губы в улыбке, обнажив строй белых зубов, кивнул. Не представился. Решил с удостоверением пока обождать.

– Признаться, не совсем к вам. К Сереже Юркову.

Мохов боялся, что женщина скрипнет зубами, обозлится, мол, дружки-пьяницы к квартиранту повадились, топнет ногой и закроет дверь. Но все произошло иначе.

Она печально покачала головой, провела пальцами по сухим щекам, по остренькому носику, потом пригладила короткие седые волосы и лишь тогда ответила:

– Опоздал, милый. Уехал он.

Мохов опешил.

– Куда?

– Да не сказал.

– Давно уехал?

– Утречком сегодня и съехал. Ох, дурачок он, ох, дурачок! Денег, говорит, нету за квартиру платить. Мол, задолжал везде и не может мне отдать. Возьмите, говорит, что наскреб, больше нету. Я ему – оставайся. Заработаешь – отдашь. А он странно как-то отвечает. Здесь не заработаю. Пока у дружков поживу или в сарае у кого на сенце, лето ведь, тепло, а потом мотану из города к чертовой матери, извините… Зря он так, я бы потерпела, пенсия имеется, а мне много не надо.

– А вещи как же?

– Какие там вещи у него, бедолаги, чемоданчик да авоська, и все вещички. А что мы стоим, заходите, не стесняйтесь.

Квартира поражала пустотой. В одной комнате Мохов разглядел железную кровать, два стула, шкаф, в другой, поменьше, там, видно, жил Юрков, такую же кровать, стол и стул, да еще картинку хитренькой щекастой девчушки на стене над кроватью. Женщина запахнула плотнее толстый штопаный, уныло-серый халат и прошла на кухню. Здесь картина была иная. На столике, на стареньком комоде, над раковиной, в раковине стояли, лежали, висели причудливые изделия из железа, проволоки – подставки для ложек и вилок, круглые подставки для кастрюль и сковородок, решетки для сушки посуды, миниатюрные ухваты, щипцы и еще какие-то предметы непонятного предназначения. Перехватив удивленный взгляд Мохова, женщина радостно улыбнулась и с оттенком гордости проговорила:

– Это Сережа все. Вечерком придет, железок со свалки натащит и скажет: «Ну, Ксения Григорьевна, какой такой прибор сегодня делать будем?» А я ему, ты уж сам, милый, думай, ты – голова. Он говорил все, что руки у него чешутся, что-то ему все время делать надо, а то боится он за себя. За что боишься-то, спрашиваю, а он сразу дергается весь, закипает и говорит страшно-страшно так: «Не троньте меня, не выспрашивайте, не троньте». А потом опять нормальный, добрый. А вы кто Сереже будете?

Мохов, заметив, что женщина сидит, присел тоже и радушно ответил:

– Дружки мы с Серегой, давно знаемся.

Женщина пристально посмотрела на Мохова.

И взгляд этот поразил его своей неожиданной остротой, внимательностью, цепкостью.

– Может, ты и правду говоришь, – наконец сказала женщина, неотрывно продолжая рассматривать Мохова. – Но сдается, что врешь. Не его ты племени, не Сережкиного.

Мохов слабо усмехнулся, согласно кивнул, вынул удостоверение, сказал:

– Я из милиции. Юрков мне очень нужен, – произнес он это, и, завидев, как всполошилась женщина, как вытянулась, напряглась шея, как испуганно блеснули глаза, быстрым движением успокаивающе выставил ладони вперед. – Ничего он не натворил, ничего не совершил противозаконного, не убил, не украл… Вот ведь оно как, – скорая усмешка слегка скривила его губы. – Раз милиция интересуется, значит, беда. Стереотипно мыслим, неправильно мыслим. Вот это вот и есть настоящая беда, что так мыслим. Мы же не только караем, – он хотел добавить, что и спасаем, но осекся, показалось вдруг, что фальшиво, неискренне прозвучат эти слова из его уст, промолчал с секунду, кашлянул, сказал: – Поговорить мне с ним надо, выяснить кое-что, вообще о жизни справиться, может, помочь в чем…

– Да-да, я понимаю, – закивала женщина, лицо ее просветлело, разгладилось, она с готовностью глядела на Мохова. – Чем пособить вам, даже не знаю, у кого он быть-то может, а то, гляди, и уехал уже.

– Возможно, а возможно, и нет. Друзья. Друзья у него были? Никого из них не знаете? С кем больше всего общался? Может, бывал кто здесь?

– Да-да, конечно, друзья. – Женщина рассеянно смахивала невидимые крошки со стола. – А за что он в тюрьме сидел?

Вопрос был неожиданный и на данный момент противоречил логике разговора. Так не очень опытный следователь внезапными, не по теме беседы вопросами старается заставить проговориться допрашиваемого. Но вряд ли Ксения Григорьевна сделала это осмысленно. Скорее манера эта была, привычка или вовсе рассеянность.

– С чего вы взяли? – спросил Мохов.

– Он говорил, что его три года в городе не было, на заработки, мол, ездил и каждый раз новое место называл, где работал, забывал, наверное, что в прошлый раз говорил, да и вообще он как волчонок затравленный. Да и выпивал странно как-то, как лекарство водку глотал и не хмелел совсем, а вроде как бы стервенел. У меня муж покойный, царство ему небесное тоже загуливал нередко, так и не пойму до сих пор, отчего загуливал, от мягкотелости своей, от застенчивости, от неудачливости, не знаю. Так тот добрел сразу, слова в охотку шли, глаза прикрывал как блаженный. И о литературе радостно-радостно так начинал говорить, о Толстом, о Гоголе, о Некрасове, о Пушкине. Пушкина любил невероятно. Учитель русского языка и литературы он был, пока… пока не попросили. Так вот, а у Сережи лицо каменело, замыкался он в себе, тяжелел. И не только поэтому я решила, что он… Однажды проговорился: «Раньше, Ксения Григорьевна, я не человеком был, зверем, и сейчас этот зверь еще во мне имеется, но приручился он уже, подобрел, но иной раз так и хочет на волю прыгнуть, а это гибель для меня. Понимаете, я не хочу жить как раньше. И не буду. И убью я зверя этого».

Мохов нахмурился. Он, оказывается, совсем другой был, Юрков, чем Павел представлял себе, лучше был, сильнее. Сколько раз беседовал, а вглядеться толком так и не сумел в него или не захотел. Думал, все они на одно лицо, и в душонках у всех пустота, вакуум. И не задумывался никогда, что же скрывается за этим не совсем эстетичным словом «завязал».

– Сидел он. Верно. За карманные кражи сидел, два раза. Мастерски он воровал, крупным был специалистом.

– А потом, наверное, людям в глаза стыдно смотреть стало, – задумчиво произнесла женщина. Она вздохнула, покачала головой, опросила, улыбнувшись, грустно: – Хотите чаю? – И вдруг, словно в испуге, вздернула руки к груди. – Вспомнила, был у него дружок. Сережа его самым верным своим корешом называл. Как про чай сказала, так и вспомнила. Он дружка этого как-то крепким чаем отпаивал, когда тот то ли отравился, то ли простудился, не помню. Витькой его зовут, фамилию не знаю, а работает он механиком в автобусном парке. Грузный такой, рябой.

Это уже кое-что. Мохов поднялся, извинился за вторжение, поблагодарив, отказался от вновь предложенного чая, пожал маленькую сухонькую руку женщины, взглянул на часы и торопливо шагнул к двери.

– Вы ему скажите, как увидите, – услышал он уже на лестнице, – пусть не боится, приходит. Не надо мне денег, пусть так живет…

Скаты недовольно вскрикивали на крутых поворотах, «газик» недружелюбно ворчал, но подчинялся, хоть и не так истово, как хотелось. Конец рабочего дня. Машин прибавилось, и людей на тротуарах прибавилось. И трудно было в этом многолюдье увидеть, заметить, различить знакомое лицо, знакомую фигуру. Но Мохов старательно вклинивался ищущим взглядом в толпу, забывая даже иной раз смотреть вперед, из-за чего едва не ткнулся как-то бампером в катящую перед ним машину. Но не заприметил он Юркова – тот по другим улицам, наверное, ходил, или вовсе из своего нового убежища носа не казал, а может, был уже где-нибудь за несколько сот километров отсюда.

Оставив машину возле металлических, на вид массивных и очень прочных ворот автобусного парка, нырнул в проходную, приготовив уже удостоверение, хотя не хотелось ему его показывать, но вахтер даже и не взглянул в его сторону, более того, даже не оторвал глаз от толстой и, видимо, увлекательной книжки. Двор на две трети пустовал. Все исправные машины были на маршрутах – сейчас для них самая работа, а те, что стояли здесь ровными рядками в дальнем углу у забора, видимо, нуждались в ремонте, или не было у них хозяев – кто заболел, кто уволился. Мохов двинулся к гаражу. Ворота были нараспашку. Лампочки внутри горели вполнакала, или так только казалось после улицы. Тускло-желтый с медноватым оттенком свет создавал внутри ощущение нереальности, призрачности. Омертвелые, бесцветные стояли автобусы над разинутыми пастями ремонтных ям, неясными молчаливыми тенями бродили кое-где люди, что-то изредка звякало, лязгало, дребезжало, замолкало на миг и звякало снова. Потом глаза привыкли – автобусы повеселели, люди обрели очертания, лица. У проходившего мимо потного, пропахшего бензином парня Мохов спросил, как ему найти Витю. Когда парень устало уточнил: «У нас их трое», сказал: «Рябого». Тогда парень махнул рукой в угол гаража: «Машина 25–16».

Отыскав автобус, Павел присел возле него, заглянул в яму, освещенную яркой ручной лампой, увидел здорового малого, ловко орудующего тяжелым гаечным ключом:

– Витя! – окликнул Мохов. – Можно вас на минутку?

Малый отвел лампу и направил свет на Мохова, прищурился, разглядывая его, спросил коротко, без интереса:

– Ты кто? – А потом отекшее, рыхлое, усеянное частыми розоватыми ямками лицо его очень быстро изменилось. От безучастности не осталось и следа, оно на мгновение застыло в легкой гримасе брезгливости, затем размякло, в глазах появилась усмешка. Витя отключил лампу, небрежно бросил на цементный пол ключ, зашаркал по лестнице. Валко шагая, подошел. Тело у него было могучее, бесформенное. Или это просторная рабочая роба делала механика похожим на огромный мешок. Мешок с головой, подвижной, непропорционально маленькой. В глаза Витя не смотрел, все внимание сосредоточив на концах, которыми вытирал руки. Окончив эту процедуру, швырнул концы в яму, расправил плечи и показался еще выше и мощней и только тогда спросил:

– Я вас слушаю, товарищ милиционер.

Мохов удивленно дернул бровями. Впрочем, немудрено – его в городе знают многие.

– Где Юрков, Витя? – буднично спросил он.

Механик неторопливо пожал плечами. В глаза опять не смотрел, блуждал тяжелым взором по сторонам.

– Вы вроде приятелями были?

– Знакомыми были, а не приятелями, – неприязненно приподняв верхнюю влажную губу, возразил механик, – здоровались, выпивали иногда, нечасто. И никакого отношения я к его делам не имею. У меня своих дел хватает.

– А что это вы так сразу-то, а? Вас же никто ни в чем не винит. Или на всякий случай?

– Знаем мы ваши ментовские штучки. Только скажи слово, так сразу привяжетесь.

– Откуда знаете?

– Бог с вами, – Витя с искренним страхом отмахнулся от Мохова, – Серега рассказывал. И про вас тоже рассказывал. Даже на улице вас показал.

– А вы говорите, не были приятелями. Юрков такие вещи вряд ли первому встречному поведал бы. Не тот характер.

– Да спьяну это он, спьяну. И не вяжите мне его в дружки. Ежели натворил чего, пусть сам и отвечает. Я и знать не знаю, где он.

– Как вы познакомились?

– Да как, просто, в пивной на Октябрьской. Юрков там любил заправляться. Я тогда крепко выпивши был, ну и разоткровенничался. Про жизнь рассказал свою, еще про чего-то, не помню, ну а он целоваться. Ты, говорит, настоящий, я тебя люблю. Давно, мол, со мной никто так открыто не говорил. Короче, потом привязался. То в гости звал, то выпить. Ну а мне чего задарма-то… – Витя умолк, сообразив, видимо, что сказал что-то не то, помолчал, тыльной стороной ладони смахнул со лба неожиданно появившийся пот, заговорил дальше: – Нет, я чего, у меня деньги есть, хватает, не обижен, работа добрая, умею я кой-чего. Я же ему даже в долг дал, точно. Сто рублей под расписку, как полагается.

Мохов насторожился.

– Он вам их вернул?

– А как же. Долг платежом красен. Я вот, когда беру, всегда в срок отдаю. И других так приучаю. Принес он мне их позавчера. Говорит, я могу сейчас отдать. У меня деньги есть, но если можно, повремени, подожди еще недельку, они мне, говорит, нужны. А мне, говорю, не нужны, да? У меня каждый рублик на счету. Раз обещал, видишь, что в расписке написано, давай. Знаем мы эти «через недельку»… – Витя опять оборвал себя, прикусил губу, переступил обеспокоенно с ноги на ногу.

И с такой острой жалостью подумал вдруг Мохов о Юркове. Вот ходит он сейчас где-то неприкаянный, бездомный, голодный – денег-то нет. Наверняка весь расчет на долги роздал. Захотелось не мешкая, сейчас же броситься на его поиски.

– Юрков говорил, зачем ему деньги? – нетерпеливо спросил он.

– Что-то там бормотал про неприятности какие-то, про работу. Я не слушал. Врал, наверное, лишь бы деньги выклянчить.

– После вы его не видели? – Вопрос этот Павел проговорил медленно, произнося четко каждую букву, потому что испугался вдруг, что на какой-то миг может потерять контроль над собой, не сдержаться может, и тогда горе механику Вите, не сдюжат его остренькие оттопыренные уши того, что мог и хотел, но не имел права сказать ему Мохов.

– Не-а.

– Если увидите невзначай, – жестко заметил Мохов, – скажите, чтобы позвонил. Уяснили?

– Лучше б не видеть. А чего натворил-то он?

Но Мохов уже повернулся и зашагал прочь. Мимо него пробежал запыхавшийся худосочный парень в мятой клетчатой рубашке. Через мгновение Мохов услышал за спиной невнятное бормотание, а потом злой мальчишеский голос:

– Побойся бога, Витька, за такой ерундовый ремонт четвертной просишь, Михалыч за это и то червонец берет.

Потом испуганно зашикали, и опять невнятное бормотание.

До Октябрьской недалеко, пять, от силы десять минут езды. Мохов вывернул из переулка на широкий проспект, и старенькую кряхтящую машину втянул гудящий поток автобусов, легковушек и грузовиков. Когда так много видел он машин, радовался, вспоминал родной город, словно воздухом его дышал, здесь, вдалеке. Тесно сегодня на дороге. В чем причина? Редко так бывает, в этом городе обычно жидковат автомобильный строй, а тут все словно разбогатели разом, понакупили «Жигулей» с «Москвичами» и в первый же вечер решили похвастаться ими, покрасоваться. И поэтому нагруженным грузовикам тяжко сегодня – они не в праздности пребывают, не развлекаются, а вкалывают, а значит, торопятся, побыстрей им дела свои завершить надо. А тут путаются частники под колесами, и шоферы злятся, хватко вертят баранку, вклинивают машины в мало-мальски широкие бреши. Мохов тоже спешил, он сегодня весь день себя погоняет, словно предчувствие какое-то его терзало – помедли он излишне, и случится непоправимое. Опять он озирался по сторонам, опять искал знакомую щуплую фигуру в мятом пиджаке. До Октябрьской потратил время по максимуму – за десять минут доехал. Вильнул в ближайший темный проулок, притормозил. Полсотни метров до пивного зала шел быстро, почти бежал. Кисло и терпко пахнуло застоявшимся пивом, табаком, подтухшей копчушкой. Разноголосым гомоном плеснуло в уши. Бросились в глаза серые осунувшиеся лица, потухшие, блуждающие взоры, нечесаные волосы. Чертыхнулся про себя, машинально подумал, что, будь его воля, прикрыл бы он подобного рода забегаловки – дух здесь добрый выветрен. Освоившись и приглядевшись, отметил, что несколько ошибся. Посеревших и потухших здесь все же меньшинство, в избытке людей на вид приличных, интеллигентных, преуспевающих. Это истинные поклонники пива, но несладко им здесь, подрагивают ноздри от не совсем приятных запахов. Но ничего не поделаешь – уютный, всегда отмытый, приветливый пивной бар в городе всего один, и после рабочего дня не всегда туда попадешь. Надо в исполкоме на этот счет справиться, когда они планируют прикрывать «ямы» и строить стоящие заведения. Ведь что-то было в проектах.

Кто-то толкнул его в плечо и удалился ворчливо. Здоровый краснолицый детина с зычным криком: «Посторонись!» бережно пронес мимо четыре доверху наполненные кружки, сгустки белой пены дружно шмякались об пол. Мохов поработал локтями, протиснулся к стойке, кто-то беззлобно выматерился ему вслед, двое подростков с невероятно знакомыми лицами, заприметив его, быстренько спрятались за спины толпящихся. Мохов вспомнил, что недавно вел с ними, первокурсниками из профтехучилища, душеспасительные беседы – парни терроризировали малышей возле школ, отнимали копейки, выданные родителями школьникам на обеды. Но сейчас не до них. Трое плечистых энергичных мужчин почтительно поздоровались с ним – это дружинники с деревообрабатывающего, веселые работящие ребята. Павел оперся руками на стойку, чуть подался вперед, встретился глазами с подавальщицей – усталой, поблекшей, некогда, наверное, миловидной Мариной. Та кивнула, мол, сейчас. Она поняла, что он пришел не за пивом. Несколько ловких, точных движений, и поднос уставлен янтарными кружками, почти не глядя, подсчитаны деньги, и Марина громко, привычно объявляет: «Все. Пять минут перерыв». Никто не возмутился. Это было, видимо, в порядке вещей. Мохов зашел за стойку и скрылся вслед за Мариной в подсобке. Возле стойки кто-то отпустил шутку, и несколько человек загоготали.

Марина со вздохом опустилась на стул, исцарапанный, подхрамывающий, прикрыла на мгновение чрезмерно накрашенные глаза, лицо ее расслабилось, под тонким слоем пудры четко прорисовались морщинки.

– Ох, устала от этих горлопанов, – выдохнула она, рассеянно улыбнувшись. – Пивка не хотите, Павел Андреевич?

– Нет, Марина, спасибо, – Мохов присел на стоявший рядом ящик.

– Нечастый вы у нас гость теперь, – Марина сняла марлевую наколку, тряхнула жесткими рыжеватыми кудряшками. – Раньше все сами у нас порядок наводили, а ныне дружинниками обходитесь.

– Должность уже не та, Марина, – шутливо подтянувшись, отозвался Мохов. – Да и у вас гораздо спокойней стало, тише.

– Тише-то тише, а по ночам все одно в ушах гул стоит. И рожи все какие-то грязные, страшные перед глазами мельтешат и мельтешат… Каждый вечер прихожу с работы и думаю, все, уволюсь к чертовой матери, а утром опять как автомат. Оделась, собралась и вперед…

– Так решились бы и ушли, если такое дело…

Марина легонько усмехнулась.

– Куда? У меня две девки на руках. Папашка-то нас бросил и укатил в неведомые края. Да вы знаете. А девчонки-то молодые, красавицы, им одеться хочется, чтоб все по «фирме» было. А чего, думаю, и правильно, красиво жить надо. Если уж у меня не сложилось, так пусть им счастье выпадет. Не так разве? Вот и мучаюсь, извожусь за стойкой, копейку сшибаю. Пивное дело богатое. И воровать не надо, а денежка вроде капает. Да и что я еще умею-то… Знаете, Павел Андреевич, я рисовать в юности любила. Если б вовремя учиться пошла, то уже известной художницей бы стала. – Глаза у Марины потеплели, залучились плохо скрытым восторгом. – Представляете? Известная художница Марина Кузяева. Звучит, а? Вот и девчонок своих заставляю, рисуйте, лапоньки, малюйте, может, чего и выйдет. Старшая школу кончает, экзамены сдает, хочу, чтоб она в область поехала в художественное училище.

Она вдруг поднялась легко, пружинисто, будто и не проторчала сегодня весь день на ногах:

– Хотите, картинки ее покажу?

И, не дожидаясь ответа, упорхнула куда-то за покосившийся штабель пустых ящиков, повозилась там, сопя тяжело, и появилась сияющая.

– Вот, – протянула она плотные листы бумаги. Мохов взял их осторожно, посмотрел. Не надо было быть специалистом, чтобы увидеть всю беспомощность, наивность этих городских и деревенских пейзажиков. Лишь слабые намеки на пропорцию, колорит, и никакой мысли, никакой оригинальности. Неважные это были картинки, серенькие, заурядные. Мохов боялся поднять глаза. А умиленная Марина стояла, склонившись над ним, и ждала ответа. Мохов одобрительно покачал головой, набрался смелости и взглянул в ее ждущие глаза, сказал как можно учтивее:

– Замечательно. Что-то в них есть, что-то есть несомненно.

– Правда? И вы тоже так считаете? Вот и ладно, вот и хорошо. – Она еще раз любовно взглянула на них, тысячу раз виденных, и как великую ценность положила листочки на стоящий неподалеку стол.

– Я вот зачем зашел. – Мохов решил, что сейчас самое время сменить тему разговора. – Сережка Юрков мне позарез нужен.

– Неужто опять? – нахмурилась Марина.

– Нет, не опять. Дело у меня к нему. А он уволился и исчез.

– То-то он такой дерганый был, – словно вспоминая что-то, медленно произнесла Марина.

– Когда?

– Позавчера. Он до этого долго не появлялся. Сказал как-то, что опротивела ему и пивная моя, и людишки местные. Все одно у них на уме выпивка да бабы. Хороший он малый, не такой, как все, не пустой, что ли. Мы с ним в добрых отношениях были. Нет, не подумайте ничего такого… просто, ну как друзья, наверное. Так вот, позавчера пришел, долг отдал и то не весь. Остальные, говорит, отдам позже, обязательно отдам… Он часто у меня занимал. Я давала всегда, жалко почему-то мне его было.

– Почему он все время в долгах? – спросил Мохов. – Пропивал много?

– Нет, – убежденно произнесла Марина, хотела еще добавить что-то, но замолкла, запнулась вмиг.

– Делишки какие? – Мохов сознательно так поставил вопрос, да еще с ехидцей спросил.

– Нет, – повторила женщина, постучала кулачками по коленям, будто решаясь на что-то, потом выпалила разом: – Начальник долю требовал.

– Какую долю? – не понял Мохов.

– Требовал, чтобы он трояки у жильцов сшибал и ему часть отдавал. А Серега не мог деньги брать, понимаете? Не мог, и все тут. Противно, говорил, это мне. Я за свой труд зарплату получаю. А тот требовал. Ну, Серега ему из зарплаты и отдавал, а потом ходил побирался. Только вы никому, Павел Андреевич, а то получается, что я это… предательница…

– Вот оно как, – протянул Мохов, невольно злобясь, и увидел перед собой гладенькое, сытое, угодливое лицо Паклина, ревнителя чистоты рядов, примерного работника, большого «друга» городских властей. Увидел и не удержался от брезгливой гримасы. «Но ничего, решу свои дела и займусь тобой вплотную. Если решу», – мелькнуло в подсознании.

– Где Юрков может быть?

– Даже представления не имею. И вряд ли эти горлопаны что знают. Он с ними уже давно не в контакте.

Снова город, снова улицы и переулки. Пустеют тротуары, редеют автомобильные ряды, пешеходы уже не дожидаются зеленого сигнала, смело ступают на мостовую. Многострадальный «газик» превосходит себя, гудит натруженно и утомленно, а рвется изо всех сил вперед, туда, куда велит хозяин. Теперь на вокзал. Мохов стремительно обходит зал ожидания, перроны. В комнате милиции просит дежурного обязать сотрудников внимательней приглядываться к пассажирам, сообщает приметы Юркова, оставляет свой телефон. Дальше путь лежит в речной порт, вернее, речной вокзал, там повторяется та же процедура. У реки, на набережной, Мохов дает себе отдых, стоит несколько минут, отстраненно разглядывая зеркальную, без единой рябушки гладь воды, темную полоску тайги на том берегу, розоватое небо над ней. Почему в том, что произошло с Юрковым, он винит всех: и Паклина, и Витю-механика, и алкашей из пивной, всех, но только не себя? А ведь больше всех виноват он. С него все началось, с этого злосчастного звонка. Нет, все началось еще раньше, с обыска у Росницкой, с записки… Мохов понуро идет к машине. Пора возвращаться в отдел.

Выехав на Красноармейскую, он решил сократить путь и проскочить к отделу симпатичным тенистым переулком. Деревья под тяжестью крон клонились к мостовой, образуя своеобразный тоннель. Было тихо и уютно, людей немного. Мохов сбросил газ, надоело все время гнать. Вдруг он подобрался, крепче сжал руль и через мгновение вовсе притормозил. По другой стороне улицы свободно и грациозно вышагивала Светлана Григорьевна Санина – возлюбленная, любовница, подруга, сожительница – даже не знаешь, как назвать, – дяди Лени. Мохов заметил ее сразу, как только она свернула с Красноармейской. Да и как не заметить ее яркое платье, легкое, с изыском скроенное, танцующую, фланирующую походку, будто спешить рыжеволосой обладательнице ее некуда, нет у нее ни дома, ни забот, и не знает она, куда вечер сегодняшний деть, чем развлечься.

Мохов вышел из машины, закурил и неторопливым шагом двинулся ей навстречу.

Она его еще не видела, потому что не разглядывала встречных, зачем они ей, она сама по себе; здороваюсь, с кем хочу, знакомлюсь, с кем приятно, иду себе напеваю, пренебрежительно фыркаю, разглядывая скромные витрины или натыкаясь на озабоченных женщин с сумками. Может быть, и не так совсем она думала, но вид говорил именно об этом.

– Боже, Паша, – неподдельная радость, широкая улыбка, озорные огоньки в глазах. Она откинула голову назад, прищурившись, смерила Мохова взглядом с ног до головы, всплеснула руками, не обращая внимания, что на нее уже смотрят прохожие, а может быть, радуясь этому, протянула одобрительно:

– Хорош, высок, строен, плечи широкие, худые. Завидую Ленке.

Мохов тоже самым искренним образом изумился столь неожиданной и приятной встрече.

– Мы не виделись почти три недели, – сурово сдвинув брови, с нарочитой строгостью объявил он. – Кто виноват? Леонид Владимирович? Вы?! Затаили обиду? Ревнуете? Отвечайте, или попрошу пойти со мной.

Женщина рассмеялась, взяла Мохова под руку, наклонившись к самому уху, спросила, интимно понизив голос:

– Проводишь?

– Подвезу, если желаете. Вы к дяде Лене?

– На сей раз нет, – вздохнув, сказала она. – Домой.

Что-то сломалось в ней в тот миг, как только Павел упомянул о дяде Лене.

– Что-нибудь случилось? – участливо спросил Мохов.

Женщина неопределенно пожала плечами.

– Давай немного пройдемся, – предложила она. – Погода дивная.

Некоторое время шли молча. Новости друг о друге они знали, видеться не виделись, а перезванивались часто.

Кое-как и, видимо, очень давно заасфальтированная откровенными недотепами мостовая, где вздыбливаясь, где исчезая вовсе, полого скатывалась вниз, и постаревшие, почерневшие, словно из прошлого века приземистые домики тоже, казалось, вот-вот посыплются, закувыркаются по склону. Но обманчивым было такое ощущение, потому что коренастые деревянные зданьица были еще крепкими, надежными и ладными, умело сработанные фундаменты их намертво вросли в землю.

– Ты спрашивал, не случилось ли что? – сказала Санина, усмехнулась вскользь. – Мне тридцать пять завтра, Паша…

– Я знаю.

– Подвожу итоги, Паша, пора. А итоги такие: ни семьи, ни счастья. Четыре года с Леней. Тяжело с ним, расписываться не хочет, детей не хочет, хватит, говорит, с меня одного, – кисловатая усмешка вновь тронула ее губы. – И ты не лучше любого дитяти. Все тебе дай да дай. А что я, много прошу? Раньше добрее был, щедрее. Изменился. Налево смотрит, чует сердце. Все равно узнаю, кого завел. Тогда плюну, брошу. Рожу от кого-нибудь, и шут с ними со всеми. Для ребеночка жить буду, для него одного.

– Мрачно, – нерешительно заметил Мохов. – Мне казалось, у вас все тип-топ. Ленка-то знает?

Санина покрутила головой.

– Никто не знает, ты первый.

– Поговорить с ним?

– Не смей, ни к чему, это мое дело.

У двухэтажного бревенчатого здания Санина неожиданно остановилась, прищурившись, заглянула в окна первого этажа. Только сейчас Мохов обратил внимание на скромную вывеску над входной дверью: «Меха».

– Заглянем? – Санина вопросительно посмотрела на Мохова. Павел не возражал.

Покупателей было немного: трое или четверо. Скорее не покупателей, а просто любопытных. О зиме еще не думали. Суматошные поиски шапок, дубленок, красивых дешевых шубок начнутся осенью. Мохов невнимательно перебрал висевшие на плечиках меховые курточки, накидки и недовольно фыркнул.

Санина вдруг коснулась его руки.

– Посмотри, – почему-то полушепотом произнесла она. В голосе ее сквозило восхищение. Позади прилавка, за которым отпускали товар, на специальной стойке-вешалке красовалась норковая шубка. Она казалась невесомой, нежный мех воздушным, эфемерным. Он радужно переливался от малейшего колебания воздуха. Санина завороженно, как ребенок, смотрела на вещь. Перегнувшись через прилавок, Мохов дунул на мех и, поймав укоризненный взгляд продавщицы, спросил:

– Сколько?

Продавщица оценивающе окинула его с ног до головы и ответила с готовностью:

– Шесть пятьсот.

Видимо, она решила, что этот в состоянии приобрести столь дорогую вещицу. Продавщица подошла ближе и ревниво разглядывала Санину.

Та, в свою очередь, тесно прижалась к Мохову плечом. Она хотела, чтобы эта худосочная девица видела, что они с Моховым не просто знакомые.

– Красиво, – сказал Мохов, полуобернувшись к Саниной и с усмешкой добавил: – Но кусается.

Продавщица, разочаровавшись, едва заметно дернула плечиками и, потеряв к нему всякий интерес, отошла к подруге, чтобы продолжить прерванный разговор.

– Пойдемте, – Мохов потянул женщину за руку. Но Санина не желала оставаться в проигравших, не в ее это было правилах. Она гордо вскинула голову и громко, с нарочитой небрежностью произнесла:

– Сегодня же сними с книжки деньги, Пашенька. Завтра я возьму эту кацавейку. На каждый день, думаю, сойдет.

Павел принял ее игру.

– Хорошо, дорогая, – с самым серьезным видом сказал он. – Если тебе так хочется.

Санина коротко улыбнулась ему и, не обращая внимания на изумленные взгляды продавщиц, грациозно продефилировала к двери. Сдерживая смех, Мохов шагнул за ней…

На улице они некоторое время, пока шли к машине, хранили на лицах непроницаемость, а потом, не выдержав, одновременно расхохотались.

– Ох, невеселый этот смех, Паша, – устроившись на переднем сиденье, Санина вмиг поскучнела. – Шубка эту я бы купила с удовольствием.

– А за чем дело стало? – Мохов по привычке резко тронул с места, многострадальный «газик» аж присел на задние колеса. – Намекните Судову. И повод есть. Юбилей.

– Куда там, – с горечью произнесла женщина. – И так, говорит, в роскоши купаешься. Сколько можно, ненасытная. Так и сказал, ненасытная. Просила я уже.

Мохов снова вывел машину на проспект и снова машинально принялся разглядывать людей на тротуарах. Где же может быть Юрков? Где?

Стемнело. Хоть и зажглись фонари и светили вроде бы ярко, но выискивать глазами знакомую фигуру, знакомое лицо было уже трудно, тем более на скорости, когда надо еще и вперед смотреть. Мохов мельком глянул на женщину и заметил, что та совсем помрачнела, потускнела, подурнела. Он хотел сказать ей что-то доброе, ободряющее, хотел пошутить весело. Но никак не мог найти подходящих слов. Тогда он решил пригласить ее в гости. Они посидят втроем, выпьют чаю, поболтают о том о сем. У них с Леной есть о чем поболтать. Однако отбросил эту мысль, подумал, что тяжело ему сейчас будет искренне и душевно проводить с ними время. Играть придется в беспечность, беззаботность, раскованность. А не получится у него этого сегодня, и завтра не получится, и вообще неизвестно, получится ли уже когда-нибудь. Мохов скривился в тоскливой усмешке. Вот попал в коловорот. Скорей бы уж все кончилось, все стало на свои места. И вдруг он встрепенулся, неожиданная идея пришла в голову.