Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."
Автор книги: Ольга Семенова
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 85 страниц)
Но видеть тебя, слышать тебя —когда у тебя есть на это время, – рядом с тобой – моя мечта и боль. Но даже если сейчас ты продолжаешь думать, что тамарины ворожеские упражнения важны и что поэтому сейчас ты не должна со мной видаться, я убежден, что это – ненадолго.
Это пройдет. Обидно, конечно, терять дни – время невосполнимо, но я тебя жду.
Всегда.
Борода.
* Два нижеприведенных письма – варианты одного из отправленных дочери писателя Дарье. Одно было получено, другое осталось в архиве.Оба дают представление о той трагической ситуации, в которой писатель оказался.
** Ученый и друг детства Юлиана Семенова.
*** Бабушка Екатерины Семеновой – О.В. Сурикова, в замужестве Кончаловская.
1975 год
Дочери Дарье
Дунечка!
Характеры у нас с тобой – при всей их разности – в одном лишь схожи: и ты, и я не любим переписывать – что написалось, то уж пусть и написалось.
Однако это письмо я переписываю по нескольку раз и никак не решусь передать его тебе. Извини, что делаю это через Наташу *: я хочу быть убежден, что оно попадет к тебе, а в честности Наташи у меня повода сомневаться нет.
Не удивляйся, если я начну письмо с цитаты из графа Витте, ставшего после революции 1905 года премьером России.
«Другое лицо, которое имело громадное влияние на государя, был великий князь Николай Николаевич. Влияние это было связано с особыми мистическими недугами, которыми заразила государя его августейшая супруга и которыми давно страдал великий князь.
Он был одним из главных инициаторов того ненормального настроения православного язычества, искания чудесного, на котором, по-видимому, свихнулись в высших сферах. (История француза Филиппа, Сормовского, Распутина – все это фрукты одного и того же дерева.)
Сказать, что он был умалишенный – нельзя, он был тронут, как вся порода людей, занимающаяся и верующая в столоверченье и тому подобное шарлатанство».
Филипп, булочник-торговец (правда, из Франции, а не с ВДНХ), сделался на основании своих предсказаний генералом при дворе и доктором медицинских наук, но потом был вынужден бежать, когда его ворожба оказалась липой. Впрочем, бежал он, весьма туго набив карманы деньгами доверчивых августейших особ.
Постарайся отдать себе отчет в том, что ты оказалась неким «воротком», что значит «отмычка», в руках человека нечестного, живущего шарлатанством: когда заклинания и ворожба не подействовали, в ход пустили чистой воды материализм – родительскую любовь: «Если Дуня откажется видеть отца, он этого не вынесет и вернется».
Таков, как мне представляется, строй размышлений вашего Распутина женского рода. Целый год ворожбы (и не без платы за оную), и никакой пользы. Могут перестать верить.
Можно потерять авторитет, а с ним и дармовой приработок. И тебя убеждают сказать мне, что встречаться со мной ты не будешь. И ждут результата. Вобщем-то, по-моему, сие – злодейство чистой воды, злодейство, а не шарлатанская ворожба.
Как-то я сказал тебе (зная об «экспериментах» Тамары), что мне порой тяжело ехать на машине, давит, гнетет. Я ждал, что тебя это как-то взволнует. Ты сказала, что «это вздор и пустяки».
Верно сказала – гнетет меня и давит усталость, ибо работаю много; тревога постоянная за вас, ожидание новой книги – ты знаешь, что это за ощущение ожидания начала; гнетет и давит раздумье о том, как будет для вас лучше – поврозь, но с нормальными человеческими отношениями или вместе – но со сварами, известными тебе прекрасно. Только это гнетет, ничего другого.
Известный тебе доктор Холодов Юрий Андреевич, теоретик маг– нитного поля и высшей нервной деятельности, в свое время изучал и наблюдал – в научных целях – людей, претендующих на «звание» ясновидцев, футурологов, ретроспектологов.
Тамары – кассирши, работающей там-то и проживающей здесь-то, ни он, ни его коллега не знают. (Телефон Юрия Андреевича Холодова 254.77.96.; телефон Александра Альфредовича Горбовского – 131.46.28.)
По поводу моей скупости.
Гонорар, полученный мною за «17 мгновений весны», составляет 23.000 **. То, что было получено в 1969 году, то есть шесть лет назад, – прожито. Я зашел в сберкассу и посмотрел траты. В 1973 году израсходовано 27 195 рублей ***.
В 1974 году ТОЛЬКО до моего отъезда в Карловы Вары было израсходовано еще 4000 рублей – за январь и февраль месяцы.
Тебе для справки: печатный лист, то есть 24 страницы на машинке, стоит 300 рублей. Роман «Альтернатива» – писал я его месяц плюс целый год – дал мне в журнальном его варианте 5500 рублей, то есть на тысячу рублей меньше той суммы, которую я плачу вам в год. Это к вопросу о моей скупости.
Кстати, зарплата заместителя министра СССР составляет 550 рублей в месяц, а за вычетом налогов и партвзносов – 500 рублей. При том, из этих денег надо купить сапоги дочке, пальто жене, сервиз зятю, кофту – тетке.
Я понимаю, как невыгодна для меня (именно НЕВЫГОДНА) эта часть письма, но просто ты привыкла считать, что «папа сможет, папа сделает, папа напишет». Но ведь даже у стали есть предел прочности, Дунечка, а я работаю на износ похуже любой, самой закаленной стали.
Когда начинают оперировать другими, ЕДИНИЧНЫМИ примерами, кто и сколько и как тратит, то не надо забывать о званиях, премиях, должностях, которые дают ЕЖЕМЕСЯЧНУЮ зарплату в размере 400 (как академик) или 500 (как секретарь Союза) плюс к гонорарам, и ежели иной секретарь Союза писателей выпускает две-три книги в год – точнее переиздает, то мне этого делать стараются не позволить, мешают всячески.
На эту мышиную возню нервов и времени уходит порой поболее, чем на творчество. Я схватил себя за руку: стоит ли мне выворачивать себя – ты сказала мне, что характер у тебя такой же, как и у мамы, то есть убедить вас невозможно до тех пор, пока вы не убедитесь сами.
Эгоцентризм этот, примат своих чувствований, настроений, дарований, привязанностей над остальными – дрянное дело, и тебе – пока не поздно – надо ломать это в себе, жестоко ломать.
В авторитеты смешно навязываться, да и потом, авторитетом нельзя стать, ежели им не был. Это сложная социологическя штука, и наука пока еще объяснения понятию АВТОРИТЕТ не нашла.
Бывает ведь: встретишь человека – и он сразу в глазах твоих авторитет.
Часто это от актерских данных «объекта», порой от того стереотипа, образа, который заложен в твоих мечтаниях или представлениях: вот она (он) – истинный авторитет, а тот (та) – никакой не авторитет, а так, пустомеля.
Если помнишь, я всегда просил тебя не торопиться с окончательным суждением о человеке, ибо каждый человек – это мир, и всего в нем множество, и в этом множестве надо определить примат добра или зла, но и после этого не торопиться, ибо порой зло бывает нецеленаправленным, жалким, ущербным, и тогда долг твой – влиять на добро, заложенное в каждом, помогать росткам этого добра, чтобы оно в конце концов зло одолело.
Одно помогает мне жить и работать и ощущать в себе радость от творчества (и нынешнего и предстоящего): в ответ на то зло, которое слышу в свой адрес от близких мне, я желаю им добра, прошу о добре для них, верю, что добро одолеет зло.
Нет для меня ничего страшнее теории «ну и пусть» или «чем хуже тем лучше». Человеку жизнь дана не зря, не по прихоти, а в силу закона всемирной человеческой программы, и долг человека, если он не хочет предать самого себя, делать то, что угодно его внутреннему побуждению.
В тебе оно очевидно – живопись. Сейчас на том этапе (он временный и очень короткий), когда я лишен возможности видеть тебя и Олечку, ты отвечаешь за Ольгу наравне с мамой и со мной, но в качестве особенном: ты должна осторожно «заражать» ее творчеством, не гнать от себя маленькую, не сражаться с ней, а предлагать кисть и позволять ей рисовать, стоя подле тебя.
Ты не можешь представить себе, как важно это для Олечки. Нигде так не выявляется закономерность, как в цепной реакции, и ничто так не поддается расчету ЭВМ, как цепная реакция творчества.
Зараза гриппом – не страшна, от нее, в крайнем случае, можно помереть. Зараза творчеством дает жизнь, освобождение от суеты и гнусности, она дает жизнь истинную, а не чуланную, серую, бескультурную.
Твое увлечение Тамарой – свидетельство факта в высшей мере любопытного. Ты, Дуняша, остановилась. Вот в чем весь фокус. Ты умна, ты много читаешь (рывок твой, когда ты после маминого чтения тебе, и было это совсем недавно, «дернула» к сукину сыну Лифшицу, поразителен), но нельзя останавливаться! Ни за что и никогда!
Оккультизм, ясновидение, спиритуализм? Прекрасно! В «Ленинке» есть огромная литература по этому вопросу, собраны мнения «за» и «против». Холодов может помочь тебе познакомиться с этим.
Познакомься. А потом погоняй Тамару: если экзамен сдавал Энштейн и Сергей Королев, то почему бы Тамаре не сдать тебе экзамен? По поводу того, как ты моришь себя. Это – главное.
Мы все храбримся, Дуня, когда идем к барьеру, но когда пистолет поднят, и черная дырка уперлась в грудь тебе, и пузо болит, и газон-с отходит, как у несчастного Андрона, тогда начинается иная полоса: врачей, лекарств, бессилия, апатии, нежелания творить.
(По поводу того, что ты остановилась. Я не закончил. Если хочешь, я подготовлю тебе книги, новые книги, которые появились сейчас, – они поразительны по интересу и перспективе. Коли еще запрет Тамары на звонки ко мне и свидания имеет силу – скажи Тате, я ей для тебя привезу. Не отставай, старуха. Отстать можно от поезда – догонишь самолетом, нельзя отставать от современной мысли: потеряешь месяц, не догонишь за пять лет!)
По поводу друзей... Понятное в твоем возрасте желание иметь товарища и друга, с которым можно говорить обо всем и обо всех, предполагает знание людей – хоть минимальное. Досадная катавасия с Тамарой убедила меня в том, что со знанием людей у тебя дело обстоит туго: в том плане, что ты любишь (или не любишь), веришь (или не веришь), не потому что можно и нaдо любить и верить, но лишь оттого, что тебе так кажется.
«Не сотвори себе кумира» – это хоть и не библейское, но мудро это, весьма мудро.
Видимо, это письмо я переписывать не стану, отправлю. Я бы очень хотел поговорить с тобой – хоть по телефону.
Я не смею ставить тебя в неловкое положение и унижать жалостью, подъезжая в училище, подстерегая у подьезда и т.д. Встречи со мной (пусть хоть и тайные, если явные огорчают маму) нужны не только мне, Дуняшка, они и тебе нужны.
Итак, пароль 139.70.80. или (по запасному каналу связи) 202.12.15.
Время: любое время суток.
Отзыв: «Салуд, камарада, ком естас?»
Запасные явки: (помимо Холодова и Горбовского)
Саня Беляев – 134.36.84 – дом
150290.10.84
255.65.25
Кирсанов 214.65.25
Клебанов 256.46.46 или работа 181.22.72.
* Наташа Карасева – подруга Дарьи.
** В то время средняя зарплата составляла 150 рублей в месяц.
*** Траты Е.С. Семеновой.
1975 год
Дорогая Тата! *
Получил твое милое, умное и доброе письмо из Парижа и решил ответить тебе сразу же, потому как разминемся мы с тобой, я навострил лыжи в Мадрид, на выборы, потом, глядишь, закручусь, а надобно отдать в твою новую книгу, которая по внутренней своей структуре – суть продолжение «Кладовой памяти», и сие – прекрасно.
Я подметил одну горькую закономерность: литераторы, даже еще начала этого века, составляли два-три тома прекрасного эпистолярного наследства. Наш стремительный машинный век все гонит нас и гонит, и на письма времени не оставляет: в случае крайней надобности можно позвонить из Парижа в Москву по телефону, хоть и дорого, но за три минуты все новости узнаешь и просьбы передашь.
Впрочем, новости нашего времени так же сугубо разнятся от новостей сорока или пятидесятилетней давности – ничего не попишешь, пора «информационного взрыва».
Если раньше надобно было подробно описать в письме, какого писателя ты встретил, с каким живописцем поговорил, какого доктора посетил, и каждого из них обрисовать и дать каждому характеристику, а это и есть эпистолярность, то ныне кричим в телефон: «На пленуме СП выступил Н.Н» , и собеседнику все ясно – о чем выступление, кого бранит попусту, а кого хвалит, оттого что так положено.
Мы – дети телевизорной эпохи развития человечества, а вот Александр Александрович Вишневский был личностью, состоявшейся еще до начала этой проклятой и прекрасной эпохи (против марксова закона «единства противоположностей» не попрешь), и это конечно же во многом определяло его как невероятную (именно так) индивидуальность.
Тебя, Татуля, жизнь баловала встречами с такой ГАЛЕРЕЕЙ, что только диву можно даваться, и меня всегда восхищала твоя память и особость твоей памяти – ее доброжелательность.
Не знаю поэтому, запомнилось ли тебе, как лет двадцать тому назад, у тебя, на Николиной Горе, на маленькой верандочке, увитой виноградом, собрались двое мужчин – А.А. Вишневский и А.А. Архангельский, два человека, управлявшие сердцами: один – человечьими, другой – авиационными.
Сверкающая лысина Александра Александровича Вишневского и английская седоголовость Александра Александровича Архангельского – двух великолепных сердцеведов – зашли к тебе на самовар, и вы разговаривали, обиходно употребляя такие СЛОВА, как «Сергей Прокофьев», «Боречка Ливанов», «Константин Коровин», «Сергей Тимофеевич» (это твой крестный, Коненков), «Федор Иванович» (понятно – Шаляпин, других Федоров Ивановичей не существует) ну и, понятно, «Петр Петрович», «Дадочка», Кончаловский.
Вы говорили о них как о старших друзьях (исключая Б.И. Ливанова, о «Боречке» – как о своем, как о сверстнике), а я сидел и смотрел на вас во все глаза и поражался тому, как много драгоценного знания исчезает, уходя в вечернее, сине-желтое никологорское июньское небо, хотя, быть может, все знание нашего мира, все наши слова и хранятся там, в небе, вокруг нашего плотского шарика, кто знает?
А потом пришел С.В. Михалков, он гулял по полю, которое тогда к неудовольствию никологорцев засадили капустой, сел за стол и задумчиво произнес:
Цветной капусты молодой качан
С простой капустой закрутил роман, Роман, однако, был недурен,
Благословил его Мичурин.
И, по-детски обжигая губы, начал пить чай, задумчиво рассматривая лицо десятилетнего Никиты, на котором заметны были потеки слез: как всякий истинный российский интеллектуал, наш режиссер был с младенчества не в ладах с точными предметами, особенно деление с дробью – сущая пытка.
Помню, над дачей прозвенел маленький – по нынешним представлениям, Ли-2, Архангельский проводил его задумчивым взглядом и заметил:
– Малые скорости – утомляют, а я не могу вести машину, если есть ограничения, сто двадцать километров – минимальная скорость для автомобиля...
(Я вспомнил его, сразу, ударом, когда через два года после этого разговора полетел на Ту-104 с его, Архангельского, двигателями, было это двадцать лет назад. Господи, как неудержимо время, каким оно сделалось емким, как оно уменьшило наш шарик, как он сделался слаб и беззащитен, какой же крошечный он на самом-то деле, и нет на нем надежного одиночества, все включено в общую круговерть века скоростей, и спасти человека, спасти в нем поэтику может лишь память, а истинная память – всегда добра, она некая «антискорость», она обнимает воедино поколения, она делает землю общей...)
Я запомнил, как Вишневский глянул на Архангельского, когда тот сказал про «малые скорости». У Вишневского был поразительный взгляд – это был взгляд раненого сатира, понимающего свою обреченность: человек неуемный, чистый и устремленный (помнишь, у Пастернака: «он был, как выпад на рапире»), он, мне кажется, принял на себя ответственность за философское отстаивание медицины от скоростей нашего века, он отдавал себя, словно испрашивая прощения своему цеху, – талантливые люди не боятся корпоративности.
Я пошел проводить его к полям, там он строил дачу, и было уже сумеречно, и огромные кленовые листья впечатывались в небо, как реалистическая декорация (Дуня фыркнет, но нельзя нам подделываться друг под друга, мы славимся тем, что умеем выворачивать друг другу руки: «Ты не прав, это красиво, оттого что я так считаю». Демократия начинается там, где есть уважительное отношение к мнениям каждого. Я горжусь дружбой с Дунечкой именно потому, что мы с ней уважительны к мнениям каждого; не обязательно мнение собеседника принимать – важно понимать его).
Вишневский остановился, долго рассматривал эти листья, которые казались черными, обожженными, что ли, потом почесал кончик носа, вздохнул:
– С осени прошлого года у меня отвращение к этим красивым большим листьям – будь то клен или платан...
Он зашагал дальше и замолчал, и я не удержался:
– Отчего так, Александр Александрович?
– Прошлой осенью в Будапеште я пролежал, распластавшись на этих листьях, минут сорок, и не поднять головы, оттого что в меня стреляли с крыш. Генеральские погоны – вот они меня и расстреливали... Ощущение мерзкое, должен признаться. А я только-только придумал операцию, такую интересную...
– Он прибавил три слова, не очень-то печатаемые в нашей литературе, снова хмыкнул, поправил очки. – Там я понял, что значит ползать по-пластунски...
Мундир испачкал, такой красивый мундир... Как это в стихах: «города солдаты оставляют, генералы города берут»... Обидно, знаете ли, что война, именно жестокая война – такое поле для хирурга, для становления его смелости – не на улице, когда в тебя бьют и листьями пахнет, а на операционном столе: нарежешь вволю, профессиональная удовлетворенность, новая метода...
Он вздохнул и повторил, – невероятная, непонятная несправедливость бытия ...
Я расписался, Татуля, поэтому заключаю все это пожеланием одним лишь: пожалуйста, продолжай твое прекрасное, доброе дело, твори дар бесценный, сохраняй людям – людей.
Обязательно напишу тебе из Мадрида, там будет интересно: семь лет назад я пролез в фашистскую страну, а сейчас еду на демократические выборы. Семь лет всего лишь, а изменения в стране – кардинальное. «Часы летят, а грозный счет меж тем невидимо растет». Куда уж точнее-то, а?!
Целую тебя, твой Юлиан Семенов.
* Письмо теще – Н.П. Кончаловской.
1976 год
из Абхазии, Пицунда
Дорогие девочки!
Дорогая Катюша!
Все, конечно, отменно, и так же цикады трещат, и море пока еще теплое и Алябрик – душечка, и сосны шумят, когда заезжаю вечером в «Золотое руно», но только сердце щемит, ибо – пусто мне здесь без Дунечки и Ольгуси, все новое, лишенное нашего августовского смысла, оленькиных слез по поводу числа купаний и минут в воде, атиных * пароксизмов дрянного настроения, совместных наших застолий, споров о необходимости атиного загара, олиных зажмуриваний в воде...
Эрго – мне невероятно грустно без вас, так грустно, что хочется сесть за работу, а сил нет, да и машинки тоже, не говоря уже о мыслях: они подобны морзе – точка-тире-точка, сплошная рвань, уныние и тягомотие.
Сегодня весь день искал дом, ездил в Сухуми, в Совет министров (душечка Алниидзе звонил премьеру Абхазии). У Вовы – шумно, тьма машин. На горе – роскошно, место – чудо, вы там не были; цена – 45.000 (Аюшь – шь —шь, фью —и – и!).
Сука дед-отставник в Пицунде, клялся в любви к Родине и взывал к чувству большевика, заломил 30 и на 22 не согласен. Правда, нашли сегодня с Алябриком дом за рыбозаводом в ущелье. Горы, до моря – 2 минуты. Торговля в разгаре. Обламывается на 15000. Добавить 3, – будет чудо!
Что еще? Есть несколько славных мужиков из Союза, Ким Селихов, новый секретарь Москвы, Володя – ребята славные.
Боровики ходят, скованные цепью. Генрих косит глазом, как конь в стойле.
А я иду ужинать – тефтели и вермишель. Напишите мне. Целую вас, мои золотые.
* Атей Юлиан Семенов иногда называл дочь Дарью.
1977 год
Дочерям из Пицунды
Бумажек более нет – пишу на той, где рисовал Вове Гумбе замок для дома, который он почти уже сделал – дворец Борджиа, Карагач и Каштан.
Не скрою, был бы очень рад ваш Люс, найди вы – среди забот ваших – время позвонить сюда. Адрес не так уж труден: Пицунда (по-еврейски Поцунда). Для литфонда, № 218, пригласить к разговору Аивара Садат («мой близкий родственник, человек с высшим образованием» – как сказали бы за местным столом, если вы помните).
Отсюда я, видимо, полечу с Алябриком и Вовой Гумбой на охоту в Нальчик. Буду на Беговой к 22. Не позже. Звоните – просто так, с утречка или вечером, каждый день, начиная с 20-го. Очень люблю вас и вами горжусь и без вас скучаю.
1979 год,
ФРГ
Дочерям Дарье и Ольге
Дорогие мои кузовочки! *
Сижу в деревне, тихо, – помните Твардовского, как он о Михаиле Исаковском сказал: «Вышел в поле – ни сукина сына!» – так же и у меня, один в пяти комнатах с внутренним садиком, соседи – как за бетонным занавесом, полная некоммуникабельность, только маленькие немчики смотрят с затаенным интересом, когда я сажусь в свою серебряную машину, новый район, выдвинутый в полуполе-полулес, вот куда отец залез!
Что было интересного? Много. Во-первых, вживание в здешнюю жизнь, это – любопытно, когда все надо самому. Во-вторых, сразу влез в любопытное дело: живет под Гамбургом в деревушке Штелле старик с рассеченной губой – Георг Штайн и ищет в течение 12 лет Янтарную комнату.
Он – во время этих поисков – нашел сокровища Печерской лавры и безвозмездно нам их передал. А сейчас вышел на 350 картин, похищенных из харьковских и киевских музеев, причем там есть один Мурильо, подлинный, и все наше – начало ХХ века, быть может те самые авангардисты, которых мы с Дуняшей видели в Париже. Я включился в дело, оно связано с одним нацистом из штаба Розенберга. Описывать не стану – пока дело в раскруте, завтра иду в их МВД, говорить с министериальратом Гас-нер-р-р-ром.
А там – посмотрим.
Сработал Мюнхен – вроде бы ничего. Было занятно, верно, тутошние ЦРУ с помощью Гладилина начнут меня хаять весьма громко. Ничего, привычен.
Накрутил уже четыре тысячи верст, ездить устаю, чувствую себя так сабэ. Погода здесь адовая: оказывается, в начале века сюда, в Бонн, привозили на месяц солдат – выдержат перепады давления, – отправят в Южную Африку, нет – похоронят с почестями.
О некоторых встречах – с директором Круппа, со странными ребятами из американо-европейской партии, с профессором Мэнартом, отец которого был управляющим фабрики шоколада «Красный Октябрь», с моим шефом в мин. Прессы графом Ламсдорфом, внучатым племянником последнего пристойного русского министра иностранных дел – расскажу дома, боюсь выговариваться, книга не получится тогда.
Пока никак не могу подобраться к сценарию о 1917 годе, который обещан Ленинграду. Мечтаю о днях, когда, закончив «янтарное дело», скроюсь в горы, где-нибудь в Швейцарии или Австрии, и в полнейшем одиночестве надиктую или нашарахаю на машинке 150 страниц.
Но – проклятие журналистики, запродал душу Мефистофелю, право. Хоть «Литгазета» и тактична, по мелочам не тревожит, но ведь самость свою не переделаешь... Будь проклята человеческая обязательность, право!
А может – нет? Хорошо быть Костиковым, а? Но для этого требуется абсолютная уверенность в полнейшей национальной, общегосударственной надобности делаемого тобой в литературе. Сие – принадлежно, как правило, начинающим писателям. А я ужо старый. С перепадом давления. Таперя о вас.
Что с маленькой зоологиней? Как новеллы? Что с уроками труда? Олечка, ты пишешь прекрасные вещи, я горжусь тобой. Давай издадим твои новеллы в Бонне? (Это я шучу, конечно, важнее издаться дома.) Что с КЮБЗОМ?
Ты уже действительный член или все готовишься, раздувая ноздряшки от напряжения?
Пожалуйста, пришли мне, во-первых, все твои новые произведения и, во-вторых, напиши большое подробное письмо про свои дела, про Кайфа **, про хомяка, про псов. Жду.
Дунечка, красавец мой. Первое: как дела в мастерской? Только без мазохизма – правду. Отстраненную, как обратная сторона зеркала.
Второе: что с личной жизнью? Отпиши – посоветую ведь. Как твои культуртрегерские дела? Отведи своих охломонов к Спесивце-ву. Дай ему мой адрес и пусть напишет, чертенок.
Было бы славно, если бы ты могла приехать вместе с Ольгой – пораньше, а? Я очень боюсь брать сюда Багалю – действительно, давление страшное, не погубить бы старушку.
Позвони, Кузя, к Боре Григорьеву. Клебанову в этом верить трудно, старик субъективен – спроси Борьку, как дела с актерами на Петровке и Огарева. Позвони к Игорю Влад. Шатрову, дай мой адрес, спроси про актеров. Пожалуйста. Пусть напишет. Боря Григорьев тоже.
Теперь по поводу дачи. По размышлении здравом, я думаю застопорить Татьяну Васильевну. Пожалуйста, вызови женщину, которая понравилась Олечке, – она живет у Белаш, нашей дачницы.
Тат. Васильевна – я вспоминаю прошлое лето – будет заниматься собаками, а не мною и дачей. Потом ее постоянные страхи – не надо, право. Или уж погодите меня, во всяком случае. Осенью она снова уйдет к Роммам, а мне снова ищи женщину, – сие – невозможно.
Все время вспоминаю Лилипута *** – чем дальше, тем больше вспоминаю, как он кричал врачам: «Сделайте же что-нибудь! Мне надо закончить картину!»
Думаю, наберу множество материалов к новому циклу – «Пресс-центр» и «Террорист». Влезаю винтом в проблематику. Это ставит под сомнение окончание – на этом этапе – цикла о ФЭДе.
Ладно, это я снова о своем. Дунчик, прошу тебя всячески поддерживать окочкины литературно-зоологические начинания, я очень в них верю. Очень. Олечка должна понять, что уверенность в успехе – не есть самоуверенность вовсе.
Передержка временем, желание довести до ультрасовершенства – хороша лишь отчасти, в вашем нынешнем положении, в любом ином – она, эта передержка, – может быть трагичной.
В творчестве категория риска так же необходима, как и кровавое исхождение над темой. Но не автору решать, не автору!
Это относится и к тебе, старший кузовок, а от тебя это должно идти к Окочке. Когда Стейнбек приехал в Москву, он в «Юности» обратился к тогда еще молодым писателям: «Ну-ка, покажите ваши зубы, волчата!»
Художник обязан состояться в 16—20 лет! Это – точно. Потом – двадцать лет сытного, обжорного творчества, а потом, коли Бог даст, – новое переосмысление себя, всего тобою сделанного, и, если силы остались, – новый этап творчества.
Бога ради только не вздумайте позволить кому бы то ни было трактовать сытность творчества пошло, не по-моему.
Сытность эта кровавая – и когда творишь, и когда заставляешь себя бесстрашно показывать свою работу другим. Вот к этому бесстрашию я и призываю Окочку. А ты, Дуняша, должна чувствовать ее локоть.
Мама права: пусть Олечка утвердится в школе как первая литераторша-сочинительница, это верно, но только, пожалуйста, постоянная работа дома – для себя. Вернее – и для себя.
Ладно, записался я. Уже полночь, а завтра будет звонить «Лите-ратурка», а потом, после того как отдиктуюсь, надо ехать по поводу янтаря, а потом в библиотеку Бундестага.
Да, кстати, сегодня первый день пришла ко мне секретарь: девочка Эрика, 16 лет, ученица 9-го класса, нашел ее мне один славный немец.
Приехала как три года с родителями из Риги. Мечтает учиться на секретаря. Все-таки немцы – особая нация. Я объяснил девочке (очень, кстати, похожа на молодую Багалю), как и что надобно делать с газетами. Она приехала за полтора часа, просидела у меня с 9 до 13.30 и сделала вырезки из 70 газет, разложив все по «мапам» – слова уже путает, «папка» у нее «мапа».
Смешно говорит: «немцы масла не едят, нур мандарины, берегут фигуру алле цайт». А сама – немка. Славная девочка. Умение организованно работать – врожденное у них. Порядок навела за день, какое там, за полдня – невероятный.
Это, видно, не наработаешь в себе, это – черта национального характера. Хотя Чернышевский утверждал: «Будет говорить об особенностях национального характера, уберите причину болезни сначала, а потом уж рассуждайте!»
Хотя, кто знает, – я, вспоминая себя молодым, все же должен констатировать полнейшее разгильдяйство.
Но – с другой стороны, я себя отдрессировал творчеством, ответствен– ностью – за вас. А как объяснить эту набрасываемость на работу у этой девочки?
Потом напишу еще об очень интересном – как немцы объясняют тебе дорогу в городе, когда ищешь улицу, это – фантастика, в этом – тоже нация.
Целую вас, мои золотые доченьки, кланяйтесь низко маме, позвоните Багале и всем моим режиссерам. Да, пусть Клебанов позвонит в Ригу, Кубланову, главному редактору Студии и даст мой телефон, а тот немедленно пущай отзвонит, как дела с «Испанским вариантом».
Старый Лыс **** – Юлиан Семенов.
* «Кузовочками», «кузьмами» или «кузьмиными» Юлиан Семенов шут– ливо называл дочек.
** Попугай.
*** Лилипутом Юлиан Семенов называл Р.Л. Кармена, одного из лучших своих друзей, незадолго до того скончавшегося.
**** Старый Лыс – шутливая кличка Юлиана Семенова.
1979 год,
ФРГ
Письмо теще Н.П. Кончаловской
Дорогая Татуля!
Начал я поиски – по твоей просьбе – и натолкнулся на факт смешной: один из здешних министров носит фамилию Вишневский. Даже без «фон».
Ничего, а? Глядишь, покопавшись в родословных, ты установишь, что А.А. * имел немецкие корни. Или какие еще. Спаси Господь, об этом узнает Глазунов – осквернит память. Наверняка знает и помнит А.А. здешний наш посол Владимир Семенович Семенов. Коли б ты черканула ему письмецо и подарила книгу, я б ему это передал и пораспрашивал его о А.А. подробно. Это может быть интересно, как-никак, первый политический комиссар Германии в 45 году. И человек колоритный, собирает русскую живопись начала века.
То же самое я сделаю с нашим военным атташе, генерал-фронтовик, он наверняка скажет добрые слова о Вишневском.
По поводу трансплантаций – начал работу, но нет сейчас тут советника по медицине. Дождемся. Немецкий мой пока еще худосочен и в терминологии я хром, как конь в шахте.
Теперь у меня к тебе просьба: я тут начал поиск Янтарной комнаты и – что реальнее – картинных галерей Киева и Харькова, украденных нацистами. Дело это сложное, чуть рисковое, но – необходимое.
Я на днях перешлю Сырокомскому один материал – на немецком, правда, но он будет переведен – пожалуйста, попробуй быть моим экспертом, я б твои экспертизы включил в свою книгу, коли смогу ее написать.
Надо бы позвонить П.Н. Демичеву, рассказать ему об этом, он включится, я убежден, и попросит украинцев подобрать мне русский (или украинский) каталог похищенных картин – их там более 300! Вот бы вернуть-то хоть часть, а?!
Вроде бы много ушло в Швей– царию – я туда собираюсь, но пока еще рано, курсирую между Мюнхеном, Висбаденом, Шварцвальдом и своей деревней.
Пожалуйста, позови к себе Дуняшу и прочти ей это письмо и включи ее в это дело: времени у меня в обрез, оказия неожиданна, поэтому я не успеваю написать письмо девочкам.
Очень прошу тебя всячески поддерживать в Ольге тягу к сочинительству. Поверь, я ее чувствую точно, и себя в ней вижу, и вижу часть Катюши; там борение идет, просто-таки по Пастернаку: «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой!» Помоги ей поверить в неизбежность творчества, не бойся хвалить ее, поверь мне, пожалуйста.
