Текст книги "Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Михаил Черненок

Соавторы: Георгий Северский,Николай Коротеев,Анатолий Ромов,Федор Шахмагонов,Эдуард Ростовцев,Гунар Цирулис,Владимир Туболев,Гасан Сеидбейли,Рашит Халилуллин,Николай Пахомов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 195 страниц)

– Я сто второй. Они перепроверяются, свол… Слышите меня? Вернее, не они, а Борода.

– Они вас заметили? – встревожился Мохов.

– Думаю, что нет, но работать тяжело, оглядываются на каждом шагу. Они идут к универмагу.

Универмаг выстроили недавно. Проектировали его молодые архитекторы из Новосибирска. С виду он напоминал огромный кубической формы аквариум, набитый мелкой рыбешкой, потому что уже издалека можно было различить за стеклами беспорядочно двигающихся по четырем этажам универмага покупателей. Горожане так и называли магазин – Аквариум. Мохов знал, что человеку опытному, знающему универмаг и прилегающие к нему улицы города, уйти в Аквариуме от наблюдения было не так трудно. Вечером универмаг всегда ломился от людей, в нем имелось много потайных уголков, где, переждав немного, преследуемый мог, затерявшись в толпе, уйти через один из четырех выходов. Если Борода заметил, что его «ведут», то его действия сейчас были вполне оправданными.

– Нет худа без добра, – ни к кому не обращаясь, заметил Мохов. – Раз он перепроверяется, значит, сомнений нет, мы попали в цвет. – Он усмехнулся. – Смотри-ка, стихами заговорил.

– Я сто второй. Они вошли в универмаг.

– Вас понял, – Мохов кивнул Бычкову. – Давай к Аквариуму.

– Я сто второй, он опять перепроверился и весьма примитивно, – в голосе Семина Мохов уловил усмешку. – Вошел в магазин и сразу вышел. Сейчас снова двинул обратно.

– Второй с ним?

– Как привязанный.

– Ты осторожно смотри.

– На том стоим.

День угасал. Небо порозовело. Стены, окна домов приобрели красноватый оттенок. Свежий ветер играючи уносил духоту.

Шли минуты, оперативники молчали. Но вот зашелестела рация.

– Ты видишь его? – Это был голос Семина. Оперативники переговаривались между собой.

– Нет, – Мохов уловил в голосе сто третьего растерянность.

– Потеряли?! – вмешался он.

– Я сто третий. Как в воду канул.

Мохов со злостью хлопнул по приборному щитку, словно он был в чем-то виноват.

– Осторожней, – буркнул Бычков.

– Ищите, ищите, – Мохов с трудом сдерживал себя.

– Кавказец пошел к выходу, почти бежит.

– Давай за ним, – приказал Мохов, – а сто четвертый пусть Ищет. Сто четвертый, слышишь меня?

– Слышу, – невесело отозвался инспектор.

– Где ты видел его последний раз?

– На первом этаже, возле бижутерии.

– Я сейчас подойду, а ты ищи его по залу, ищи!

Мохов открыл дверцу, бросил Бычкову уже с тротуара:

– Жди!

Чтобы не привлекать внимания, он старался идти медленно. Неспешный шаг удавался с трудом. Последние метры до магазина он почти бежал. Он втерся в толпу и с милой улыбкой, мягко расталкивая покупателей, направился к секции бижутерии. Две хорошенькие девушки-продавщицы едва успевали отвечать на вопросы, выдавать товар и выписывать чеки. Лица у них были посеревшие, измученные, но держались они хорошо.

Мохов протиснулся к прилавку, изобразил на лице самую свою обаятельную улыбку и окликнул одну из девушек. Она мазнула по нему взглядом, но ничего не ответила. Наверное, ей не нравились усатые. Мохов повторил попытку. Девушка вновь взглянула на него. И взгляд ее задержался. Густые немодные брови изумленно поползли вверх. Забыв о покупателях, она приблизилась к Мохову и почему-то шепотом произнесла:

– Что с вами?

Мохов обернулся, он не понял, к кому обращается продавщица.

– Ведь вы Мохов? – все так же шепотом спросила она.

Мохов машинально кивнул.

– Я вас знаю, – продолжала девушка. – Вы мужа моего на работу устраивали, Елкина. Только вы теперь с усами. Вам не идет.

Мохов улыбнулся облегченно. Бывшего вора Митю Елкина он действительно устраивал на работу. Вот что значит женский глаз. Несмотря на все маскировочные ухищрения, продавщица узнала его и даже оценила: «Вам не идет».

– Послушайте, – сказал Мохов, перегибаясь через прилавок. – Это очень важно. Здесь у вас крутился один парень с бородой, в кепке. Мне почему-то кажется, что он пошел вон туда, – Мохов указал на дверь, которая находилась за спиной у девушки. Там размещались подсобные помещения.

Мохов рассуждал просто. Борода не мог исчезнуть из поля зрения оперативника, если бы от галантереи, вновь направился в зал. Секция располагалась в углу, и покинуть ее незаметно было бы невозможно. Значит, он в зал не выходил.

– Был такой парень, – подтвердила продавщица. – Он попросил пройти к заведующей по личному вопросу. А что? – В глазах у девушки промелькнул испуг.

Но последних ее слов Мохов уже не слышал. Он отбежал в сторону, обогнул прилавок, и влетел в дверь. Комната, ещё комната, коридор. Лестница. Вход в подвал. Коридоры в подвале широкие, ярко освещенные. Можно на автокарах кататься. Почему здесь так пусто? И спросить не у кого, где этот чертов Борода. Ладно, вперед, к выходу! Он наверняка искал выход. Дверь, снова дверь. Потянуло свежим воздухом. Значит, выход близко. Так и есть, вот он. Возле двери скучал мужик с лицом лилипута. Мохов стремительно вынул удостоверение.

– Парень в кепке, с бородой не выходил?

Мужик почмокал губами и ничего не ответил. Мохов наклонился к самому его лицу и зловеще проговорил:

– Я тебя спрашиваю, приятель, спрашиваю вежливо и учтиво. Если не хочешь отвечать, пойдешь со мной.

– А чего эта, – мужик замахал руками, – я того, не понял, во… А то как, проходил, проходил. Из дворика нашего вышел и напрямки побежал.

Мохов выскочил во двор универмага, из двора в тихий темный переулок. Город он знал хорошо. И этот переулок тоже. К центру города Борода не пойдет. Глупо. Значит, к реке, а там в тайгу. Но вряд ли он знает проходные дворы. Через них к реке можно выйти в два раза быстрее. Мохов нырнул в узкий проход между домами. Маленький уютный дворик с песочницами. В песочницах копошатся дети, на лавочке неподалеку мамы и бабушки – они изумленно вытаращились на бегущего. Кто-то визгливо выкрикнул: «Не зашиби детей, хулиган!» От следующего переулка дворик отделен небольшим забором. Не беда. Мохов ловко перемахнул забор. Там еще один двор. Этот попроще, холодный и мрачный, как колодец. Дальше улица, длинная и в гору. Ничего, когда-то он неплохо бегал. Раз-два, раз-два, ах, черт, надо бросать курить, раз… Теперь налево. Еще двор, а за ним тот самый переулок, по которому должен идти Борода, он просто обязан по нему идти, иначе зачем столько усилий?

Он столкнулся с Бородой нос к носу. Выскочив из двора, даже задел его плечом и по инерции сделал еще несколько шагов. Бородатый сразу все понял. Он рванулся что есть силы по переулку. Но бегал он плохо и неумело. Через минуту Мохов был в десяти метрах от него. И тогда Борода обернулся, в руках у него был обрез. Как он достал и откуда, Мохов не видел. Грянул выстрел. Грохот его гулко пробежался по переулку. Мохов шарахнулся в сторону и с удивлением отметил, что даже не ранен. Он выдернул из кобуры пистолет и крикнул:

– Не шевелись, убью, – и выстрелил в воздух.

Борода ошалело посмотрел на него и медленно опустил обрез. Мохов перевел дыхание и отер пот со лба.

– Брось обрез, – вполголоса сказал он. – Ко мне, сюда, ближе!

Борода неохотно приподнял руку с оружием, чтобы якобы бросить подальше, и Мохов нутром, спинным мозгом ощутил, что он сейчас выстрелит из второго ствола. Он дернулся вбок и, падая, нажал курок. Два выстрела громыхнули почти одновременно. Только Мохов был невредим, а Борода перегнулся пополам и тяжело рухнул на бок. Мохов приподнялся и сплюнул, выругавшись.

Пуля пробила Бороде грудную клетку и застряла в легком. Но у него был железный организм, и он не умер. «Его здоровья хватило бы на полдесятка таких, как мы с вами, – сказал Мохову доктор в больнице. – Будем надеяться, что дня через три он придет в сознание».

Эксперт-криминалист, приехавший на место схватки, снял с пальцев Бороды отпечатки, составил дактоформулу и утром связался с зональным и союзным информационными центрами. Ответа ждали к обеду.

Грузин был тоже задержан и сразу же по приезде в отдел допрошен. Он признал, что Борода предлагал ему пушнину и весьма дешево.

После пятиминутки начальник уголовного розыска попросил Мохова задержаться. Приподнявшись было, Мохов снова опустился в кресло и закинул ногу на ногу. Симонов неодобрительно покосился на него. Мохов едва заметно усмехнулся, но ногу убрал. Симонов любил порядок и строгую дисциплину, будь его воля, он бы всех оперативников постриг бы под полубокс. Поэтому перед оперативкой или пятиминуткой сотрудники старательно приглаживали волосы, застегивали пиджаки на все пуговицы и перед входом в кабинет придавали лицам строгое, деловое выражение. Мохова все это забавляло, и иной раз он специально приходил на пятиминутку без галстука и, словно забывшись, разваливался на стуле или в кресле. Реакция Симонова была мгновенной. Он останавливался перед Моховым, в упор смотрел на него, и желваки злобно перекатывались на его скулах. Не потому Мохов выкидывал эти фортели, что ненавидел Симонова, наоборот, он и все сотрудники любили Симонова беззаветно, уважали его, как никого другого, потому что сыщиком он был превосходным, и другого начальника себе не желали. Просто Мохов хотел, чтобы Симонов понял, что порой он ведет себя просто карикатурно, и из-за этого над ним втихую посмеиваются.

Симонов сидел за столом прямо, аккуратно сложив руки, как первоклассник на первом уроке. Он молчал некоторое время; потом сказал, болезненно поморщившись:

– Перепиши рапорт более подробно, в деталях. Почему его чуть не упустили, почему ты перестрелку на улице устроил.

– Так куда подробнее?.. – удивился Мохов.

– Повторяю, перепиши рапорт. – Симонов упорно не глядел на Павла. – Посоветуйся с Семиным и Петуховым, как лучше это сделать. Все причины объясните аргументированно. – Начальник розыска откашлялся и добавил с деланным равнодушием: – Я-то вообще понимаю, что большой вины тут твоей нет, но в области недовольны, что в городе пальбу затеяли. Сейчас, слава богу, не двадцатые годы.

Мохов непонимающе уставился на Симонова.

– Получается, что я должен был себя под пули подставлять, – голос Мохова дрожал. – Стреляй, мол, мил человек, а я тебе тем временем приемы самбо показывать буду. Зачем же мне тогда пистолет доверили?

– Я тебе в третий раз говорю. В первом твоем рапорте – простая констатация фактов. Перепиши его более подробно, с железной аргументацией, что и почему. Неужели ты никак не поймешь?

– Хорошо. – Мохов невесело усмехнулся и дернул подбородком. – Разрешите идти?

– Иди.

Выйти Мохов не успел. В кабинет без стука влетел Пикалов. В руках он держал лист бумаги. Симонов зло посмотрел на него и хотел было уже что-то сказать, но сдержался.

– Ответ из информационного центра МВД пришел. – Пикалов торжествующе помахал бумагой. – Аристов Василий Миронович, сорок шестого года рождения, ранее судимый. В настоящее время разыскивается за крупную кражу из универмага. Я помню эту ориентировку. Мы тогда вместе с розыскниками из внутренних войск отрабатывали его связи в городе, потому что поиск по горячим следам ничего не дал…

– Чему ты радуешься? – оборвал Пикалова Симонов. Он был явно расстроен. – Час от часу не легче. У нас под носом бандит с обрезом ходит, а мы ни черта не знаем об этом. – Стиснув зубы, он неприязненно смотрел на оперативников. – Если за такое отношение к работе меня вместе с вами уволят из органов, это будет справедливо.

Мохов и Пикалов стояли, вытянувшись в струнку, как на строевом смотру.

– Я уверен, что в городе он совсем недавно, – осторожно заметил Мохов. – Иначе мы бы знали о нем. Не сомневаюсь, что он сам подтвердит это, когда придет в сознание.

Несколько минут тяжелая тишина висела в кабинете. Симонов сосредоточенно разглядывал потрескавшуюся полировку стола. Наконец сказал:

– Хорошо, будем разбираться. А ты, Мохов, в рапорте отметь, что рецидивист Аристов наверняка знаком с некоторыми методами работы уголовного розыска. Все, идите.

Мохов благодарно посмотрел на Симонова и вышел вслед за Пикаловым.

В коридоре, поравнявшись с ним, вдруг вспомнил, о чем еще с утра, выйдя из дома, хотел спросить его:

– Бычкова, водителя нашего, знаешь, конечно?

Пикалов кивнул.

– Хорошо знаешь?

– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо подтвердил Пикалов.

– На твой взгляд, он нормальный?

Пикалов недоуменно покосился на Мохова:

– Вполне.

– А злобу в нем, раздражение, ненависть, я бы сказал, патологическую ненависть к жулью не замечал?

– А, ты об этом. Есть такое дело. Только не думай, психически он вполне здоров. Память детства. Когда ему десять лет было, его маму четверо парней изнасиловали. Почти на глазах у него.

– Вот оно как, – задумчиво протянул Мохов.

Придя к себе, Мохов вызвал Семина и Петухова и, ожидая, когда они появятся, сел писать рапорт.

Пикалов готовил к заслушиванию перед руководством уголовно-розыскного отдела справку по квартирной краже, совершенной месяц назад. Дело никак не могло сдвинуться с мертвой точки, и Пикалова склоняли на каждой оперативке. Он еще раз перечитал подробную справку и, оставшись доволен, отложил ее. Потом вынул из стола суточную сводку происшествий по области и городу и стал внимательно их изучать. Неожиданно он удивленно протянул: «Вот это да!»

Мохов поднял голову.

– Как фамилия той дамочки, с которой твой родственник сожительствует? – спросил Пикалов.

Мохов сразу не сообразил, о чем идет речь. Но, догадавшись, почувствовал, как заколотилось сердце.

– Санина… – ожидая чего-то очень неприятного, вполголоса ответил он, – Светлана Григорьевна.

– Все верно, – сказал Пикалов и протянул сводку. – Читай.

Нечетко пропечатанные машинописные строчки запрыгали перед глазами: «28 июня, около 23 часов, неустановленным грузовым автомобилем возле дома № 2 по улице Коммунаров была сбита женщина. Ею оказалась Санина Светлана Григорьевна, проживающая… Пострадавшая доставлена в городскую больницу. На место происшествия выезжали…»

Мохов откинулся назад, словно перед ним лежали не листы обычной меловой бумаги, а зловеще шипящая гадюка.

– Что с тобой? – встревоженно спросил Пикалов.

Павел покрутил головой, мол, все в порядке. «Это случайность, – сказал он себе, – самая обыкновенная случайность. Возвращалась поздно домой, задумалась… Ведь столько людей попадают под колеса автомобилей. Такой век». Однако успокоение не пришло. И не придет, пока он не узнает, как все произошло на самом деле. Он вскочил со стула, начал поспешно запихивать бумаги в стол, но они, словно живые, выскальзывали из рук и с недовольным шуршанием валились на пол. Мохов отшвырнул ногой стул, полез под стол, комкая листы, собрал их в охапку, поднимаясь с корточек, ударился затылком об угол стола, раздраженно чертыхнулся, выругался, выпрямился и снова стал утрамбовывать бумаги в столе.

– Позвони сначала, – осторожно подсказал Пикалов. Он первый раз видел своего приятеля в таком возбужденном состоянии и был чрезвычайно удивлен тем обстоятельством, что Мохову так дорога сожительница отчима его жены. Пикалов даже хмыкнул про себя, но лицо его оставалось внимательно-сочувствующим.

– Она была очень хорошая? – вполголоса скорбно спросил он.

Мохов вскинул голову и прострочил Пикалова уничтожающим взглядом.

– Укороти язык, – недобро процедил он и запер стол. – Почему была?!

– Прости, – искренно смутился Пикалов. – Сорвалось… Но ты позвони сначала, что зря ездить.

Но Мохов уже захлопнул за собой дверь.

Травматологическое отделение городской больницы помещалось в древнем трехэтажном доме. Богатый промышленник Сыряев в пятнадцатом году отстроил его для своего сына Иннокентия. Тот баловался охотой и мнил себя Ермаком. Приезжал сюда с Урала каждое лето в отличие от отца, который в это время года больше жаловал французскую Ривьеру. Но тайгу, говорят, любил искренне. Таких гигантских по тем временам строений в этих краях было не ахти как много, и первое время жители близлежащих деревушек приходили посмотреть на это чудо, посудачить, поцокать языками, вот, мол, живут богатеи. Тем более что архитектура его была непривычная – помесь французской и русской архитектуры XIX века, потому что Сыряев-старший с очень большим почтением относился к французской нации, хотя сам был из крестьян и по-французски, как ни пыжился, сумел заучить только два слова: «бонжур» и «фам».

Лет десять назад сыряевский дом окружили новые стеклобетонные корпуса больницы, а в нем самом оставили приемный покой и травматологическое отделение.

Заведующего отделением, приземистого крепкого большеголового мужчину, Мохов давно знал. Ни при каких обстоятельствах у него не менялось выражение лица. Оно всегда было унылым и каким-то безжизненным. Казалось, ничто и никто в жизни его не интересует и вообще все ему невероятно опостылело, и он ждет не дождется, когда заснет вечным сном. Но на самом деле это было не так. Раньше времени доктор Хромов помирать отнюдь не собирался, а что касается интересов, то их было столько, что и не счесть, а больше всего на свете он любил жену, работу и своего спаниеля Чиппи.

– Сегодня утром она пришла в сознание, – бесцветным голосом сообщил Хромов, когда Мохов пожал его вялую тонкую ладонь.

– Кто-нибудь знает об этом? – опасаясь услышать положительный ответ, спросил Мохов.

– Э-э… Судов… – Хромов потер переносицу.

– Что Судов? – выдохнул Мохов и тут же отругал себя за такое мальчишеское нетерпение.

– Ну, это, так сказать, твой родственник, а это в некотором роде его жена. Я правильно говорю? Ему позвонили ночью. Он приехал. Сутки тут плакал, убивался так. Грозился, что, если ее не спасут, он сделает так, что нас всех уволят, бездельников. Насилу успокоили. До утра пробыл здесь. Потом уехал. Через час после его ухода Санина пришла в себя.

Мохов отвел глаза, чтобы доктор не сумел прочесть в них облегчение. Он нахмурил брови и сказал:

– В интересах дела, Саша, ни слова никому, что она пришла в сознание и, возможно, будет жить, даже Судову. Он на радостях разболтать может. А языки, сам знаешь, у людей длинные.

– Ты думаешь, это преступление? – безучастно спросил Хромов.

Павел неопределенно пожал плечами и ничего не ответил.

Потом они шли большим коридором, высоченные потолки которого были украшены аляповатой лепниной, а дубового паркета полы тонко попискивали под ногами. Скользили мимо озабоченные девушки-медсестры, украдкой оценивающим взглядом окидывая Мохова, курили в сторонке больные: кто на костылях, кто с загипсованными руками, шеей, пронзительно пахло спиртом и йодом. Мохов поежился. В больницах он чувствовал себя неуютно.

Перед тяжелой, недавно, видимо, выкрашенной в белое дверью они остановились.

– Хочешь посмотреть на нее? – осведомился Хромов.

– И поговорить тоже.

Доктор протестующе выставил ладонь, однако Мохов решительно отвел его руку и открыл дверь. Хромов хотел было возмутиться, но потом безнадежно махнул рукой, понял, видимо, что это бесполезно. Павел шагнул в палату.

Навстречу встревоженно встала сиделка, опрятная миниатюрная старушка с темным сморщенным лицом. Она вопросительно посмотрела на Хромова и, успокоенная его взглядом, уселась на место. Санина лежала на огромной кровати с необычно длинными ножками. Окутанная бинтами голова с прорезями для глаз и рта покоилась на плоской подушке. Хитроумные приспособления с массой блоков, креплений, грузов, шарниров удерживали ее ноги в приподнятом состоянии. Мохов болезненно поморщился.

– Она может говорить? – глухо спросил он.

Доктор приблизился к кровати, наклонился к Саниной, намочил в ванночке, стоявшей на столе, небольшую тряпицу, провел женщине по сухим губам. Веки мелко затряслись, и женщина открыла глаза. В них была пустота, непривычная, пугающая. Они смотрели на доктора и в то же время мимо него.

– Светлана Григорьевна, – тихо позвал Хромов. – Вы можете говорить?

Вяло разомкнулись губы, и едва слышно прошелестело в тиши палаты:

– Могу…

Хромов выпрямился, обернулся к Мохову, сообщил негромко, поправляя сбившуюся шапочку:

– Она спала. Через две-три минуты адаптируется, гарантирую двадцать минут нормального самочувствия и здравых рассуждений.

– Теперь оставьте нас, – не отрывая глаз от женщины, проговорил Мохов.

Хромов нащупал у женщины пульс, несколько секунд глядел на часы, потом кивнул удовлетворенно, поправил одеяло на кровати, жестом позвал сиделку, и они бесшумно вышли из палаты.

– Светлана Григорьевна, – Мохов шагнул ближе к кровати, – это я, Павел Мохов.

– Здравствуй, Пашенька, – голос женщины стал тверже.

– Как все это произошло?

– Машина, машина, ее не было на дороге… неожиданно откуда-то выехала и на меня… без… фар, я ее плохо видела. Я кинулась в сторону… и машина туда же… пьяный был, наверное.

Он ждал этого, хотя и убеждал себя в обратном, пока ехал сюда, пока шел с доктором по мрачным тоскливым коридорам. Готовил себя, чтобы не выдало лицо, если услышит то, что так не хотел услышать.

– Мы его найдем, подлеца, – бодренько проговорил он и изобразил самоуверенную улыбку. – Сомнений быть не может. Но задача номер один сейчас – это ваше выздоровление, полнейшее и скорейшее… Вот, к вам пока не пускают. Это только меня, как сотрудника милиции, проводили сюда, и то с боем. Леонид Владимирович вам шлет самый горячий привет, Лена тоже…

– Павел, Павел, – невесомый хрипоток ее голоса заставил Мохова замолчать. – Не делай из меня убогую дурочку. Я все поняла. Это ты мне помог понять.

Блеснули матово глаза, покрылись прозрачной пеленой, и дрожащие слезинки взбухли в уголках.

Мохов выпрямился, прижался к спинке стула, сцепил пальцы в замок, чтобы не видно было, как они подрагивают.

– Вы нашли шкурки? – выдавил он с усилием.

– На даче, – женщина тяжело опустила веки. – Случайно, в гараже, в багажнике его машины, в чемодане. Я посмотрела одну, она без штампа артели… Он застал меня, он все время ходит за мной, когда я приезжаю туда. Ударил, шипел, как гадюка, хотел знать, кто меня послал. Потом бил. Если кому проболтаюсь, сказал, убьет… Потом успокоился, целоваться лез, извинялся, погорячился, мол. А шкурки эти приятеля его, он, мол, ему просто на хранение дал, и вообще ничего страшного нет, ничего преступного. За незаконную охоту статья не страшная, а он ведь даже этим не занимается. Просто попросил приятель некоторое время шкурки у себя подержать. А утром потребовал, чтобы я уехала месяца на два куда-нибудь. Так лучше будет. Я сказала, что не могу и вообще ухожу от него, и ушла. Он сказал, что я пожалею… А потом на следующий день машина эта…

Пока Санина рассказывала, Мохов сидел, ссутулившись, вжавшись в стул, и отрешенно покачивал головой, как китайский божок.

– Я же просил вас, – наконец вымученно протянул он.

– Ты ведь просил ничего не говорить. А шкурки… шкурки все-таки мне хотелось найти… – Санина болезненно скривила серо-синие иссохшие губы. – Я знаю, это он хотел убить меня…

– Вы ошибаетесь, скорее всего машина наехала на вас случайно, – неуверенно возразил Мохов. Как хотелось бы ему, чтобы это действительно было так. – Я сегодня же займусь этим делом.

Санина, казалось, не слышала его.

– Это он, я всегда боялась его, всегда, уйти боялась и быть с ним боялась, но с ним я могла позволить себе все, что не могли другие. Ты видел, как я одевалась, как жила, сколько золота у меня было, видел? Это все он. Дура, дура! Продажная дрянь! Надо было давно уйти, убежать. Все не решалась, боялась потерять блестящие побрякушки… Это он…

– Я думаю все-таки, что вы ошибаетесь, – повторил Мохов и отвернулся к открытому окну. На одном из балконов соседнего корпуса весело и безмятежно хохотали две толстушки в синих больничных халатах.

– Значит, шкурки были ворованные или что-то в этом роде. – В голосе женщины Мохов уловил горькую усмешку. – Верно? Можешь не отвечать, я сама знаю, что это так… Ты знаешь, я же никогда не догадывалась об этих делах его, хотя жила с ним почти пять лет, в одной квартире жила, в одной постели спала. Ни повода не было для подозрений, ни намека.

Мохов каменно смотрел в окно. Лицо его было непроницаемым. Сейчас он хотел одного – уйти отсюда. Однако не двигался с места. Не мог. Он словно прирос к стулу.

Прошла минута, а может быть, две, а может быть, и вовсе полминуты. Мохов не чувствовал сейчас времени, он словно перешел в другое измерение, туда, где одна секунда равна нашему столетию, или, наоборот, тамошнее столетие – это наша секунда. Какое-то странное, непривычное безмыслие жило сейчас в нем, он потерял способность думать, и память не подсказывала ему, как всегда, услужливо необходимые слова, нужные выражения, успокоительные жесты. Все-таки надо уйти и за порогом палаты, за порогом больницы пересилить себя, разобраться, что к чему, найти оптимальный выход и решить, как поступать дальше. Он медленно повернулся к Саниной, чтобы попрощаться. Глаза у женщины опять были закрыты. И могло показаться, что она уснула, если бы не сжимались то и дело веки, не вздрагивал краешек бледных безжизненных губ, если бы не тяжелое, с клекотом дыхание.

Мохов коснулся руки женщины и тут же отдернул пальцы – они словно дотронулись до трупа. Рука была окостенелая, ледяная. Веки с трудом приподнялись. Блеск и влага, казалось, отсутствовали в глазах, но они смотрели осмысленно, внимательно.

Выпорхнул свистящий слезливый шепоток:

– Я одна теперь, совсем одна… Никому не нужна, даже себе. Мне, наверное, лучше умереть, а? Паша?

Стиснув зубы, Мохов едва сдержал сдавленный стон, сунув руки меж колен, качнулся туда-обратно на стуле, проговорил тяжело:

– Чепуха, ерунда… Вас любят, – он лихорадочно соображал, что же сейчас нужно говорить. – У вас есть Лена…

– Она его дочь… не дочь, но все равно его…

– Нет, вы не правы, – веско сказал Мохов. – Он и она не одно и то же. Дочь за отца не отвечает, не должна отвечать. И зря вы так. Нехорошо. Она же вас любит.

– Да, да, ты верно говоришь, – шепоток перешел в подрагивающий приглушенный голос. – Это я так, не подумав. Пусть она придет, я хочу видеть ее. Скажи ей, Паша.

Мохов кивнул согласно. Так что же еще? Он ведь еще о чем-то хотел сказать Саниной. Забыл. Как раскалывается голова. Ведь: только мгновения назад, когда он говорил о Лене, какое-то неясное воспоминание колыхнулось в мозгу. Ах да…

– А тот ваш коллега из техникума, – негромко проговорил Мохов, – с которым я вас видел…

Санина дернула бровями, и лицо ее вдруг сделалось жалким, детским, казалось, вот-вот она заплачет.

– Он, он, он… трус… как и я, – выдохнула она, и из горла вырвался хрип вслед словам, губы затряслись, потом стиснулись конвульсивно, будто женщина хотела плюнуть, дыхание стало шумным, прерывистым, и голова безвольно откинулась в сторону.

Мохов вскинулся, рванулся к кровати, табуретка грохнулась за его спиной.

– Светлана Григорьевна! – позвал он и потом громче: – Вы слышите меня? – И, не отрывая взгляда от ее лица, крикнул: – Кто-нибудь, сюда!

Грузно отвалилась дверь, вбежала сиделка, за ней доктор с равнодушным лицом. Он привычно схватил запястье, нащупывая пульс, двумя пальцами приоткрыл женщине левый глаз, быстро вполголоса скомандовал:

– Кордиамин…

Не спеша повернулся к Мохову. Тот тяжело поднял глаза. Лицо у него было сумрачное и серое, не его это было лицо. Доктор покачал головой.

– Ей совсем нельзя нервничать, мозг не поврежден, но удар был жестокий. Я предупреждал тебя. Будем надеяться, что особо это на ней не отразится.

Опустив голову, Мохов вышел из палаты. Сунув руки в карманы, остановился посреди коридора, он забыл, где выход, хотя бывал здесь десятки раз. Покинувший палату вслед за ним доктор остановился в полуметре.

– Кстати, Павел, – сказал он, аккуратно поправляя на себе халат. – У меня в машине распредвал надо менять, ты не поможешь достать…

Мохов задержал на нем непонимающий взгляд. И когда дошли до него слова доктора, он опешил. Ему показалось, что перед ним сумасшедший. Хромов понял, что сделал что-то не так, смутился и виновато улыбнулся. Оказывается, лицо его могло выражать не только уныние.

Выйдя из больницы, Мохов пересек улицу, нашел маленький скверик, устроился на лавочке неподалеку от детской песочницы и пронзительно визжавших несмазанными петлями качелей. Надо было привести мысли в порядок.

Судов решился на убийство? На убийство! Слово-то какое колючее, как шип, в мозг вонзается. Из-за чего ему убивать? Из-за шкурок? Но ведь самое большее, что может быть за незаконную охоту, это год лишения свободы, да и то в редких случаях. Так что и никаких сомнений нет, что Санина попала под машину случайно, водитель был пьян, не справился с управлением, а ей показалось, что он специально на нее ехал. Водителя надо найти, и как можно скорей, иначе на душе будет неспокойно, плохо на душе будет… Сердце рванулось вниз, холодом ожгло где-то под желудком. Как же он забыл? Ведь он же считал, сколько денег привозила Росницкая из поездок после продажи шкурок. Канал в Москве был надежный, ребята из МУРа уверяли, что шкурки каким-то образом сбываются иностранцам. А за сезон в тайге сколько браконьеры зверьков отстреливают, и не всех ведь охотинспекция отлавливает. Такие есть подонки матерые, что по нескольку лет безнаказанно охотятся. И если имеются у Судова свои людишки в тайге, то доход от этого дела ему ого-го какой. И лишиться дохода этого было бы сейчас для него, наверное, смерти подобно. Значит, он и на убийство решиться мог… Нет, только не это. Не думать об этом. Ведь получается тогда, что это он сам Санину своими руками под колеса машины толкнул…

Он вспомнил лицо Саниной в последние минуты их разговора, туго и толсто обмотанное посеревшими, как подтаявший снег, бинтами, потухшее, поблекшее, потерянное; вспомнил глаза ее, чужие, остановившиеся, омертвелые. Как ей, наверное, плохо сейчас, и не только от боли плохо, эту боль она переживет, должна пережить. Ей другое сейчас душу рвет – одна она совсем, не нужная никому, не любимая никем…

Мохов сорвался со скамейки, припустился бегом через сквер, перескочил дорогу перед носом затормозившего грузовика, машинально подумал: «Вот если бы влетел бы сейчас под колеса, как нельзя проще все решилось», – на секунду остановившись на тротуаре, отыскал глазами телефонную будку. Пальцы срывались, когда номер набирал, диск урчал протестующе.

– Здравствуйте, Мохову, пожалуйста… вызовите с урока, быстрее, прошу вас.

Пока трубка молчала, вытащил сигарету, поломал две спички, чиркая подрагивающими руками о коробок, прикурил.

– Лена, это я. Ты не в курсе еще? Дядя Леня… Судов не звонил, не говорил ничего?

– Что случилось, господи? Никто ничего…

– Значит, так. Не волнуйся только, хорошо?.. Светлана Григорьевна попала в аварию, под машину попала…

– Жива? – выдохнула Лена.

– Жива, жива, к счастью. Ты знаешь что, ты собирайся, купи что-нибудь, не знаю, ну красивое что-нибудь, цветы, подарок какой, и к ней. Я уже был, теперь ты. Нельзя, чтобы одна она была. Надо, чтоб люди, свои люди вокруг были. Поговори с ней, – и тут он осекся, будто кольнуло его что-то, будто высверкнуло в мозгу, охолодел аж. – Вернее, говорить с ней нельзя, она без сознания. Но ты оставь цветы, подарки, записку напиши, теплую, ласковую, понимаешь. Найди доктора Хромова, спроси, может, достать что надо, лекарство, фрукты…