Текст книги "Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Михаил Черненок

Соавторы: Георгий Северский,Николай Коротеев,Анатолий Ромов,Федор Шахмагонов,Эдуард Ростовцев,Гунар Цирулис,Владимир Туболев,Гасан Сеидбейли,Рашит Халилуллин,Николай Пахомов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 195 страниц)

– Погодите-ка, – медленно произнес он, словно вспоминая что-то. – А зачем вам покупать шубку, когда вы можете ее сшить?

– Это из чего же? – полюбопытствовала женщина. – Из воздуха?

– Из меха, самого натурального меха. – Мохов притормозил перед светофором и повернулся к женщине. – Дядя Лен… Судов как-то говорил мне, что на всякий случай когда-то запасся шкурками норковыми, соболиными. Вот и шуба.

Санина была ошарашена. Лицо ее удивленно вытянулось, потом изумление сменила злость, по губам пробежала недобрая улыбка.

– Так, – протянула она, покачивая головой, – значит, шкурки. Втайне от меня. Значит, для кого-то он их бережет. Так…

«Выходит, не знает она ни о чем, не видела и не слышала, – с легким удивлением подумал Мохов. – Ну что ж. Один выстрел вхолостую, зато второй может попасть в цель. Она ведь теперь обыщет квартиру Судова и его загородный домик лучше любого сыщика. – Он включил передачу и резко сорвал машину с места. – И будет иметь на это право в отличие от меня. И если найдет, тогда уж точно все станет на свои места. А может быть, все-таки дядя Леня здесь ни при чем? Не имеет он к шкуркам никакого отношения? Стечение обстоятельств, и только».

Как бы хотелось Мохову, чтоб это действительно было так.

– Ну зачем вы? – вслух осуждающе заметил он. – Может быть, и не втайне, а наоборот, готовит сюрприз.

– Если бы еще хотя бы год назад ты сказал о сюрпризе, я бы поверила, – насупившись, хмуро проговорила женщина. – Сейчас нет, не поверю. Другим он стал, чужим. Не поверю.

– Приехали, – сообщил Мохов, плавно притормаживая.

– Останови здесь! – спохватилась женщина. – К дому не надо.

Мохов так резко надавил на тормоз, что оба они подались вперед. Санина вздохнула, коснулась руки Павла, прощаясь, повозилась с дверцей и соскользнула с сиденья.

– Спасибо, – поблагодарила она, не глядя Мохову в глаза, осторожно прикрыла дверцу.

Павел кивнул, лихо развернулся и погнал к центру. Но не проехал и с полкилометра, как притер «газик» к тротуару и остановился. Закурил и расслабленно откинулся на спинку. Что-то он опять сделал не так. Неспокойно было на душе, нехорошо как-то. Вновь появилось ощущение неприязни, брезгливости к себе. Ни к чему было Санину в эту историю втягивать, или уж решиться и рассказать все откровенно, человек же она, не марионетка, которую, дергая за ниточки, можно беззаботно подчинять своей воле. Но рассказывать он не имел права, а значит, и не имел он права распоряжаться ее жизнью, ее судьбой, тем более скрытно, втемную. Когда он начал разговор о шкурках, то где-то в глубине сознания таилась у него мысль, что знает Санина о махинациях Судова или хотя бы догадывается. Но, судя по такому неподдельно искреннему изумлению, она была в полном неведении. И надо было закончить разговор, превратить все в шутку, а он импульсивно, по инерции продолжал болтать дальше, теперь уже задумав иной ход – вынудить ничего не подозревающую женщину искать у Судова шкурки. Гадко, нечистоплотно.

Мохов выкинул сигарету в окно, включил зажигание; со скрежетом – видимо, неполно отключил сцепление – врубил передачу, сноровисто перехватывая руль, развернулся и помчался назад, к дому Саниной.

Она не успела еще подойти к подъезду. Услышав шум за спиной, обернулась, замерла на месте. Когда разгоряченная машина застыла возле нее, невольно отпрянула. Потом, увидев, как открылась дверца и Мохов призывно махнул рукой, недоуменно пожала плечами и влезла в кабину.

– Что? – без энтузиазма спросила она.

Мохов постарался улыбнуться как можно обаятельней, потом в игривом полупоклоне опустил голову, проговорил распевно:

– Не вели казнить, царица, вели миловать. – Поднял голову, с нарочитым удрученней вздохнул и сокрушенно заговорил: – Разыграл я вас, Светлана Григорьевна, сдуру, не подумав. Видимо, понравилось, как мы там в магазине позабавились. Психологический, так сказать, практикум решил устроить. Как, думаю, прореагируете на беспочвенное сообщение о наличии шкурок у дяди Лени. Уверяю вас, это моя выдумка, чистой воды выдумка.

Санина, сузив глаза, недоверчиво смотрела на него. Мохов понимал, что ситуация пакостная и врал он сейчас неумело и примитивна, но иного выхода не видел.

– Темнишь, Паша, – пристально глядя ему в глаза, произнесла женщина. – Кто таким образом забавляется? Да еще сдуру, да еще не подумав. Темнишь. Давай-ка выкладывай, в чем дело.

Мохов неестественно рассмеялся, приложил руки к груди.

– Да ей-богу, Светлана Григорьевна, разыграл я вас.

Санина не отрывала от него взгляда.

– А вот я возьму и спрошу у Лени, – вполголоса сказала она. – Или поищу. Лучше поищу, и тогда посмотрим, разыгрывал ты меня или нет. Согласен?

Мохов, наверное, сильно изменился в лице, не смог совладать с собой, потому что Санина усмешливо покачала головой и сказала:

– Злишься, значит, не согласен. Значит, врешь не тогда, а сейчас. Зачем? – Она пожала плечами, клацнула дверной ручкой и хотела было выйти, но Мохов, стремительно протянув руку, удержал ее.

– Не торопитесь, я еще не закончил, – холодно и жестко заговорил Павел. – Слушайте внимательно. Вы ни словом, ни единым, понимаете, не обмолвитесь о сегодняшней моей шутке. Я не хочу причинять даже маленьких неприятностей своим родственникам. Забудьте об этом разговоре и о нашей сегодняшней встрече. В противном случае я расскажу Судову о нашем маленьком секрете. Не он один налево заглядывается…

– Дрянь, – не выдержала женщина. – Дрянь! А я-то тут перед тобой…

Мохов устало прикрыл глаза. Бог с ней, пусть кричит, пусть оскорбляет его, пусть затаит обиду, потом, когда все закончится, она сама поймет, что сегодня была не права. Главное, чтобы она не предпринимала поисков, главное, чтобы не проговорилась Судову. Ах, какой же ты болван, Мохов! Профессионал, лучший сыщик района, болван, а не сыщик. Решил, что ты самый умный и самый проницательный на свете, когда про шкурки разговор завел, а вот теперь расхлебывай. Хорошо, что хоть о том недавнем случае вспомнил, о «секрете». Не скажет она теперь ничего Судову, не должна.

…Ранним утром в один из весенних дней этого года Мохов возвращался с дежурства. Как обычно, он добирался до дома пешком. Из одноэтажного симпатичного кирпичного домика – такие домики на окраинах города стали совсем недавно строить по типовым проектам, предназначались они для одной семьи и стоили недорого – вышли двое: женщина и мужчина. Мохов опешил, потому что в женщине он узнал Санину, которая в это время должна была находиться у родственницы В деревне, в полусотне километров, так она объяснила дяде Лене свое отсутствие, а в мужчине – молодого стройного преподавателя физики из техникума (где Санина работала секретарем директора) со странной фамилией Горазд. Мохов знал его, потому что в свое время раскрывал кражу, совершенную в техникуме, и ему тогда пришлось познакомиться со всем преподавательским составом. Санина и Горазд некоторое время шли вместе, потом поцеловались – отнюдь не по-дружески, – укрывшись за деревьями, чтобы их не видели из соседних домов, и разошлись по разным улицам. Мохов хотел было юркнуть куда-нибудь, чтобы не встречаться с Саниной, но не успел. Они столкнулись чуть ли не нос к носу. Она сначала вроде заговорила, что только-только вернулась из деревни на попутке, так как на дорогах грязно, а в деревне скучно. Но потом догадалась, что он все видел, да и Мохов особо это и не скрывал. Санина отвела глаза и некоторое время молчала. Мохов рассмеялся и сказал, что действительно весной дороги плохие, а в деревне отнюдь не весело. Санина повеселела и сказала что-то вроде того, что она его должница, и упорхнула. Мохов потом на всякий случай навел справки. Оказалось, что Горазд недавно развелся и в этом доме живет с матерью, старой больной женщиной. Кое-кто рассказал ему по секрету, что с Саниной Горазда связывают интересные отношения.

…Санина сделала еще одну отчаянную попытку выйти, но Мохов снова удержал ее.

– Пустите меня! – скривившись, воскликнула женщина.

– Сейчас, вы только успокойтесь, – он говорил теперь мягко, дружелюбно. Он не хотел причинять ей зла. Она все потом поймет, все! – Я прошу извинения за резкость. Но вы сами вынудили меня. До свидания.

– Мне противны ваши извинения, прощайте! – Санина бежала от него как от чумного, с гримасой отвращения на лице, с затаенным испугом в глазах.

Мохов невесело улыбался, глядя ей вслед. Но теперь он, во всяком случае, уже не казался себе негодяем, как полчаса назад.

Тронулся с места плавно, будто и не выжимал акселератор, а только снял ручной тормоз, и машина покатилась сама по себе. Через несколько минут он уже подъезжал к центру, совсем теперь пустынному, тихому, с облегчением остывающему в вечерней прохладе от изнуряющего зноя долгого летнего дня. И Мохов понял, что он тоже поостыл, избавился от горячки, сумасшедшей сегодняшней гонки, понял, потому что поймал себя на том, что не спешит никуда, не высчитывает лихорадочно, за сколько он доберется до такого-то места, сколько времени продлится там разговор, не прикидывает, кому еще надо позвонить, с кем встретиться. И еще потому понял, что ощутил расслабленность, свободу движений, ощутил радость управления автомобилем; уловил, что не кряхтит теперь «газик» страдальчески, не ворчит угрюмо, а вроде бы даже радостно напевает, мурлычет довольно и бежит мягко, легко. И мысли Мохова текут также легко, свободно, словно не его это мысли, а кого-то постороннего, сидевшего рядом, а Павел, обретя на некоторое время чудесный дар, лишь без труда прочитывает их. Вел он себя сегодня в общем-то верно, держался достойно, говорил правильно. Может, за исключением только не совсем удачной беседы с Саниной, да и то сумел поправиться в нужный момент. Незачем, конечно, пока никому знать о его догадках и домыслах, не пришло еще время. А что касается Юркова, то Павел, конечно же, найдет его, перевернет вверх дном весь город, но найдет, он же работник милиции, профессионал. И только подумал об этом, как невольно надавил с силой на тормоз, навалился от резкого толчка грудью на руль и остался так сидеть, крепко обхватив баранку руками. Запульсировала кровь в висках, толчками, толчками, точно в такт тарахтящему мотору, налились тяжестью веки, и Мохов прикрыл глаза. Слишком неожиданной, недоброй была мысль, вдруг пришедшая в голову. Опять он находился в том противном состоянии, что и на обыске у Росницкой, когда нашел эту треклятую записку. Никак не думал, что вновь так отчетливо и красочно представится ему его дальнейшая жизнь, жизнь без дома, без жены. Никак не думал, что так чрезвычайно важна для него эта сторона его существования. За последние Дни он старательно вмял эти мысли далеко-далеко, в самую глубь сознания, и верил, что никогда они уже не выплывут, а если и выплывут, то не с такой остротой и болью. Зачем он встречался с Григоренко? Зачем ищет Юркова? А затем, чтобы изобличить дядю Леню, Судова. И таким образом, значит, собственными руками искалечить свою жизнь. Ведь без Лены ему будет худо, очень худо. Он знает об этом, уже был опыт, промаялся как-то без нее четыре месяца – поругались они в пух и прах однажды. Как тяжко, как сумрачно было у него тогда на душе! Надеялся – время пройдет, забудется все, затянутся раны, останутся воспоминания одни. Ан нет, не тут-то было. Мрачной, страшной, не оставляющей надежд на будущее тюрьмой казался ему белый свет… И сейчас может повториться такое, только теперь уже навсегда, и навсегда он уже двух людей потеряет, жену и ребенка своего – ведь Лена не сможет с ним жить так, как жила раньше, – она будет считать его палачом самого близкого своего человека. Может, наплевать на все? Игра стоит свеч, им еще жить да жить. А преступление дяди Лени, если он действительно преступник, не так уж и велико. Подумаешь, несколько десятков шкурок продал, некоторые по своей халатности порой больше вреда государству наносят. Мохов крепко сжал руками голову, откинулся на спинку сиденья. Он с ума сошел! О чем он думает? Да ведь они сами, мысли такие, уже преступны, а для него, работника милиции, преступны вдвойне. Истерик! Девица!

Мохов почувствовал, как кто-то коснулся его плеча. Он насторожился, но глаз не открыл. Теперь толкнули сильнее, требовательнее. Он подался чуть вправо и резко обернулся к открытому окну, различил в темноте лоснящееся лицо. Запах бензина в кабине вытеснил горьковатый перегар.

– Заснул, что ли, шеф? – слишком медленно и четко для трезвого выговорил непрошеный гость.

– Да нет, – поморщившись, машинально ответил Мохов.

– А чего тачку посреди дороги поставил? – недоуменно продолжал круглолицый.

Растерянность быстро прошла. Мохов освоился, пригляделся внимательней. В окне маячил молодой, лет тридцати парень с нагловатыми узкими глазками и нехорошей кривоватой улыбочкой.

– Чего тебе? – сдерживая раздражение, спросил Мохов.

– Подбрось до Белой Речки. – Парень подмигнул и качнулся.

Село Белая Речка находилось в пятидесяти километрах от города.

– Загулял. – Парень с показным смирением опустил голову. – Бабы, суки, голову заморочили, а ночевать не оставили. Подбрось.

– На вокзал иди, там переждешь, – сказал Мохов, кладя руку на рычаг переключения скоростей.

– Постой, – парень покопался в кармане, извлек большую горсть бумажных денег. – Четвертной даю.

– Отдыхай, – Мохов нетерпеливо газанул.

Круглолицый схватился рукой за руль. Лицо его затвердело, глаза сузились, и без того маленькие, они стали похожи на тоненькие щели.

– Я прошу, – процедил он с трудом, язык едва подчинялся. – Я заплачу. Денег у меня много. Я могу тебя с твоим автомобилем купить. Я всех вас могу купить. Все вы продажные, всем вам деньги нужны. Все из-за них удавитесь. Потому что деньги – это жизнь, это выпивка, это бабы, это жена послушная, потому что без денег вы в неспокойствии живете. А вы очень не любите в неспокойствии жить. Корячитесь, ползаете, из себя выворачиваетесь, лишь бы спокойненько жить. А я вот всем доволен. Вишь, сколько их у меня? На, возьми стольник. Где ты еще за одну ездку столько заработаешь? И хватит выкобениваться, вези, шоферюга!

Свободной рукой парень потянулся к голове Павла и уцепился бы за волосы, если бы тот вовремя не увернулся. Тогда Мохов ухватил парня за запястье, сильно ухватил, умело, тот вскрикнул даже; оторвал его руку от баранки и привычно, как на тренировке, надавил на кисть. Она покорно подогнулась, и круглолицый тонко вскрикнул. Первым побуждением Мохова было отвезти круглолицего в отдел, проверить его по адресу, по учетам. Может, в розыске парень, может, гастролирует, хотя не «законник» он – это точно и неприблатненный даже, однако якшался, видимо, с блатными, нахальства у них поднабрался, гонора, показной щедрости. Но не повез он его в отдел, потому что на удивление точно вспомнил вдруг его пьяную брезгливую тираду и передумал – что-то очень значительное для себя услышал он в словах парня, когда тот про спокойствие говорил. Усмехнулся и, в упор глядя на него, сморщившегося от боли, спросил:

– Где ж ты, милый, заработал столько? Украл?

Парень скривился.

– Пусти, – простонал он.

– Ты ответь сначала.

– Шабашим мы, шабашим в Белой Речке.

– Кто там предсельсовета?

– Тимофеев Василий Савич.

– А живешь у кого?

– У Паниных, у Паниных живу. Отпусти.

– Все верно сказал. Значит, отпущу. И последнее. А тебя как величать?

– Кондюрин Михаил…

Мохов отшвырнул от себя руку Кондюрина, отпихнул его самого от машины, с сожалением взглянул на парня, включил первую скорость и погнал в сторону отдела.

Не было теперь у Павла никаких сомнений, он подавил их в себе, заглушил на время или навсегда, пока неизвестно, но он знал, что выбрал правильное решение, единственно правильное.

Вернувшись в отдел, он попросил дежурного дать указание размножить фотографию Юркова и раздать ее сотрудникам.

Мохов не ожидал, что Григоренко позвонит так скоро. Тем не менее в трубке звучал именно его чуть сипловатый бас:

– Кажется, я узнал, что тебе надо.

– Кажется или точно? – нетерпеливо спросил Мохов.

– Как сказать, начальник, может быть, это не то, что ты ищешь, – Григоренко вдруг замялся. – Есть один малый на рынке, дня два как появился. Поделками из деревяшек приторговывает. Симпатичные такие зверушки. Но зверушки – это как бы маскировка. Людишкам разным он осторожненько предлагает товар, прямо так и говорит с такой улыбкой кошачьей: «Чудный товарчик имеется, не прогадашь, приятель…»

– Когда он появляется? – перебил Мохов.

– К вечеру. Сегодня часам к пяти обещался.

– Значит, так. Я к пяти подойду к главным воротам. Увидишь меня, покажешь того парня. Договорились?! И еще, не позже чем завтра позвони, а лучше зайди к директору Дома народного творчества Льву Яковлевичу Белому. Я его предупредил насчет тебя.

Он ждет.

– Как не… так сразу. – Иван растерялся. – Я же не умею ничего…

– Главное, у тебя божий дар есть, так мне кажется, во всяком случае, а там научат. Лев Яковлевич – человек достойный.

– Спасибо тебе, Павел Андреевич. – Если бы Иван мог, он прослезился бы. – Хочешь, слово дам, что – пить с сегодняшнего дня брошу?

– Хочу, – сказал Мохов.

Повесив трубку, он поднялся к начальнику уголовного розыска, сообщил о звонке и попросил выделить в его распоряжение нескольких оперативников, которые еще не успели примелькаться в городе. Мохов объяснил, что задерживать этого парня с рынка он сразу не хочет, надо посмотреть, где он прячет пушнину и как она к нему попадает. Начальник был с ним полностью согласен. Они обговорили детали, и Мохов вернулся к себе.

Первым делом он попробовал изменить внешность. Еще несколько лет назад в Омске, в магазине ВТО, он купил бутафорские усы, купил так просто, на всякий случай, но, когда приехал на место распределения, похвалил себя за дальновидность. В небольших городках работников милиции многие жители знали в лицо. И нередко бывало, что кто-то из сотрудников попадал в казусные или просто смешные ситуации. Потому что к нему обязательно подходили знакомые, здоровались, интересовались состоянием преступности на сегодняшний день, любопытствовали, нашлась ли утерянная собачка соседки.

Усы уже два раза выручали Мохова. Настало время, когда они могли понадобиться в третий раз. Усы он приладил быстро и изменил прическу, зачесав волосы на другую сторону. Пришедший через час Пикалов остолбенел, увидев за столом Мохова незнакомого усатого мужчину. Он даже хотел спросить: «Вы к кому, гражданин?» Но вовремя удержался и не попал в глупое положение. Потом бы шуткам по этому поводу в отделе не было бы конца. Пикалов шагнул к незнакомцу и пристально вгляделся в него. Тут Мохов не выдержал и расхохотался. Он был доволен: раз друзья его не узнают, то просто знакомые тем более пройдут мимо и не оглянутся. Натянув короткую бежевую спортивную курточку, он изменился еще больше. Узнав, куда направляется Мохов, Пикалов взмолился, чтобы тот взял его с собой, но горячие уговоры его не имели успеха.

Это был самый большой рынок в городе. Он не имел никакого официального наименования – Зеленогорский или Новогрельский. Его просто так и звали – рынок. Лет десять назад его оградили забором, а то бы он так и рос по площади и по разбегающимся от нее улочкам. К вечеру здесь всегда было шумно и многолюдно. А в воскресные дни горожане, принарядившись, приходили сюда семьями, как на ярмарку в стародавние времена. Возле главных ворот, на тротуаре и мостовой тоже толпились продавцы и покупатели. Те, у кого не было разрешения на торговлю в рядах, пытались сбыть свои поделки у самого входа. Торговали корзинками, игрушками, леденцами на палочках, примитивными статуэтками и разной другой всячиной.

Мохов, опустившись с Кедровой, увидел долговязую, слегка сгорбленную фигуру Григоренко сразу. Неторопливые неуклюжие движения Ивана контрастировали с суетливой, энергичной толпой.

Несмотря на то что Мохов предупредил его, что изменит свою внешность и будет в куртке и джинсах, Иван несколько раз пробегал по Павлу неузнающим взглядом и принимался смотреть совсем в другую сторону. Мохов подошел ближе, и, когда Иван снова не спеша повернулся, Павел подмигнул ему. Иван изумленно мотнул головой, и в глазах его Мохов прочел одобрение. Павел с интересом огляделся, наклонился к какому-то низенькому небритому мужичонке, потрогал деревянного оленя, справился о цене, услышав, поцокал языком, сделал попытку поторговаться, и, к его удивлению, мужичонка тут же уступил. Мохов посмеялся над такой сговорчивостью и хотел было уйти, но мужичонка удержал его и сказал, что отдаст олененка вообще за копейки. Мохов усмехнулся, но олененка купил. Тем временем Григоренко двинулся в глубь рынка. Павел сунул олененка в карман и неторопливо побрел вслед за ним. Он не оглядывался и не озирался по сторонам в поисках сотрудников, которых выделил ему начальник розыска. Он знал, что они рядом, в любой момент он мог связаться с ними по миниатюрной рации, спрятанной под рубашкой.

Посреди рынка ровными рядами расположились крытые прилавки. Всякий раз, когда Мохов бывал здесь, он не переставал удивляться пестроте и разношерстности стоявших за этими прилавками людей. Откуда, казалось бы, здесь могли взяться узбеки, грузины, азербайджанцы из Средней Азии и с Кавказа: до городка путь неблизкий. Да и городок-то сам маленький и незначительный. Новосибирск или Омск – это еще куда ни шло. Но тем не менее Желтели на прилавках похожие на мячи для регби огромные дыни, круглолицые, дочерна загорелые узбеки, коверкая русские слова, с жаром расхваливали свой товар: «Не хочэшь дыня, кушай виноград, вкуснай, сладкай», – выкрикивали и потрясали прозрачными гроздьями. Грузины, те были молчаливей и солидней, они не призывали покупателей; в отличие от узбеков они были уверены, что их товар – гранаты, хурма, маринованные черемша, перец и, конечно, цветы – не пропадет. Скрестив руки, они гордо взирали на шумную толпу.

Григоренко уже довольно долго ходил по рынку. Несколько раз он обернулся, и Мохов заметил, что лицо у него было растерянное. Из этого следовало, что парень, который предлагал пушнину, пока не появился. Мохов не расстраивался. Он знал, что в его работе терпение – один из компонентов успеха.

Парень пришел через час. К этому времени Мохову уже опостылело бродить по рынку, прицениваться, торговаться, незлобно переругиваться. Ему казалось, что кое-кто уже подозрительно на него посматривает, – а ведь и вправду, шьется парень меж прилавков без дела, ничего не покупает, только пробует продукт да о цене спрашивает. У любого неглупого и внимательного человека такое поведение может вызвать недоумение. И понятно поэтому, что Мохов несказанно обрадовался, когда Григоренко остановился возле бородатого крутоплечего малого и поднял руку, чтобы вытащить из глаза несуществующую соринку.

Как и было оговорено, после этого Иван сразу же ушел. Мохов между тем тоже прошел мимо парня, незаметно окинул его взглядом, запоминая внешность, отметил, что деревянные безделушки, которые он разложил на ящике перед собой, сработаны весьма умело и оригинально, и зашагал к выходу. На одной из соседних улиц его ждала машина – бежевая «Нива». Он устроился на переднем сиденье, кивнул водителю, мол, все в порядке, сунул руку в карман куртки и нажал тангенс рации:

– Я сто первый, я сто первый, как слышите меня? Отвечайте по порядку.

Приглушенно зашуршал крохотный динамик возле воротника рубахи. Сотрудники откликнулись быстро. Как и просил Мохов, они отвечали в порядке номеров позывных.

– Объект установлен, – продолжал Мохов. – Вы все его видели. Обозначим его незатейливо, без претензий – Борода. Теперь ждем. Конец связи.

С водителем «Нивы», молодым неторопливым полноватым парнем, Мохов уже работал один раз. Было это весной. Тогда по ориентировке из Новосибирска Мохов и его группа вели наблюдение за двумя особо опасными рецидивистами, совершившими несколько квартирных грабежей. Как звали водителя, Мохов уже забыл, помнил только его фамилию – Бычков. Этот на первый взгляд нерасторопный, медлительный парень с самого начала понравился Мохову. Автомобиль он водил отменно, держался уверенно, в сложных ситуациях не терялся, несколько раз подавал такие дельные советы, что Мохов позавидовал ему. В его возрасте он был менее сообразительным. С того времени они были на «ты».

– Сколько ждать-то будем, неизвестно? – осведомился Бычков.

Мохов пожал плечами.

– Ты меня разочаровываешь, – сказал он, открывая окно. – Вопрос непрофессиональный.

– Понял, – нисколько не обиделся Бычков. – Тогда перекусим.

Он извлек из-под сиденья сверток, развернул хрустящую бумагу. Содержимое свертка оказалось весьма аппетитным. Тут были и помидоры, и редиска, и яйца, и сыр, и сырокопченая колбаса, и даже отварная картошка.

Мохов изумился.

– Да здесь на всю бригаду хватит, – заметил он.

– Жена, понимаешь. – Бычков смущенно улыбнулся. – Все боится, что я голодный останусь. Когда мы с ней гуляли еще, я тогда только-только демобилизовался, то почему-то ел без передыху, как зверюга какая. Вот она и… Ты угощайся.

– Спасибо, – Мохов с удовольствием вонзил зубы в мясистый, кроваво-алый помидор.

– Что за бандит-то, которого водим? – с набитым ртом поинтересовался Бычков. – Интересное что-нибудь, если не секрет, конечно?

– Пока не знаю. А вообще в розыске все интересно. Нет желания в сыщики перейти?

– Вообще-то есть, но боюсь, сорваться я там могу.

Мохов удивленно взглянул на Бычкова.

– Непонятно? – с ледяной усмешкой спросил тот, и лицо его враз словно заиндевело, обвисли тяжело пухлые щеки, побелели, запьянели глаза, крутые плечи напряглись, прокатились шарами мышцы под рубашкой. Облик водителя в одно мгновение так разительно изменился, что Мохов оторопел. Не он это уже был, не Бычков, а совсем другой человек, которого Мохов не знал, человек, который внушал страх, животный, необъяснимый. Понизив голос, водитель выдавил сквозь зубы (даже незаметно было, что губы разомкнулись): – Ненавижу я их всех, всех, понимаешь?! Многое человеку дозволено, многое и из недозволенного он себе сам позволяет, но есть предел, черта есть, за которую переступать нельзя, понимаешь?! А если переступил, все равно как украл, избил – смердящий ты, зловонный, стереть тебя, стереть…

И так же внезапно, как и началась, вспышка угасла, исчезла. Обмякли плечи, заалели щеки, глаза подобрели, заблестели масленисто. Бычков дернул подбородком, будто удивлялся самому себе, сказал глухо, не поворачиваясь, разглядывая капот машины:

– Извини. Как вспомню… – Что он вспомнил, Бычков не договорил, лишь махнул рукой и продолжил: – Поэтому и в розыск боюсь идти. За баранкой спокойней. И свой вклад в борьбу с ними тоже вношу. Вот так.

Мохов некоторое время молчал, раздумывая, прикидывая, что к чему, потом заговорил негромко, словно обращался сам к себе, а не к Бычкову:

– Я заметил, что с ненавистью отношусь к этим подонкам до тех пор, пока преступление не раскрыто, пока я не задержал виновного. То есть когда я вижу в нем эдакого абстрактного носителя зла. Я могу мысленно проклинать его, потому что я еще помню горе тех, кого он обокрал, ограбил, помню лицо матери, у которой он сына отнял… Но вот он задержан. Я начинаю с ним работать, копаться в нем, еще в горячке, в злобе, может быть, и вдруг через некоторое время замечаю, что отношусь к нему по-другому, понимаю уже, что преступление – это несчастье не только для потерпевшего, но и для самого преступника. Ведь он делает себя тем самым человеком, лишенным всех радостей жизни, он уже вне людей, сколько бы дружков-приятелей у него ни было, он все равно один. Нет, я не жалею его. Просто ненависти я к нему уже не испытываю… – Мохов сделал паузу, усмехнулся. – Гораздо хуже для меня другое. Если сначала я знал кого-то как человека порядочного, доброго, отзывчивого, искреннего, неглупого, а потом оказывается, что все это оболочка, маска, прикрытие, а на самом деле душонка у него мерзкая, звериная, что за милой улыбкой он прячет подленький расчет, а за благодеяниями преступление.

Он хотел еще добавить, что лучше бы все преступники были бы отвратительными на вид, вместо улыбки гаденько бы ухмылялись и словарный запас их не превышал бы десятка слов, тогда не пришлось бы ни в ком разочаровываться, поражаться многоликости человеческой натуры. И вообще работать было бы легко и просто. Но не успел, потому что зашипела рация и из миниатюрного динамика прозвучал чуть искаженный эфиром голос одного из оперативников:

– Сто первый, сто первый, я сто четвертый, как слышите меня?

– Слышу хорошо, – ответил Мохов, непроизвольно повернув голову к микрофону, хотя на улице, конечно, никогда не позволил бы себе этого сделать, чересчур заметный и характерный жест. – Что случилось?

– Он уходит. С ним еще в белой рубахе, клетчатых брюках, кавказец.

– Через главные ворота?

– Да.

– Все, я их вижу. Пошли!

Бородатый шагал торопливо, слегка вразвалку, непомерно длинные руки его, как два совершенно чуждых телу отростка, болтались по бокам, будто какой-то гигант дал бородатому поносить их на время. Рядом шел высокий сутуловатый кавказец. Видимо, один из рыночников, хотя Мохов его за прилавком не видел. Когда эти двое отдалились метров на двести, Павел повернулся к Бычкову, сказал быстро:

– Ну вот, начинается работа. Трогай. Ребята поведут их. А мы будем в арьергарде.

Примерно через квартал Борода и его спутник свернули на улицу Хабарова. Бычков подогнал машину к перекрестку, притерся к тротуару.

– Я сто первый, я сто первый. Как дела?

– Я сто третий. Пока спокойно. Топают, как на прогулке.

Прошла минута, вторая…

– Я сто второй, я сто второй! Они сели на автобус третьего маршрута. С ними сто четвертый. Подберите меня у табачного киоска на Хабарова.

Оперуполномоченный Семин был щуплый, маленький, вихрастый и совсем походил бы на мальчишку, если бы не угрюмо-печальное выражение лица и внимательный, пристальный взгляд. Он плюхнулся на сиденье, отдуваясь.

– Жарко. Давно такого лета не было.

– Какой госзнак у автобуса? – спросил Мохов, протягивая оперативнику пачку сигарет.

– Двенадцать – двадцать четыре.

Они нагнали его быстро. Бычков не рискнул подъезжать вплотную, а приткнулся в хвост к красному «Москвичу», который шел за автобусом. Возле остановки, когда автобус стал притормаживать, Бычков вслед за «Москвичом» обогнал его, чтобы через некоторое время вновь пристроиться в нескольких метрах сзади. Но этого не понадобилось.

– Я сто четвертый, на остановке «Детский городок» они вышли.

– Ну все, я пошел, – сказал Семин, вздыхая. Он открыл дверцу и раздраженно заметил: – Просто Сахара какая-то.

Некоторое время «Нива» не двигалась с места. Мохов ждал очередного сообщения. Голос Семина ворвался неожиданно. Оперативник говорил зло и отрывисто: