Текст книги "Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Михаил Черненок

Соавторы: Георгий Северский,Николай Коротеев,Анатолий Ромов,Федор Шахмагонов,Эдуард Ростовцев,Гунар Цирулис,Владимир Туболев,Гасан Сеидбейли,Рашит Халилуллин,Николай Пахомов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 195 страниц)

– Конечно, конечно, сейчас, я уже собираюсь, – в голосе Лены слышались растерянность и решительность одновременно. – Только дяде Лене позвоню… Почему он мне не сказал, не хотел волновать, наверное, позвоню ему, и мы вместе подъедем.

Мохов недовольно поморщился.

– Не надо, не звони ему. Езжай одна, прошу тебя.

– Почему не надо? – повысив голос, недоуменно спросила Лена. – Он тоже обязан быть там.

Мохов пожалел вдруг на мгновение, что вообще затеял этот разговор, хотя знал, что не мог иначе. Он был ему необходим, этот разговор, эта просьба к жене, необходимо было сознание того, что он не в бездействии, что он что-то делает стоящее, полезное.

– Ради меня, ты слышишь, Лена, ради меня. Сейчас не время для объяснений, ради меня не говори ничего ему, езжай одна.

И столько, наверное, в тоне его было и мольбы и твердости, что она не посмела возражать, проговорила только успокоительно:

– Хорошо, хорошо, Пашенька, я одна.

Повесив трубку, Павел похвалил себя, что сдержался, что остановился вовремя, не рассказал всего жене. Хоть Санина и пришла в сознание, но для всех она еще в забытьи. Так что Лена тоже пусть остается в неведении. Нет, не то чтобы Мохов не доверял жене – расскажет она дяде Лене, не расскажет, – попросил бы, она молчала бы наверняка, просто теперь после всего с ним происшедшего он стал с болезненной осторожностью относиться к своим словам, стал на три, на четыре хода вперед просчитывать их эффект, последствия. А если бы Санина выложила все Лене, если бы та, пораженная, не сдержалась – женщина все же – и решила в первом порыве, в импульсивном толчке потребовать у дяди Лени ответа, что тогда?..

Так. Теперь ему, наверное, следует писать рапорт о посещении Саниной, изложить подробно, как она нашла шкурки в багажнике судовской машины. И что ей показалось, хотя, может, так и было на самом деле, что полуторка сбила ее не случайно.

Но нет, он рапорт писать об этом не будет. Он все-таки должен сам, без чьей-либо помощи изобличить Судова. Это его, и только его дело. Сейчас надо вернуться в отдел, взять Пикалова и срочно ехать на дачу к Судову, осмотреть ее, а потом задержать и самого хозяина. Глупость! Постановление на обыск Варюхин ему не выпишет никогда – нет оснований. А следовательно, задержать он Судова не сможет. Да и шкурок-то наверняка у него уже нет, они сейчас в более надежном месте хранятся. Что же делать? Ах, какой же ты бездарь, глупец, да и мерзавец ко всему прочему. Ладно, хватит заниматься уничижением! Надо искать шофера полуторки и ждать, когда придет в себя Борода.

Прежде чем подняться к себе в кабинет, Мохов зашел в дежурку. Он хотел узнать, кто занимается делом о наезде на Санину. Там было пустынно и тихо. Пахло свежевымытыми полами, чистотой. Так было всегда по утрам. Сдающий дежурство инспектор за час до окончания смены приказывал двум своим помощникам вымыть дежурное помещение до блеска, как на корабле. Жаль, что эта чистота и свежесть сохранялись лишь несколько часов. К вечеру, когда появлялись первые задержанные: пьяницы, драчуны, мелкие спекулянты, милиционерам было уже не до уборки. И полы в комнате уже не так блестели, и множество не всегда приятных запахов вторгалось в комнату вместе с попадавшими сюда не по своей воле людьми, и к середине ночи воздух насквозь был пропитан винными парами, потом, затхлостью и табачным дымом (хотя в дежурке запрещалось курить, некоторые умельцы, пока выясняли их личности, до того ловко маскировались, что сразу невозможно было определить, кто это дымит). И дежурный инспектор по утрам бывал более благодушен и разговорчив, чем к вечеру. Он радовался любому посетителю, с охотой отвечал на вопросы. Если заходил кто из своих, настоятельно требовал поделиться новостями, ведь его не было целых двое суток. Каждый из инспекторов, а их в отделе было трое, начинал свое дежурство именно так.

Не был, конечно, исключением и старший лейтенант Куркин, или попросту среди своих Саня Курок, чрезмерно упитанный, по виду очень значительный и неприступный, с круглыми неласковыми глазами навыкате, а в общем-то очень добрый и приятный в общении парень. Он очень обрадовался приходу Мохова, отпустил шутку по поводу его потерянного вида, закончив ее выразительным жестом и словами: «Будем вызывать дежурного похметолога?» Но, увидев, что Мохов никак не отреагировал на эту не совсем удачную остроту, посерьезнел, умолк и искоса с любопытством поглядывал на оперативника, пока тот просматривал книгу происшествий. Он понял, что веселье сейчас неуместно. Он обладал природным тактом. Этот такт удержал его и от расспросов, хотя ему очень хотелось узнать, почему Мохов такой мрачный и суровый, на него это было не похоже. Мохов, в свою очередь, уловил ход мыслей Куркина и чертыхнулся про себя. Вот и Саня Курок без особого труда сообразил, что у него сегодня не все в порядке. Мохов старательно растянул губы в лучезарной улыбке и безмятежно проговорил:

– Я, Саня, в отличие от наших клиентов спиртной напиток потребляю крайне редко. Пора бы это знать. А что касается моего вида, так он не потерянный, как тебе показалось, а деловой и должен быть присущ каждому работнику милиции, и тебе тоже, впрочем.

Куркин кривенько ухмыльнулся и ничего не ответил. Мохов опять остался недоволен собой. Вышло немного резковато. Можно было подумать, что он обиделся и таким образом сводит счеты. Пора было идти к себе. Все, что нужно, он уже узнал. Уголовное дело по 211-й статье возбуждал следователь Струнин, значит, он и будет вести его.

Мохов уже шагнул к двери, когда она отворилась и в помещение быстро вошли трое мужчин, за ними следовала пожилая сухопарая женщина с растерянным, даже чуть испуганным лицом. Мужчин Мохов узнал сразу, всех троих. Двое симпатичных молодых пареньков из группы по борьбе с карманными кражами учтиво держали под руки бывшего вора-карманника, а ныне слесаря-универсала Сергея Юркова, которого по старой памяти друзья-приятели называли не совсем приличной кличкой Сивый. Вид у Юркова на сей раз был совсем не ангельский, кепчонку он в руках не мял, исчезли из глаз смирение и скорбь, и не отводил он их больше застенчиво в сторону. Наоборот, лицо его горело решительностью и энергией. Презрительная усмешка блуждала по губам.

Мохов распахнул было руки для объятий, но удержался и, лишь чуть разведя их в стороны, поспешно сунул в карманы, улыбнулся довольной улыбкой, впервые вдруг почувствовав хоть какой-то намек на облегчение за все эти треклятые дни. Он подмигнул оперативникам, сказал искренне:

– Спасибо, ребята, а я уж думал, не найду этого беглеца.

Перевел взгляд на Юркова:

– Доставил ты мне хлопот, приятель, искали тебя, как особо опасного рецидивиста не ищут…

И снова, обращаясь к оперативникам:

– Да отпустите вы его. Он же свидетель, а не преступник.

Один из оперативников, сутулый, рукастый парень, невесело ухмыльнулся, с легким оттенком сожаления взглянул на Мохова – так на несмышленых детей смотрят, когда те пытаются во взрослые игры играть, – и, поведя плечами, сказал:

– А он, Паша, и есть преступник, натуральный, круто замешенный…

Мохов улыбнулся вновь, но теперь растерянно, недоверчиво, и вмиг понял все, улыбка исчезла, лицо окостенело словно. Рукастый оперативник тем временем подошел к стойке, за которой сидел Куркин, и протянул пачку бумаг.

– Мы все оформили, – сказал он. – Здесь рапорт, заявление потерпевшей. Протокол личного обыска. В общем, все как полагается. В универмаге оформили, там же, где и задержали. Опять за старое принялся, – оперативник повернулся к Юркову, брезгливо мазнул по нему взглядом, добавил, кивнув к дежурному: – Вызывай следователя, мы торопимся.

Мохов столбом застыл посреди дежурки. Только теперь он явственно осознал, чего боялся, чего ждал подсознательно, когда будто в лихорадке носился по городу, отыскивая Юркова, когда у знакомых его выпытывал, что с ним, где он, какой он.

А тот привычно пошевелил носом, потряс затекшей рукой, осмотрелся, все так же презрительно поджав губы, покачал головой, и не выражал весь его вид ни раскаяния, ни сожаления, и не понурый он был, и не поникший. Независимость и пренебрежение были написаны на лице Юркова. Вот спокойные глаза его остановились на Мохове, и появилась вдруг в них тоска, но на мгновение появилась, на долю секунды, а потом снова насмешка в них заиграла. Юрков вскинул голову, прищурился, сказал с плохо скрытой горечью:

– Поздравляю, тов… нет, теперь уже гражданин начальник. Твои сотрудники поймали сегодня матерого преступника, рецидивиста с большим стажем, врага общества номер один… – в голосе его слышалась откровенная издевка, – отщепенца и ублюдка, недочеловека и вообще грязное животное. Нет ему места под этим солнцем. Уничтожить, стереть его с лица земли, и тогда, наверное, спокойней станет жить гражданам нашего почтенного города…

– Помолчи! – оборвал Юркова оперативник. – Шут!

Юрков развел руками, мол, сами видите, что я прав, и принялся с увлечением разглядывать потолок.

– Репецкий! – трубно прогрохотал Куркин.

И Мохов заметил, что оба оперативника вздрогнули от неожиданности, а потерпевшая в оцепенении даже поднялась со стула. За дверью раздался глухой перестук тяжелых шагов, и в проеме возник огромный милиционер с заспанным лицом.

– Отведи задержанного в камеру, Репецкий, – уже спокойно приказал Куркин. По лицу его скользнула легкая улыбка. Он тоже обратил внимание, как дернулись испуганные плечи у оперативников, когда он позвал любившего подремать милиционера.

Доброжелательно кивнув инспекторам, Юрков завел руки за спину, сцепил пальцы в замок и подался к двери, вслед за ним шагнул милиционер.

– Минуту, – остановил их Мохов.

Голос у него дрогнул. Он быстрым взглядом окинул присутствующих. Кажется, никто ничего не заметил. Юрков вопрошающе смотрел на Павла. Тот жестом отозвал задержанного в сторону.

– Желаете услышать, начальник, почему я вновь стал на неправедный путь? – едко и горько усмехнувшись, спросил Юрков. – Вы же столько участия приняли во мне: уговаривали, определяли мне жизненную цель, устраивали на работу. А я вот, – бац – и не оправдал вашего трогательного доверия. Так хотите услышать или нет?

Мохов коротко кивнул, хотя уже знал, какую историю сейчас расскажет Юрков. И горло вдруг перехватило, и тяжелый ком на мгновение сбил дыхание. Ему показалось, что лицо его вспыхнуло, побагровело. Он с силой потер ладонями щеки, выдавил жалкую улыбку, кивнул еще раз.

– У меня была работа, которая мне нравилась, и делал я ее неплохо, вы помните, – начал Юрков. В тоне его уже не было ни издевки, ни насмешки. Лицо сделалось непроницаемым, жестким. Он говорил быстро, словно боялся, что его прервут. – И деньги я зарабатывал неплохие. Верно? Тратил их почем зря, правда… Есть у меня слабость. Но противился я ей как мог. И вдруг, начальник, меня лишают этой работы. Просто так, без объяснения причин. Пиши, мол, по собственному, и баста. Что, чего, ничего слышать не хотим. Понял? Я мог пожаловаться, в суд подать. Но потом подумал, а-а-а, волокита, да еще три ходки за спиной у меня.

– А почему ко мне не пришел, слюнтяй? Не позвонил почему? – криком оборвал его Мохов, хотя и не хотел он так резко, но и жалостливого своего отношения тоже показывать не хотел, потому-то и вышло так чересчур грубо.

– Просить не люблю, унижаться не люблю, – неприязненно бросил Юрков. Дернул щекой, задышал часто. – Не надо мне помощи, я сам теперь свою жизнь строить должен, сам! Да и разговор-то у нас последний нескладный вышел, недобрый разговор, я же видел. Так что вряд ли бы ты мне помог тогда…

Мохов открыл было рот, чтобы возразить, чтобы сказать этому глупцу, что не прав он, но остановил себя, подумав вдруг: «А ведь так оно, наверное, и было». И он замялся и отвел взгляд.

– …Короче, неделю я по конторам разным ходил, везде отказ. Начальничек, видать, мой всех дружков обзвонил, мол, не брать такого. Городок-то у нас маленький. Вот и решил я, значит, податься отсюда к чертовой матери. А денежки уже тю-тю. Когда расчет получил, раздал деньги, попил, погулял, и ни рублика не осталось. Ну и… Ну чего, думаю, случится, если разок, один только, деньги на билет позаимствую. Потом, думаю, уеду, заработаю, а деньги на ваше имя вышлю. Дамочку специально такую, что постарше, выбрал, решил, что эта точно о краже или утере заявит. И внешность ее запомнил. Ей-богу, не вру, начальник. Ну в общем… А тут архангелы ваши налетели. Ловкие огольцы, хоть и молодые… Вот так.

Мохов был уверен, что все это правда, и деньги бы Юрков выслал, и дамочку бы описал со всеми подробностями. И от уверенности этой, от осознания того, что человек, твердо и навсегда захотевший порвать со своей отнюдь не целомудренной «профессией», вновь к ней, треклятой, вернулся и, может быть, с его, Мохова, помощью. От этого всего Павлу стало совсем худо. И не решился он больше посмотреть в лицо Юркову, вообще в его сторону смотреть не решился. Только хлопнул его легонько по плечу, не хлопнул даже, а просто провел ладонью, будто пыльцу стряхивал, развернулся круто и вышел прочь из дежурки.

Хотя день был в разгаре, тяжелый дымный сумрак царил в кабинете; пахло лежалой бумагой, пылью и еще чем-то незнакомым, горьковатым, неприятным. Мохов впервые так резко ощутил устоявшиеся с годами запахи своего кабинета. Он протиснулся к окну – кабинет был узкий, и столы мешали проходу, – с ожесточением рванул шторы в разные стороны. Прочь эти удушливые, мрачные заслонки. Дорогу свету. Шторы разъехались без сопротивления, покорно, позвякивая старомодными крепежными колечками. Он ковырнул щеколду, толкнул створки окна и будто плотно скомканные комочки ваты вынул из ушей – так стремительно и нахально ввалилась в кабинет какофония уличных звуков. Некоторое время он стоял у окна, будто заново разглядывая знакомую улицу, дома, деревья в сквере, машины у подъезда… Потом опустился на стул, сильной пятерней провел по лицу, потом еще – кто-то из преподавателей в Омской школе сказал ему, кажется, на втором курсе, что подобный массаж лица на время снимает усталость, – вытянул руки на столе и застыл, отрешенно глядя в одну точку. Когда зазвонил телефон, он вздрогнул, внимательно посмотрел на него, но снимать трубку не стал. Говорить ни с кем не хотелось, ничего не хотелось, совсем ничего…

Тенью прошмыгнувший в кабинет Пикалов был на удивление тихий и подавленный. Видимо, ему по всем статьям досталось на заслушивании, и причем весьма крепко. Потому что после обычного «снимания стружки» Пикалов возвращался всегда злой, дерганый, раскрасневшийся, но никоим образом не растерянный и печальный. Все это Мохов отметил автоматически, даже не отдавая себе отчета, о чем думает. «Если Пикалов сейчас начнет рассказывать о заслушивании, я огрею его чернильницей», – лениво шевельнулось у него в мозгу. Вопреки ожиданиям, Пикалов молчал, ничего не спрашивал и ни о чем не рассказывал. Он нервно разбирал бумаги на столе, изредка вопросительно поглядывал на Мохова. Пикалов был немного смущен отрешенным, безучастным видом Мохова и не знал, как себя вести. Но вот в руки ему попалась сводная справка рапортов участковых инспекторов лесной зоны района и со словами: «Ты просил, посмотри», – он протянул бумагу Мохову. Двое участковых сообщали, что в течение нескольких месяцев они никак не могут отловить двух браконьеров, которые действуют очень дерзко и умело. Участки большие, оправдывались инспектора, и за всем не уследишь. Один из инспекторов даже предлагал план операции по задержанию браконьеров, но он грешил неполным знанием здешней оперативной обстановки и каким-то юношеским романтическим пылом – участковый был, наверное, молод, из новеньких. Мохов не помнил его фамилии. Ну что ж, он и без рапортов уже мог достаточно четко описать путь шкурок к Росницкой и даже назвать фамилии людей, в чьих руках они бывали. А эти сообщения были лишь подтверждением его версии. Он покачал головой и отщелкнул от себя листочки. Пикалов изумленно вытаращился, осторожно потянул листочки к себе, не отрывая взгляда от Мохова, потом обиженно повел плечами, недовольно поджал губы, собрал бумаги со стола, в беспорядке вывалил их в сейф и так же бесшумно, как вошел, удалился из кабинета.

Усилием воли Мохов сбросил оцепенение. Встал, энергично прошелся по кабинету – тонко пропели в ответ широкие дубовые паркетины. Он ощущал немедленную потребность в действии. Надо было куда-то идти, все равно куда, лишь бы идти, и движение это выдавливало, выветривало, выжигало бы из головы мечущиеся в беспорядке нехорошие, пугающие мысли. Он машинально взглянул на часы – просто так, без дела, он просидел в кабинете почти три часа. Он смутно вспоминал, как звонил телефон, как приходили сотрудники. Прибегала секретарша начальника отдела Марина, худенькая, тонконогая, с острыми плечиками и хитреньким личиком. А кстати, зачем она приходила? Мохов наморщил лоб, но вспомнить так и не сумел. Зачем же она приходила? Кажется, что-то важное сообщила. А впрочем, плевать он хотел на это важное. Пусть катятся к чертям все срочные и неотложные дела. Он и знать о них не хочет. Не его это дела. Не имеет он права играть в эти игры. Он ступил в сторону двери и коснулся уже ручки, когда вспомнил, что надо предупредить об уходе, усмехнулся краешком губ, надо же, как въелся в кровь порядок, субординация. Но привычка к порядку – это совсем не одно и то же, что и порядочность. Привычка к порядку у него имеется, а вот порядочность… Ну ладно, хватит. Уйти скорее, уйти отсюда. Он сорвал трубку, четыре раза крутанул диск. Звонил он не своему непосредственному начальнику – Симонову объяснять, что и зачем, он сейчас был не в силах, – а Марине. С ней проще, сказал, что уехал до конца дня, и нет проблем.

Красное солнце хоть и припекало, но казалось холодным и совсем не ярким, не таким, как днем, когда оно жаром ударяло по глазам и радужные круги приплясывали под веками. Улица шумела назойливо, заканчивался рабочий день. Автомобильная трескотня давила на перепонки, присутствие людей действовало на нервы, на душе было худо. Он свернул в первый попавшийся переулок и, не разбирая дороги, через дворы, пустыри, многолюдные проезды вышел на окраину города. Кончились частные дома, потом почерневшие от времени, добротно сколоченные из толстенных досок сарайчики, разом оборвалась цепочка огородов.

Куда шел, сам не знал. Просто подальше от города, от шума, смертельно надоевших в одночасье людей, от суеты их бессмысленной. Но когда справа, метрах в двухстах от проселка, меж сосен и тяжелых кедров, разглядел ладный одноэтажный дом из серого кирпича и аккуратный в полроста забор вокруг него, удивился – совершенно бессознательно забрел он в то самое единственное место, куда все равно пришел бы рано или поздно, сегодня или завтра утром…

…Ему только удостоверение тогда выдали, жесткую красную книжицу, в которой каллиграфическим почерком было выведено: «Лейтенант милиции Мохов Павел Андреевич состоит на службе в…» И сердце обмирало от не изведанного еще чувства уважения к самому себе, когда он незаметно похлопывал по карману, где безмятежно грелся красный картонный прямоугольник. По городу он в те дни ступал важно, с легким превосходством поглядывая на окружающих, мол, вот вы бегаете себе по улицам и не знаете, что мимо вас, можно сказать, защитник проходит и вы в его сторону не глянете даже. Хотя, впрочем, это ему тогда приятно было, пусть его никто не знает, так даже романтичней и благородней. Первые дни он, естественно, только приглядывался к работе отдела, важных заданий ему не поручали. А однажды послали на окраину города в Заречье на танцах дежурить, там драки частенько случались, а местные милиционеры на другом мероприятии в тот день были задействованы. Он не оскорбился никоим образом и не расстроился. Настоящий сыщик должен многое знать. Танцы так танцы. Большая веранда с обшарпанным дощатым полом, яркие фонари на столбах, фонирующий магнитофон вместо оркестра. Сначала все было тихо, пристойно, даже, можно сказать, чинно. Пары то кружились плавно, то вдруг сотрясались самозабвенно под бешеные ритмы. Потом Павел почувствовал, как обстановка стала едва заметно накаляться. У парней глаза шальные сделались, порасстегивали они рубахи почти до пояса. Девчонок без всякого стеснения сильными руками к себе притискивали. Павел догадался, что ребята время от времени прикладываются где-то к спиртному. Подождем, посмотрим, решил он. В помощь ему выделили двух дружинников. Их и послал он выяснить, где это парни причащаются. И тут как раз в середине площадки завизжал кто-то – тонко, пискляво, безнадежно, – и разом метнулись все врассыпную. И остались на площадке двое: здоровый краснолицый малый и тонконогая девчонка в ярком модном сарафанчике. Она стояла, закрыв лицо руками, а парень держал ее пятерней за волосы и молотил огромным кулачищем по бокам. Павел рванул что есть сил вперед, перехватил занесенную руку, резко нажал на запястье. Парень гаркнул и невольно присел на одно колено. Пьяные чумные глаза его были вытаращены от удивления и злобы. Тут кто-то ударил Павла сбоку – сзади в ухо, коротко и аккуратно, он отшатнулся в сторону, но тут же выпрямился, вынул удостоверение из кармана и крикнул: «Всем стоять! Я из милиции!» Но слова эти ни на кого не подействовали. С таким же успехом он мог выкрикнуть, что он товаровед из обувного магазина. Здоровяк уже поднялся с колен, и теперь он и трое его дружков, тяжело дыша, двинулись на Павла. Тот повторил свое предупреждение. Трое замешкались на мгновение, но здоровяк был оскорблен, все видели его унижение, и к тому же опьянение достигло той стадии, когда страсти уже берут верх над разумом. Дрался Павел умело. Даром, что ли, четыре года в высшей школе занимался самбо. Он носился по площадке, как по рингу, стремительно нанося увесистые удары озверевшим парням. Один уже лежал без движения, но двое с упрямством баранов продолжали нападать. В один момент Павел не сумел уйти от удара, и огромный кулак впечатался ему прямо в нос. Павел рухнул беззвучно, машинально отметив: «Теперь забьют». Он пришел в себя через несколько секунд, открыл глаза и увидел парней на другом конце площадки, а перед ними стоял высокий стройный мужчина в сапогах, короткой брезентовой куртке с капюшоном. Мужчина резко и точно выбрасывал вперед свои длинные руки, и Павел отчетливо слышал, как его кулаки достигали цели. Он поднялся, сделал несколько вдохов, восстанавливая силы, и ринулся на помощь. Все было кончено через пять минут. Павел и его неожиданный помощник связали парней ремнями, вызвали машину из отделения. Кто-то из местных ребят подошел к ним и попросил не забирать драчунов в милицию. Павел покрутил головой: «Нет, урок вам на будущее, чтобы неповадно было, а то участковый ваш, как я вижу, добряк. Драки есть, говорит, в немалых количествах, а ни по одной из них уголовного дела возбуждено не было». Когда парень отошел, Павел недоуменно пожал плечами, сказал, обращаясь к своему неожиданному спасителю: «Одного понять не могу, почему удостоверение мое их не остановило? Что это?! Неуважение к милиции, неверие в ее силы, в ее права?» – «Скорее всего здесь другой фактор, – потирая ушибленную скулу, живо откликнулся тот, – зрительный. Вот если бы вы были в форме, они бы не шелохнулись. А человек в штатском, хотя и с удостоверением, для них не милиционер. Вы обратили внимание на такую забавную вещь? Милиционеров в форме пускают в кинотеатры без билетов. А попробуй пройти в штатском, предъявив удостоверение. Никто не пустит. Хотя вы тот же самый, но без формы. Парадокс, верно?» Павел с интересом посмотрел на мужчину, протянул руку.

– Павел Мохов. Извините, забыли познакомиться.

– Сергей Ступаков. Проходил вот мимо, гляжу, такое дело. Нехорошо, думаю, надо помочь. – Быстрая улыбка пробежала по его губам, добро осветила худое решительное загорелое лицо.

Они понравились друг другу сразу. Тонкая, но крепкая ниточка взаимопонимания протянулась между ними. Ступаков был на пятнадцать лет старше Павла, но это нисколько не мешало находить им общий язык по всем вопросам и проблемам. А когда Павел попал к Ступакову в дом, он был поражен просто. Ступаков работал столяром на деревообрабатывающем комбинате, и, исходя из собственного опыта, Павел ожидал увидеть скромный, чуточку мещанский быт своего нового приятеля. Но мебель была удобной, простой, в комнатах стояло только то, что необходимо, и везде, где можно, размещались книги, свернутые в трубочку холсты, фигурки из гипса. На стенах висели превосходные сибирские пейзажи, портреты.

Он был настоящий художник, Сергей Ступаков, по духу, по отношению к жизни, по одержимости. Так и лилась через край его энергия, неистовость какая-то неуемная, безудержное желание все знать, везде успеть, желание помочь нуждающимся, не всем, конечно, а тем, кому остро не хватает сочувствия, сострадания, добра, любви. И потому горд был Павел этой дружбой, дружбой с замечательным человеком. Он захлебывался от радости от того, что вот наконец он испытал то, о чем так часто говорят, пишут в книгах, показывают в кино, но далеко не всякому удается самому познать это – мужскую дружбу.

И еще одно его радовало – очередное и самое весомое подтверждение его мыслей о том, что он, Павел Мохов, может понравиться, прийтись по душе только хорошему, умному человеку, что только такой человек может понять, полюбить его. А если относится к нему кто-либо с предубеждением, враждебностью, значит, недобрый, плохой это человек, хотя, может быть, и выглядит внешне достойным, всеми любимым и всех любящим. С червоточинкой, значит, он, с крохотной, микроскопической, но мешает она ему быть искренним до конца, добрым без остатка, любящим без оглядки, да и вообще мешает, и все тут. И таких большинство, с червоточинкой этой самой, считал Павел. Почему так, он объяснить пока не мог, то ли от дефицита ласки и нежности в далеком детстве, то ли от дефицита уважения окружающих (ведь именно в этих случаях человек восполняет недостаток любви и уважения людского любовью и уважением к самому себе), то ли еще от чего-то, но таких людей действительно большинство, это он выяснил для себя определенно. Потому-то и встреча со Ступаковым была для него праздником. Казалось бы, на работе, в городе Павла уважали и к мнению его прислушивались, а иные даже в друзья набивались. Но чувствовал он, мешает что-то ему с этими людьми сойтись, неискренни, непроникновенны они, хотя и улыбаются душевно, и в мелочах угодить стараются, и все такое прочее. (Но иной раз задумывался: «Может быть, во мне дело, может, во мне тоже люди что-то не совсем им приятное чувствуют?» – но потом отбрасывал эту мысль как нелепую и фантастическую.) А вот Ступакова Павел принял разом, сердцем принял, умом, понял, ощутил вмиг, как только увидел, что нет в нем червоточинки, отсутствует она напрочь…

Подходя к дому, Мохов подумал: «Почему я раньше к нему не пришел? Может быть, все по-другому бы было».

Огромная овчарка Райт, гремя посверкивающей никелированной цепью, поднялась навстречу. Она узнала Мохова еще издалека и теперь, прижав острые ушки к затылку, подпрыгивая, спешила к другу. Мохов погладил тяжелую собачью голову, наклонился и пристально посмотрел в печальные благодарные глаза, хотя знал, что в упор смотреть не рекомендуется. Однако Райт, в пику специалистам-ученым, отнесся к этому взгляду совсем по-человечески, прижался к моховскому колену и радостно взвизгнул.

– Хозяин-то дома? – спросил Мохов ласково.

Собака встрепенулась, гавкнула негромко, повела головой в сторону калитки, опять гавкнула.

– Ушел? Умная собака, – похвалил Мохов. – И куда же? – Он невесело усмехнулся. – По-видимому, я двинул с ума. На полном серьезе допрашиваю овчарку.

Мохов ступил на крыльцо, подергал дверь, перевернул половичок, нисколько не надеясь найти там ключ. Перевернул просто так, машинально. Безнадежно вздохнул, огляделся, затем сел на ступеньку, вынул сигарету, закурил, глубоко втянув первый терпкий клубок дыма.

Это скверно, что Сергея нет дома, совсем скверно. Осторожно подошел пес, плюхнул морду Мохову на колени. А может быть, и не так уж плохо, что Сергея нет? Ну и рассказал бы Сереге он обо всем, а принесло ли бы ему это облегчение? Это верующим легко, исповедался в грехах, и баста, не болит уже больше душа о них, можно другие совершать. А получится ли у него так? Вряд ли. Значит, не стоит Сережке каяться, наизнанку себя выворачивать. Легче не станет от этого. Но можно тогда просто так у него посидеть, помолчать. А он, Сергей, умел молчать, и никто из них двоих от такого молчания неловкости не испытывал. Это, наверное, и есть настоящая мужская дружба, когда можно вот так, без слов, сидеть рядом и только сердцем ощущать искреннее сочувствие близкого тебе человека. Нет, конечно, было бы здорово, если бы Сергей сейчас вернулся. Интересно все же, куда он направился? Мохов щелчком отбросил подальше докуренную сигарету, энергично поднялся со ступенек, они коротко чмокнули под ногами, а Райт отпрянул обиженно. А может, Сергей еще с работы не приходил? Хотя нет, рабочий день у него заканчивается рано, в половине четвертого, тогда задержался где-нибудь, решил кружечку-другую пивка перехватить. А раз так, то велосипед его в сарае должен отсутствовать. Тяжелая дверь низкого крепкого сарая подалась легко, остро пахнуло свежими еловыми досками, сыростью. На отполированном крупном верстаке ни сориночки, короткие гладкие доски сложены в аккуратные штабеля до самого потолка. А вот и велосипед, чистенький, ухоженный, сверкающий никелем, притулился возле штабеля. Значит, приехал с работы и двинул пешком куда-то. Мохов вернулся к крыльцу, наклонился, осмотрел до асфальтовой крепости утрамбованную вокруг него землю. Да, здесь, конечно, следов не отыщешь. Он медленно, не отрывая глаз от земли, побрел к калитке. Ага, вот, кажется, отпечаток его ботинка, характерный, ребристый. Сергей любил эти тупоносые на толстой подошве туфли, он их, как правило, «на выход» надевал. Видимо, в гости к кому-то пошел.

А вон еще один отпечаток. Мохов потрогал след рукой. Свежий, следовательно, недавно Сергей со двора выходил. За калиткой он обнаружил еще два следа, а потом начиналась трава, так что искать дальше было бесполезно. Райт, настороженный, сидел неподалеку, недоуменно наблюдал за Моховым. Блестящая длинная цепь рассыпчато позванивала, когда овчарка изредка трясла головой. Мохов опустился перед собакой на корточки, погладил ее голову и неожиданно спросил: