Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."
Автор книги: Ольга Семенова
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 85 страниц)
В октябре на Николке небо среди сосен кажется свежеоцинкованными крышами деревенских изб.
Вчера, 12 октября, был у Евгения Симонова с Юлой и Левой. Там был старейший гитарист, цыган, друг Шаляпина, поступавший в Петербургскую консерваторию в 1904 году – Сергей Александрович Сорокин. Пел так, что мурашки ознобили. Потомок Фета – Шеншина – тот был женат на его бабке – цыганке.
Рассказывал поразительные истории. «Мы поедем в Самарканд» – история соперничества принца Ольденбургского и министра финансов Юхминцева, который ради цыганки Ольги устраивал гульбы: «По Неве шли четыре парома: в первом – цыгане, во втором – закуски, в третьем – сама Ольга, в четвертом – духовой оркестр. И проворовался на 500 000. Победоносцев еще нажал – и суд.
Император написал: “Любишь кататься – люби и саночки возить – 20 лет каторги”. Его друг поэт, проводив министра в каторгу, вернулся с вокзала в ресторан “Самарканд” и сказал: “Чавелы, вот только что отправил в каторгу имя рек”. Те – поражены, плакать... наивные люди, романтики, они ж про деньги ничего не понимают. И так спели в память – что слов нет!
Провожали Федора Ивановича. Ух дали! Он с собой увез скрипача – теперь мировая известность, Мирона Полякина. Мы с Полякиным и Хейфицем вместе в консерваторию поступили, только у них родители евреи, они в люди вышли, а мой русский батюшка отодрал меня по заднице и дал в руки балалайку – благо, с Андреевым дружил.
Да, начали мы гулять, а потом ночью поехали к Горькому на Кронверкский. Там до утра наподдали. Ф.И. и А.М. поспорили, сколько один их любимец – танцор протанцует русского. Ф.И. – 15 минут, а Горький – 12. Насыпали на стол соли, а танцор-то (Сорокин фамилию знает) вприсядку 21 минуту ухнул. А.М. цыган любил, под песни так поддавал графинчиков – ой-ой. Ф.И. меня с собой звал, я не поехал, а он рукой с парохода машет и шепчет презрительно: “дурак, эх, дурачок!” Он ведь не в эмиграцию уезжал, а на гастроли. Зиновьев его допекал, раз даже заставил петь перед матросами под дождем с грузовика.
Пел я Рахманинову – тот сказал, что мои песни записать нельзя, нотная грамота не позволяет.
Танеев-то, композитор, все недоумевал, отчего Толстой цыган любит, кабатчина ведь, а Л.Н. взял его раз к цыганам, только тогда тот понял, отчего получился “Живой труп”.
А меня сейчас на костях записывают спекулянты, а мне десятку не у кого занять...»
-Ехали обратно, много милиции на мотоциклах. Юлка: «Наверное, вождь сегодня прилетает с юга».
А это было уже все. Шел президиум, на котором снимали Никиту. Когда Никиту вызвали из Пицунды, он не хотел ехать на президиум. Вошел в кабинет, все в сборе. Спросил: «Ну что там у вас? Без меня не можете?» Встал Суслов и сказал: «Никита Сергеевич, мы единодушно решили снять тебя с твоих постов». Никита: «Это что же за кагановические штучки? Я сейчас к народу обращусь по радио». Брежнев: «Не обратишься, Никита Сергеевич, меры приняты». И тут он понял.
В.И. Лебедев говорил, что уже за полгода до того, как Хрущева сняли, было понятно, что снимут: по тому, как переглядывались на заседаниях, обменивались репликами, а он ничего не хотел видеть.
На XXII съезде Лебедев долго уговаривал Никиту Сергеевича произнести вписанную им фразу про то, чтоб меньше было криков «Н.С. Ура!» Никита долго не хотел этого говорить. Лебедев уговорил – воздастся сторицей. А мы-то брали это как чистую монету и радовались...
Рассказывают, что всю ночь после президиума Л.И. Брежнев ездил по городу в такси, а ночь провел у своего старого фронтового товарища. Р. Малиновский – выдвиженец и друг Н.С. – сказал: «Как партия, так и я» – и проголосовал против Н.С.
Раньше, когда Н.С. шел гулять – ни на кого не глядел и чуть не бегал по дорожкам. А после этого события стал говорить Юлке куда идет и когда будет. То и дело поднимается к себе на второй этаж и там сидит в одиночестве.
Про Аджубея. Он был в гостях у Трайкова, редактора болгарской газеты, сына их президента. Жена Трайкова вышла на кухню. Аджубей за ней, в коридоре зажал ее. Она заорала, Трайков его вышвырнул.
Слесарь Васильев из Питера. Рационализатор. После блокады – три инфаркта. Живет по йогам. Когда еврей – начальник лаборатории кричит на него, начинает Васильев «представлять себе небо или травы, и начальник маленьким-маленьким делается.
Откричит – я перестаю думать о небе, а его и нет. Не знаю только, как быть – я в кандидаты КПСС вступил, а йогу исповедую...». Учит французский язык – для этого вмонтировал в подушку передатчик от магнитофона и включает урок французского, когда спит. Два раза в день делает музыкальную паузу. Ложится и слушает классику, думая при этом о небе, а потом снова – изобретает.
11 декабря 1964 года
Таксеры откликаются на события: Жили-были три бандита: Гитлер, Сталин и Никита, Гитлер вешал, Сталин бил, Никитка голодом морил. Я пытался его пристыдить, звал к объективности, а шеф смеялся и хитро мне подмигивал.
«Шофер Вас. Фед. Мельниченко рассказывал, как один „пиджак ... сел в такси и попросил отвезти его на Ленинградский вокзал. А сел он у Ярославского. Такси новенькое, с откидным сиденьем, с телефоном. Таксер говорит: «За пятерку отвезу с космической скоростью. У меня новое такси, космическое. Привязывайся как следует ремнями“. Снял трубку телефона, попросил позволения на вылет.
«Пиджак» недоумевает. «Если не довезу с космической скоростью – бесплатно провезу». – «Ладно». Снова снял трубку, говорит: «Разрешите вылет». Разрешили, говорит. Как дал газу на первой скорости, «пиджак» упал от неожиданности на откидное сиденье и через мгновенье таксер уже затормозил. «Пиджак» пятерку уплатил.
Малиновский на параде здоровается с частями, все отвечают: «Здравь желаем!», а чекисты на его приветствие – «Здравствуйте, здравствуйте...»
В Москве пошли непонятные анекдоты. Непонятный анекдот к примеру такой. Мужчина идет по улице. Видит – в магазине очередь. Спрашивает: «Что дают?» Ему отвечают: «Кузли-музли». Он три часа стоит в очереди. Подходит к продавцу наконец и просит: «Дайте мне два кило кузли-музли». Продавец отвечает: «Кузли кончились, остались одни музли». Тогда он говорит: «Ну что ж, давайте два кило музлей». Он пришел домой счастливый и сказал жене: «Ма– шенька, ты знаешь, я купил два кило музлей. Вот, посмотри». Она открыла сверток и увидела там два кило кузлей.
Осень 1964 года
В. Суходрев рассказывал мне, как в самолете, который шел между Нью-Йорком и Филадельфией с Ф.Р. Козловым и американскими журналистами, те попросили дать пресс-конференцию. Он дал. Гарри Шварц конечно сразу же вопрос об антисемитизме.
– У нас никакого антисемитизма, – ответил Козлов, – вот я не давно был в Киеве, гулял, побывал на пляжах – там всюду много евреев.
– А как вы их узнавали? – спросил Шварц.
Тут даже Козлов споткнулся.
У. Черчилль о Хрущеве: «Его главная ошибка заключалась в том, что он хотел перепрыгнуть через пропасть в два приема».
Фурцеву задолбили музыканты американского оркестра опять-таки по поводу наших еврейцев. Та ответила: «Ну что вы, какие притеснения? Это глупости. У нас в оркестре Большого театра 49 и 56 сотых процента евреев. А вот интересно, сколько у вас в оркестре евреев?» – «Не знаем», – ответили те.
Лучше всех погибал Кейтель. Когда его возвели на эшафот, им всем и ему тоже задавали последний вопрос: хочет ли он что-нибудь сказать? Кейтель сказал: «На полях сражений лежит 3 миллиона моих сыновей. Я иду к ним!» Хуже всех вел себя Розенберг. Он был в полубессознательном состоянии, и его три раза спрашивали, прежде чем он смог ответить на вопрос: «Как ваше имя?». От последнего слова отказался, слабо махнув рукой.
Юлиус Штрейхер, «антисемит-1», кричал и ругался. Он крикнул: «Сегодня еврейский пурим! Все равно вас всех большевики вздернут! Адель, жена моя!» Его три раза спрашивали, как его фамилия, и он три раза отказывался себя назвать, крича: «Вы знаете, как меня зовут!»
Летом у Юлки Тимошенко сказал трагичный тост: – По моей вине много народу лежит в земле, но я пью за них, пусть они не винят меня, я был пешкой в чужих руках.
К.М. Симонов: «Сейчас много референты докладывают о литературе, а когда я к Сталину приходил, у него всегда слева на столе журналы лежали... – смееется. – Правда, их тогда было всего четыре на всю страну: “Знамя”, “Новый мир”, “Октябрь” и “Звезда”».
2 января 1965 года
Единственно кардинально-важный порок диктатуры заключается в том, что диктатору (диктатуре) приходится отвечать, отдуваться, оправдывать и наказывать действия, глупые или порочные, многих десятков миллионов тех, кто ей служит.
Диктатура – удел государств с высоким уровнем интеллектуализма (средним, конечно, уровнем) и прекрасно налаженным производством. В других случаях – диктатура будет пожирать самое себя в поисках форм правления и организации производств.
Президентом государства может быть человек счастливой судьбы, которому есть что терять и есть что вспоминать – радостное, а не горькое и который уверен, что, перестань он быть президентом, – он снова вернется к профессии инженера и она его прокормит с лихвой.
Это был ужас: в приемной МК пьяный психопат, которого обсчитали на работе, звонил в общий отдел МК и, посинев от ярости, орал: – Фашисты, я все про вас в китайское посольство отнесу, все ваши бюрократические отписки!
Милиционер, наблюдавший эту сцену, демонстративно отвернулся в другую сторону. Наша беда и наша вина – мы не говорим нашим рабочим правду о положении дел в Китае, о том голоде, который царит среди их рабочих, а китайцы жонглируют терминами.
И еще – ужасно, конечно, когда вопросами обсчета рабочего на предприятии должен заниматься МК. Неужели не хватило десятков инстанций, чтобы разобраться в деле, если нарушение на работе действительно было. Опять-таки, МК пришлось расхлебывать несовершенство всего аппарата.
…Диктатура пролетариата – не до конца точное название. Диктатор это управитель, который должен знать организацию производства, станкостроение, взаимосвязь сельского хозяйства и тяжелой промышленности, финансовую политику, внешнюю торговлю, дипломатию, банковские операции и т.д. и т.п.
Пролетарий, пусть даже самый талантливый, умел только одно: работать за своим, конкретным станком. Говорить, что научиться управлять ему, пролетарию, государством – это раз плюнуть, значит, скатываться на позиции шовинизма наоборот, значит, утверждать исключительность какой-то одной группы жителей государства над другой. А ведь люди рождены равными и свободными – против этого не попрешь никуда.
…В России не любят счастливых. Они раздражают большинство.
…Жизнь – это лестница, никто не знает, где она начинается, где кончается. Люди ждут на ступеньках...
1967 год
Почему молодая русская критика так набрасывается на литературу, которая проходит сквозь строй цензуры и редактуры? Почему она набрасывается на сильных и благополучных (по внешнему прочтению) героев? Оттого что за этим – писатель – не страдалец.
А они мечтают об идоле, которому можно было бы поклоняться, они мечтают о распятии. А. Солженицын для них не то, т.к. сидел он давно, а после его Хрущев хвалил. Эренбург – лауреат, а у Паустовского – дача. А им, юным искателям русских идолов для нового поклонения, нужно рубище, запой и общественные истерики.
… (Об Андроне Михалкове). Ватный пророк с отвислой губой. Ездит с дачи на студию в персональном синем автобусе. Все знает. Превзошел Гегеля: всему свое место нашел. Не от познания, а от свойства характ
ера...
О плохих книгах. Дилемма – запрещать или все же печатать? Диоген хвалил плохого арфиста. «Великий, зачем Вы говорите неправду?» – «Затем, что, будучи таким плохим музыкантом, он все же не стал вором».
Об отношении к молодым. Требовательность. Но не сюсюканье. А требуют только с талантливых.
Молодого Моцатра спросил музыкант:
– Как писать симфонию?
– Начните с баллады, вы же молоды.
– Но вам было девять лет, когда вы написали симфонию.
– Но ведь я не спрашивал, как это делать...
Чтобы отомстить своим врагам, древние египтяне рисовали мелом на подметках сандалий их лица и так ходили, попирая их постоянно. Нам такого рода литература не нужна.
Несем мы Берг
Который век
Опеку немцев
Не по силам,
Я слишком русский человек
Чтоб сделаться славянофилом.
1968 год
Мой пастор придет и стукнет на того, кого к нему поселит Исаев... После этого Исаев затребует его как агента гестапо и отправит в Швейцарию для переговоров о мире и всучит ему шифровку для наших в последний момент *.
Английский астрофизик Джеймс Джинс назвал жизнь плесенью образовавшейся на поверхности небесных тел.
* Набросок к «17 мгновениям весны».
1968 год
АМЕРИКАНСКИЙ ДНЕВНИК (отрывок)
Отец лежал в клинике Академии наук, напротив Дворца пионеров на Воробьевых горах. После операции он стал совсем желтым, пергаментным и как никогда красивым. Вышел сигнальный экземпляр книги об Орджоникидзе – там были и его воспоминания о работе с наркомом.
Отец держал в своих больших руках тоненькую синюю книжку нежно, словно она была хрупкой и от прикосновения могла рассыпаться. Он надписал мне этот первый экземпляр: «Сыну и другу в дни моего возвращения к жизни».
Я приезжал к нему каждый день – утром и вечером. В кресле около окна обычно сидел Илья. Старик и дядька вспоминали детство.
– Сенька бедовый был, – медленно говорит Илья, часто отво рачиваясь к окну. – Я в тифу лежал. В сарае, на чердаке, в сене...
А меня белые разыскивали (Илья был командиром эскадрона. Его ранили неподалеку от деревни Боровино, где родился отец, – это его и спасло: нашли соседи и ночью перенесли в сарай).
А у нас по стоем поляки стояли. Они запрещали корову доить – все молоко себе забирали. Специального сторожа в сарае поселили – он даже спал там. Я наверху – в бреду...
Сенька ночью дождется, пока Старик солдат заснет, пролезет в сарай и тихонько корову выдаивает. Струй ки молока о стенки ведра – «дзинь-дзинь», я даже замирал навер ху, ночью-то бред у меня проходил – все не как у людей... надоит литра три и ко мне лезет, отпаивает.
Я смотрю на моего седоволосого красивого Старика и никак не могу представить его крестьянским мальчишечкой возле коровы. Я, помню, заслушивался рассказами отца о конях, но я думал, что это в нем от службы в кавалерии. Он, как никто другой, умел чувствовать природу: мальчишкой он вывозил меня ранней весной в лес, садился на пенек и, замерев, подолгу слушал пение птиц, рассказывая мне удивительные истории о синицах и малиновках.
Мне всегда казалось, что эта обостренная любовь к природе рождена в нем городом – я-то с рождения помнил его горожанином...
А на самом деле в нем, видимо, жило изначальное, крестьянское, обостренно-нежное тяготение к природе и особое, «тщательное», я бы сказал, ее понимание.
Последние годы отец все чаще и чаще говорил о своей мечте – поехать в родную деревню. Он знал, что знакомых там не осталось, а родственников тем более: эта белорусско-литовско-еврейская деревушка была стерта с лица земли гитлеровцами, жители угнаны в рабство или расстреляны, но он все равно мечтал посмотреть родину, ибо в этом огромном мире у каждого человека есть своя маленькая, единственная родина.
В США я должен был улетать двадцать пятого мая, в день рождения Старика. Год назад мы отмечали его шестидесятилетие в мраморном зале ресторана «Москва». Старика наградили орденом, пришли издатели, литераторы, военные – все его друзья. Он был по-настоящему счастливым человеком – у него всегда было много друзей.
– Я отказался от полета в Штаты, – сказал я Старику.
– Почему? – спросил он.
Как же мне было ответить ему? Я-то знал, что дни его сочтены, я-то знал, что врачи отпустили ему месяц, от силы два месяца жизни. Я-то знал, что операция длилась полчаса: разрезали и зашили...
– Летит группа, Старик, целая группа писателей и кинематографистов... Я не умею путешествовать с группой.
– Это глупо... Организуешь для себя программу, будешь смотреть то, что интересно тебе и встречаться с тем, с кем тебе важно встретиться. Разве это трудно отладить на месте? Не глупи и отправляйся – тебе после Вьетнама и Лаоса надо побывать в Штатах, цепь обязана быть замкнутой.
Он пытливо смотрит мне в лицо – логика его доводов абсолютна.
Это ужасно, когда надо играть с отцом.
– Хорошо, – говорю я, – ты прав. Полечу.
Я знаю, что я не полечу. Скажу, что опоздал на самолет, в кон це концов.
Но тогда он заставит меня вылететь следующим рейсом. Ничего. Придумаю отговорку. Только не здесь, не под его взглядом. Я не могу ему врать. Я должен буду приготовить себя к тому, что вру смерти, а не моему Старику. Посмотрел на часы: надо встретить Валеру и Мишу.
Они обещали приехать к двум часам. Ждал их в садике клиники. Минут через десять ко мне подошел доктор. Закурил. Долго молчал, разглядывая свои ботинки.
– Ваш отец просил меня «случайно» встретиться с вами и уговорить лететь в Америку.
– Я не полечу.
– Он пока держится на наркотиках. Но они перестанут действовать... Не сразу, но через какое-то время. А в Нью-Йорке сейчас появился препарат, который отличается «психогенным» фактором: человек чувствует боль, но не реагирует на нее. Если вы привезете этот препарат, отец будет жить дольше. И потом...
– Что?
– Да в общем-то...
– Договаривайте.
– По-моему, ваш отец знает, что у него рак.
Подъехал Миша с Валеркой. Я подружился с Валерой Куплевахским в Ханое. Это он сейчас стал литератором, печатается в «Знамени», «Неделе», «Огоньке», а в Ханое он был нашим военным специалистом, самым молодым из всех. Там он начал сочинять свои песни – их потом пела вся колония – геологи, дипломаты, летчики, моряки.
Я попросил Валеру взять с собой гитару. Мы поднялись к Старику. Мишаня откупорил бутылку коньяка: в канун дня рождения можно выпить по рюмке.
Валерка тихонько запел:
По джунглям мы идем,
Тропинка узкая, тропинка узкая,
С дороги не свернем
Мы парни русские, мы парни русские.
Мимо разбитых монастырей,
Мимо сожженных домов и полей
На перекрестке далеких дорог —
Спаси нас Россия и Бог!
Старик смотрел на Валеру сияющими глазами.
– Тише, ребятки, чуть тише – здесь же вокруг больные, мы им можем мешать. Вчера два соседа умерло. Я-то выздоравливаю, а дру гим плохо.
Неужели он играет? Неужели можно так играть? Глаза его светятся нежностью, и нет в нем тревоги и ожидания. Не может быть. Врач врет. Старик верит, что выздоравливает.
– Семен Александрович, – говорит Валерка, – я вам спою са мую тихую песню, я ее Бороде посвятил. Мы еще и знакомы не были. Прочитал «При исполнении служебных обязанностей» – и сочинил песню.
Он прилаживается к гитаре и чуть слышно поет:
Полярный самолет уходит завтра в рейс,
Уходит навсегда, совсем, совсем, совсем.
А боль моя со мной, а боль моя при мне,
Полярный самолет приснился в красном сне.
Поздно вечером, когда мы уходили, Старик сказал
– Задержись на минутку. – И ребятам, просительно: – он сей час вас догонит...
Старик показал рукой на кровать. Я сел рядом с ним.
– Юлька...
Он зачем-то долго кашляет, массирует лицо, потом излишне дол– го закуривает, чуть отвернувшись к стене.
– Юлька, – продолжает он, – мы с тобой бывали в разных переделках... Не привыкать. Если ты не полетишь завтра – значит, мое дело каюк. Значит, ты остался ждать самой последней хренови ны. Ты – не надо... Ты – слушай меня... Я очень хочу за город... мураша вблизи посмотреть. Послушать, как птицы поют. Соловьи – ну их к черту, не люблю я их, больно рисуются. Я к твоему возвраще нию, я постараюсь быть молодцом. И ты отвезешь меня в деревню.
Захомутай себя, скажи себе твое любимое – «надо». И лети. Мне будет спокойней. Я правду тебе говорю. Ведь ожидание – это тоже лекарство... Лети, бородушка, очень тебя прошу – лети...
(читать полностью «Американский дневник» )
Середина 1970-х
Чингисхан слыл знатоком людей. Пушкин тоже. Но что есть общего в их знании людей...
Миссия литературы – вдыхать душу в вымысел, делать его явью, объемным. Воображение основано на факте, функционирует в пределах логики и контролируется разумом (именно воображение открыло стороны света, полюса, электричество). Воображение поддается тренировке, но наедине с бумагой и пером – трагическое «Смогу ли?». «Выражу ли увиденное?»...
Суд читателя должен был бы по правде-то наказать Шекспира: он задает слишком много таких вопросов, на которые сам же не дает ответа.
Страшновато: мы ищем истину в творениях Сократа и Платона, которые жили за две тысячи лет до нас!
Спартанцы, чтобы бороться против пьянства, напаивали нилотов до укачки и демонстрировали молодежи – что может быть омерзительнее пьяного человека?! Но илоты были рабами, а мы с рабством покончили. Как быть? (Серая мышь Липатова – всесилие литературы!)...
1978 год
Москва
Чем более человек талантлив, тем более широко охватывает общее. Инструмент такого рода понимания – язык, ибо лишь выражение правды и есть правда. Чувствование истины, сокрытое в разговорах людей, не есть национальное; видимо, высшее качество национального чувства сокрыто в умении говорить (писать) правду о правде, без сопливых умильностей.
Глупые родители балуют дитя, закрывая глаза на недостатки... умные – то есть искренне любящие – говорят правду, пусть жестокую, пусть суровую. Бранят тех, кого любят; кто безразличен – тех не видят в упор.
Высшая форма национализма, т.е. тупости, это если б не Толстой, а Шекспир написал «Власть тьмы». Наша черная сотня б заулюлюкала: «Оболгал и надругался над народом, не понимая национального чувства!»
Смотрел 13.09.78 «Я шагаю по Москве». Фильму 13 лет. Тогда он был событийным, т.е. человечным, не схематичным, населен не заданными характерами, а людьми (или приближением к ним). Чтобы протащить на экран живых людей, Ташков был вынужден снимать Метрострой, т.е. давать «камертон труда», успокаивать Госкино.
Мы ругаем нынешние времена – пусть же сравнят свои нынешние картины – смелости в них в 1000 раз больше, но про «Я шагаю» шумят, а об этих молчат.
И еще: Боже, как ужасно были одеты люди 15 лет назад!
И – главное: по внутренней структуре «Я шагаю» ближе к «Чапаеву» (1935 г.), чем к Феллини. Нынешние фильмы ближе к Феллини (точнее говоря, к стереотипу Феллини, т.е. к общечеловечности – любовь, ревность, усталость, счастье). Последние 15 лет – годы сдвига куда как больше, чем сдвиг с 1953 по 1966.
При этом – выражение национального, особенно в литературе, – суть предтечи нового Достоевского. Судьба Астафьева будет похожа на судьбу Аксакова: три строчки в школьных учебниках. (Впрочем, при Сталине бедняге Ф.М. Достоевскому тоже не везло – пять строчек)...
…Уходящее большое и остающееся малое. Вопрос памяти – кто, что и как помнит. Малое помнит все.
-Взрослые отличаются от детей в главном – они научены терпеть – и в физическом и в моральном аспекте. У детей никогда не может царствовать тирания, ложь, глупость – они свергнут тирана, глупца, лжеца, и их никто не заставит поклоняться глупому мальчику или уродливой девочке.
Взрослые гордятся благоприобретенным терпением. Самое распространенное слово, которое родители говорят детям, – «потерпи». Терпение – это медлительность.
– Болит зуб!
– Потерпи!
Почему? Почему не дать лекарство, которое снимет боль? Все время себя оправдываем в глазах детей этим словом.
ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ
ПАРТИЗАНСКИЙ ДНЕВНИК
Вьетнам, декабрь 1967 – февраль 1968 гг.
АМЕРИКАНСКИЙ ДНЕВНИК 1968 год
ЯПОНСКИЙ ДНЕВНИК 1969 год
Франция, Испания Ноябрь 1972 – январь 1973 года
Японский дневник 1975 год
Испания Июнь 1976 года
ФРГ, Лисем 1980 год
КИТАЙ 1985 год
НИКАРАГУА 1985 год
Вьетнам
ПАРТИЗАНСКИЙ ДНЕВНИК
Когда теплоход «Иман» уходил из Владивостока, и палуба, и мостик, металлические канаты и леера – все было покрыто сахарным голубым льдом. Во Владивостоке стоял неожиданный по этому времени сухой мороз, дула колючая поземка. И отправлялись мы в Хайфон из Владивостока сквозь игольчатое позванивание ледяной пурги о холодную сталь бортов.
Я много плавал на кораблях – и в северных морях, и в Атлантике, но никогда не видел, чтобы пограничники и таможенная служба провожали бы моряков с такой – иного определения и не подберешь – нежностью. Впрочем, это и понятно: как можно иначе провожать людей во Вьетнам?
Мы сидели с пограничниками в каюте у капитана, где-то пел Монтан (видимо, старпом крутил магнитофон), а из Москвы Левитан читал последние известия: по-прежнему бомбят и Ханой, и Хайфон, по-прежнему во Вьетнаме – повсюду фронт...
Выписка из судового журнала:
«В 15 милях от нулевого берега, возле устья Красной реки, в нейтральных водах был встречен двумя кораблями военно-морских сил США – фрегатом „Кунц“ и эсминцем „Роджерс ДД-876“, которые пересекли курс „Имана“. В это же время на траверзе находилась американская подводная лодка в позиционном положении, пикировали самолеты типа „Трекер“ с двумя ракетами под крыльями, на высоте пятьдесят—сто метров прошли два „Фантома-104“ и, пролетая под носом „Имана“, форсировали работу своих двигателей.
С кораблей ВМС США взлетели два вертолета и барражировали в непосредственной близости от судна. На приказы и сигналы кораблей ВМС США не отвечал и следовал своим курсом».
И уже третий раз, очень низко, чуть не цепляясь своим белым акульим брюхом за мачты «Имана», нас облетает четырехмоторный «Орион ЛК-153446». Он как прицепился к нам возле острова Хай-нань, так и преследовал. Улетит-прилетит, улетит-прилетит. И пока мы стояли у нулевого буя, на границе территориальных вод ДРВ – возле Хайфона, то и дело американские истребители-бомбардировщики пикировали на наш корабль, «форсируя работу своих двигателей» так, что казалось, все стекла в каютах вот-вот выскочат. Это уже фронт, совсем рядом – берега ДРВ.
Ночью затарахтела моторочка, и к нам на корабль поднялись три вьетнамца: два улыбчивых пограничника и лоцман – старый моряк с «крабом» на капитанской кепи. Лейтенант пограничной службы Нгуен Ань Лао пожал мне руку и сказал:
– Ты – большой-большой, я маленький-маленький. Давай по меряемся.
Мы с ним померялись руками. Он долго смеялся, а потом очень серьезно сказал:
– Это такой обычай: если два человека померяли свои руки и ноги, и плечи, значит, они стали настоящими друзьями.
– Здравствуй, друг, – сказал я.
– Тяо донг ти, – ответил Нгуен, – это то же самое, только по-вьетнамски.
Я смотрел на этого маленького, уставшего, улыбающегося славного человека в форме цвета хаки, и перед моими глазами вставали сотни фото: солдаты в такой же форме застыли у ракет, возле орудий. Это солдаты того фронта, который стал позором Америки.
Чем ближе к рейду, тем чаще летают американцы, грохочут зенитные батареи. Все ближе берег. Он словно просматривается сквозь тонкую папиросную бумагу – листья огромных пальм, красные паруса джонок, спрятанных возле берега, обгоревшие остовы маленьких коттеджей, безлюдье и тишина, особенно ощутимая после грохота батарей. Я жадно вглядывался в берег этой страны, ставшей символом мужества и героизма...
Ночной Хайфон был настороженным. На дощатых причалах сидели грузчики с пиалами и ели рис. Было время ночного перерыва.
Остро пахло рыбой, мазутом, мокрыми канатами, ворочались громадные краны. Быстро по дощатым причалкам катились кары, вывозя с кораблей станки, машины, мешки с мукой, цементом. Неподалеку от громадины советского торгового корабля «Октябрьская революция» стоял закамуфлированный газик.
Из него вылез долговязый мужчина в очках, пошел ко мне навстречу, пожал руку, сказал:
– Здравствуйте, Васильев.
Алексей Васильев – корреспондент «Правды» в ДРВ.
Мы ехали по городу, который был по внешнему своему ночному безлюдному облику необыкновенно мирным. Красивые двух-трех-этажные коттеджи, утопающие в зелени пальм, геометрически точно рассеченные улицы. Мирный свет уличных фонарей, в ночной тишине журчанье невидимой реки.
Обычная картина ночного города. Но, присмотревшись, замечаешь странную вещь. Вдоль всех тротуаров чернеют отверстия. Создается впечатление, будто в городе ведутся гигантские работы подземных коммуникаций. На самом деле это индивидуальные бомбоубежища полтора-два метра глубиной. Когда начинается бомбежка, прыгаешь в этот бетонный колодец и закрываешься крышкой.
Если отъехать метров четыреста—пятьсот от центральных улиц Хайфона, то вас сразу обступят развалины. Иллюзия мира на центральных улицах сменилась картинами разрушительной войны. Я позже привык к виду развалин во Вьетнаме: там почти не осталось целых домов, за исключением отдельных районов Ханоя и Хайфона.
Но первое впечатление было сильным, острым, на всю жизнь: я увидел не развалины дотов или военных заводов. Стояли сожженные коттеджи – беззащитные красивые домики. Кому они мешали? От Хайфона до Ханоя всего сто с небольшим километров.
Раньше сюда доезжали за полтора-два часа, а теперь – как повезет. Машины здесь такие, какие были и у нас на фронте: с узенькими подслеповатыми щелочками вместо ярких фар. Вьетнамские шоферы делают светомаскировку из консервных банок. Они прорезают дырочки в консервной банке, и свет хорошо ложится вниз, на дорогу, и сверху почти не виден. Мы обогнали вереницу грузовиков, проехали понтонный мост, попали в затор, но благодаря лихости нашего шофера чудом выбрались из потока машин и направились в Ханой по пустующему шоссе, изрытому воронками бомб.
В три часа ночи мы подъезжали к Ханою. Все больше и больше людей попадалось навстречу. Девушки в красивых соломенных шляпах сидели на маленьких сиденьицах, укрепленных на багажниках велосипедов. Девушек везли юноши в пробковых зеленых шлемах, в военной форме. Рассветало. Мы пронеслись по очень краси5вым улицам этого большого старинного города и подъехали к зданию гостиницы «Воссоединение».
Леша Васильев сказал: – В этой гостинице, в те годы она называлась «Метрополь», ос танавливался Чарли Чаплин по пути в Японию. В ней Грэм Грин пи сал своего «Тихого американца».
Дверь отворил сонный молодой портье. Он провел меня в номер и сказал:
– Вода – я имею в виду теплую воду – будет в пять часов утра. Спокойной ночи. Пожалуйста, в случае тревоги не заставляйте себя будить дважды. Вход в убежище обозначен стрелками. Убежище на ходится во дворе нашего отеля. Заранее поздравляю вас с прибли жением праздника Рождества...
Он приготовил кровать – огромную мирную кровать с ослепительными простынями. Устроил полог против москитов из белой очень мягкой марли и сказал:
– Спокойной ночи.
Вместе с переводчиком советского посольства в ДРВ Валентином Свиридовым готовимся к поездке к партизанам Лаоса. Закупили консервов, взяли у доктора лекарства, перевязочные материалы и разбежались по домам упаковывать нехитрый багаж.
