Текст книги "Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Михаил Черненок

Соавторы: Георгий Северский,Николай Коротеев,Анатолий Ромов,Федор Шахмагонов,Эдуард Ростовцев,Гунар Цирулис,Владимир Туболев,Гасан Сеидбейли,Рашит Халилуллин,Николай Пахомов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 193 (всего у книги 195 страниц)

20

– Так что же выходит, за ним осталось последнее слово? – упрекнул Русанов, когда Осокин во всех подробностях пересказал содержание разговора с подследственным.

– Ну нет! – возразил Осокин. – Я теперь уверен, что последнее слово останется за нами. Нисколько в этом не сомневаюсь. То была разведка боем!

– Чья разведка: его?

– Он думает, что это была его разведка боем, а я думаю, что моя. Во-первых, он раскрылся в главном! Перед нами совсем не тот человек, которым он притворялся на первых допросах. Раньше я видел в нем ординарного уголовника, теперь я знаю, что перед нами враг, ожесточенный враг. Он совсем не похож на тех вахманов.

– Идейный враг? – с усмешкой спросил Русанов.

– Я понимаю вас, Иван Петрович! Я уже один раз ошибся в нем, второй раз не ошибусь! Не по дремучести он пришел к немцам, думаю, что и не по трусости! Стоит за его изменой серьезная причина. Так что признания ждать от него нечего!

– А не кажется ли вам, Виталий Серафимович, – спросил Русанов, – что вся эта милая беседа была всего лишь торговлей со следствием?

– Быть может, что-то и проскальзывало в этом духе, но мы не можем ему что-либо предложить. И он это знает, он знает, что приговор суда будет однозначен! Признаваясь в абстрактной форме, он как бы давал понять, что его никаким изобличением не удивишь и никакое изобличение не заставит его признать то, что он не захочет признать. К. тому же он прекрасно знает, что признание его при тех доказательствах, которые собраны, имеет чисто символическое значение. Это отлично подготовленный противник. Выявился и второй момент. Он твердо уверен, что мы никогда не узнаем, кто он на самом деле. Он явно подбрасывает нам эту задачу. Вот зачем – я еще не разобрался. Быть может, хочет затянуть следствие, каждый день жизни дорог? Не исключено, что за этим скрывается что-то другое. Это другое, быть может, лежит в плоскости психологии. Пока не знаю… Но есть и третий момент! Он, по-видимому, также уверен, что мы без его помощи, без его указаний не найдем Фогта, если Черкашин и есть в действительности Фогт.

– Скуластое лицо – примета, конечно, заметная. Но уж и не такая редкая. Но дело Фогта – это уже по ведомству полковника Корнеева. Мы ему сообщим наши соображения, а нам надобно подумать, какие есть основания считать Черкашина Фогтом. Быть может, Черкашин и есть Черкашин, а ваш подопечный нарочно темнит, чтобы пустить нас по ложному следу? Вы думали об этом?

– Думал! – ответил Осокин. – Но есть одно обстоятельство. По всем свидетельским показаниям проходит с полной очевидностью, что разлад в семействе Охрименко, назовем его так, начался после визита Черкащина. Это как рубеж! Он и сам постарался дать этому объяснение, только я ни одному слову его не верю. Жулик, богат, соблазнил Елизавету Петровну… Все это он наплел, чтобы как-то увести следствие от тщательного расследования. Все это вранье никак не сходится с образом Елизаветы Петровны, каким он складывается из очень многих о ней отзывов. Фоторобот, конечно, не фотография, но я имею в виду его показать Ахрещуку и Михайличенко.

– Все это так! Но я еще пока не вижу, каким образом за нами останется последнее слово? Виталий Серафимович, подумаем вместе, что у вас есть для установления настоящего имени Зяпина. Не знаю, как его и называть. Пусть пока будет Зяпиным.

– Пусть Зяпин, – согласился Осокин. – Называть его Охрименко у меня язык не поворачивается. Так вот, увидел я его совсем в другом качестве. Сразу переменился. И речь другая, и взгляд, даже пластика движений другие. По всему видно, что год его рождения где-то близок к году рождения Прохора Охрименко. Охрименко двадцатого года. Он может быть девятнадцатого, двадцать первого, пусть даже двадцать второго. Все это призывные годы.

– Может быть, он вообще не призывался! – подсек Русанов рассуждения Осокина.

– Человек он здоровый, врачи не нашли никаких аномалий со здоровьем. Почему бы ему не быть призванным? Для этого нужно было исключение. Учеба в вузе, где есть военная кафедра. Так это все равно давало офицерское звание. Я перечитал протокол первого допроса. Там есть кое-что наводящее на раздумья. И держался и говорил он тогда странно, потом стал говорить по-другому. Похоже на то, как строился наш последний разговор. У меня было ощущение, что он вот-вот скажет что-то очень серьезное и необычное. Но тогда я ждал, что он готовит себя к признанию убийства жены. А он прошелся будто бы по краю пропасти, но падать в пропасть не захотел, свернул. Теперь-то я понимаю, у какого края пропасти он стоял, а потом решил, что обойдет ее. Я точно записал его слова, а интонация была именно такой, как она мне запомнилась. Я вам их прочту, Иван Петрович! Вот слушайте: «Не подыскивайте за меня объяснений! Я и сам не пойму, как это так получилось, стрелял, а жив остался!»

Осокин поднял руку, привлекая особое внимание Русанова.

– «Стрелять на фронте обучен! Немцы с июня сорок первого обучали…»

Если эту фразу вырвать из контекста всего, что нам теперь известно, то она ничего не объяснит. Можно подумать, истолковать ее так, что он подстраивался под биографию Охрименко. Я помню его глаза в тот момент. Обычно он их прячет, уставится в одну точку, и ничего в них нет. Пустота! А тут что-то мелькало беспокойное, то ли усмешка, то ли ирония. Я еще тогда удивился, но не понял. А он добавил: «Учителя жестокие, или ты их, или они тебя!» И опять это сказано с каким-то нажимом, со скрытой истерикой, что ли! И тут же сразу все переменилось. Пошла скороговорка, пошли стандартные фразы, заученное изложение чужой биографии. Я не решился бы высказать твердо предположение, если бы все это еще раз не переворошил в памяти и не обдумал. А предположение такое: он служил в армии. А если служил, то был офицером, и никак не рядовым. И действительно встретил войну в июне сорок первого.

– Дайте протокол, я посмотрю! – попросил Русанов. Перечитав еще раз место в протоколе, раздумчиво произнес: – Июнь – июль сорок первого… Эти месяцы дали чуть ли не наибольшое количество добровольно сдавшихся в плен. Во всяком случае, те, кто был не в ладах с Советской властью, торопились сдаться. Тот, кто будет читать протокол, так глубоко не заберется, как вы, Виталий Серафимович. Предположим, что вы правы и он действительно встретил войну в июне, что он был офицером. Но вы можете представить себе, сколько было в то время офицеров в звании лейтенантов, даже и капитанов. Фамилии его мы не знаем, а сличать его фотографию с фотографиями в личных делах офицеров – на это уйдут годы… Прямо хоть к Ло-тинцеву за идеей обращаться!

– Не надо к Лотинцеву! Есть тут путь, на мой взгляд, покороче. Он не Зяпин – это точно! Он бросил нам вызов: раскройте мое имя, тогда, дескать, заговорю. Это та же игра, что и на первом допросе. Пройтись около пропасти – и в сторону! Он игрок по натуре. Иван Петрович. И азартный! Вот на этом мы и скажем свое последнее слово. Он не Зяпин, а к немцам явился под именем Зяпина. А для того чтобы назваться чужим именем, надо было и немцам предъявить чужие документы. Где он их взял? Я читал воспоминания участников войны о ее первых днях. Там хаос царил. Вот когда труда не составляло под любое имя нырнуть. Но он нырял не под любое! Не под солдатское имя он нырял. Солдат для немцев мало интересен. Ему лопату в руки, и все… Их на каменоломни угоняли. Выбрал он себе офицерское имя и звание повыше лейтенантского. Убитого к тому же или пропавшего без вести. Много их тогда было убитых и пропавших без вести, в каждой части. Но он брал не из чужой части, из чужой части не с руки. Надо было взять не только документы, но и биографию. Федор Зяпин был рядом, в одной с ним части, и близко… Рушится где-либо логика?

– Логика не рушится, хотя построение и сложное… Я понял вас! Вы предлагаете искать Федора Зяпина… Предприятие долгое, но в общем-то не безнадежное. Затем взять списки офицеров в той части, где служил Зяпин.

– Конечно же! – воскликнул Осокин. – Он уже в августе сорок первого объявился на Ренидовщине. Он уже у немцев был своим человеком. Это июнь, самое большое конец июля. Еще ни одна часть не переформировывалась. И если Зяпин значился убитым или пропавшим без вести, то, безусловно, под своим именем в тех же списках мог фигурировать и наш подопечный. Фотография его есть.

– Ты настаиваешь на разработке этой версии? – спросил Русанов.

– Да. Только вначале необходимо провести личное опознание Зяпина вахманами и очную ставку с ними.

– Я не очень уверен, что со своей идеей ты не напрасно потратишь время. Нет никакой гарантии, что он признается и после того, как мы установим его подлинное имя. Может оказаться, что он и есть Зяпин. Загадку с Фогтом это тоже никак разрешить не поможет. Кстати говоря, даже если мы установим, что у него гостил Фогт, это в чем-то поможет ведомству полковника Корнеева, но еще не известно, знает ли Зяпин, куда скрылся Фогт. Эти люди не любят распространяться о своих делах.

– Иван Петрович, я настаиваю! Мы его должны раскрыть до конца!

– Это ваше право, Виталий Серафимович! В нашей работе не все версии находят подтверждение. Не огорчайтесь, если и эта версия окажется несостоятельной. Но прежде мы посоветуемся с полковником Корнеевым, а вы проведете очную ставку Зяпина с вахманами и с Ларионом Евсеевичем! И вот еще что: надобно рассказать на фабрике, каков оказался их комендант. Одно дело, когда свидетели давали показания, имея в виду личную трагедию, быть может, даже и сочувствуя ему, другое дело, когда речь пойдет об изменнике Родины. Быть может, у кого-нибудь освежится память?

21

Осокин проинформировал директора ватной фабрики, секретаря парткома и председателя профкома о мрачном прошлом их коменданта и воспользовался приездом в Сорочинку, чтобы еще раз уточнить внешние приметы Черкащина. Пр йшлось поработать допоздна, участковый уговорил его переночевать.

Утром, чуть свет, кто-то робко постучал в дверь. Осокин взглянул на часы и удивился – шел всего лишь седьмой час. Быстро оделся и открыл дверь. На пороге Гладышева. Он в первое мгновение ее не узнал, так она сникла и постарела. Под глазами мешки, начисто исчезла ее игривость. Голос дрожит.

– Я не помешала? Очень мне надо с вами посоветоваться!

– Посоветуйтесь! – разрешил Осокин и пригласил ее в номер. – Что с вами, Клавдия Ивановна, на вас лица нет?

– Думала, ночь эту не переживу, как узнала… Думала, сердце разорвется. Можно мне вас спросить?

«Вот оно, – догадался Осокин, – дошло!»

– Вы для этого и пришли. Спрашивайте. И садитесь, вы еле на ногах стоите!

Гладышева села на край стула и почти шепотом спросила:

– Скажите, это верно, что наш комендант под чужой фамилией жил?

– Верно! Жил под чужой фамилией и под чужим именем!

– Правда, что он служил фашистам?

– И это правда, Клавдия Ивановна!

– И нет тут никакой ошибки, не возвели на него напраслину?

– Нет, Клавдия Ивановна, ошибки! Это святая правда!

Гладышева расплакалась.

– Господи! Что же я наделала? Еще я, дуреха, цветы ему принесла в больницу… Что же мне-то теперь будет?

– Вы знали, что он служил у немцев?

– Что вы! Если бы узнала, так на порог его не пустила бы! Героем прикидывался! Офицером, ветераном…

– Я уверен, что вы не знали его прошлого и не могли знать!

– И Лиза не знала! – воскликнула Гладышева. – Не такой она человек, чтобы этакое стерпеть! Я о покойнице и днем и ночью забыть не могу, какая я перед ней виноватая! Мне даже снится, что это я ее убила!

– Письмо подлое, Клавдия Ивановна, очень подлое, здесь мне вас утешить нечем. За сны не ручаюсь, но к убийству ее вы непричастны. Не из-за писем он ее убил.

– Товарищ следователь, Виталий Серафимович, а я ведь не всю правду вам сказала, потому и пришла…

– Это очень плохо, что вы не всю правду сказали, но раз уж пришли, это в какой-то мере вас извиняет. Слушаю вас.

– Я тогда посмеялась, когда вы спросили, собирался ли он на мне жениться! А ведь собирался, если не врал! Дружка даже своего приводил, знакомил со мной, как с невестой…

Еще раз про себя Осокин оценил проницательность Русанова. Как в воду глядел. Гладышеву спросил как бы между прочим:

– Это какого же дружка? Гостя своего, что ли?

– Его самого! Скулана!

Осокин чуть было не ахнул. Едва сдержался от какой-либо реакции.

Гладышева продолжала:

– Того самого, чей портрет воссоздавали… Жулик, говорят, очень крупный!

– Как вы сами думаете, серьезно он хотел на вас жениться, или прикидывался?

– Говорил, что, как только разведется с Лизаветой, тут же и поженимся!

– Когда же он вам такое предложение сформулировал?

– Весной!.

– До приезда своего гостя или в то время, когда дружок у него уже гостил?

– Гостил уже! Из-за этого гостя у них и раздор шел с Лизаветой. А он мне жалился, вот, говорил, стерва на мою голову, я и друга принять не смей, и во всем хочет верх дома держать… С тем и за письмом подкатился! Я на развод подам, она, говорит, на стену от злости полезет, тут я ей письмами рот заткну! А я ему, идиотка, после всего цветы в больницу принесла!

– Да уж, похвалиться нечем, Клавдия Ивановна. Цветы я те видел. Он их при мне в окно выбросил…

– Это почему же в окно? – растерянно спросила Гладышева.

Заело ее такое пренебрежение.

– Вас от следствия хотел скрыть… А впрочем, кто его знает? Чудо вас спасло. Клавдия Ивановна, от больших неприятностей. Вы даже не представляете себе, от каких неприятностей. Очень хорошо, что вы пришли ко мне и рассказали правду. Это проясняет историю с анонимными письмами и еще кое-что… А теперь попытайтесь припомнить, что происходило у вас, когда он приводил к вам своего дружка. Один раз или несколько?

– Один раз! Перед самым его отъездом. Лизавета выгнала этого дружка из дома, так вот проводы у меня были…

– Клавдия Ивановна, прошу вас, на этот раз говорите только правду. Раньше, до этих проводов, он что-нибудь вам рассказывал о своем дружке?

– Говорил… Вот приехал фронтовой друг, надо бы устроить на работу, а жить ему негде. Интересовался, не могла бы я подыскать ему квартиру в Озерницке. Но потом сказал, что не надо искать квартиры, его друг не нашел подходящей работы.

– Он его как-нибудь вам представлял?

– Фамилии не помню, а называл его Сергеем, мне представил Сергеем Сергеевичем…

– Проводы были с водкой?

– Я этого друга трезвым и в Сорочинке никогда не видела. С водкой, о закуске я позаботилась.

– Ну и как они потом повели себя?

– Напились! А как еще? Нет молодца сильнее винца. До утра посидели… Потом уже всякую несуразицу бормотать начали, то ссорились, то мирились. Но о воровских делах разговора не было…

– Охрименко не вор! Это точно! А что за причина ссоры?

– Смешно… Сергей Сергеевич его раза два почему-то Федором назвал, а Прохор разозлился! Тебе, говорит, приятно будет, если я тебя буду Скуланом называть? Тот вскочил и бутылкой замахнулся. Я их еще мирила. Тебя, говорю, Прохор, попутали с кем-то, а ты своего друга нехорошо обзываешь! А Сергей Сергеевич и говорит: «Был у меня на фронте друг, сердечный друг, я с ним горе мыкал, а теперь вот тоскую и все мне кажется, что он около меня. А Скуланом меня с детства дразнили, как услышу от кого, так тянет голову проломить…»

– До утра о многом можно переговорить… Фронтовые друзья. Быть может, вспоминали о фронтовых делах?

– Нет! О фронтовых делах не вспоминали. Прохор больше Лизавету ругал, а тот все про каких-то ашхабадцев толковал. Я не очень-то прислушивалась, не было интересу…

– Может быть, родных вспоминали?

Клавдия Ивановна задумалась. Потом неуверенно сказала:

– Что-то говорили… Сергей Сергеевич обижался… Прохора упрекнул, вот, мол, у моей сестры тебе был дом родной, а твои где? Твои что чужие! Это он про Лизавету, наверное… Будто бы и все.

– И все про родных?

– Будто бы и все…

– Сколько раз он назвал его Скуланом, не припомните?

– Один раз, что же дразниться-то! А прозвище точное…

– Теперь, Клавдия Ивановна, еще раз я попрошу вас поднапрячь память! Не было у них разговора, куда собрался ехать Сергей Сергеевич?

– В Москву! Он еще обижался, что Прохор не хочет его проводить. С билетами трудно. Так Прохор его к Жердеву отправил! Проводник, раньше на фабрике работал вахтером…

– Теперь, – сказал Осокин, – нам надо, Клавдия Ивановна, все, о чем вы мне здесь рассказали, очень подробно, ничего не упуская, записать в протокол. Так что я вас задержу недолго. Вам надо на работу?

– Надо бы!

– Мы договоримся с директором фабрики!

– Что же мне-то теперь будет, какое наказание?

– Думаю, что все обойдется. Возможно, еще вызовут в суд и спросят, как написала то подлое письмо. Ну что ж! Придется перетерпеть! А пришли вы рассказать правду вовремя.

22

И снова Осокин у Русанова.

– Иван Петрович, – объявил он с порога, – вы как в воду глядели! Первая ласточка – и к нам в сумку.

– Читайте протокол! – подстегнул Русанов. Все внимательно выслушал и тут же строго распорядился: – Готовьте вызов на Ахрещука и Михайличенко. Это – первое. Второе: составьте информацию на имя полковника Корнеева. Выпишите повестку партизанскому деду из Ренидовщины. Когда все это сделаете, готовьтесь к командировке в Подольский архив.

Осокин встал, но уходить не спешил. Ему не терпелось порассуждать. Как бы между прочим, он заметил:

– С анонимными письмами теперь все ясно!

Русанов улыбнулся.

– Бог с ними, с анонимными письмами. Главное – из-за чего он убил жену теперь понятно.

– Что вы имеете в виду?

– Свою личную убежденность в том, что этот Скулан, по пьянке, мог свободно и при Елизавете Петровне назвать ее мужа Федором, да, может быть, и не один раз… Возможно, что-нибудь проскочило и еще. Оттого в их доме обстановка и накалилась… Он поспешил с разводом и с анонимными письмами. Она в самый разгар их ссоры пригрозила на него донести. Вот и загремели выстрелы, ему ничего другого не оставалось! Некогда было даже подумать, как бы все это провести осторожнее. В общем, Виталий Серафимович, действуйте!

Полковник Корнеев прореагировал на сообщение Осокина оперативно. Прошло несколько дней, и он прибыл в Озерницк вместе с Ларионом Евсеевичем. Вначале собрались в кабинете у Русанова. Показали Корнееву фоторобот Скулана – Фогта и фотокарточку Черкашина, только что поступившую из Ашхабада. Совпадение личности уже никаких сомнений не вызывало.

Провели и первое опознание. Пригласили Евсеича с понятыми. Когда Осокин разложил перед ними свою очередную серию фотографий разных мужчин примерно одного возраста, едва взглянув на них, Евсеич тут же уверенно ткнул пальцем в фотографию Черкашина и выпалил:

– Этот – главная их паскуда! Немец – Вильгельм Фогт. Гонялись мы долго за ним, да утек проклятущий.

Когда все формальности с опознанием были закончены, Корнеев объявил:

– Есть новость! Ваш Черкашин к хищениям на базе в Ашхабаде оказался непричастен, но скрылся, как только начались аресты жуликов. Возник вопрос: почему сбежал? А здесь, как я вижу, готов и ответ. Вспугнули не Черкашина, а Фогта…

– Я все же еще не теряю надежды услышать от Зя-пина, где Фогт прячется, – высказался Осокин.

– Он, может быть, и не знает этого, – заметил Корнеев. – Во всяком случае, твердой уверенности на этот счет у меня нет.

Встречу с Зяпиным отложили на день, до того, как в Озерницк прибыли под конвоем лагерники Ахрещук, Михайличенко и Пельц.

Тогда только Осокин и вызвал Зяпина снова, получив возможность лишний раз удостовериться, что его подследственный весьма не прост и мастерски владеет перевоплощением.

Зяпину оказалось вполне достаточно считанной минуты, чтобы в присутствующем на допросе Корнееве сразу угадать чекиста, хотя тот и был в штатском.

– Вот и подмога прискакала! – молвил он довольно развязно. – Чека мною заинтересовалась? Это вы напрасно, гражданин следователь, подтягиваете тяжелую артиллерию бить по воробью! Серьезных людей ввели в заблуждение!

– Полковнику Корнееву было любопытно, Зяпин, на вас взглянуть! – пояснил Осокин.

– Ай, ай, гражданин следователь! Я же вам заявил вполне официально, что я никакой не Зяпин, а Прохор Акимович Охрименко! Умные люди давно бы меня в расход пустили, а вы попусту государственные денежки на командировках прокатываете!

Подследственный снова разыгрывал простачка. В этом уличать Зяпина было бесполезно, и Осокин прервал его.

– Перейдем ближе к делу. Обещал провести с вами кое-какие очные ставки. Надеюсь, вы не против.

– Интересно самому.

– Вот и отлично. Пожалуйста, – обратился Осокин к дежурному выводному, – пригласите первым старичка.

Пригласили Евсеича. Он явился при параде. На лацкане отутюженного старенького пиджачка – боевые партизанские награды. На носу очки в металлической оправе.

Зяпин взглянул на него и усмехнулся:

– Откуда вы взяли, гражданин следователь, это чучело? Я в жизни этого инвалида не видывал!

Осокин одернул его:

– Предупреждаю вас, обвиняемый, что на очной ставке вы обязаны вести себя прилично!

– Или что? Карцер? Мне все едино, что карцер, что девять грамм свинца! Сказано уже!

– Пусть побрешет! – снисходительно молвил Евсеич. – Когда кусал, не лаял!

– Итак, – начал Осокин, – свидетель Рядинских, хотелось бы от вас услышать, кто сидит перед вами?

– Кликали его Федором Зяпиным, а служил он во время войны в войсках СС и числился у них цугвахманом. Не таким я его видывал! Воображал тогда себя ястребком, а ныне всего лишь бесхвостая ворона.

– Почему же бесхвостая? – поинтересовался Зяпин.

– Коли ворона перья с хвоста потеряла, то либо у нее их выщипали, либо нутром сильно захворала, верный признак, что скоро ей подохнуть!

Зяпин приподнял руку.

– Разрешите обратиться, гражданин следователь?

– Обращайтесь! – разрешил Осокин.

– Я прошу вас призвать к порядку этого гражданина. Я не хочу выслушивать от него оскорбления.

– Нет, послушай! – взвился Евсеич. – Кто нашу деревню Ренидовщину подпалил, а жителей с детишками на мороз выгнал? Это ты, вражина, со своими вахманами и полицаями. Век не забыть этого!

Тут вмешался полковник Корнеев.

– Уважаемый Ларион Евсеевич, в том, что гражданин этот – Федор Зяпин, не ошибаетесь?

– Лопнут мои глаза, если что не так!

Поднажал на обвиняемого и Осокин.

– Слышали? Что скажете теперь?

– Скажу, что у свидетеля от старости в голове остался один сор. Вот и плетет что вздумается. Я не Федор, а Прохор, и не Зяпин, а Охрименко.

Евсеич от возмущения даже руками всплеснул:

– Да тому Прошке я сызмальства, по-соседски, за мелкую шкоду шлепока давал, и не раз. Он вырос на глазах у меня и был не чета этому. Замучили его немцы… Да и схоронил я его вот этими руками…

– Значит, на своих показаниях настаиваете?

– А то как же!

– А вы?

– Я тоже.

– Вот и подведем черту. Остаетесь оба, так сказать, «при своих».

Евсеича отпустили.

Уловив на себе пристальный взгляд полковника Корнеева, Зяпин не преминул тут же поинтересоваться:

– Что это вы, гражданин чекист, узрели во мне такого особенного? Я как и все, с ногами, с руками…

– Согласился бы, но сожалею, что не могу этого сделать. На вас клеймо предателя, и его вот так, запросто, не стереть. Впрочем, я уверен, что вашему запирательству скоро придет конец.

– Аль пытать собрались?

– Это фашисты пытали. Надеюсь, что заговорит ваша совесть.

– Сказать все можно! Вы, гражданин начальник, воевали?

– Нет, не воевал, возрастом не вышел!

– А вот я воевал, с первого дня, как только немцы переступили границу.

– В какой части, если не секрет?

– Про то в моем личном деле достаточно написано! Спросите у моего следователя. Надо думать, что он даст его вам почитать.

– Уже читал. Да только дело это завели в военкомате не на вас, а на Прохора Охрименко. Вот ведь какая петрушка получается. Вы не он, а он не вы.

– Пустое, все это доказать еще надо!

– Напрасно надеетесь на что-то. Свидетелей против вас хватает.

– Поживем – увидим! – не сдавался Зяпин. Тут завели к ним первого вахмана. То был Ахрещук.

Зяпин скосил на него глаза и с недоброй усмешкой поприветствовал:.

– Здорово, земляк! Не ждал, а вот и свиделись. Думал ли ты раньше, что твоя служба у фрицев обойдется тебе боком? Не-ет, не думал.

Ахрещук чуть было попятился к двери и жалостливо взглянул на присутствующих.

– Чего робеете?! Держитесь смелей! – подбодрил его Корнеев. – Он теперь не страшен никому.

Ахрещук будто ожил и сделал шаг вперед:

– Не узнал я вас, гражданин подполковник. Сколько лет ведь прошло с тех пор, как вы взяли меня…

– Не подполковник, а полковник я уже! – поправил его Корнеев и, обернувшись к Осокину, добавил: – Между прочим, когда пришли за ним, так он за топор схватился, а тут вдруг чего-то струсил.

– И крысу ежели в угол загнать, она огрызается! – оправдываясь, сказал Ахрещук. – Это я крыса, а он совсем даже не крыса, волк о двух ногах. Я по трусости и от безысходства к фрицам подался, а он, видать, по убеждению.

– Жук ты навозный, а не крыса! – отозвался Зяпин.

Осокин остановил перепалку.

– Обменялись комплиментами, хватит. Свидетель, вопрос к вам. Вы знаете человека, который вам предъявлен?

– Да.

– Кто же он?

– Наш цугвахман Федор Зяпин.

– Не ошибаетесь?

– Истинную правду говорю, чтоб мне провалиться на этом месте.

– Он ваш земляк?

– Пришлый. Объявился у нас только в войну, а ранее и духу его не было.

– Обвиняемый, слово теперь за вами. Что он сказал, подтверждаете?

– Врет и не краснеет!

– Значит, нет. Так и запишем.

Потом Зяпину была дана очная ставка с бывшим вахманом Михайличенко. Выведенный из себя вкрадчивым его перечислением многих совместных акций вахманов и полицаев против партизан и мирных жителей, Зяпин под конец этой очной ставки сорвался и заорал:

– Паскуда волосатая! Задавил бы тебя своими руками!

Не лучшим образом прошла и очная ставка его с бывшим вахманом Пельцем. И этот свидетель не пощадил Зяпина, даже не отказал себе в удовольствии позлорадствовать:

– Если тебя в расход не пустят, то считай повезло!

Да, полковник Корнеев угадал. Зяпина никто из его бывших подчиненных выгораживать не собирался. Они даже обрадовались его аресту. В волчьей стае слабых не щадят.

В тот памятный день Зяпину была дана еще одна очная ставка – с его бывшей приятельницей Гладышевой.

– А ты еще как сюда попала? – перекосился Зяпин, увидев ее. – Гражданин следователь, получается некрасиво! Сначала привели сюда старого придурка, потом фашистских прихвостней, а теперь еще и эту фабричную шлюху.

– Зачем так оскорбляете женщину, да еще ту, с которой были близки?

Попыталась что-то сказать Зяпину и сама Гладышева, но Осокин остановил ее:

– Клавдия Ивановна, повремените! Лучше скажите, с кем он приходил к вам домой?

Она ответила сразу:

– Однажды он пришел не один, а с каким-то своим дружком, что тогда гостил у него.

Тут Осокин предъявил ей фотографию Черкащина – Фогта – Скулана.

– С ним?

– Да, с этим.

– Чем-то этот человек вас поразил?

– Он почему-то назвал его вдруг Федором.

– Может, оговорился?

– Не думаю, правда, за бутылкой, но назвал уверенно.

– Обвиняемый, что скажете на это?

– Скажу, что и она все врет! Бывал я у нее всегда один, а при свидетелях мне там делать было нечего.

– А мне можно задать ему вопрос? – робко поинтересовалась Гладышева.

– Задавайте! – разрешил Осокин, и Гладышева спросила:

– За что вы свою жену убили?

– Дура, на тебе жениться хотел! – ответил Зяпин и в свою очередь обратился к Осокину: – Мне надоела эта комедия, я устал, отправьте меня в камеру.

– Будет по-вашему, – согласился Осокин.

Гладышеву отпустили.

Однако перед тем как увести подследственного в камеру, полковник Корнеев обратился к нему со следующими словами:

– Советую вам все хорошо обдумать и прекратить никому не нужное запирательство. Вы Федор Зяпин, а не Прохор Охрименко, это и слепому ясно. Вам, Зяпин, нетрудно также понять и то, что обнаружился след другого преступника, фашиста Вильгельма Фогта. И мы от вас ждем помощи, а не противодействия.

Зяпин поднял глаза на Корнеева, что-то было хотел сказать, но смолчал.

На другой день, с утра, к Осокину в копилку доказательств обвинения легли еще три факта: опознание личности мнимого Черкащина теми же «зеками» Ахрещуком, Михайличенко и Пельцем. Процедура опознания была все та же: фотография Черкащина, предъявленная в числе других, понятые… И троица в один голос признала: это никакой не Черкашин, а их старый знакомец, группенвахман Вильгельм Фогт, он же Скулан.

Теперь Зяпину уже отвертеться ни от чего не представлялось возможным.

– Как вы думаете: заговорит он или нет? – спросил Осокин у Корнеева, когда они возвращались в прокуратуру.

– В вопросе о розыске Фогта это уже имеет чисто академический интерес. Конечно, без него искать Фогта сложнее, но задача значительно облегчена: мы хорошо знаем, под какой фамилией он скрывается и как он выглядит.

Готовясь к новой встрече с подследственным, Осокин больше не сомневался в том, что Зяпину уже деваться некуда, он все расскажет. Но потом подумал, что все равно это уже от него не уйдет никуда, и прежде решил съездить в Подольск. Там разместился Центральный архив Министерства обороны СССР, где Осокин и надеялся еще найти личное дело на бывшего старшего лейтенанта Охрименко Прохора Акимовича. Не оставляла его и другая дерзостная мысль: заодно попытаться там же разыскать и дело самого Федора Зяпина, хотя надежд на это почти не было никаких. Кроме имени, фамилии и возраста Зяпина, к тому же определенного на глаз, Осокин ничего более сказать о нем не мог.

Принимал Осокина в Подольске старший референт архива, человек пожилой, сохранивший военную выправку, очевидно в прошлом кадровый офицер. Он со вниманием его выслушал, все записал, но на успех не обнадежил.

Во время войны многие документы, в том числе и личные дела значительного числа военнослужащих, были безвозвратно утрачены. Могло пропасть и дело Прохора Охрименко. На Федора Зяпина, как этого и следовало ожидать, референт от каких-либо розысков стал решительно отказываться, но Осокин проявил завидное упорство и настоял на своем.

В ожидании каких-либо результатов прошли два дня. Осокин провел их, отсиживаясь в номере местной гостиницы. Делать ничего не хотелось. Совершенно его не тянуло и на улицу. Зато третий день, с раннего утра, был наконец-то ознаменован удачей: личное дело Прохора Охрименко нашлось-таки! Все совпало: и год его рождения, и место рождения – деревня Ренидовщина, и сведения о родителях… Он числился пропавшим без вести с лета 1943 года, после того как не вернулся с особого задания. А вот и его фотография: симпатичный молодой человек, в гимнастерке, стянутой ремнями портупеи, с лейтенантскими двумя «кубарями» в петличках. Надо полагать, что снимался вскоре после выпуска из Тульского пехотного училища. Широкие брови вразлет, приметная ямочка на подбородке отмечали волевой характер.