Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."
Автор книги: Ольга Семенова
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 85 страниц)
Все, человек уезжает, заключаю письмецо поцелуем. Позвони сразу же девочкам.
Твой Юлиан Семенов.
* А.А. Вишневский – близкий друг Н.П. Кончаловской.
1979 год, ФРГ
Дочерям
Дорогие Кузьмины!
Вернулся замученный от СС обергруппенфюрера Вольфа (привет Лановому!), просидел за рулем полтысячи верст, сдыхаю от усталости, но еду провожать Александра Борисовича Чаковского. Подробно писать ничего не стану – право, сил нет.
Рассказ Олечки – прекрасен, я его получил только что, с Чаковским. Право, в ней живет святое, чувствования ее невероятны, и – что важно – юмор у нее присутствует не только в строке, в каждом слове. Жми, маленькая моя Кузьма!
Конечно, старшая могла бы написать поболее, твои отписки, а вернее – отриски, свидетельствуют о небрежении к Старому Лысу, который, подобно любому ссыльному, жадно ловит каждое слово из дома.
Пробуду до 23 марта в Бонне. Потом уеду в Хайдельберг к рейх-министру Шпееру, а оттуда – в Швейцарию и Австрию. А потом – в Берлин и на 5 дней домой, на Пасху, полагаю.
Затею с собакой Нелькой полагаю авантюрной, но, тем не менее, ничего не попишешь. Только не подумали вы, что у Тигры тоже должны быть щенки. Правда, дома такого щеночка не удержишь, но глядите, чтобы Нельку не пожрали ревнивые псы. Могут.
Да, у меня на балконе в мастерской осталось мясо лося. Надобно его эвакуировать срочно, не то вороны поселятся на балконе, и начнется чистый Хичкок. Есть у него такое кино. Тоже, «Птицы».
Дуняша, позвони еще раз к Бобру * и скажи, что ко мне звонят все киногруппы, даже Рига.
Неужели ему так трудно заказать разговор с вечера на 9 утра? Пусть закажет из дома, ему ж студия оплатит – по предъявлении бумажки с почты.
Позвони, доченька, в издательство «Советский писатель», спроси – готова ли верстка? Объясни – или попроси объяснить Вас.
Романовичу Ситникову, что опубликованную рукопись в лице верстки м о ж н о послать мне сюда. Позвони в «Дружбу народов», Инне Соловьевой или Лене Теракопян (зам. гл. редактора), скажи, чтобы срочно отправили мне верстку «ТАССа» и скажи, что в апреле – если ничего не случится непредвиденного – буду дома.
Пусть Саша Беляев позвонит в Воениздат, спросит, как дела там, запустили ли в набор?
Вот, вроде бы и все задания. Целую вас, мои любимые человечки.
Да, Кузьма, тут продается книга, которую кое-как можно купить: «История мирового искусства». Надо? Тогда разорюсь.
Кланяйся маме.
Позвони Бабе.
Подарки – кои мерить не надо – привезу сам.
Юлиан Семенов.
* Режиссер Анатолий Бобровский.
1980 год, ФРГ
Дорогие мои Кузьмины!
Поклон вам! Салям! Шолом! Хай дозо! Аллес гуте!
Конечно, изнуряющая любовь к деду не позволяет вам сесть к столу и написать письмо – слезы мешают, строки расплываются. Ладно – ладно...
Верочка едет в Москву, я отстоялся в своем раздумье о портретах старшей Кузьмы и теперь могу высказаться исчерпывающе.
1. Твой поиск правилен. Вспоминаю свои венгерские стихи: «Ведь все так на свете похоже, о Боже! Спаси нас от сходства, избавь нас от скотства!» (цитирую по памяти. Бурные аплодисменты, переходящие в улюлюканье).
Так вот, то, что ты прешь в наработку руки в классическом сходстве, не исключая при этом себя, особенно во второй работе, где прекрасный фон решает всю вещь целиком, – правильно и умно.
Это правильно по многим причинам, хотя для меня есть главное: чудо сходства есть форма бессмертия, что угодно смертным.
2. Умение передать правду (сходство есть одна из форм правды) – есть дар Божий, и прилежен он лишь тем, кто одарен и работоспособен. В тебе имеет место быть и то и другое. Браво.
3. Портрет твой (в первом вижу колор махуевый *, хотя поза, лицо, настрой – прекрасны) при том, что несет правду об объекте исследования, хранит и тебя, другой так не смог бы почувствовать модель и проинформировать зрителя столь впечатляюще. Правда.
При этом я понял, что, научившись абсолютной правде, ты сможешь не просто вернуться к «Инквизиции», ты, наконец, осуществишь свою мечту: пропорции и лик сжигаемого Пророка будут абсолютными, а фигура, исчезающая в синеве, станет еще более зримой, при том, что может быть и вовсе размытой.
Ты, Кузьма, больше, чем набиваешь руку – ты осваиваешь школу, и осваиваешь ее блистательно. (Овации. Все встают. Возгласы: «Да здравствует Семенова, свергнувшая тиранию монархиста Глазунова!»)
Вот так. Бери побольше холста и краски с кистями. Здесь купим лишь уникальные. Возьми с собой и «Инквизицию» плюс «Люди, тише». Я тебя очень прошу. Знаю – зачем.
Ока-синеока! Кюбз мой бесценный! Вступила? Член? Или все колеблешься? Полно, хватит! Как Нелька? Расчесали Антона? Он, хоть и дурак, но расчесывать его надо – Нелька-то в постоянном кайфе, а он работает сторожем за весьма небольшую плату. Что Баба-Яга? ** Как Татьяна Васильевна? Забаррикадировалась? Или привела компаньонку? С Антошей и Тигрой будь понежнее, Окочка, потому как вспомни рассказ мамы про то, как она отдавала Дюка, когда я привез Томми.
Пусть ты любишь Нельку *** очень, но не забывай, как ты любила Антошку и Тигрочку, когда они белыми комочками бродили по участку...
Катюша, Вера Мнацаканова будет возвращаться сюда в конце июня. Я полагаю, что ты доверишь ей Ольгу – пусть она обживется до приезда Дуни. Ей неплохо будет похозяйствовать, побыть дамой дома, право. А Дуню мы встретим уже в самом начале июля с криками «ура».
Позвоните мне, надо все обсудить, ибо я в начале июня умотаю в Голландию на неделю, потом в Бельгию и Францию – на европейские выборы.
Если услышите по телефону немецкий металлический голос, дождитесь, пока он кончит объяснять, что он – мой автосекретарь, и, как только замолчал, говорите в течение 30 секунд.
Засим, сажусь продолжать новый материал, доченьки.
Как прошел «Гражданин ФРГ» ****? Что говорят художники? Или они газет вообще не читают, чучмеки?
Позвоните Бабушке, скажите, что все хорошо. Узнайте у Таты – написала ли она письмо Абрасимову о Вишневском, я его упредил.
Целую вас, Кузьмины, которые не желают писать. И уж коли Дуньке простительно – пущай рисует, то ты, Ока, могла бы черкануть деду пару строк. Адрес ведь прежний: «Посольство СССР в ФРГ, Юлиану Семенову». И – баста.
Ауф видер зеен!
* МАХУ – Московское художественное училище, законченное Дарьей Семеновой.
** Так за глаза называли старушку-сторожиху.
*** Собака Юлиана Семенова.
**** Статья Юлиана Семенова о Георге Штайне, искавшем похищенные нацистами ценности.
1980 год,
ФРГ
Дорогие мои Кузьмины!
Неожиданная оказия – едет жена нашего посланника Инга Квицинская за своими дочерями – в Первопрестольную.
Возвратится в конце июня. Еще один шанс. Вчерашний разговор по телефону меня несколько огорчил, но, я думаю, все образуется.
Пожалуйста, Дуняша, напиши мне письмо с точным распорядком твоих дел на май – июнь. Сделай это незамедлительно. Если есть какие —то трудности с оформлением – позвони Вячеславу Ивановичу – 224.64.03 – он включится *.
Позвони Виталию Александровичу Сырокомскому – 200.14.05. Посоветуйся с Татой, прислушайся к ней – думается, она меня поддержит, Олечку надо отправлять ко мне с Верой.
Даже если я буду до 20-го в Вене, она поживет день у Верушки, та ее ни на шаг от себя не отпустит, зато потом мы будем с ней постоянно вместе – до приезда Дуни.
Ответ по поводу колледжа при французском посольстве я должен дать до конца мая, потом – ваканс, месье директор вуаля авек Пари...
Думаю, что сентябрь, который у Дуни тоже свободен, Ольга бы могла проучиться в коллеж ля Франс, в языке бы крепко поднатаскалась.
Времени нет, оказия – неожиданна, еду передавать письмо и жду от вас звонка до 21-го – потом начинаются мотания.
Дед Ю.С.
* В.И. Кеворков – друг Юлиана Семенова, полковник контрразведки, ныне генерал-майор в отставке, писатель.
1980 год,
ФРГ
Дорогая Кузочка!
(проклятая машинка! Пардон за орфографию, мон шери).
Вспомнив церемонию проводов, ахи Солодина по поводу твоего рисунка тушью мамы, я пришел к наитвердейшей убежденности: ты должна сделать цикл портретов по памяти – Семенов, Тата, Михалков, Никита (или по фото, но не цепляясь за него и не мучая себя и всех – богдановщина!), Оля, Рустем, Шепелев, Беляев, Высоцкий, Софронов.
Помнишь, про Остапа Бендера: «он почувствовал талию» (имеется в виду талия в банке казино). Я почувствовал твою талию сегодня ночью, вспомнив восхищение моих мужиков. Значит, эти твои работы вызовут восхищение сотен им подобных, а это и есть общественное мнение, это и есть молва. Понятно?!
Я прав, Дуня, я прав, ибо в цвете ты опрокинешь академиков – убежден, но они не дадут тебе пока что опрокинуть общество в целом. А в портретах тушью ты у с к о л ь з а е м а!
Помнишь, как Шурик восхищался морщинкой на шее у мамы? (имею в виду рисунок). Помнишь слова Солодина о том, что это – гениально? И они не льстили мне. О живописи они говорили мне наедине: «чертовски интересно, занятно, куда она пойдет дальше».
А про рисунок – опрокинуты. Верь мне. Я их, чертяг, знаю. По поводу маминого увлечения Сибирью. Дело это стоящее.
Советовал бы тебе порекомендовать маме написать письмо Мелентьеву (зовут его Юрий Серафимович) в том смысле, что «пора воздать должное единственному русскому художнику, рожденному в Русской Азии, в Сибири, недалеко от границы с Китаем».
В этой связи было бы разумно продумать вопрос о постоянном – пусть небольшом – филиале музея Сурикова в Москве, где туристы из СССР и зарубежья могли бы видеть сибирского Сурикова.
Всякого рода «главвторсырье и заготтярпромы» занимают в Москве золотые первые этажи, где при умных-то экономистах должны были бы быть блинные, пирожковые, пивные, – нет их, так хоть бы нашли три комнаты для экспозиции в честь Сурикова.
А то рубахи на груди рвем: «зажимают русских», а как до дела – тут «ищи жида, он пробьет, без него туго».
Пусть мама подчеркнет, что она готова работать безвозмездно, фонд зарплаты (105 руб. в месяц) пробивать через Госплан и СМ РСФСР не надо, пусть это будет филиалом Сибирского музея великого художника России и Европы и Азии!
Ежели мамин пыл не иссякнет и не начнется пора новых туров с черными силами магии, пришли мне черновик ее письма Мелентьеву, я готов внести свои коррективы, подсказать что-то, авось пойдет на пользу делу.
Повторяю: отправные политические пункты, которыми можно пробить нашу бюрократию обломовского, столь маме милого типа: 1) Сибирь, родина гения. 2) Художник, принадлежащий миру, Европе, рожден в Азии! 3) Москва должна постоянно н а п о м и н а т ь своим гостям о том, что Сибирь – исконный п о с т а в щ и к русских талантов.
Пишу стремительно, ибо уезжаю сейчас с Ольгой в Утрехт, на Пагоушскую конференцию в какой-то замок Гамлета, где сидят 21 сов. академик и звонят в Бонн, требуя моего присутствия: пошла у серьезных людей мода на автора полицейских сочинений!
На связь выйду – может аж с Парижу. Кузя, твое будущее будет сказочным, коли сейчас 3 года отдашь себя творчеству (из них – 6 месяцев туши). Это я тебе говорю ответственно, «официально заявляю» (Алябрик *).
Целую тебя, мой самый близкий, дорогой и интересный друг.
Твой Юлиан Семенов.
* Друг Юлиана Семенова в Абхазии.
1982 год, Коктебель.
Дом творчества.
Телеграмма маме – Ноздриной Галине Николаевне.
Наверно люди уж слыхали
Про все пробежки бабы Гали.
Ходи спокойно, думай всласть,
Не дай Господь тебе упасть.
Внучки и Борода.
1982 год
Дуня и Оля!
Поскольку я уезжаю с плохим предчувствием, хочу сказать вам кое-что давно.
1. Мама – прекрасный человек, но мы были разными. Я должен был уйти давно. В этом – мое преступление перед вами. Ваше преступление перед вами же в том, что вы эгоистично хотели, чтобы я был – формально – рядом, но недисциплинированность мамы, ее очень импульсивный характер не могли просто-напросто позволить мне продолжать работу, помните это.
2. Вам станет когда-нибудь неловко за то отношение, которое я стал чувствовать последнее время. Особенно – последнее время, ибо отказ Дуни говорить со мной в 75-м, общий отказ – в прошлом году, когда был скандал из-за денег для маминой поездки с друзьями в Сибирь, – я еще относил к детству.
Более – не могу.
3. Советовал бы тебе, Дуня, помнить, кто был с тобою, когда ты плакала от исторички и рисовала почеркушки, кто шел против всех, скандалил, крепил в тебе веру в себя; кто просил тебя не ехать в Питер, кто потом спасал тебя, охраняя в больнице; вспомни, кто молил тебя против Рустема и вытащил тебя из этого эпизода; вспомни, кто ходил с тобою к Хвалибову, кто унижался, чтобы вытащить тебя с собою, кроху еще – за границу, и кто бился за тебя все последующие годы. Не забывай. Бог иначе отомстит плохим в творчестве.
4. Советовал бы тебе, Оля, порасспрашивать тех, кто знал меня, чем ты была и есть для меня. Сердце у меня мяло и рвало от любви к тебе и от страха за тебя.
5. Вы умели обе прощать маме многое. Я ни о какой своей личной жизни все эти годы, когда стал жить без постоянных скандалов, не думал. Не потому, что не позволял, просто я жил ожиданием той поры, когда мы будем вместе: на море ли, когда надо Оку научить плавать, на Эльбрусе ли, в Бакуриани. Вы не так относились ко мне последнее время. Я с горем в сердце улетаю. С горем.
6. Мой последний миг – где бы он ни был – будет вашим.
7. Ваш долг – по мере сил – сохранить мою память. Иначе уж вовсе вам станет стыдно.
Для этого вы обязаны сделать все, чтобы мое собрание сочинtний, включенное в план издания «Современника» по решению Совета министров на 1984/85 год, – вышло. Если за это не биться, не писать писем, не обивать пороги – его похоронят из-за сугубой ко мне неприязни, базирующейся на зависти умению работать.
В этом вам будет помощник «Сов. пис.» РСФСР, Сережа, Володя Солодин из цензуры, Санечка Беляев, Саша Бовин из «Известий», Замятин из ЦК и Бор. Иван. Стукалин, пред. Госкомиздата. Как надо издавать сочинения по томам – оставил Сане Беляеву.
Очень долго ждал вашего звонка.
Не дождался.
Дай вам Господь, люди.
ПИСЬМА ДРУЗЬЯМ, КОЛЛЕГАМ, ЧИТАТЕЛЯМ
Как, наверное, хорошо, когда нейтралитет. И для человека и для государства. Только пройдут годы, и вдруг станет ясно, что пока ты хранил нейтралитет, главное прошло мимо.
Юлиан Семенов. «Семнадцать мгновений весны»
В этой главе собраны письма Юлиана Семенова к читателям, коллегам, друзьям, руководителям страны, ответы на критические статьи.
Они говорят о его неравнодушии, гражданской позиции, позитивном динамизме – ему нейтралитет был чужд. Он умел дружить, умел хвалить талантливых и «рапирно» отвечать необъективным критикам. Я подметила интересную особенность писем отца – он одинаково уважительно обращался к адресату, независимо от того, был ли тот маститым писателем, начинающим автором или незнакомым ему читателем.
В этом хорошо прослеживается замечательная черта его характера – неприятие высокомерного отношения к людям, – он таковое считал мальчишеством и никогда себе не позволял, как не позволял и дежурные «отписки» – уж если писал, то основательно, подробно.
В этой же главе приведены два письма к Ю.В. Андропову, дающие представление о теплых отношениях, установившихся между ними в конце 1960-х годов. Юрий Владимирович творчество отца ценил и любил.
За несколько лет «работы на перестройку» (его выражение) отец сделал немало хорошего. Гонорары за свою книгу «Ненаписанные романы», изданную в основанном им советско-французском издательстве ДЭМ, передал в фонд «афганцев», отправил внушительные суммы в Детский фонд, в Армению, пострадавшую после землетрясения, в 15-ю городскую московскую больницу, взяв в ней шефство над палатой для жертв сталинских репрессий и ветеранов Афганистана.
Много хороших акций проводила и основанная им газета «Совершенно секретно». О своем материальном благополучии Ю. Семенов не беспокоился – на– значил символическую зарплату рубль в год.
Работал, как это ясно видно из писем к Горбачеву, на страну, отложив личные интересы на потом, а ведь мог, как другие директора СП, получать астрономическую зарплату. Но, при всем уме, логике и деловой хватке, отец отличался романтизмом и ставил на первое место идею.
Хотя, быть может, в этом и заключался его «хороший» прагматизм. В делах он оказался не «однодневкой», стремившейся как можно быстрее урвать куш, а человеком, строившим планы на долгие годы, задумывавшим крупномасштабные издательские и кинопроекты.
По мнению многих, опередивший свое время Семенов в те «лихие» годы умудрялся работать так, как только сейчас начинает в России работать замечательное поколение тридцатилетних – серьезно, честно и доброжелательно – одним словом, цивилизованно.
Отец искренне желал демократических изменений в стране и в письмах к М.С. Горбачеву высказывал интересные и разумные предложения. Надо отметить, что М.С. к этим письмам отнесся серьезно и разослал копии членам политбюро – событие для тех лет беспрецедентное.
Как сказал мне недавно близкий папин друг и прототип полковника Славина в книге «ТАСС уполномочен заявить» генерал-майор разведки В.И. Кеворков: «Воплоти Михаил Сергеевич в жизнь идеи Юлика, мы сейчас жили бы в несколько другой ситуации».
Ольга Семенова
ПИСЬМА ДРУЗЬЯМ, КОЛЛЕГАМ, ЧИТАТЕЛЯМ
Сентябрь 1954 года
(невесте друга – Дмитрия Федоровского – румынской девушке по имени Пуйка)
Bonna siera, draguza!
Или здравствуй, моя черноглазая сестренка.
Заголовок письма совсем в стиле Лопе де Вега. Пуйка, золото! Спасибо тебе за весточку. Я уже вернулся в Москву, попрощался с ласковым, зеленым Черным морем, поцеловал черное небо со многими звездами на прощанье, сел в поезд и приехал в осеннюю – и поэтому особенно усталую и сиреневую Москву.
Приехал – и захворал. Потом поправился, естественно, и поехал на Николину Гору – к Дмитрию. Жил у него 2,5 дня – дышал воздухом, наслаждался вечерами, приятно проводил с Дмитрием время у Натальи Петровны и пилил его все свободное от этих занятий время.
Ты знаешь, хорошая моя, моему брату и твоему нареченному (т.е. грядущему мужу) будет страшно плохо жить в дальнейшем. И ты и я ему говорили об этом – о его неумении вести себя с людьми, о его безобразном отношении к людям.
Беда эта порождена тем, что он шел по жизни счастливчиком, – жил в 2-этажной квартире, ездил на дедушкиной машине, всегда кушал все то, что хотел, и самое лучшее. Ворчанье бабушки – не в счет, – сумей он себя с ней поставить – все было бы очень хорошо.
Ты бы жила не в общежитии, но на Брюсовском, и как было бы это здорово. Родная моя, читал я нежное и хорошее письмо твое и думал – как же моя умница сестра пишет мне, что они – т.е. Митя и Пуйка – снимут комнату и будут жить одни.
К сожалению, ваш брат Julian вносит элемент рационализма в каждое начинание – особенно Митькино. Сейчас придется мне внести этот элемент в твое – не по-твоему детское (т.е. Митькино) письмо. Комната в Москве (снятая) стоит 400—500 руб. Жить вам вдвоем с 3-разовым питанием, с проездом в институт, с прачкой, с ужином (без бабушки) невозможно.
Ибо на все это нужно 2000—2500 рублей. Понял? Дело заключается в том, что Дмитрий заражен этой идеей и вместо подготовки к переэкзаменовке бегает и ищет работу.
Кстати, предлагают ему работу с окладом в 300– 500 рублей! Это неправильный, абсолютно неправильный путь, хороший мой.
Правильный путь, как мне кажется, следующий:
1. Дмитрий сидит, сдает экзамен.
2. Ломает себя, налаживает отношения с людьми, и в первую очередь с бабушкой (я тебе объясню для чего). Бабушка очень хорошо к тебе относится, а то, что она язва – что ж, с этим ничего не поделаешь, видно.
Но будь Митька «не мальчиком, но мужем», он бы лавировал дома, сумел бы стать (а ведь это необходимо) другом бабушке.
А ведь получилось-то, что бабка во всем права абсолютно: 1) две двойки (из них одна по гос. экзамену), 2) угроза исключения из института, 3) несомненный разбор его дела на комсомольском со– брании.
Видишь, сестренка, штука-то какая получается. Я понимаю, с другой стороны, и тебя и его, Пуйка; вам очень хочется жениться, стать мужем и женой. Но пока, в данной ситуации, мне кажется целесообразнее с официальным шагом повременить, – хотя бы до того, как он сдаст зимнюю экзаменационную сессию, а лучше до того времени, когда он станет человеком с дипломом.
Я понимаю, что тебе это больно будет читать, но как брат я не могу не написать этого. Лучше горькая правда, чем сладкая ложь.
Если вы женитесь сейчас (а он это во сне видит), то будет очень, очень плохо для н е г о, а следовательно и для тебя.
Ты понимаешь, моя хорошая, что я не играю роль отца из оперы Травиата. Если ты уйдешь от Митьки – все. Для него это означает finish. Слишком уж он любит тебя. Не любить-то тебя вообще нельзя, хороший Пуйка.
Тот путь, который я предлагаю ему, – мне кажется наиболее рациональным, а поэтому логичным. То, что предлагает он и поддерживаешь ты, – красивая утопия в бальзаковском (но отнюдь не в хемингуэевском) стиле. То, что предлагаете он и ты, – невкусно, слезливо и обидно. Подумай, поразмысли, Пуйкин, – и если ты решишь, что твой брат прав, – то напишешь Митьке письмо с заверениями в любви и в том, что ты несомненно будешь его женой. Но поставь ему условия – те или примерно те, о которых я тебе пишу. Он не может не послушать тебя и меня. Я ведь его очень люблю и хочу ему только добра. А он с открытыми глазами идет навстречу горестям и злу.
Нежно тебя целую, черноглазая моя сестра. Твой Julian.
P.S. Нежно целуй Белечила *. Скажи ему, что я его очень понимаю и люблю. А если она ушла от него – значит она дрянь. Я в Манон Леско с некоторых пор не верю. Посоветуй ему уехать дней на пять в горы, пожить в маленьком деревянном домике со слезами смолы на стенах и с опавшими листьями на дорожках; пусть он гуляет один, все думает, вспоминает и переусваивает это в себе до конца.
А потом точка. Скажи ему, что вот я тоже, когда меня обманывают, уезжаю за город и успокаиваюсь. Папу, маму, хорошую маленькую сестренку – целуй. Тебя нежно целует мать и папа. Он тебя понимает.
* Друг Юлиана Семенова.
1962 год *
Г-жа Чемесова!
Так как многие на Западе, по-видимому, не знакомы с вашей статьей (если не ошибаюсь, «Посев» выходит только на русском языке), то мне придется вначале хотя бы в двух словах сказать о сюжете моей повести.
Это история молодого летчика Полярной авиации Павла Богачева, отец которого был обвинен бериевцами в «шпионаже» и расстрелян без суда и следствия в трагичные дни 1937 года.
Это также история старого летчика Струмилина, который был близ– ким другом расстрелянного отца Богачева.
Г-жа Чемесова обвиняет меня в том, что я, честно написав о беззакониях, творимых в прошлые годы кучкой подлецов, почему-то радуюсь сегодняшнему дню моей страны и приветствую решения ХХ и ХXII съездов партии, которые открыто и принципиально разоблачили преступления, совершенные Сталиным.
Итак, п р а в д а в моей повести – это описание тридцать седьмого года, трагичного для многих из нас, а фальшь – это описание сегодняшнего дня моей Родины.
Я заранее извиняюсь перед читателями за нескромность, но свой разговор мне придется начать с такой цитаты из Чемесовой: «Кому много дано, с того много и спросится. Юлиан Семенов, автор повести “При исполнении служебных обязанностей”, журнал “Юность” №№ 1 и 2 за 1962 год, несомненно талантлив. Скажем больше, очень талантлив. Его герои – живые люди» и т.д. И еще: «Павел Богачев – смелый, бескомпромиссный человек. Ему неприемлема всякая ложь. Не потому ли автор так любит своего героя, что ему самому хотелось бы иметь его черты? Непримиримость ко лжи, смелость в правде».
Дело заключается в том, г-жа Чемесова, что в общем-то и Бога-чев и автор повести, то бишь я, – это где-то одно лицо. И несмотря на то, что Вы столь щедры в раздаче нам с Богачевым комплиментов, я, тем не менее, буду Вас здорово «сечь» – естественно в переносном смысле.
Я столь быстро оговорился о переносности смысла, чтобы Вы в следующем номере «Посева» не обвинили меня в «коммунистическом вандализме» и в попытке ввести телесные наказания в литературной критике.
Повесть моя – глубоко автобиографична. Так что говорить я с Вами буду сейчас и от себя и от Богачева, которого, как Вы пишете, «могут и сейчас арестовать за смелые высказывания».
Вам нравится вопрос, заданный Струмилиным Богачеву: «Паша, а вы не обижены на советскую власть? За отца? И за детский дом?» Вам не нравится ответ Богачева: «Мой отец – советская власть.
А тот, кто подписал ордер на его арест и расстрелял потом, – я ненавижу их. Они были скрытыми врагами. А потому они еще страшнее. Они делали все, чтобы мы перестали верить отцам. А нет ничего страшнее, когда перестают верить отцам. Тогда – конец. Спорить с отцами нужно, но верить в них еще нужнее. Так что я не обижен на советскую власть, Павел Иванович, потому что она – это мой отец, вы, Володя Пьянков, Аветисян, Брок...»
Вы пишете: «Какая поразительная нелогичность. Советская власть – именно те, кто подписывал “ордер” на арест и расстрел Леваковского и миллионов с ним. Это именно у них была и остается власть, а не у расстрелянного Леваковского, не у Струмилина, который ничего не смог сделать, чтобы спасти Леваковского и, вероятно, ничего не сможет сделать и сегодня, когда арестуют Богачева за смелые высказывания.
Пьянков, Аветисян, Брок и другие хорошие ребята, которыми окружен Богачев, власти еще не имеют. Это народ, пока еще безмолвствующий, хотя уже и набирающий силы, чтобы у “советской власти” отнять эту власть и взять в свои народные руки».
Что касается Вашей бодрой сентенции о советской власти и что пора, мол, ее свергать, – это весьма старо, несерьезно и жалко.
Темы для дискуссии здесь нет, это – в общем-то – цирковая реприза, а вот о «потрясающей нелогичности», о которой Вы пишете в начале приведенной цитаты, стоит поговорить.
Когда мой отец сидел в тюрьме вместе с человеком, широко известным эмиграции – с В. Шульгиным – тот по утрам пел «Властный, державный, Боже царя храни...» А мой отец пел «Интернационал», а когда в руки ему попадался обрывок газеты, он плакал от счастья, читая про обыкновенный трудовой день страны, и передавал этот обрывок другим коммунистам, безвинно брошенным в тюрьмы.
Следовательно, и в тюрьме коммунисты оставались кристальными членами партии, и даже там, за решеткой, они жили интересами страны – ее счастьем и горем, ее надеждой и верой – и ни на секунду не разделяли себя с ней.
И во мне и в моих друзьях в те годы – в тяжелые ночи и в долгие дни ни на миг не была поколеблена вера в правду, вера в то дело, которому я призван служить и которому служить буду до конца дней моих.
Вы пишете: «Верить, хотеть, уверенно желать, чувствовать себя всемогущим хозяином планеты, знать и сделать... таково, в основных чертах, мировоззрение автора... опровергать это мировоззрение – не задача данной статьи...
Неудивительно, что именно это мировоззрение и вызвало наибольшие нападки на автора повести со стороны советской критики.
Потому что принявший это мирровоз-рение человек становится духовно свободным и не склонен признавать общепринятые авторитеты и уж конечно не склонен мыслить пропагандными партийными трафаретами...»
Я не склонен верить, что Вам жаль меня и что Вы хотите защитить меня от нападок советской критики. Я не верю хотя бы потому, что Вы при написании рецензии весьма произвольно обращались с цитатами из повести, обрывали цитату там, где Вам выгодно, и акцентировали внимание только на одной линии, замолчав все остальные сюжетные линии.
Но это, конечно, ерунда и мелочь. А что касается советской критики, то она была разной, и если «Литературной газете» и журналу «Октябрь» моя повесть не понравилась, то «Правде», «Комсомольской правде», «Литературе и жизни», радио, многим республиканским газетам повесть, наоборот, понравилась.
Я стою за свободу мнений, и мне было интересно читать рецензии – как «за», так и «против». Видите, здесь Вы тоже малость нечестны, так как Вы взяли только одну сторону вопроса, обойдя молчанием другую сторону.
Объективность – качество, необходимое в равной мере как писателю, так и критику. Когда я пишу, то объективен, во-первых, в силу того, что я, в данном случае, о себе пишу, а во-вторых, я живу там, где происходит действие.
Вы же судите, как говорится, из-за угла. Вы ведь не знаете нашей сегодняшней жизни. Это не я живу по штампу и «трафарету», а Вы, г-жа Чемесова. Уже сорок пять лет крутится одна и та же пластинка. Она заезжена.
Она скучна и неубедительна. Вы живете прошедшим днем, г-жа Чемесова, право же, и крутите заезженную злобную антисоветскую пластинку. И еще есть одно качество, необходимое и писателю и критику. Я имею в виду доброжелательность. Вы пишете на русском языке, в вашей газете часто говорится «наша страна», «наш народ» и т.д. – да полно!
Ваша газета злобствует по поводу всего, что бы ни про– изошло у нас. Какая там к черту «наша страна», когда Вы хихикаете и злобствуете по всякому поводу. Так что лучше бы Вам не прятаться за термины. И страна и народ – для вас термин, отвлеченное понятие, а не суть, не жизнь и не сердце.
И в заключение: поймите же вы наконец, что когда партия, общество, государство открыто говорит о том, что было, открыто выступает против недостатков, – это же свидетельство силы, а не слабости, г-жа Чемесова! Это же очевидно и понятно любому подготовишке от литературы!
На долю многих из нас выпало трудное испытание, это известно. Но испытание это оказалось проверкой на прочность. И его выдержали с честью и отцы и дети. И, пожалуй, никогда еще не были люди моей Родины так сильны – духовно – как сейчас. А духовная сила – это великий дар, и уж если он дан людям нашим, то Ваши литературные упражнения, г-жа Чемесова, могут вызвать у меня, да и моих друзей только чувство жалости.
Слепца всегда жалко. К сожалению, о Вас я не могу сказать мудрыми словами Библии: «Ищущий да обрящет». Вы не желаете искать, а может быть боитесь. Чего Вы боитесь, – это уже другой вопрос, и не мне искать на него ответ.
* Нижеприведенное письмо – ответ Юлиана Семенова на статью Че-месовой в «Посеве» от 3 июня 1962 года после выхода его антисталинской повести «При исполнении служебных обязанностей». Несмотря на то что советская критика встретила повесть в целом плохо, хвалебная, на первый взгляд, статья Чемесовой огорчила Юлиана Семенова еще больше.
15 марта 1963 года
Кашкаревой И.С.
Минск
Глубокоуважаемая Изабелла Сергеевна!
Большое Вам спасибо за Ваше доброе письмо, как-то даже и не думалось мне, что этот рассказ, который я, откровенно говоря, очень люблю, вызовет столько откликов.
И никто из написавших, – пишут все люди, судя по письмам, интеллектуальные, очень точные и восприимчивые, – не бранит меня, а как-то вроде бы даже берут в рассказе именно то, что я и хотел сказать. Еще раз Вам спасибо за доброе слово.
