Текст книги "Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Михаил Черненок

Соавторы: Георгий Северский,Николай Коротеев,Анатолий Ромов,Федор Шахмагонов,Эдуард Ростовцев,Гунар Цирулис,Владимир Туболев,Гасан Сеидбейли,Рашит Халилуллин,Николай Пахомов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 179 (всего у книги 195 страниц)

5

Волоков между тем нашел Раскольцева и Власьева. За них можно было только порадоваться.

Николай Павлович Власьев обнаружился в Сибири. Когда посмотрел я справку, что-то дрогнуло у меня. Село Третьяки. Есть у реки Оби приток Чулым. После Томи и Шегарки красавица сибирская, королева рек Обь лишь слегка набирает силу, после Чулыма она раздается вширь, расправляются ее плечи, и катит она свои воды к северному морю, неумолимо рассекая тайгу. Чулым берет начало в коренной глуши, это таежная река. Редко на ней встретится городок, не чаще и деревня. У Чулыма тоже немало притоков. Есть и приток Чичка-Юл. Кучумово царство… Уходит дремотная история этих мест в глубь веков, во времена покорения Сибири. Чичка-Юл тоже таежная река. На иной карте не отмечено на этой реке ни одного жилья. Но жилые места есть, и там обживались русские люди. Третьяки зацепились за берег Чичка-Юла. А в полутораста верстах стоит большое село Зимовское…

На дороге от Третьяков на Зимовское я родился. Отец мой, Алексей Федорович Дубровин, отбывал в Третьяках царскую ссылку. Мать приехала к нему на правах вольной поселенки.

Настало время появиться мне на свет. Урядник запретил ссыльному «за политику» сопровождать роженицу. Повез мою мать на лошади к фельдшеру хозяйский сынишка. Было тогда Мише Проворову пятнадцать лет. Положил мальчишка в сани берданку, от лихой и неурочной встречи с серыми хозяевами леса, завернули мать в тулупы, заложили сеном, чтобы не замерзла.

Миша Проворов… Он стал близким человеком в нашем доме. Он провожал меня накануне войны в первый мой длинный путь, готовил к забросу на нелегальное положение в Германию. Как много может вместить в себя человеческая жизнь… Сколько людей вторгаются в нее, оставляя свой след. Михаил Иванович Проворов не просто оставил след, он как бы озарил всю мою жизнь прекраснейшей о себе памятью. Он был невысок ростом, широкоплеч, тяжелой кости. Посмотреть на него со стороны – медлительный, с замедленной, казалось бы, реакцией человек. Густые брови надвигали веки на глаза. Кому-то могло показаться, что он почти все время дремлет, не слышит ничего и не видит. Но он был живым, подвижным как ртуть, с мгновенной реакцией в самом сложном и запутанном споре. Мне не довелось видеть его в деле, но я мог себе его представить в самых невозможнейших по трудности положениях. В годы гражданской войны по заданию коллегии ВЧК он пробрался в контрразведку Колчака. Сыграл под денщика одного офицера. И когда сузилось вокруг него кольцо подозрений, выскользнул из-под руки адмиральских ищеек, умудренных опытом жандармского сыска. Умел он и великолепно рассказывать своим глуховатым баском. Навряд ли я смогу передать его рассказ со всеми его красками…

Выехали они с матерью из Третьяков рано утром. Дорога из деревни вела в лес на зазимок, как свернули – пошла целина.

Зимний день короток. К вечеру остановились покормить лошадь овсом. Мать встала, сошла с саней. Низко над землей сверкали звезды, легко пронзая своим далеким светом морозный воздух. С крутого южного берега реки на разные голоса, в разной тональности стонали, выли, плакали волки. Словно какой-то незримый, но могучий дирижер выводил этим оркестром дикие, древние мелодии.

– Страшно было? – спросил я Михаила Ивановича.

– Это страшно для тех, кто не слышал… Когда-то от них отбивались огнем, прятались в пещерах… Боятся они теперь человека. Нет ничего для них страшнее человеческого голоса… Но тут началось, и не до волков нам стало…

Много раз я собирался съездить на свою родину…

Николай Павлович Власьев был в Третьяках председателем большого животноводческого колхоза. Вернулся туда сразу после плена. Отлежался, отдохнул… Выбрали председателем. В конце пятидесятых годов ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.

…Раскольцев – в Москве. Врач с обширной частной практикой, специалист по заболеваниям печени, автор многих научных изданий. До войны он успел закончить первый курс медицинского института. Вернулся, поступил на второй курс. Окончил институт с отличием. Был направлен в одну из московских клиник, ассистировал у известного специалиста.

А как же с польской крестьянкой, с его невестой, с которой обручил его такой невероятный случай?

Волоков по документам обнаружил след польской крестьянки. Она тогда же приехала с Раскольцевым в нашу страну. В какой-то степени история выглядела даже романтично.

Раскольцев был возвращен в ряды Советской Армии. Зося Шаскольская упросила зачислить ее в ту же часть санитаркой.

Раскольцев был ранен на Одере… Зося вынесла его с поля боя и выходила. В госпитале они зарегистрировали свой брак. А чтобы не было осложнений по тем временам, была отмечена Шаскольская советской гражданкой. Имени не меняла – война и не такое перемешивала… Зося дошла до Берлина. Волоков нашел в военкомате ее послужной список.

В сорок восьмом году родилась у них дочь. Назвали ее Еленой. В пятьдесят втором году Зося умерла…

– Не так ли, как и Шкаликов? – бросил реплику Василий.

Безделицей счесть этот вопрос было бы неосторожным. Мы прикоснулись к вещам крайне путаным, закрытым пластами времени. В таких расследованиях каждый документ надо по нескольку раз перепроверить.

С ее смертью безнадежно затерялся след того польского военнопленного, который якобы указал на нее Шкаликову.

Так к кому же обратиться? К Раскольцеву или к Власьеву?

Шкаликов прятался за закрытыми ставнями, Раскольцев и Власьев не прятались, жили на виду. Так кому же отдать предпочтение, к кому безопаснее обратиться, исходя из интересов дела?

Предположим, что тот, кто ищет Шкаликова, пришел бы в своих поисках к Раскольцеву или к Власьеву. Как бы выглядел этот приход?

Раскольцев врач. Он принимает в клинике и у себя на даче. Частная практика. У него есть квартира в Москве, но больных он принимает на даче. Каждый день к нему приходят десятки незнакомых людей.

Встреча с человеком, который навестил Шкаликова, могла пройти незамеченной. А если бы этот незнакомец, некий Сальге, сегодняшний Иоахим Пайпер, поехал к Власьеву?

До Томска он мог доехать на поезде или долететь на самолете. А от Томска до Чичка-Юла? Там ему пришлось бы пересесть на самолет местной авиалинии или ехать на пароходе. На пароходе долго… На самолете. Самолет местной авиалинии – это уже только десять пассажиров. Каждый новый человек приметен и остается в памяти его случайных спутников. На этом перегоне, не доезжая до Третьяков, мы уже обнаружили бы следы незнакомца.

Но это еще только часть пути. В Третьяки рейсовые самолеты не летают. От последнего аэродрома местного значения до Третьяков около двухсот километров. Двести километров лесной, никак не благоустроенной дорогой. Пешком там не пройдет непривычный человек. Таежный гнус до костей обгложет. Машина. Стало быть, еще более сузится горловина, в которую нырять этакому путешественнику. Предположим, он уговорит какого-то шофера заработать на такой поездке. Машина не иголка – ее никуда не спрячешь. Приезд в Третьяки чужой машины – событие. Все будут знать не только ее номер, но и шофера по имени и отчеству. Попутная машина? Его обязательно подробнейше расспросят, поинтересуются из простого любопытства, куда и зачем он едет. Здесь уж мы никак не проглядим его следы.

…До подмосковного аэродрома в тридцати километрах от города мы ехали сорок минут, до Томска три тысячи километров покрыли на реактивном лайнере за четыре часа. Три часа мы добирались на автомашине до Пышкино-Троицкого, до последней точки между Томском и Третьяками, которая была связана с областным центром автомобильной дорогой. Прыжок на самолете до Зимовского (это туда не доехала моя мать в ту зимнюю ночь), и мы на последнем до Третьяков аэродроме. Здесь местные жители знали друг друга в лицо. Знали здесь все и Николая Павловича Власьева. Работник областного управления без труда установил, что за весь год к Власьеву и в Третьяки ни один человек, сколько-нибудь похожий на посетителя Шкаликовой, не приезжал. И вообще не заезжал сюда никто из лиц неизвестных. Приезжали из областной газеты корреспонденты, работники обкома партии, работники разных областных организаций. Сам Власьев не выезжал из Третьяков с весны. Весной он выезжал на совещание, которое собирал обком партии. А дальше – посевная, сейчас в разгаре сенокос. Не до поездок председателю колхоза.

Из предосторожности мы еще раз сузили площадку. В Третьяки выехал предварительно сотрудник областного управления. Нам представлялось необходимым в Третьяках окончательно установить, не навещал ли кто Власьева. И тут в Зимовском меня настиг телефонный звонок Василия…

6

Вернемся немного назад и посмотрим, что происходило на станциях Рязань-I и Рязань-II.

Василий несколько дней кряду выходил к поездам дальнего следования и опрашивал проводников. Не так-то это было легко.

Представиться по форме нельзя. Ему могли ничего не ответить, а Шкаликову сообщить, что им интересуются.

К станции Рязань-II подошел поезд из Волгограда. Он шел в Москву. Василий начал опрос с первого вагона. Шел от проводника к проводнику. Приглянулась ему проводница попроще и подобрее, угадал ее общительный нрав.

– Скажите, – начал он, – вам никогда не приходилось делать денежные переводы?

Что и говорить, вопрос от незнакомого человека вполне удивительный и даже в какой-то степени нелепый. Но надо знать Василия. Очки, несколько растерянный и отрешенный вид. Проводница удивилась и переспросила:

– Переводы?

– Деньги по почте никогда не посылали?

– Посылала! А вам зачем знать? – насторожившись, спросила проводница.

А Василию того и нужно было – удивить и разговориться.

– Свои или чужие? – вновь спросил он.

Это уже было совсем удивительно.

– Зачем же это чужие? А кто вы такой?

Василий снял очки, и сразу беспомощным, наивным сделался весь его облик.

– Да вот тут… – заговорил он невнятно и скороговоркой, – отца разыскиваю… Ушел из дома… Деньги посылал, пока я рос. Да все под чужими фамилиями посылал, незнамо откуда! Мать не искала его… Я хочу найти, спасибо сказать!

В точку попал.

– Вот оно что! – воскликнула проводница. – Слыхала я что-то! Беги в десятый! Спросишь Пчелкина!

Василию пришлось действительно бежать: поезд стоит недолго.

У десятого вагона стояли два проводника.

– Кто из вас Пчелкин? – спросил, подбегая, Василий.

– Ну, я! – ответил проводник постарше…

– Мне на вас из третьего вагона указали…

– Семечки, что ли, покупаешь? – спросил в ответ Пчелкин.

– Нет, не семечки… Отца разыскиваю!

Пчелкин оказался человеком не без юмора. Он тут же ответил:

– Я детей не терял!

Смех – великое дело. Рассмеялись Пчелкин и его товарищ, и все стало близким и возможным, холодок отчужденности при встрече незнакомых людей растаял. Василий, как бы оправдываясь за свое неудачное обращение, объяснил:

– Ушел из дома… Отец ушел… Пятнадцать лет посылал мне деньги и никак не объявлялся! То из Баку, то из Волгограда, то из Арчеды… Мать не искала его. Я ищу. Может быть, я теперь ему могу помочь.

Пчелкин снисходительно улыбнулся.

– Знаю я твоего отца!

Вот она, поворотная точка во всем этом деле. Это уже не проблеск, это уже свет в полную силу, прорезающий тьму всей этой истории.

На встречный путь в это время подошел поезд Москва – Баку.

Пчелкин отвлекся, высматривая у вагона знакомых проводников. На платформу сошла толпа пассажиров. Кто совсем приехал, кто вышел прогуляться.

– Знаю, знаю я, помню такого… – продолжал Пчелкин. – Он даже мне фамилию свою называл… Запамятовал.

Василий, как и Пчелкин, оглянулся на проходящих мимо пассажиров. Прямо на него, в сером костюме, в защитных зеркальных очках, в соломенной шляпе, шел человек, удивительно схожий с тем, которого нарисовала дочка Шкаликова, чей словесный портрет попытались перенести на бумагу наши специалисты. Василий весь сжался. Все это могло быть лишь наваждением. Мысли были заняты этим человеком, в такую минуту всякое могло привидеться.

– Знаю я твоего отца! – твердо заявил Пчелкин. – Посылал я деньги по его просьбе. Он мне и фамилию свою называл…

Василий оглянулся на незнакомца. Тот отошел уже достаточно.

– Прибытков, Прибыткин, Прибылков… – вспоминал проводник. – Мы даже с ним пол-литра распили здесь на станции. Он проводил меня.

Василий стиснул зубы. Еще ни разу не подводило его чутье. Это безусловно незнакомец. Как его оставить? А Пчелкин говорил и говорил, не называя главного:

– Он здесь где-то неподалеку живет… Постой-ка! Он говорил, что у него дочь, а не сын…

– Так он же, наверное, нарочно так говорил! – нашелся Василий. – Скрывался – вот и говорил!..

– Притыков! – воскликнул проводник. – Герасим Иванович. Точно! Каждое второе число он здесь на платформе появляется… Найдешь!

– Спасибо! – воскликнул Василий и стремительно пошел за незнакомцем, скрываясь за общим потоком пассажиров.

– Постой! Погоди! – крикнул ему вслед пораженный Пчелкин.

Может быть, этот возглас сыграл роль – незнакомец вдруг поднялся в вагон. Сразу за ним в тот же вагон подниматься было нельзя. Василий остановился возле проводника соседнего вагона.

– Места есть? – спросил Василий.

– Есть места! Есть! – воскликнул проводник. – Куда ехать?

В этой спешке выпали из памяти у Василия все промежуточные станции.

– В Баку! – ответил он.

– В Баку! Надо билет, браток, взять! Беги! Поезд еще постоит!

Надо отходить, больше здесь делать нечего. Василий поднялся в тамбур вагона, в который вошел Сальге. Заглянул внутрь. Вагон был мягкий. В коридоре стояли несколько пассажиров. Дверь с другой стороны тамбура была открыта. Осторожно Василий поглядел на платформу с другой стороны поезда. На платформе – ни души. У самых вагонов кое-где стояли пассажиры. Вышли поразмяться. Незнакомца не было видно. Василий спустился на ту платформу, по которой шли пассажиры на переход через пути. И на этой платформе его не было.

Если бы это не «он», не исчез бы!

По междугородным телефонным проводам Василий начал поиски и нашел меня в Зимовском.

Доклад был лаконичен.

– Говорю из Рязани! На нашего «друга» вышел… Известна фамилия… Видел незнакомца… Ушел! Он тоже ищет!

Гонки! Так оно и есть! Мы сошлись на суженной площадке.

– Поспешите! – приказал я Василию. – Берегите «друга»!

7

…«Газик» выехал из леса, и вот оно – на взгорье село Третьяки.

По устным преданиям стоял здесь когда-то старообрядческий скит. Что такое изустные предания? В них удивительно уплотняется, спрессовывается время. Полтысячи лет… Много это или мало? Полтысячи лет назад Грозный одолел Казанское ханство. Сюда, на Чичка-Юл, не проникал взор царственного владыки. На картах того времени все это обозначалось в общих чертах землей неизведанной. Сто лет спустя грянул церковный раскол. Побежали из Москвы в радиальных направлениях по речным путям приверженцы старой веры. Дорог не было, карт не было. Держались берегов, чтобы с пути не сбиться, не потерять и воду, дающую жизнь. Бежали от Демидовых, от Строгановых, от безысходной и темной каторги, где не было ни бога, ни закона и жизнь ценилась не дороже куска соли.

Проворов-старший, у которого в доме проводил ссылку мой отец, рассказывал, что здесь, в Третьяках, поселился дед его деда. Кто из нас сегодня, захлестнутых стремительным и все ускоряющимся ритмом жизни, может похвастаться, что помнит свой род на двести лет назад? Иван Проворов помнил… И рассказывал отцу, как строилась в Третьяках церковь.

Пришли в домотканых белых рубахах, как на светлый праздник. Попа не было, еще только обживались в этом краю. Сами знали, как все делать, испокон веков топор в руках.

Каменистый берег Чичка-Юла раскалывался здесь надвое, в распадке звенела о камни родниковая речка.

Поставили на камнях почерневшие иконы, от дедов тож. Молча, без песнопений сотворили молитву. Над ручьем, над обрывом запалили костры из елового сушняка – отгонять мошку и гнуса. Фундамент не ставили, поднимали сруб на природном камне. Счистили с него земляной наплыв, подровняли. Дали обет: поставить церковь в один стук. В один стук ставить – это чтобы не умолкал топор на стройке. Один рубит, другие сруб кладут, третьи бревна затесывают, а те, у кого жила потоньше, шкурят. Одни на отдых, другие – за топор. Ночь коротка, рубили и при кострах.

Вот она и церковка эта знаменитая. Не думал, что доживет до моего запоздалого приезда…

У околицы встретил нас томский товарищ. Предупредил, что Власьева в деревне нет, уехал на дальние сенокосы. Так что время у нас нашлось проехать и к церкви и к ручью. Был у меня тут один должок, но я опасался, не опоздал ли я его отдать?

Церковь ухожена. На стене табличка. И сюда забрались историки. На табличке указано, что возводилась церковь в начале восемнадцатого столетия и охраняется, как памятник русской архитектуры и народного творчества.

Обошли вокруг церквушку. Где-то здесь должна быть и тропка в распадок. Вот она! От церковной ограды круто вниз. За триста лет обтоптались на ней камни. Ступеньками, ступеньками, то влево, то вправо, вниз и вниз. Еловые великаны своими могучими корнями держат ее, не дают осыпаться и сползти. С полгоры уже слышен голос Раточки. Точит камни…

Такой я себе ее и представлял. Пенится у валунов и бьется по мелким камешкам. Неширокая, но живая и прекрасная. Не сразу подберешь, как и назвать такую красоту, земную красоту. Раточка… Что-то здесь от шепота ее воды, и вместе с тем от звонких ее всплесков. Рато, рато… – так бьется вода о мелкие камешки. Очка, очка, очка, очка, – шепчет она, обтекая валуны.

В тихих заводях ее течение неприметно, в них она умолкает, чтобы, накопив силы, снова побежать вприпрыжку.

А вот и те два камня, на которые отец спускался за водой. «Здесь я полюбил до слез мою Россию!» – говорил он мне.

Я ступил на камни, не замочив ботинок. Опустил руки в воду. Конец июня, самое жаркое время в этих местах. Руки мгновенно заломило. А когда брызнул водой на лицо, лицо загорелось. Настоящие родники, из немыслимой глубины они здесь выбивают. И срезы пластов на обрыве, и обточенный известняк – это раннее утро нашей планеты…

– Вы бывали здесь когда-нибудь, товарищ полковник? – спросил меня томский товарищ.

Что ему ответить? Родился здесь, малое удержала память. Но там, в Швейцарии, вдалеке от России, где жили в эмиграции отец и мать, отец вместо сказок рассказывал мне об этой Раточке, я видел ее в детских снах, а когда не стало отца, являлся иной раз он мне во сне среди этих вот камней, в этом распадке, который наконец-то я увидел наяву.

Мы поднялись в деревню. Там уже знали, что к Власьеву приехали «чуть ли не из Москвы»… Власьев еще не вернулся. Выехать навстречу? В правлении колхоза нас отговорили. Не угадаешь, какую лесную дорогу он выберет, – поехал верхом…

Пояснения давал молоденький прораб Николай Николаевич. На вид ему было лет девятнадцать, но был он, наверное, чуть постарше. Держался солидно, отчего его рыжеватые, цвета спелой пшеницы, брови чуть хмурились. Но широкое, круглое лицо выдавало в нем веселого, задиристого парнишку. На ремне, перекинутом через плечо, висел транзистор. Он порой машинально включал звук и тут же его смущенно глушил. Заметно было, что ему не терпится спросить, откуда мы, но не в местных обычаях обнаруживать излишнее любопытство.

– Мне тоже нужен председатель! – говорил он. – Спросить его надо… Мы тут дом новый рубим… Для кого, еще не определено. Спросить надо, какую печку ставить… У нас тоже на паровые котлы многие переходят…

– Вы местный? – спросил я его.

– Рожак здешний! – ответил он важно.

– Вы Проворову Анну Ивановну не знали? – спросил я его.

– Анну Ивановну? Кто же ее не знает!

Жива, значит, моя сверстница, сестра Михаила Ивановича. Двумя годами раньше меня она родилась. Моя трехлетняя нянечка.

Только мгновения сохранила мне память. Кто-то нес меня маленького по саду, и склонялось надо мной лицо, которому я всегда улыбался. Больше мы с ней никогда не встречались. Было время, письмо собирался ей написать, а потом рука не поднялась. Боялся. А вдруг напишут чужие руки, что нет ее на этом свете. Так и растерялись мы с ней.

– Работает она в колхозе! – говорил Николай Николаевич. – До недавнего времени дояркой была… Руки устали… Сейчас за телятами ходит…

– Где она живет? – спросил я его.

– Все там же, в их доме…

Правление колхоза стояло в новых порядках деревни. Старая деревня примостилась за церковью, на скате обрывистого берега. Окнами она развернулась к реке.

Время было обеденное. Николай Николаевич сказал, что мы Анну Ивановну застанем дома. Он поехал с нами.

Машина остановилась у изгороди. Я вышел один.

Все так… Стояли у крыльца четыре ели. Остались пни. Высохли, должно быть, спилили их. И пни уже сгнили. Крыльцо все то же! Как и на порыжевшей от времени фотографии тех лет из нашего семейного альбома. Неужели по этим ступенькам ходили отец и мать? А может быть, и ступеньки на крыльце уже заменены и уже успели погнить, протереться и покоситься. Дом в порядке. Рублен он из вечного дерева, из лиственницы. Такие стоят веками.

В окне мелькнуло лицо, обрамленное темным платком. Я постучал в дверь. Небыстрые и грузные шаги в сенцах. Она! Пересекая годы и расстояния, стирая все приметы времени, память выхватила почти из небытия эти черты.

– Здравствуйте, Анюся!

Так я ее называл. Это было одно из первых моих слов, которые я научился произносить.

Она не попятилась, она ступила из сенцов на крыльцо, всматриваясь в меня. Сохранила ли ее память это имя?

– Здравствуйте, Анюся! – повторил я. – Забыла меня?.. И я забыл…

– Смотрю я… Смотрю… Глаза подводят… Знаю я, кто ты… Знаю… Сказать боюсь…

– Чего же бояться? Светит солнце… Чайки вон над рекой летают… День белый!

– День белый, Никита Алексеевич! Днем покойники в гости не ездят!

Узнала! Но почему же покойник? Это что же, она так высказывает свою обиду, что я не подал весточки? Или?..

– Я не покойник, Анна Ивановна! Живой! Может быть, уже не совсем здоровый… Повечерел и мой век…

– Где же в такую войну живым остаться?

– Остался, Анна Ивановна! Приехал вот…

– Ко мне приехал?

Что тут скажешь? И не оправдаешься, лучше и не оправдываться.

Я взял ее руки. Кисти рук развернуты в разные стороны. Что-то говорил прораб о ее руках. Устали, дескать, руки. Так мы стояли, глядя друг на друга, отыскивая прошлое сквозь пласты времени.

Ну, а как же она жила, русская крестьянка, сестра героя моей юности? Вся жизнь ее прошла здесь, на Чичка-Юле. Муж был убит на войне. Оставил на ее руках четверых. Михаила Ивановича к тому времени тоже не было в живых. Ребятишки, четыре сына, погодки, ходили в школу. Весь дом держался на руках Анны Ивановны. Скрючились эти руки, пропустив между пальцами тысячи литров молока. Все было. И на коровах пахала, и косила за главного косаря. И лес сплавляла по реке. Ждала – полегчает, не легчало. Дети уехали учиться – помочь надо. И в колхозе после войны одни нехватки.

Старший ее сын, оказывается, дипломат. Представляет нашу страну в одной из крупнейших европейских держав. Тот, что годом помладше, – учитель в Томске, третий – летчик, младший – инженер…

Сразу обо всем и не переговоришь…

Спросил я ее между тем и как она понимает Власьева.

– Николай Павлович? Ему, как войне начаться, семнадцать стукнуло! Таких не брали! В Томск уехал. Там в какую-то военную школу устроился… И пошло! Немного их уцелело, наших ребят. Вернулся – мужиков моложе его и нет! Крикнули его на собрании… Не очень-то, видать, его хотели ставить районные власти… Да ить и им, районным, люди нужны. Поставили… На войне характер у него твердым сделался. И сам горя хлебнул. Сочувствие имел к человеку. А за сочувствие горы свернуть можно… Сейчас хозяйство большое… И с ним сроднились…

«Сроднились»… Емкое слово. В архивах и протоколах его не найдешь!

Итак, вот он и Власьев. Сталинградец, гвардеец… Тот, кто выдержал сталинградскую оборону, с которым «сроднились».

Невысок он ростом – сибиряки больше в кость раздаются. Легко спрыгнул с коня, провел пальцами по усам, стряхивая пыль, и к нам. Мы его в правлении ждали.

Твердая поступь, не смягчилась солдатская выправка. Командирская шкода за ним. Окинул нас коротким взглядом из-под седых, надвинувшихся на глаза бровей. Поздоровались… Сел за свой стол, еще раз посмотрел на нас. Мои спутники вышли. Мы остались вдвоем. Таиться было нечего. Я представился. Он удивился.

– Полковник? Из Москвы? Что же такое стряслось? Далекие наши края. Не говорю глухие – нет глухих мест, где человек живет… Однако далекие…

Он еще раз взглянул на мое удостоверение.

– Дубровин? Алексеевич? У нас тут знают Алексея Федоровича Дубровина…

Он вопросительно посмотрел на меня.

– Алексей Федорович – мой отец…

– Этим и обязаны вашему приезду?

– Нет! Просьба, Николай Павлович! Разговор должен оставаться между нами…

– Такое уж у вас учреждение. И без предварения понятно! Так что же? Не плен ли вспомнить приехали?

– Плен…

Власьев сдержанно вздохнул.

– Много раз вспоминать приходилось! Забыть и сам не забудешь…

– Вам что-нибудь может подсказать из далекого прошлого фамилия Шкаликова?

– Как не может! Обязательно даже может! Только что же покойника вспоминать?

– Покойника? Откуда у вас такая уверенность, что он умер?

– Как меня председателем выбрали, написал ему письмо… Знаю… По себе… Трудно нам было, кто в плену побывал. А мне люди нужны. Приглашал его работать в колхоз. Жена ответила, умер, дескать! Утонул! Тому лет пятнадцать уже…

– Жив Шкаликов…

– Жив? Удивляться не хочу! Всякое может быть… Фокус, конечно, занятный! Но плохого вы от меня о нем не услышите! Жизнь он мне спас!

– Вы что же, без него не решились бы на побег?

– Побег? Оттуда? Из немецкого лагеря? Каждый час о побеге думал! И не я один. Только бежать некуда. Далеко не убежишь. Так хоть надежда какая, свои вот-вот придут! А побег – это очередь из автомата!

– Вас выводили на работы… Это было за пределами лагеря. Завалы, разрушения…

– Протокол нашего допроса, я вижу, вы изучили, Никита Алексеевич! Сохранился?

– Сохранился…

– Со Шкаликовым не беседовали?

– Ищем, чтобы побеседовать!

– Нового он вам ничего не расскажет. Бесполезно! Хотя придется объяснять, зачем умер?

Власьев грустно усмехнулся.

– Выжил я, товарищ полковник, потому что умел молчать, Разные там и всякие подворачивались с разговорами о побеге… Может, кто и искренне искал попутчиков, а чаще – от лагерного начальства проверку делали… Игру такую любили. Сколотит провокатор группу для побега, соберутся. Немцы даже помогут. Только из лагеря долой – они следом… И весело, и начальству реляция, вот, дескать, какие мы молодцы ребята! Никто от нас уйти не в силах! Так и говорили: оставь надежды, всяк сюда входящий! Это чтобы у нас надежды не оставалось… Шкаликова откуда-то перевели. Шальной он, что ли, или испугался, что из нашего лагеря уже никуда и не переведут. Он прямо, в открытую предлагал всякому и каждому… Бежим, и все тут!

– На этот раз вы не испугались, что это провокация?

– Я опять же ничего ему не ответил… Завалы, обвалы там всякие… Это все не существенно… Шкаликов ударил по очкам немецкого солдата. Сбил очки. Голубев вырвал у солдата автомат и прошил очередью фашиста. Как они убили немца, я сразу и решился бежать! Если Шкаликов провокатор, то и ему беда! Не простят! И в побеге он не выдаст…

– Вы этого не рассказывали на допросе…

– А если Шкаликов не провокатор, а просто шальной и отчаянный малый? А? Загубил бы я его таким предположением! Потому и не рассказывал…

– Почему именно он пошел на хутор договариваться? Голубев считает, что по своей смелости…

– Голубев доходил… Он обессилел от голода… Куда ему идти? Раскольцев сам не спешил… Я так считал: если Шкаликов провокатор, а на хуторе немцы – не пойдет! Должен провокатор знать, где беглецов ждать договаривались… Нет немцев – снова риск… Вызвался идти, пусть идет. Жребий кидать между мной и им надо было!

– Ну и как вы сейчас считаете? Провокатор он или нет?

– Никак не считаю… Не знаю, и точка! Всем, чем могу помочь, помог бы ему оправдаться!

– Помогите! Почему вы решили, что мы обязательно хотим его в чем-то обвинить? Во всяком расследовании всегда есть две стороны. Я тоже был бы рад, если бы он оказался честным человеком. Может быть, так оно и есть… Человек он, во всяком случае, сложный. Разыграл спектакль… Утонул… И пятнадцать лет каждый месяц посылает деньги дочери… Такое напридумывал с этими переводами, мы ищем, никак найти его не можем! То из одного города идут переводы, то из другого! И все под разными фамилиями…

– Мне он там особо сложным не показался… Говорю, скорее шальным! Так я его для себя и объясняю…

– Раскольцев-то женился на той польке…

– Да ну! – воскликнул Власьев и подался ко мне через стол.

– Это вас удивляет?

– Приглянулся он ей, значит…

– И она ему?

– Красивая была женщина!

– И вам она нравилась?

– Я еле ноги таскал… Какой из меня кавалер! Раскольцев, тот был поглаже… Не допытывался я, из какого он прибыл лагеря. На голодного не смахивал… Схемы тут не нарисуешь, Никита Алексеевич! Всякое бывало… Миллионы в движение пришли. Может, он в каком хозяйстве у немки батрачил… Подхарчила. Смазливым он был пареньком…

– Он старше вас!

– И я тогда был не старик. Что там в протоколе показывает он?

– Перечисляет лагеря, где был…

– По тем временам другого ему не оставалось… Не нравилась мне его ухватистость… Да ведь недолго мы вместе были… В подвале не насмотришься… И помалкивали… Опять же всякое могло случиться! Паненку мне хотелось бы повидать… Хотя, какая же она сейчас паненка! Она старше Раскольцева…

– Умерла паненка… Дочь от нее осталась…

– Они в Польше жили?

– Нет! Здесь. Раскольцев врач… Знаменитый! Специалист по заболеваниям печени.

– Печень у меня больная, но лечиться к нему не поеду!

– Ревность?

Власьев улыбнулся.

– Какая там ревность! Ищите Шкаликова. Найдете – если понадоблюсь ему или вам, всегда готов.