Текст книги "Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Михаил Черненок

Соавторы: Георгий Северский,Николай Коротеев,Анатолий Ромов,Федор Шахмагонов,Эдуард Ростовцев,Гунар Цирулис,Владимир Туболев,Гасан Сеидбейли,Рашит Халилуллин,Николай Пахомов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 126 (всего у книги 195 страниц)

– Вообще-то в ноге дырка, – сообщает тот, – но хорошая, командир.

– Хорошая?

– А вот еще бы сантиметрик правее, и я за вашу семейную жизнь гроша ломаного не дал бы. А так ничего, командир. Куда с добром.

Командир не знает – то ли ему выть от боли, то ли хохотать. Поэтому он приказывает:

– Сходи в фюзеляж, возьми в аптечке йод и бинт и перевяжи. – Он поворачивается ко второму. – Гена, как глаза?

– Уже видят.

– Бери штурвал. – Он смотрит на экран локатора. – Курс сто восемьдесят. Вертикальная пятнадцать.

Через десять-пятнадцать секунд:

– Курс сто семьдесят…

– Курс двести!… двести десять!… сто пятьдесят!… Вертикальная десять!

Вряд ли хоть одному вусмерть пьяному бичу выпадало выписывать такие зигзаги, как нам сейчас, думает второй пилот, выполняя команды Останина.

19

Рана перевязана, второй и бортмеханик на местах. На высотометре три тысячи метров.

– Горизонт! – командует Останин. Гена выравнивает самолет. Но это только так говорится – выравнивает. Машина идет словно по гигантским волнам, ее то подхватывает и несет вверх, то бросает вниз. Гена всеми силами пытается удержать самолет в равновесии, но ему это не удается. Он весь взмок. Самолет, того и гляди, сорвется на крыло, встанет на хвост или войдет в пикирование. Он весь дрожит от непосильного напряжения. Минину даже кажется, что он слышит, как скрипят и стонут лонжероны и потрескивают заклепки на обшивке.

– Командир, – говорит он, облизывая губы. – Какого черта! Эти ребятки, – мотнув головой в сторону фюзеляжа, – не слишком вежливо с нами обошлись. Почему мы должны стесняться? Давай откроем рампу и вышвырнем их отсюда вместе с их добрым.

– Ты это всерьез?

– Куда серьезней. Ты послушай машину. Того и гляди – без крыльев останемся. А выбросим – хоть нагрузка станет меньше.

– И что мы скажем после посадки?

– То и скажем. Жизни спасали, машину спасали. Не по своей же воле мы влезли в эту зубодробилку. Да и кому будет дело до каких-то паршивых угонщиков? Вон… у-ух… мама миа!..

Самолет швыряет вниз, в какую-то бездонную затяжную яму, и пилотов сначала отрывает от сидений, а потом долго давит, мнет, утрамбовывает, как заготовку под прессом. Свист турбин перегоняет машину и уносится куда-то вперед, как поезд в тоннель.

– Видишь, командир?

Они вдвоем с трудом выравнивают машину. Словно давая передышку или раздумывая, как взяться за этих наглецов посерьезней, на какое-то время стихии оставляют их в покое.

– Твое мнение, бортмеханик?

– Ясно, они везут оружие. Иначе зачем им нас было захватывать? – говорит тот. – Я уже думал об этом. А в кого б оно стреляло? В нас же. Выбросить, и все.

– И ты это сделаешь?

– А чего мне. Откачу рампу под фюзеляж да включу транспортер. Вот глаза на лоб полезут. А то все думают – шуточки им тут.

– А вы не слишком кровожадны, ребятки?

– Станешь кровожадным, – ворчит Гена. – Тебе руки не вязали и дулом в пузо не тыкали.

– Тыкали, тыкали. Кстати, как это ты умудрился развязаться?

– Фокус не хитрый.

– Поучишь при случае? Вдруг когда еще пригодится.

– Типун тебе на язык. Извини, командир. Но такая предусмотрительность, знаешь ли… Всякую охоту летать с тобой отбивает.

– Извиняю. Курс сто тридцать.

– Беру сто тридцать. Так как насчет рампы?

– Может, погодим немного?

– Как бы потом не оказалось, что перегодили.

– Ты, бортмеханик, все еще рвешься открыть рампу?

Но у того, видимо, зуд уже прошел.

– Ну… как сказать, – бормочет он. – Оно, конечно… А с другой стороны – все ж люди.

– Пожалей, пожалей, – говорит Гена. – Тебя они пожалели. И штурмана тоже. А вот пока мы в благородных героев играем, они развяжутся да и всадят нам в задницы по хорошей очереди.

– Ну, оружие-то у нас, – нерешительно возражает бортмеханик.

– У нас, у нас, – соглашается Гена. – Только стрелять ты из него умеешь? – он смотрит на лежащий справа пистолет-пулемет. – Я, например, такую дуру впервые в жизни вижу.

Бортмеханик опускает взгляд к себе на колени, между которыми у него зажато оружие.

– Вот-вот, – ехидничает Гена. – Именно там и держат свои пушки настоящие супермены в ожидании выстрела в затылок. В самом интимном месте. А у них ими весь фюзеляж завален.

– Ладно, – решает командир. – Основную акцию пока откладываем. Гена, сходи в фюзеляж, проверь, как там дела. Да у кого-то из них еще пистолет штурмана остался – забери.

– Ну, пистолет я давно забрал, не такой уж дурак, – хлопает он себя по карману. Потом вытаскивает ТТ и передергивает затвор. Поясняет: – Этот хоть издали видел.

Когда он скрывается в фюзеляже, бортмеханик спрашивает:

– Командир, а где мы сейчас находимся? Вы не скажете? – на «ты» Михаил так и не решается перейти.

– Подходим к Грозному, Миша.

– Мать моя вся в саже!.. – изумляется механик. – Вот куда занесло. Шутка в деле! Это ж когда мы теперь обратно будем?

– Хотел бы я сам знать это, – вздыхает командир.

– День коту под хвост! – не может прийти в себя механик. – Ну – не паразиты?!

– Хорошо, что день всего, Миша.

– Верка там с ума сойдет. Собирались строить ехать! Ну, блин.

– Может, сейчас откроешь рампу? – усмехается командир.

Михаил осекается.

– А пошли они, – говорит он. – И без того голова кругом. Ну, задаст мне Верка перцу! – он углубляется в безрадостные размышления. И окончательно падает духом: – Это ж нам и завтра не добраться. Вам в больницу надо, а кто самолет поведет? Пушкин?

– Да не расстраивайся ты так, – успокаивает командир. – Ведь ты же в этом не виноват. Объяснишь, поймет.

– Как же, объяснишь. Скажет – куда сам смотрел? Здоровый, а… Во, блин.

Возвращается второй пилот, занимает свое место.

– Пробовали развязаться, – сообщает. – Пообещал пристрелить.

– Лучше бы – открыть рампу, – говорит механик мрачно.

– Не сообразил. Скажу в следующий раз.

Не успевает он пристегнуться, как самолет подхватывает какая-то невидимая сила и неудержимо тянет вверх. Командир до предела подает вперед рычаги управления двигателями и жмет штурвал от себя. Турбины пронзительно свиристят на самой высокой ноте. Ничто не помогает. Самолет затягивает все выше и выше. Три тысячи пятьсот метров. Четыре тысячи. Пулеметным треском стучит по фюзеляжу град.

– Включить противообледенительную систему.

– Противообледенительная система включена, – докладывает механик, щелкая выключателями.

Свистит вырывающийся из самолета воздух. Непрерывно зуммерит сигнал опасности и мигает лампочка: «пользуйся кислородом». Они надевают маски. Четыре тысячи пятьсот. Пять тысяч. Шесть тысяч метров…

Если их выбросит в стратосферу… Если град пробьет крылья…

В кабине становится светлее, но это от высоты, облачности конца-края не видать. Где-то рядом, кажется, на удалении вытянутой руки вспыхивает ослепляющее пламя и от грохота закладывает уши. Вместо едва заметных проблесков от винтов – два огненно пылающих малиновых круга, как раскаленное в горне железо. С прорисовывающихся среди облачной мути консолей стекает голубое пламя: словно медленно извивающиеся полотенца. Бортмеханик смотрит на все это, как завороженный. Второй пилот бледнеет. Командир прикусывает нижнюю губу.

Такого никто из них никогда не видывал и никогда не поверил бы, расскажи об этом кто-то другой.

Как-то Останину вместе с Багуном чуть не семь часов пришлось отлетать на высоте пятидесяти метров под покровом облаков с отказавшими компасами. В другой раз они же попали в циклон и их уволокло от Тюмени аж до Ишима. Но такого…

– Наушники снять, – приказывает командир, срывая с себя наушники и опуская на пол. – Бортмеханик – в фюзеляж. Осмотреть крылья, двигатели. Проверить чеченцев.

Шесть пятьсот. Подъем замедляется. Вот где они оказались…

Стрелка вариометра медленно успокаивается на нуле.

– Счастлив наш Бог… – бормочет про себя Останин. Если бы их швырнуло с той же скоростью, когда они подскочили всего на шестьсот метров, они наверняка остались бы без крыльев и оперения. Но сейчас подъем был все же хоть и затяжным, но не таким стремительным.

Голубые полотенца на консолях истончаются и превращаются в небольшие то сжимающиеся, то растягивающиеся треугольнички. Останин смотрит на экран локатора, доворачивает машину на курс сто восемьдесят. Эта самая короткая воробьиная ночь для них превращается в самую длинную, и что-то конца ей так и не видно.

Возвращается бортмеханик. Дышит он с трудом, как выброшенная на берег рыба, и сразу же натягивает на себя кислородную маску. Отдышавшись, докладывает:

– Визуально: двигатели и крылья в порядке. Чечены лежат пластом. Если мы не выберемся отсюда как можно быстрее, нас вышвырнет над наковальней грозового облака, и у нас вскипит кровь.

– Не успеет, – мрачно предрекает Гена. – Нас рассыплет на клочки еще раньше, чем мы приблизимся к наковальне.

– Дырки я опять заделал, командир, – добавляет Михаил. – Только… Все равно свищет, ничего не держит.

– Если мы из этой заварушки выберемся, я поставлю Богу свечку, – обещает Гена.

– В Бога поверил?

– Относительно Бога мне мало что известно, – ворчит тот. – Я не верю в попов, политиков и метеорологов.

– Бери управление, – говорит Останин. – Вертикальная – двадцать метров в секунду.

Тот кладет руки на штурвал.

– Понял. Двадцать.

Глядя на экран локатора, командир отыскивает малейшие лазейки между сплошной массой засветок. Он слишком хорошо понимает, насколько близки к истине предостережения второго пилота и бортмеханика. Да и что тут понимать – все руководства и наставления недвусмысленно говорят: ближе пятидесяти километров к грозовой деятельности и приближаться не смей. А они находятся в самом центре этого кипящего котла. Будь у него на борту не то что самый блестящий штурман – сам всемогущий Господь Бог, и тот не смог бы тут ни черта ни просчитать, ни предусмотреть. Невозможно предсказать, куда даже те тропинки и коридорчики, которые он определяет по локатору, заведут их через минуту или две. Не говоря уже о том, как далеко до берега всей этой свистопляски, но и в какой точке земного шара они находятся, не знает. Но он говорит:

– Ничего, ребятки. Бывает хуже.

– Но реже.

– Выберемся. Вправо! Еще правее! Так!

Нога болит – моченьки нету. Имел он дело со сломанными ребрами, ключицу ломал, об ушибах и ссадинах говорить не приходится. Сломанные ребра зудят и ноют, ушибы простреливают болью, но проходит она быстро, а тут – как будто тебе впаяли кулак под солнечное сплетение да так и забыли его оттуда вытащить. И все же это – пустяки по сравнению с той безликой, величественной и беспощадной стихией, которая играет сейчас ими, как мячиком.

Вот! У – ух!.. В сиденье вдавливает так, словно под ними сработала катапульта. Пикирующий самолет будто на стену натыкается, а в следующее мгновение уже проваливается вниз, в невесомость. Как еще держатся крылья и не отлетают двигатели, уму непостижимо. А вот и еще один такой же выстрел, только растянутый в пространстве и во времени до бесконечности.

Как удержать эту ставшую непослушной и неуправляемой, словно утюг, махину в повиновении… в равновесии… не дать свалиться на крыло или войти в штопор…

Удержали.

У второго пилота все-таки неплохая реакция. Он точно предугадывает действия командира и работает штурвалом и педалями почти синхронно. Хорошо. Сработай они хоть раз вразнобой, и неизвестно, чем бы это кончилось. А одному ему или Минину с этой круговертью явно не управиться. Это уж точно.

Бог мой, как же все это бедный самолетик выдерживает. Может, и в самом деле вышвырнуть к чертовой матери все то добро, что камнем на шее повисло у них в фюзеляже? Пока не поздно? И сколько бед от него ожидать еще впереди?

Вот чуть оправиться и – вон…

– Это… это уже ни в какие ворота не влезает, – говорит бортмеханик, широко разевая рот. – Это – настоящее гадство.

Высота четыре тысячи.

– Вертикальная пятнадцать.

– Беру пятнадцать.

Командир расслабляет руки и ноги. Хоть секундную передышку…

Когда твой противник – человек, пусть и вооруженный до зубов, почти всегда есть шанс. Но когда противник – восставшая всей своей мощью и беспощадностью стихия, шансы сводятся к нулю. Бессмысленно бороться с тайфуном. Не устоишь против цунами. Не остановишь шкваловый ворот. И не прикроешь ладошками восходящий и нисходящий воздушный поток.

Все пространство слева от них превращается в дрожащий мертвенный багрянец. Он плавит мозги, на языке, зубах появляется привкус, будто дотронулся языком до клемм сильной батарейки. Кабину заполняет сухой и резкий запах озона. Грохот.

Бортмеханик рывком пригибается к пульту. Потом медленно выпрямляется.

– Гадство, – говорит он.

Внутри у командира взрывается что-то дикое, животное: «Меняй курс!» Он чувствует, что и второй пилот едва сдерживается, чтобы не рвануть штурвал и не дать правой ноги. Но и штурвал, и педали, чуть качнувшись, замирают на месте. Он никогда не смог бы объяснить толком, почему остался недвижимым. Может, сработало атавистическое чувство, что снаряды дважды в одно место не ложатся. Там, куда он чуть было не рванулся, бичом хлестнула молния. Всем своим нутром он ощущает, как там вдруг просто испарились облака. А вместе с ними испарилось и пространство.

– Десять метров в секунду, – говорит он. Потом: – Второй, приборы видишь?

– Да.

– Меня немного ослепило. Передаю управление.

– Беру. Что, сильно, командир? – с тревогой спрашивает он.

– Пройдет. На трех тысячах выравнивай.

– Понял.

Пройдет? Дай Бог. Вот это полоснуло. Будто в самые зрачки ткнули сварочным стержнем.

Не вовремя. Тут каждая секунда дорога, без локатора им вообще крышка, а второму тянуться до локатора – с таким же успехом можно и до неба. Хоть экран локатора и расположен посреди приборной доски, но когда руки прикованы к штурвалу, а глаза – к вариометру…

Он отпускает штурвал, подносит руки к глазам и потихоньку массирует веки. Приоткрывает, смотрит – все та же намертво запечатлевшаяся вспышка. Он трясет головой и ожесточенно моргает: быстрей! Быстрей же возвращайся!

Не возвращается. Командир угрюмо смотрит перед собой на эту проклятую омертвевшую вспышку.

Да ну же!..

Отпускает.

Отпускает!..

Еще немного – слабый мутный свет. Локатор.

Командир приподнимается и припадает лбом к тубусу.

– Возьми влево. Еще. Еще. Стоп!

– Видишь? – обрадованно спрашивает Гена. И шумно вздыхает. – Ну, черт! И пере… же я.

– Ничего. Бывает.

– Есть там хоть какой-то просвет по локатору?

– Трудно сказать. Как будто.

– Как нога?

– Болит, что еще с ней может быть.

– Говорила мама – не бегай по грязи в дырявых ботинках.

– Мамы всегда правы.

– Вот только дети непослушны.

– Ну, на шутки потянуло – еще поживем. Второй пилот Минин!

– Я!

– Мы с каких пор с вами запанибрата?

У Гены растягивается рот до ушей.

– Виноват, командир! С Богом не равняются, с командиром не шутят.

– То-то же, – ворчит Останин.

– Три тысячи занял.

– Выравнивай, – говорит Останин. – Курс двести.

20

Это был прочувствованный вздох – сродни тому, который сделала бы внезапно проткнутая камера семитонного самосвала, под завязку груженного щебенкой или моральными устоями кого-нибудь из «новых русских». Командир косится на бортмеханика и снова переводит взгляд на открывшуюся панораму.

Это грандиозное зрелище. Узкая дорожка безукоризненно чистого пространства, с обеих сторон сжатого синими, почти черными утесами грозовых облаков. И высоко-высоко, далеко-далеко в бесконечности – в ладонь величиной лоскуток до невозможности голубенького неба. Того неба, которое бывает только в детстве да в сказках и о котором они уже начали забывать.

– Гоп-ля, – говорит второй пилот.

Командир гмыкает. Авиагоризонт, вариометр, указатель скорости, высотомер, указатель скольжения, тангажа… Обороты двигателей, расход горючего, температура масла и выходных газов… Норма. Самолет в дырках, но послушен рулям, крылья на месте, двигатели работают, ничто не горит и ничем не грозит. Можно представить: серебристая искра, зависшая между стенами ущелья, в тишине и беззаботности. Мошка, наперекор всему восставшему против нее миру вырвавшаяся из хаоса в целесообразное и упорядоченное пространство и наслаждающаяся снизошедшим на нее благостным покоем.

– Могу пройтись в джиге, – скромно предлагает Гена.

– Бери управление. Занимай девятьсот метров.

– Беру управление. Занимаю девятьсот.

Хоть девяносто. Хоть девять тысяч. Займу. Эка нам. У тебя вполне сносный голос, командир.

– Ползи по коридору. Скорость двести девяносто. Вертикальная пять.

– Хоть на четвереньках. Лишь бы он был.

– На четвереньках не надо. Ты пилот.

Он отстегивает ремни и осторожненько, потихонечку вылезает в проход.

– Ты куда, командир?

– Разомнусь.

Он поднимает с подлокотника пистолет, внимательно осматривает его и засовывает за ремень, под рубашку. Он выходит в фюзеляж.

Два ближайших к кабине по правому борту сиденья подняты, чеченцы сидят на полу, привалившись к ним спинами. Все трое мрачно глядят в пол перед собой, и мысли у них явно невеселые. Идрис и Джафар при появлении командира так и не поднимают глаз. Аслан поднимает. Командир и Аслан пристально, в упор смотрят друг на друга. Кажется, это длится бесконечно. Оба молчат. Аслан ничего не говорит, ни о чем не просит. Он знает, что проиграл и проигрыш этот окончательный, обжалованию не подлежит. Потом он передергивает плечами и тоже опускает взгляд на пол. Командир продолжает на него смотреть. Он делает еще попытку.

Это не моя война, говорит он себе. Я к этому не причастен и не желаю быть причастным. Это не моя война.

А ваша мама вас любила?

Он молча, так и не произнеся ни слова, поворачивается и, пересиливая боль, возвращается на свое место.

С каждой минутой ущелье становится все шире. С каждой минутой растет уверенность, что они наконец вырвались, что больше в такую переделку, в которой они только что находились, они уже не попадут. А вот и земля начинает просматриваться сквозь тоненькую дымку слоистых облаков. По сторонам, в черно-синих утесах, бушуют грозы и сверкают молнии. Вспухают багрянцем. Картина величественная и захватывающая дух. Но в наушниках стоит непрерывный шум и треск. Какой же ад скрывается там, внутри, за этой красотой.

Но здесь, у них, тихо и мирно.

Останин не слишком обольщается этой тишиной. Тем не менее, прикидывая, чем эта потрясающая красота им еще может грозить, он невольно любуется ею.

Коридорчик в ущелье кажется выходом из ловушки. Но действительно ли это выход? Ничто не мешает ему оказаться входом в еще более скверную западню.

За долгую практику командир хорошо натренирован из хаоса звуков, постоянно заполняющих эфир, извлекать именно его касающуюся и ему нужную информацию. И сейчас он пытается отфильтровать и выделить из бессмыслицы смысл. И выделяет. И мрачнеет.

– Занял девятьсот, – докладывает второй пилот.

– Хорошо, – рассеянно отвечает Останин. – Возьми двадцать вправо.

– Но там облачность.

– Она без засветок.

– Ну, командир. Мне она сейчас хоть с засветками, хоть без – поперек… Ладно.

Он доворачивает машину. Серая пелена окутывает самолет. По остеклению ползут дождевые разводы. В кабине сумрачно.

– Бортмеханик, возьми оружие, выйди в фюзеляж и не спускай с наших подопечных глаз.

– Есть, командир.

Тот уходит.

Самолет вырывается в затопленное солнечным светом пространство. Вокруг – редкие ватные купки облаков, вверху – голубое небо, внизу – зеленая, с коричневыми проплешинами, земля. Мир. Покой. Идиллия.

С маленьким диссонансом: справа и слева от их машины на расстоянии сотни-другой метров бесшумно пристраиваются и зависают легко, плавно, изящно две прекрасные акулы. Минин в изумлении таращит на них глаза:

– Что за комиссия, создатель?!

– По нашу душу, – роняет командир.

– Здравствуйте. Я ваша тетя. Какого черта им тут надо?

– Сейчас узнаем.

– Понял.

Рация настроена на Махачкалу, но Останин и не думает переключаться на частоту Астрахани. Сами найдут. Вон, их нашли же. А что им стоило перемахнуть фронтик в стратосфере? Раз плюнуть.

– …шестьсот семьдесят восемь, ответьте. Вы меня слышите?

– Слышу.

Никогда бы мне вас не слышать, думает командир. Навязались на мою голову помощнички. Но он предельно вежлив.

– Командир Грабарь, доложите, что у вас случилось.

Грабарь так Грабарь.

– Самолет захвачен террористами. Штурман убит.

– Чего они хотят? Их требования?

– Посадка в Грозном.

– Какая помощь вам нужна? Мы можем что-то сделать?

– Можете. Уйти к себе на базу.

– Но если мы и вас туда уведем?

– Они взорвут самолет.

– А если проводим до Грозного?

– То же самое.

– Вы самостоятельно справитесь с обстановкой?

– Да. У нас все будет в порядке. Но вы должны уйти.

– Понял. Ждите.

– Жду.

Переключиться и послушать? Сами скажут. Минин спрашивает тихонько, не нажимая кнопки СПУ:

– Что за притча, командир? Ты меня заикой сделаешь.

– Не вмешивайся.

– Понял. Не вмешиваться.

Через несколько минут в наушниках снова раздается голос:

– Командир Грабарь, вы меня слышите?

– Слышу.

– Мы уходим, командир. – В баритоне слышится дружеское сочувствие. – Желаем удачи.

– Приятного полета, ребята.

Истребители взмывают ввысь и с крутым разворотом уходят на восток. Останин со вторым провожают их взглядами. Они становятся все меньше. Растворяются.

– Так что же все-таки все это значит, командир? – спрашивает Гена. – Откуда они взялись?

– Они встретили нас еще перед фронтом, – неохотно отвечает тот. – Сулились стрелять.

– А почему не стали?

– Мы влезли в грозу.

– А сейчас?

– Ты слышал.

– Но зачем было говорить, что самолет захвачен? Если им нравится, пусть бы провожали.

– Куда?

– До Грозного. Ты же сказал, что посадка в Грозном?

– Сказал.

– А на самом деле?

– Перед собой. Ищи площадку.

Кажется, за сегодняшнюю ночь второму пилоту пора бы разучиться удивляться чему бы то ни было. Не разучился.

– Николай Васильевич, ты в своем уме? Как это мы посадим такую махину вне аэродрома?

– Посадим.

– Где, какая площадка?! Взгляни на землю!

– Занимай триста метров.

– Занимаю. Командир, зачем нам эта свадьба? Угрохать самолет и самим угрохаться?

– Мы не угрохаемся.

– Мне самолет не посадить, а тебе с твоей ногой…

– Посажу. Смотри площадку.

– Но зачем?!

– Второй пилот, что ожидает чеченцев, если мы сядем на аэродром?

– Какое мне дело до чеченцев?! Они убили штурмана и чуть не угробили нас!

– Гена, штурмана не вернуть, – устало говорит командир. – А из чеченцев одного наверняка поставят к стенке, остальных… Я не палач.