Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."

Познакомился я с ним забавно. Месяца за два перед Коктебелем и за день до моего вылета на Северный полюс я был по делам своей пьесы – первой пьесы – «Правда за девять рублей поштучно», которую я написал просто-таки по приказанию Васи Ливанова, – так вот, когда я был у Тура, Петр Львович мне говорил о своем сыне Вальке.

Я уже слыхал о нем и от других людей, что это – талантливый мальчуган.

В моем представлении он рисовался эдаким вундеркиндом – Аидом – худым, с впалой грудью и чтобы обязательно с очками.

Так вот в Коктебеле, кажется на третий или на четвертый день после моего приезда, когда я плыл рано утром (а я там купался только рано утром, потом завтракал и работал до обеда и после обеда), рядом со мной я увидел лодку, а в лодке я увидал блистательно сложенного атлета с белобры– сым лицом арийского убийцы и с вздернутым носом а ля Павел I.

Атлет внимательно смотрел на меня, вернее – даже не на меня, а на мою бороду, а потом сказал: «Так вы – Юлиан Семенов!» Так мы познакомились с Туренком, которого я и обожаю и высоко ценю.

Кстати о бороде. Мороки она мне доставляла в жизни много. Недавно вообще был очень забавный случай.

Мы с Катей возвращались из Тарусы. В вагон электрички вошел пьяный лейтенант. Он был красив гусарской усталой красотой, с голубыми, навыкате, бараньими глазами, с точной строчечкой усов. Он с трудом влез в вагон со своими удочками.

На реплику одного из сидевших рядом ночных пассажиров, что, мол, слава богу, вагон свободный, иначе бы не влезли, – лейтенант сказал хрипловатым голосом, блудливо улыбаясь:

– Свобода – это осознанная необходимость.

Я засмеялся. Он посмотрел на меня внимательно и сказал:

– У, гадюка, тоже под Юлиана Семенова работаешь!

Тут засмеялась Катя. Лейтенант оскорбился и спросил:

– Что – не слыхали про такого, что ли?

Катя ответила:

– Нет, не слыхали.

И лейтенант долго объяснял нам, что сделал Семенов в литературе и как он к нему относится. Постольку-поскольку он к Семенову относился положительно, то скажу без лишней скромности, не таясь, – мне было приятно его слушать. В конце он все-таки посоветовал мне бороду побрить...

Так вот о Туренке. Сначала он мне показался слишком уж заэле-гантченным, слишком уж спортивно развитым, эдаким современным модным молодым человеком.

Но после двух дней, правильнее сказать —вечеров (вечера мы проводили с восьми до часу в разговорах, а я разговаривать чем дальше, тем меньше умею, просто как-то лучше у меня ложится мысль, если ее пишешь рукой – обдумываешь предварительно) – после этих двух вечеров разговоров я обалдел от того, сколь умен и поразительно талантлив этот двадцатилетний парень.

Талант у него пастернаковский – очень русский, очень высокоинтеллигентный, очень прозорливый. В его таланте нет ничего от желания угодить, вопрошая «чего изволите-с?», но также в его таланте нет ни капли леваческого дешевенького российского якобинства.

В один из дней, когда Туренок ушел в горы – он уходил в горы на полдня и возвращался к обеду, с носом, похожим на перезрелый помидор, – в один из дней ко мне пришел Гиршл Полянкер – писатель из Киева – и сказал:

– Старик, пойдемте, я вас познакомлю с Самуилом Яковлевичем Маршаком.

Боже мой, какой же это чистый и чудесный человек – Маршак! Как же мы не умеем правильно понимать термин «интеллигент»! Как же залапали этот термин у нас!

Зацеловали его пьяными губами, залапали грязными ручищами. А вот если снять на киноленту два часа с Маршаком и прокрутить эту ленту перед учителями обществоведения, то и они, я думаю, сколь ни были бы малоподготовленными, все равно сумеют донести до своих питомцев правильное звучание этого термина, то есть правильное объяснение понятию «интеллигент».

Самуил Яковлевич спросил: «А бывают ли здесь экскурсии, если бывают, то куда?» Я предложил ему съездить на моей машине по Грибоедовской дороге в Атузы, которые сейчас, конечно, называются не Атузами, а колхозом имени Второй пятилетки.

И вот поехали – Самуил Яковлевич, Гиршл Полянкер, Пузиков, главный редактор Гослитиздата и Лева Кондарев.

Самуил Яковлевич очень обрадовался, когда узнал, что я – востоковед. Я читал ему стихи Касем-хана и Рахман-баба. Стихи ему нравились. Потом мы заговорили об английских поэтах, о Волсворде, об его трудной речевой особенности. Маршак рассказал смешную историю о том, как несколько лет тому назад он с сыном приехал в Великобританию, в Лондон.

Их пригласили в гости к какому-то фермеру, который ужасно долго объяснял свой адрес, как добраться до его дома, но так до конца точно объяснить отчего-то не смог – скорее всего в силу своей явно не английской велеречивости. Но Маршак очень хотел к нему попасть, потому что жил он в глубинке, в лесу, один, а всегда очень интересно побывать у человека, который живет один, у такого и речь особая и манера поведения своя.

Так вот Маршак ужасно долго не мог найти тропиночку, которая вела к дому этого старого отшельника. А это путешествие он предпринял на второй день после своего приезда в Лондон, где он раньше никогда не был, а переводил Бернса, только опираясь на свой багаж английского языка, приобретенный им у нас, в России.

И вот навстречу ему попался какой-то англичанин, кажется почтальон. Маршак спросил его: «Уот из зе тайм?», что в переводе на русский язык, вместо того чтобы означать «Сколько времени?», означало – в силу того, что в английском языке самая крохотная мелочь меняет смысловое значение фразы – «Каково время?», правильнее сказать – «Что за время?», на что почтальон скептически ответил, не интересуясь, кто этот вопрос задает, откуда этот странный человек с лицом еврейского ангела, в круглых очках, с маленькими руками: «Зет из вери философикл квешен», что значит: «О, это слишком философский вопрос!»

– Так, – говорит мне Маршак, – я по-настоящему столкнулся с английским юмором и убедился в том, что это – прекрасно.

Я рассказал ему анекдот про то, как мужчина решил провести свой отпуск в Шотландии в пеших прогулках. И мужчина шел из одного селения в другое и в каждой деревне видел десяток детей просто на одно лицо, и в каждой деревне он спрашивал: «Чьи эти дети – такие похожие один на другого?». Ему отвечали: «Это дети почтальона».

Чем больше он таких детей видел, чем дальше он шел, тем больше в нем возникало желание увидеть самого почтальона, который народил десяток одинаковых мальчиков и девочек. Он зашел в почту и спросил: «Скажите, а где тот почтальон, у которого так много детей?»

Ему сказали: «А вон он сидит в углу». Человек увидел махонького, худенького, щупленького мужчину.

– Он?!

– Да.

– Ну как же он стольких мог наплодить?! Он такой же слабый!

– Ну и что же? – Он же ездит на велосипеде.

Маршак очень смеялся и говорил, что это точно, что это английский юмор. Кстати об юморе и анекдотах. Вчера Митя Федоровский принес мне анекдот, который я хочу записать, чтобы он не ушел у меня из памяти.

А анекдот такой:

По лесу стремглав бежит муравей. Навстречу муравью – заяц.

– Куда ты бежишь, муравей?

– Там в чаще слониху изнасиловали, а сейчас всех подозрительных хватают!

Это, может быть, юмор и не английский, а наш, но, по-моему, это – великолепно.

Мы приехали в Атузы, сели на берегу моря. Море в этот час – а было что-то между шестью и семью часами – казалось белым и только вдали лежало ослепительной бритвенной линией. Маршак посмотрел на гору.

Я все время забываю, как она называется, но рельеф ее – точная копия профиля Максимилиана Волошина. Маршак смотрел на гору внимательно, а потом улыбнулся очень застенчиво и сказал:

– Максимилиан Волошин – такая умница, такой талант…

– Он помолчал и добавил еще тише и застенчивее:

– Он был ужасным жуиром.

Поэт Леня Кондарев засмеялся своим громовым смехом и сказал:

– Самуил Яковлевич, а вы слыхали пародию на Михалкова?

Маршак ответил:

– Пародий на него я слыхал много, не знаю – какую вы имеете в виду, но вот вы сказали про Михалкова, и я вспомнил одну его очень смешную шутку: «Гимн написать легко – гимн у нас утвердить трудно».

– Нет, наверно, эту пародию вы не слыхали, – не унимался Кондарев, – я вам прочту.

И он прочел кошмарную пародию, всю составленную из мата.

Начиналась она так: «А у брата тети Нади две жены» и далее следовали такие звенящие непотребства, что даже мне – а я мат очень люблю, считаю его звучным и нужным в речи – эта пародия показалась чудовищной.

Гиршл Полянкер отвернулся. Пузиков стал громко кашлять и говорить о том, что Волошина Гослитиздат готовит к изданию (что-то очень долго он готовит – уже два года готовит, а книги все нет).

А Маршак был как ребенок – растерян, обижен и поставлен в дикое положение. И потом, мне кажется, он не все понял из того, что читал Кондарев. Мне кажется, что ему знаком только школьный мат, который он волей-неволей слыхал в гимназии, а настоящий – писательский, «высокоинтеллигентный» – ему был, то ли к счастью, то ли к несчастью – определять я не решаюсь, – недоступен.

Потом к нам подошел здоровый мужчина – косая сажень в плечах, в тигровой пижаме; с ним две женщины и старик. Мужчина посмотрел на меня и сказал сакраментальную фразу:

– Ну, ну, молодой, а бороду отпустил!

Психология наших людей кажется мне чудовищной. Вот если ты старик, то вот и носи бороду – «нечего суваться»; а если ты молодой – то бросай. Какое-то неуважительное отношение к старости и потребительское – к молодости – «пока можешь – хватай».

Гиршл Полянкер посмотрел на этого гражданина с глубоким презрением. Пузиков вздохнул. Кондарев собирался что-то сказать, дабы сгладить ситуацию, но его опередил Маршак.

Он посмотрел, сожалеюще качая головой, на мужчину и сказал ему:

– Как же вам не стыдно – ведь это наш гость из Кубы, Педро Санга Пансарилья.

Лицо мужчины сделалось от растерянности глупым, как дерево. А потом он сказал: «Фидель, Хрущев», – стал пожимать своей правой рукой левую руку.

– Что ему перевести? – спросил Маршак. – Может быть, вы что-нибудь хотите сказать нашему кубинскому другу?

– Да чего уж там говорить, – сказал мужчина.

Он на секунду задумался, а потом – и черт его знает, откуда это прет, – его понесло:

– Братский кубинский народ, воодушевленный решениями... – и так на пять минут.

И бумаги нет, и слушателей немного, и море рядом! Ну что бы ему просто поговорить, так он – нет, с лозунгами, чтобы все было как положено. Он долго не мог выпутаться из своего приветствия, не зная, как бы его поэлегантнее закончить.

Я багровел от сдерживаемого смеха. Маршак посмотрел на меня с укором и сказал:

– Ай лайк фальсифайкейшн (я люблю фальсификации), – а по том мне шепнул на ухо: – сейчас мы зашли уже слишком далеко, сейчас его нельзя обижать, а если он узнает, что вы – русский, он ужасно обидится.

Мужчина продолжал свое «краткое» выступление. Потом Маршак его перебил и очень галантно, осторожно спросил:

– Вы знаете, вот товарищ кубинец – он тоже журналист и пи сатель. И мы все – писатели. Мне интересно узнать, что сейчас чи тают ваши дети, если они у вас есть.

Это получилось точно и здорово, как у Чехова однажды. Чехов записывал в своем дневнике, а может быть, не он это записывал в своем дневнике, а Горький в своих воспоминаниях о нем – точно я сейчас не помню, как однажды к Чехову пришли дамы и стали щебетать о том, как они возмущены позицией турок по отношению к братской Болгарии.

Чехов очень долго их слушал – этих щебечущих дам, а потом спросил: «А скажите, какой вы любите мармелад – фруктовый или молочный?»

И вот тут-то дамы и стали теми очаровательными и прелестными людьми, какими они были на самом деле. Они стали щебетать про мармелад, про то, как варить варенье, про то, какую зелень класть в бульон. Чехов слушал их, качал головой и смотрел на них с любовью.

Так же вышло и тут. Мужчина начал говорить о Чуковском, о Маршаке, о Михалкове, о Гайдаре. Начал жаловаться, что сейчас мало стали для детишек писать, раньше больше писали. Стал спрашивать:

– Вот вы, небось, писатели? Так скажите там Чуковскому, Мар шаку, пускай больше пишут – заленились!

Есть у нас – это воспитано давно, это стали воспитывать после Ленина – этакое барски-пренебрежительное отношение к труду писателя. Каждый, видите ли, считает себя вправе давать не просто советы, а указания в тоне подтрунивания.

Маяковский находил в себе юмор и злость ответить фининспектору: «Так вот вам мое стило, пожалуйста, пишите сами». Во мне и юмора меньше, и злого, по-видимому, тоже, но мне в ответ на такие замечания: «Пускай там не ленится Маршак, пускай пишет больше» – все-таки хочется сказать:

«Болван ты, братец!»

Маршак посмотрел на своего собеседника и спросил его:

– А вы, простите, кто по специальности? Мне это очень инте ресно бы узнать.

Мужчина ответил:

– Да я замдиректора базы.

Мы с Маршаком переглянулись, и все стало на свои места. И подумал я, что, будь на его месте рабочий человек, то он бы ни в коем случае не посмел (не потому, что он разговаривает с писателями, а потому что он сам – творец, потому, что он сам производит материальные ценности) разговаривать в таком тоне: «пусть не ленится, пусть пишет».

Вообще надо сказать совершенно точно, что этот барски-пренебрежительный тон в разговоре с писателями, с актерами, с художниками усвоили себе обыватели. А рабочий все-таки он никогда не обыватель хотя бы потому, что он производит материальные ценности, а не регистрирует производство.

Потом мы поехали через перевал в Судак. В горах уже лежали черные и быстрые тени. Пузиков показал скалу «Лошадь», которая действительно была похожа на мчащегося во весь опор коня. Мы проехали через шумный, веселый, очень мне милый Судак, мимо Генуэзской крепости – к ее скорбным и молчаливым развалинам.

Маршак вышел из машины. Он остановился на дороге – маленький старый человек, – опираясь на палку, и долго смотрел на зубчатые вершины, и Лева Кондарев даже не стал читать своих новых пародий.

А потом Маршак сказал:

– Вы знаете, я где-то недавно вычитал, что голоса людей не ис чезают, что людские голоса уходят вверх, к оболочке вокруг Земли и конденсируются там навечно, как наскальная живопись. И пред ставьте себе, если вдруг ученые изобретут аппарат, который сможет улавливать эти дорогие голоса. Как тогда многое новое узнается! Как тогда мы станем богаче и мудрее! Я бы очень хотел услышать голоса генуэзцев.

Потом мы возвращались в Коктебель, и уже были сумерки, и только когда мы спускались в долины и неслись мимо виноградников, желтые блики солнечных лучей пронизывали воздух и машину, и полынный горький воздух был вокруг нас и он наполнял машину.

И вдруг Маршак, опершись подбородком на палку, стал читать Пушкина: «Чертог блистал...»

Читал он воодушевляясь, но все тем же тихим голосом, чуть хрипловатым, иногда дополняя слова очень сдержанным, как бы стыдливым движением руки. Читал он, закрыв глаза, и в профиль был очень похож на пародии на себя. Читал он совершенно изумительно – так, как не прочесть Пушкина никакому мастеру художественного слова.

Вдруг замолчав, он открыл глаза, посмотрел на меня, и я увидел в его старческих глазах слезы.

– Так писать никому больше не дано, – сказал Маршак, – даже и непонятно, как можно так писать...

Так мы ездили часа четыре с половиной кряду. Маршак оживился.

Чесучовый пиджак – длинный, чуть не до колен – на нем топорщился. Он часто смеялся, почти неслышно, внутренне как-то. И было в нем так много доброты, разума и спокойствия, что не полюбить его было нельзя.

Когда мы проводили его домой, Гиршл сказал мне:

– Вы знаете, ведь у него – рак...

В 1942 году зимой, вернувшись из Подмосковья, с передовой, Евгений Петров захворал чем-то очень тяжелым, и его, чтобы легче было за ним ухаживать, из дома отправили в Кремлевку. И вот тогда-то и осуществилась мечта Бориса Ласкина познакомиться с ним; иначе то он был на фронте, то сидел в редакции, то уезжал за границу.

Ласкина привели к Петрову. Он лежал, заваленный со всех сторон гранками. На столике стоял немецкий трофейный коньяк, и лежали немецкие трофейные сигареты.

Петрова познакомили с Ласкиным, и Петров сказал Ласкину:

– Пожалуйста, курите трофейные сигареты.

– Спасибо, – ответил Ласкин, – я не курю.

– Тогда выпейте немножечко трофейного коньяка. Он вкусный.

– Спасибо, – ответил Ласкин, по-прежнему влюбленно разглядывая Петрова, – но я не пью.

Петров внимательно посмотрел на него и спросил:

– Скажите-ка, а вы женаты?

– Нет.

Тогда Евгений Петров подтянулся на локтях и сказал:

– Товарищи, встаньте! Среди нас – живой ангел.

Помню, как в 1957 году меня привел к Федору Ивановичу Панферову Михалков. Помню, что там в это время сидел П.Г. Москатов, который тогда являлся председателем Ревизионной комиссии ЦК партии. Мне эта встреча была очень интересной, потому что Москатов работал начальником у моей матери в двадцатых годах, когда она была комсомолкой, депутатом Моссовета.

И мать ходила к нему в 1952 г. по поводу арестованного отца. Москатов выслушал ее и сказал, что он во всем разберется. Он вызывал, действительно, отцовского следователя (а, может быть, не вызывал, а звонил ему по телефону) и сказал матери, что он, Москатов, убедился в том, что отец мой виновен.

Так вот, сейчас этот Москатов сидел против меня, а я, уже три года обуреваемый жаждой писательства и исписавший огромное количество ненапечатанных повестей и рассказов – очень слабых, ученических, – пришел к Панферову со своей первой серьезной вещью – с циклом рассказов «Будни и праздники» о железной дороге Абакан—Тайшет.

Писал я эти рассказы под явным всецелым влиянием Бабеля и Хемингуэя и думал показать Федору Ивановичу. Он тогда уже был очень болен, с желтым лицом, иссеченным глубокими, видимыми, осязаемыми черными морщинами.

Волосы пегие курчавые, хранившие в себе какой то задор двадцатых комсомольских годов – так, во всяком случае, мне тогда казалось.

Когда мы пришли, С.В. продолжал разговор с Москатовым и Панферовым. Я сидел в сторонке, наблюдая их. Москатов говорил много и страстно о XX съезде, говорил как король из сказки Шварца, – грубовато, по-мужицки просто, с лубочным мужицким юмором.

Потом он стал говорить о том, каким должен быть молодой человек, каким он помнит себя всю жизнь. Панферов слушал его, закуривая одну папиросу следом за другой, опустив глаза, тяжело посапывая.

А Михалков, не удержавшись, спросил:

– Петр Григорьевич, а у тебя спина не чешется?

Тот удивился: «Почему?»

– Ну, судя по всему, у тебя крылышки должны прорезаться, как у ангелочка.

Панферов на секунду перестал сопеть, быстро взглянул на Москатова. Москатов побагровел – и засмеялся. И Панферов засмеялся, и Михалков засмеялся и – по Ильфу и Петрову – все засмеялись.

Так вот – крылышек у Москатова, конечно, не было, потому что через три года после описываемых событий, он был исключен из партии за жульничество и махинаторство – трагичный и позорный конец председателя Ревизионной комиссии ЦК!

Когда Москатов ушел, Панферов достал из шкафа водку, вино, коньяк и предложил выпить. Сам он, уже истощенный болезнью, не пил, хотя за два-три года перед этим страдал от жесточайших запоев, когда от него убегала Коптяева, и мог к нему входить только один шофер, чтобы принести хлеба с колбасой или вытереть пол и столы, загаженные сверх меры.

Говорил Панферов мучительно точно, словно в нем в самом, сидело два Панферовых, каждый из которых успевал быстренько поспорить и обсудить ту фразу, которую один – большой – Панферов должен был сказать. Память – дрянная штука.

Я сейчас вряд ли вспомню то, о чем говорилось. Я помню, как говорилось. Помню я и пьесу, которую Панферов дал Михалкову, пьесу, в которой уже тогда, в 1957 году, была целая картина посвящена беседе секретаря Н-ского обкома с безымянным секретарем ЦК.

Шел там разговор о нефти и – попутно – о людских судьбах. Пьеса была, очевидно, слабая, слабее «прозаического» Панферова.

Хорошо Панферов рассказывал. Не было выпячивания, когда он рассказывал что-то о себе. Он умел о себе говорить с юмором. Я помню, как он рассказывал о себе, мальчишке, в Вольске в 1917 или 1920 году – точно год не помню. Он тогда смешно сказал, что у него были пружинистые волосы – такие они были густые и шевелюрные.

На меня он не смотрел. На С.В. смотрел тоже нечасто. Чаще всего он поглядывал на руки, на свои колени, в окно. Когда я ему оставил рассказы, он взял листы бумаги в руки, профессиональным жестом редактора посмотрел на последнюю страницу и сказал:

– Хорошо, завтра-послезавтра прочитаю.

Больше я с Панферовым не виделся. Рассказы мне вернули, Панферову они в общем понравились, но, как мне рассказывал Андрон, который был потом у него с отцом, Панферов, морща лицо, сказал:

– Талантлив, талантлив, но фокусы, а я не люблю, когда фокусы.

Правда, после этого из «Октября», как только там собирали молодых писателей, ко мне звонили и требовали, чтобы я там был, лично от Федора Ивановича, хотя я тогда еще не печатал ни одной вещи.

А эти свои «Будни и праздники» я, получив от ворот поворот у Панферова, забросил.

Потом, как-то случайно, памятуя старое знакомство с Борисом Сучковым, знакомство трагичное – их арестовали вместе с отцом, одного за другим, сначала Сучкова, потом отца – решил отнести рассказы в «Знамя».

И там Вадим Кожевников сказал мне:

– Такие рассказы я готов печатать через номер – только несите.

Когда Панферов заболел приступом раковой болезни в последний раз, он долго лежал в Кремлевке, и в общем-то все считали, что не выцарапается он. Организм у него был мужицкий, архикрепчайший.

И вот сейчас, вернувшись к нему, я сразу вспомнил историю, которую он рассказывал:

Ехали они с Коптяевой по Волге на пароходе, и в его люксовой каюте обслуживала его женщина – повар из ресторана пароходного.

Она часто приносила сама, а не официантка, и манную кашу, и рисовую молочную кашу для Федора Ивановича. И как-то раз она задержалась в каюте. Панферов начал обедать. Она остановилась у двери и спросила Коптяеву:

– А что у Федора Ивановича болит-то?

Коптяева ответила:

– Да вот видите, как он худеет. Желудок у него болен, желудок...

– И не пьет?

– Да нет, куда уж!

Повариха подперла щеку кулаком, – рассказывает Панферов, – и мечтательно сказала:

– Эх, моему бы супостату такую болезнь! А то ведь спасу нет – жрет водку с утра до ночи.

Три приступа раковой болезни Панферов, наперекор всем предсказаниям врачей, перемог, сломал – и выжил, а последний приступ, самый тяжелый, длился чуть ли не два месяца. Был он без сознания.

В Москве говорили, что вот-вот все кончится.

И вдруг вечером в нескольких домах его друзей – писателей раздался телефонный звонок, и Панферов говорил каждому:

– Заломал я ее, проклятую! И на этот раз выцарапался. Чувствую себя прекрасно. Дня через три выпишусь, пойду в журнал – начну работать снова.

Говоря так, он шумно смеялся, говорил людям какие-то приятные, хорошие слова, а через два часа ночью умер.

Валя Тур был у меня на днях с очень талантливым молодым писателем и сценаристом – Пашей Фином. Фин читал нам свой рассказ, – весь построенный по принципу новой литературы, которая берет свой исток в кинематографии: сначала писатель прокручивает перед глазами сценарий, а потом снимает фильм и уже потом пишет по этому фильму рассказ.

Потом у нас был долгий разговор с Туренком о молодой литературе и молодой поэзии. Он высказал совершенно правильную, точную мысль – о среднем уровне интеллектуальной прозы, то есть средний уровень – это в общем талантливо, это – все на своих местах; это – и раздумья, и точно отмеренная доза нервозности, и телеграфность стиля, и недомолвки, и недоговоренности.