Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."

Автор книги: Ольга Семенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 85 страниц)

– Ой, бабка, не дело говоришь... Черт по ночам из печки вылазит, сами видели.

А бабка хитрая злыдня была – она и отвечает:

– Это они, может, к партийным являются, а нам вера запрещает вино пить. И уходить, обратно, некуда вам – все дома от постоя не свободны.

Это она добавила, когда краешком глаза заметила, как маленький ас барахло собирал.

Ладно. Провели подготовительную работу и хватит. Все постепенно надо делать, особенно если серьезная операция задумана. Ночью маленький ас, который в молодости лет был акробатом, намазал себе ступни тушью и начал идти от печки, оставляя черные следы на полу, потом, поддерживаемый большим асом, прошелся по стене, а после – с отдыхом и валокордином (годы уже не те), выполнил, как в молодости, коронную стойку на руках большого аса и прошелся ногами по потолку.

Пошли утром к староверке:

– Все, бабка! Прощай! Уходим! Это ты против нас колдуешь, черт всю ночь спать не давал.

Бабка начала было ругаться, зашла в комнату к асам, как черные следы на потолке и на стенах увидела, так с воем выскочила из дому, и все время экспедиции прожила у дочери, а наши асы курили, устраивали в дни отдыха посиделки с друзьями и поминали в беседе того, кого их хотелось помянуть, и в таких выражениях, которые в одинаковой мере строго караются и школьными учителями, и церковниками-староверами.

БАЙКА ПЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ, БЕЗ НАЗВАНИЯ

Есть в Полярной авиации врач. Он теперь, правда, в другом, не менее почетном месте работает. Легендарной смелости человек. В полярную ночь однажды прыгнул с парашютом на лед, чтобы сделать операцию больному.

А ведь арктический лед только чечако представляется единым снежным монолитом: он весь в трещинах и разводьях. Так что прыжок в условиях полярной ночи, когда можно очень легко угодить в жгучую воду океана, – поистине подвиг.

И то, что наши друзья так пошутили над этим замечательным врачом, свидетельствует не об их жестоком норове, а просто хотелось им и людей на льду развеселить, и самим порезвиться. Было это как раз в последний месяц ночи, когда самое трудное время для зимовки наступает: каждый день кажется годом – еще бы, пойди, отбарабань двенадцать месяцев на льду.

Наши друзья не поленились порыться в медицинских справочниках и нашли точное медицинское слово – «фекалии». Кто любопытный – быстро узнает, что это такое. Ладно. И шлют они радиограмму герою-доктору следующего содержания: «Прошу вас оставшийся месяц брать у всех зимовщиков фекалии, отмечая время, а так же желательно, чтобы вы записывали, что из пищи предшествовало стулу. Главный врач комплексной экспедиции».

И подписали эту радиограмму именно фамилией того главного врача, который только что прилетел в Тикси. Более того, по прошествии нескольких дней они отстучали повторную радиограмму и добавили: «Прошу вас собранные для исследования фекалии доставить в Тикси с первым же рейсом». И снова подпись этого самого нового главного врача.

А на льдине люди дисциплинированные. И начал за ними ходить наш герой-доктор с пробирочками и баночками, упрашивая их быть сознательными и помочь науке.

Ну, люди посмеивались, конечно, однако науке помогли, и доктор каждую эту баночку обрабатывал, записывал в блокнотик, что ел каждый человек, в каком количестве, а когда с Большой земли прилетел первый самолет, доктор отправил громадный ящик с фекалиями зимовщиков в Тикси, главному врачу, препроводив – все по форме – бумажкой: «Согласно вашему указанию пересылаю вам первым же самолетом груз фекалий зимовщиков».

Главный врач получил ящик, потея, вскрыл его на Тикси, прочитал, что «согласно его просьбе» с Северного полюса ему прислали фекалии, сначала было рассвирепел, а после стал смеяться, и вся Арктика смеялась, потому что там живут очень веселые люди, которые не боятся шуток.

Правда, с тех пор в Арктике уже так не шутят: два наших седых аса ушли на пенсию, но слава их, слава двух шутников, чем дальше, тем больше обрастает легендами, и каждый раз, попадая на Полюс или встречая кого из друзей-летчиков, я спрашиваю, что слышно новенького, и очень жду этого новенького, потому что для всех, кто побывал в Арктике, встреча с ней, даже случайная, кажется праздником, настоящим праздником.

НАЧАЛО И КОНЕЦ

Первое, что она увидела после того, как смогла воспринимать окружающее, был сын. Он лежал на траве – маленький, несуразный, длинноногий и мягкий. Лосиха заметила, что глаза у него слишком добрые и большие – таких глаз не бывает у взрослых сохатых.

Ей понравилась грудь сына: большая и широкая. Ей казалось странным, что это длинноногое маленькое существо, лежащее на траве, – ее сын. Если бы она могла засмеяться, то она с удовольствием рассмеялась бы.

Теперь боли не было, только усталость и сладкая, тревожная радость жила в ней. Раньше в ней никогда не было такой радости. Так что лосиха была бы очень рада рассмеяться, но лоси никогда не смеются. Они только плачут, если пуля пробила лопатку и разорвала сердце. Последние минуты перед смертью лоси стоят и плачут очень крупными слезами.

Весеннее солнце никогда не бывает таким сухим и палящим, как летнее. Лосихе казалось, что солнце летом устает так же, как лес, травы и она сама. Оно делалось таким палящим – казалось лосихе – из-за усталости и недовольства.

И сейчас, глядя на сына, который уже два раза поднимался на ножки и, раскачиваясь, стоял и смотрел на небо, лосиха волновалась, как бы солнце не стало таким, как летом. Лосиха знала, как тяжело идти летом по душному лесу, когда все пронизано тяжелым запахом хвои и обязательно тянет гарью из-за далеких лесных пожаров.

Поэтому она боялась, как бы сегодняшнее спокойное и теплое солнце не стало белым и палящим, как летом. Она уже привыкла к такому солнцу за три года жизни, а сын, конечно, испугается зноя, духоты и тяжести, которую приносит лето.

«Хотя, – подумала лосиха, – его можно будет отвести в реку. Но он же не умеет плавать, – вдруг сообразила она, – он же совсем маленький и ему будет трудно и страшно плыть...»

Теперь лосенок лежал рядом с ней, и она ласково облизывала его, приглаживая шерстку так, чтобы она блестела под солнцем и не торчала некрасивыми разноцветными кустиками. Он спал, положив голову на передние ноги. Копытца у него были такие мягкие, что лосиха даже легонько куснула их. Лосенок не проснулся, только что-то зачмокал во сне.

Он спал долго, а лосиха все облизывала его, и он становился ей все больше и больше дорог.

Вечером, когда солнце спряталось и стало темно, лосиха поднялась, и ее сын тоже поднялся. Она пошла по лесу тихонько, все время оборачиваясь, и сын шел следом за ней, и смотрел по сторонам своими не в меру большими и добрыми глазами. Потом он обогнал мать и пошел первым.

Он шел влево, к тем местам, куда не ходили взрослые лоси. Но он был совсем маленький и не знал этого. Мать осторожно толкнула его губами в бок, чтобы он не поворачивал влево. Но, по-видимому, она не рассчитала сил – ведь это был ее первый сын, – и лосенок упал.

Он поднял голову и посмотрел на мать с такой укоризной, что та, подождав, пока он поднимется, разрешила лосенку идти влево – туда, где были чужие запахи, отличные от запахов леса и трав, которые растут там, где поле переходит в болото.

Ночью они перешли дорогу и остановились в маленьком кустарнике, около пруда, в котором плавали сонные белые лебеди.

Телефон трезвонил уже раз семь подряд, а трубку все равно никто не поднимал, потому что слушали передачу о вчерашнем футбольном матче. Но телефон звонил так настойчиво, что трубку пришлось снять.

– Алле! – закричали в трубке высоким голосом. – Немедленно выезжайте в Сокольники! Здесь в детский сад зашла лосиха и топчет детей! Немедленно пристрелите ее! Вы слышите – дети в опасности!

В Сокольники поехали три охотника. Два охотника были молодыми ребятами, а один – старым, опасным и очень известным чемпионом по стрельбе. Они приехали в детский сад, вошли во двор, держа наготове заряженные ружья. Но они опустили заряженные ружья, потому что увидели маленького лосенка, который стоял подле матери и беззаботно играл с деревянными игрушками, брошенными детьми в песочнице.

Три охотника опустили ружья и стояли, улыбаясь и радуясь тому, как спокойно играл лосенок. Только у матери уши были прижаты, и вся она то и дело вздрагивала, но не хотела беспокоить сына и поэтому старалась держаться как можно спокойнее.

Старый охотник сказал:

– А ну уходите-ка отсюда!

А молодые охотники стали хлопать в ладоши и обходить лосиху. Ее сын удивленно смотрел на людей. Мать стала подталкивать его к выходу, но лосенок не пошел к воротам, а повернулся к молодым охотникам и стал играть с ними – то подпрыгивая вплотную, то делая быстрый прыжок в сторону. Ему понравилось играть с ними, и они не делали с ним ничего плохого, и поэтому лосиха хоть и дрожала, но теперь уже не так тревожно поводила ушами и била копытами мягкую, темную землю.

Прошло полчаса, но охотники никак не могли выгнать лосиху с сыном из детского сада. Они, правда, не очень-то и старались выгнать их, потому что на застекленную веранду вывели малышей и те смотрели на лосей глазами, полными восхищения.

Все вздрогнули, когда у ворот заскрипели тормоза. Это приехала еще одна машина. Из нее выскочил высокий, здоровенный мужчина в зеленой куртке и с ружьем. Он вбежал во двор и вскинул ружье, целясь в лосиху.

– Ты что, сошел с ума?! – сказал старый охотник.

– Так ведь ее просили пристрелить, – ответил мужчина в зеленой куртке, – мне так у вас сказали...

– Ее никто не просил стрелять, – ответили молодые охотники, – ее надо выгнать отсюда и проводить через дорогу – в лес.

– Так что же вы ее не выгоняете?

– Она не уходит, потому что здесь хорошо лосенку. Видишь, он играет...

Мужчина в зеленой куртке разрядил ружье, засмеялся громким смехом, прищурил свои маленькие голубые глаза, спрятанные в припухлых веках, и шагнул к лосенку. Лосенок отскочил в сторону, а потом подбежал к человеку в зеленом и тронул его руку своими теплыми губами. Человек неожиданно схватил лосенка, крепко – так, что тот закричал – сжал его и побежал к воротам. Он выбежал в ворота и бросил лосенка.

Лосенок упал, а потом, медленно поднявшись, побежал в сторону. В первое мгновение лосиха ничего не поняла – так все это стремительно произошло. Но когда она поняла, что случилось, глаза ее стали жестокими, и она в два прыжка очутилась за воротами, рядом с сыном. Через минуту они скрылись в кустарнике.

– Ну, я отвезу вас на своей машине, – сказал человек в зеленой куртке и засмеялся громким смехом, – тоже мне, охрана общественного спокойствия! Вы бы прогоняли лося до вечера!

– Я не поеду с вами, – сказал старый охотник, – мне не хочется ехать с вами.

– И мы, пожалуй, пройдемся пешком, – сказали два молодых охотника. – Медицина советует ходить пешком помногу, не так ли?

Лосенок теперь часто падал. Мать нагибалась над ним, облизывала и помогала встать, поддерживая своей головой. Но лосенок падал все чаще и чаще, а потом он совсем упал: подломились ноги, он сначала опустился на колени, а потом ударился грудью об землю, а потом головой.

Мать опустилась рядом с ним. Она легла совсем рядом, чтобы согреть его своим теплом, потому что сына всего трясло и большие, добрые глаза стали красными и маленькими.

Пошел дождь, и лосиха решила, что это очень хорошо для сына, потому что дождь приносит прохладу и делает землю не твердой, а упругой и пружинистой. Но сын дрожал все больше, и дрожь его стала пугать лосиху. Она поднялась и стала просить сына подняться: ведь когда страшно, тогда надо обязательно встать на ноги.

Но лосенок не поднимался и не открывал глаз, только тихонько стонал, и бока его раздувались, и мать видела, какие у него тоненькие ребра. Лосиха снова стала тормошить его, но сын не поднимался и теперь даже не открывал глаз. А дождь шел все сильнее, и вдали ворочался гром, и часто становилось светло, как днем, потому что небо рвала голубая молния.

И снова звонил тревожно телефон.

– Лосиха нападает на людей! – сказали охотникам. – Помогите же нам в конце концов!

На этот раз никто ничего не выдумывал: лосиха ходила по парку и несколько раз чуть не забила копытами отдыхающих.

– Я не поеду туда, – сказал старый охотник, – пусть едет тот в зеленом.

Лосиха шла по дороге, посыпанной мелким белым песком. Перед ней стоял человек в зеленой куртке. В руках у него была длинная черная палка.

«Это он, – вспомнила лосиха. – Ведь это он был тогда и хватал сына и бросал на землю!» Она вспомнила это отчетливо и страшно. Вообще, она последние два дня ничего не помнила. Она просто ходила, пустая и гулкая внутри, как будто у нее вынули сердце.

Но сейчас она вспомнила этого человека, и гнев стиснул ее поперек груди. Она шла прямо на человека, который смотрел на нее маленькими голубыми глазами. Он казался ей крохотным и слабым, как в общем-то все остальные люди.

Она больше ничего не будет делать с ним – просто она должна ударить его. Но она не смогла ударить человека. Она увидела красную молнию в руках у человека и почувствовала боль: точно такую, как несколько дней тому назад, перед тем как увидала сына. Она чувствовала эту последнюю боль, которая, ей казалось, снова ПЕРВОЙ радостью входила в нее, потому что она думала, что сейчас рядом с ней окажется ее сын.

Она не могла идти и раскачивалась, и из глаз у нее катились предсмертные слезы, а она все равно стояла счастливая, потому что боль казалась ей предвестником счастья.

КАК ОН ПОГИБ ТАМ

После полугода в лагере спецрежима он начал сходить с ума. Ему все время казалось, что его хотят отравить.

Поэтому он отказывался от своей пайки хлеба и от баланды. Но после недели голодовки, возвращаясь в барак после тридцати часов работы в тундре, на сорокаградусном морозе, в синем свете прожекторов, когда то и дело над головой загорались сказочные сполохи Северного сияния, его стали мучить галлюцинации. Он явственно видел грузинский стол – длинный, блестящий от старости, много теплых лепешек с легким запахом дыма и ничего больше.

А иногда ему виделся Париж, маленькое кафе возле рю де Ришелье, отбивную на грубой тарелке и громадные кристаллики желтой соли, которые подавались специально к этому куску шипучего мяса.

Когда, обессиленный голодом, он задерживался на нарах во время утренней поверки, его стаскивали оттуда силой, чтобы он не заставлял остальных заключенных стоять лишние минуты на пронзительном сухом ветре. Чтобы вовремя подниматься на поверку и никого не задерживать, он начал воровать еду, или, вернее, что можно было называть едой: корки мокрого хлеба, листы вываренной капусты, кусочки воскресной вяленой рыбы.

Все это богатство он завертывал в старенькие тряпки, невесть где отысканные. По ночам он разворачивал свои тряпки и поедал сворованную еду. Но потом ему показалось, что за ним следят на нарах, и он решил прятаться ночью под нары и там спокойно есть. Он мог спрятаться под нарами, оттого что был маленького роста. Там он спокойно и подолгу, как животное, пережевывал корки и куски капусты и даже тихонько урчал, когда чувствовал, как еда начинает горячо сползать в желудок.

Однажды там его и застигли. Его долго выгоняли оттуда – палкой и раскаленным в печи прутом. Он кричал, плакал, выл, но из своего укрытия не вылезал. В конце концов, его выгнали оттуда, загнали в угол и там долго били. Они били его молча, они умели бить, потому что воровал он у «этапа законников».

Он молчал, только закрывал поначалу лицо своими грязными, маленькими, рыжими, веснушчатыми руками. Потом у него не было сил залезть на нары, на свое место во втором ярусе.

Так он и остался лежать в углу, возле окна, на сквозняке. Он чувствовал, как на студеном ветру, что змеился по полу, у него медленно распухали мочки ушей. Когда боль во всем теле стала постепенно проходить, сменяясь спокойствием и теплом, он вспомнил стихи, за которые его поначалу выслали из столицы, а потом арестовали и бросили сюда, в лагерь.

Он вспоминал медленно и четко, слушая свой голос, тот голос, который был тогда:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кавказского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

И слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

Как подкову, дарит за указом указ —

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него – то малина

И широкая грудь осетина.

Он лежал на ветру, и ему казалось, что стало очень тепло, с каждой минутой все теплее, и ему захотелось плакать, когда он это почувствовал. Но плакать он не мог, оттого что ослаб.

Постепенно барак уходил куда-то, серый цвет растворялся в синеве и ослепительном сиянии снега, хотя вовсе и не снега, а моря, жаркого и соленого, очень соленого, по каплям соленого.

А после все стало зыбким, как если смотреть через дым костра, разложенного в сумерках, поздней осенью в дубовом лесу, а после и это зыбкое исчезло, только осталось: «слово сотворило мир».

С этим и умер поэт Осип Мандельштам.

АССИСТЕНТ ЛЁД

Море в жаркие, солнечные дни вдруг может стать похожим на снежное мартовское поле. Пароход, на котором снимали кинокомедию про тигров, уходил по этому безбрежному мартовскому полю все дальше и дальше от Одессы.

На палубе готовились к съемкам и поэтому отчаянно кричали друг на друга. И на фоне этого подготовительного гама и суетни один только долговязый парень, ассистент дрессировщика Фесенко, взятый на временную работу две недели тому назад, неторопливо расставлял барьеры и укреплял стыки предохранительных клеток.

Я подошел к нему и спросил:

– Вас как зовут?

Он ответил:

– Леопольд, – и, вопросительно посмотрев на мою бороду, по– интересовался: – А вас?

– Так же неудобоваримо.

– Коллеги, – сказал он, – привет вам, дорогие родители!

– Вас Леней звать надо, – предложил я.

– Леня – это от яслей. А Леонид – тот же Леопольд, только из Греции. В школе меня звали Лёдом – я сносил.

– Лёд так Лёд, – согласился я, – а меня можете звать по фамилии.

– По фамилии анархисты друг друга звали.

– Почему?

– А черт их знает! Гордые были люди, но глупые.

Лёд связывал стыки защитных клеток и болтал, поглядывая на меня своими маленькими желтыми глазами. Работал он, как все одесситы, споро и весело.

Потом к нему подошел укротитель тигров Фесенко и, тронув парня за плечо, сказал:

– Сегодня пойдешь в клетку к зверям.

Сказал и отошел. Он был без рубашки. Я видел его спину. Она была напряжена и закручена канатами продольных мускулов. Его спина жила; я понимал его спину так же ясно, как понимал лицо иного человека. Наверное, такая спина бывает только у дрессировщиков.

Каждый раз, когда дрессировщику предстоит ввести в клетку к зверям нового ассистента, он нервничает. Но нервничает он почти так же, как генерал перед сражением. А генерал есть генерал: даже если войско разбито и сам он пленен, победители оставляют ему кортик. А солдат, участвующий в сражении, знает только одно: либо победа, либо смерть. Солдат всегда или победитель, или мертвый.

Лёд из хитроглазого долговязого парня в модных шортах превратился в испуганного и жалкого мальчишку.

– Ты еще ни разу не входил в клетку? – спросил я. Лёд отрицательно покачал головой и сглотнул комок в горле.

Дрессировщик Фесенко сказал, не поворачиваясь:

– Поскорей кончай и приходи ко мне за оружием. Лёд молча кивнул.

– Я не слышу, – сказал Фесенко.

– Хорошо, – сказал Лёд, – сейчас приду.

Тигров укачивало. Они лежали в клетках, стонали и глядели на пробегавших мимо людей с тоской и затаенной злобой.

– Зверей здорово укачало, – сказал Фесенко, подойдя к постановщику, – боюсь, что сегодня они не станут играть.

– Мы взяли поросенка. Он будет кричать, и звери разойдутся.

– Разнервничаются, – поправил постановщика Фесенко. – А это плохо, когда звери нервничают.

– А то, что я нервничаю? – рассердился режиссер-постановщик. – А то, что студия нервничает? А то, что главк нервничает?

– Так то ж люди, – возразил Фесенко, и в глазах у него что-то быстро зажглось и так же быстро погасло. И этот здоровый гигант с канатной, зрячей спиной, казавшийся недобрым и черствым, сделался на какой-то миг очень мне близким и понятным.

– Пусть только поросенка спрячут под клетку, – сказал Фесенко, отходя от постановщика, – чтобы звери его не видели, не могли схватить. А то вы расстроитесь еще больше, а уж про главк я не говорю...

В эпизоде, который должны были снимать в тот день, главный герой кинокартины прячется от разъяренных тигров в их же клетку. Тигры должны кидаться на стальные прутья, а актер всячески пугаться этого и прятаться от них в угол, затянутый второй сеткой, невидимой для зрителей и недоступной для тигриных лап.

А для того чтобы укачавшиеся звери полезли на клетку, они должны были услыхать крик поросенка, спрятанного в подполе. В каждой клетке есть подпол, нечто наподобие ящика в письменном столе. Вот туда-то и начали запихивать поросенка.

Надо быть очень жестоким, чтобы подробно описывать, как один маленький поросенок сражался с тремя здоровенными ассистентами. Они вязали поросенку ноги, они бинтовали его веревками, они крутили его, как могли, а он, смешной, бело-розовый, с нежным своим пятачком, вырывался и орал так, что все остальные звуки на пароходе вдруг замерли и исчезли.

Поросенок визжал все громче и отчаянней. Тишина нагнеталась тем больше, чем яростнее орал поросенок. Я увидел Лёда. Он стоял у борта и смотрел в море. Я подошел к нему и тронул его за руку. Он вздрогнул и быстро обернулся.

Глаза у него сейчас были добрыми и голубыми-голубыми. Он хотел что-то сказать, но не успел: подошел Фесенко и протянул Лёду кобуру с наганом, заряженным дымными пистонами.

– На, обмотайся, – сказал он и вдруг прикрикнул: – И не кис ни! Поросенок орет – так то не атомная бомба!

Лёд остался одесситом.

– Правильно, – сказал он, – когда атомная бомба, тогда так же шумно, только чуть пожарче...

На палубу медленно входили тигры. Я стоял на маленьком выступе, сделанном на рубке, метрах в трех над съемочной площадкой. Я видел тигров совсем рядом с собой, без успокоительных прутьев клетки. Я видел, как у них под модной «нейлоновой» шкурой перекатывались ленивые желваки огромных мускулов.

– Они высоко прыгают? – спросил я постановщика, стоящего рядом.

– До нас допрыгнут, – ответил он и, приблизив к губам блестящий жестяной рупор, крикнул актеру, запертому в клетке:

– Ну, как вы?

– В клетке, – ответил тот.

– А вы? – спросил постановщик оператора. – Я тоже, – ответил тот: он давно уже сидел в маленькой клетке, приспособленной для съемки.

– Приготовились! – заорал помощник режиссера, стоявший высоко наверху, на капитанском мостике.

Кто-то сразу же ударил хлопушкой и закричал:

– Дубль 17а!

– А может быть, 17б? – поинтересовался оператор, меняя оптику. – Не торопитесь жить, дружище...

– Приготовились! – снова заорал помощник режиссера.

И снова оператор, прикинув камеру по глазу, начал менять опти ку, приговаривая:

– Не торопитесь жить, дружище, не торопитесь жить...

– Приготовились! – мрачновато выкрикнул мой сосед в свой блестящий рупор.

– Коллега, – ответил ему оператор уважительно и ядовито, – я готов.

– Начали! – пронзительно прокричал сверху помощник режиссера, и снова громко ударила хлопушка. – Дубль 17в!

На палубу вышел последний тигр, а следом за ним, щурясь от солнца и от синих юпитеров, вразвалочку – Фесенко.

Он обернулся, щелкнул тонким бичом и крикнул:

– Леопольд, что ты там копаешься?

Лёд вышел на палубу, длинно ступая своими тонкими ногами. Все тело его было напряжено, и я даже почувствовал холод его пальцев, сжимавших тонкую палку с заостренным наконечником.

– Возьми мою спину, – сказал Фесенко, – все хорошо идет, видишь?

Лёд стал метрах в трех от него, полуобернувшись к зверям. Тигры медленно разгуливали по палубе. Стало тихо, хотя где-то внизу, под палубой, глухо работал дизель.

Мимо Фесенко тигры проходили как-то по-особому: чуть замедляя шаги и приволакивая ноги. Мне показалось, что они ходили мимо Фесенко так, как ходят неумелые актрисы, играющие роли старух. Те тоже смешно приволакивают ноги, и сразу становится видно, что они играют и что им очень нравится играть так.

Им кажется, что такая походка дает полную достоверность образу. Наверное, так же и тигры: они думали, что такая походка должна успокоить Фесенко, сделать его добрым и щедрым. А мимо Лёда тигры проходили иначе: быстро и чуть приседая.

Наверное, именно так они ходили на охоту: ни на что не глядя и все время приседая, чтобы ежесекундно быть готовыми к прыжку, стремительному и смертоносному. Вдруг один тигр остановился перед Лёдом. Мне показалось, что я слышу, как тикают часы у меня на руке. Когда страшно, тогда всегда слышишь, как тикают часы.

Тигр выжидающе смотрел на Лёда. Они долго смотрели друг на друга, а я все время думал: «Что же он не окликнет Фесенко?!» Лёд не окликал Фесенко, а смотрел в глаза тигру, не моргая, только все больше и больше щурясь. Потом тигр облизнулся, нарочито безразлично зевнул и отошел к клетке оператора.

– Ну что, дурачок? – ласково спросил его оператор. – Скоро вы играть начнете?

А тигры явно не хотели играть. Им не хотелось лезть на клетку, в которой сидел человек и что-то кричал, размахивая руками. Крики актера их не трогали. Они не хотели лезть на клетку: им не из-за чего было лезть на эту клетку.

– Толкните поросенка! – крикнул помощник режиссера сверху. – Пусть он заорет!

Фесенко, не оборачиваясь, протянул руку и коротко приказал Лёду:

– Палку!

Лёд вложил ему в ладонь палку и остался безоружным. Фесенко просунул палку в подпол и начал щекотать поросенка. Тот молчал. Тогда Фесенко стал колоть поросенка в ляжку. Ничто не помогало: поросенок, затаившись, молчал.

Тигры перешли за спину Фесенко: теперь они стояли перед Лёдом. Прошло уже минут десять, а съемка все не начиналась. Тигры не хотели «работать», а поросенок так и не подавал голоса, хотя Фесенко щекотал его палкой.

– Подразни тигров еще раз! – попросил актера оператор.

Актер снова стал делать страшные рожи и замахиваться на зве рей, крича при этом:

– Вот я вас!

Тигры смотрели на него так же, как взрослые – на шаловливого, надоедливого ребенка. Тогда помощник режиссера, стоявший наверху в безопасности, гаркнул в рупор актеру:

– Отдерите одну планку и высуньте поросячью морду! Тигры тогда разыграются!

– Как бы поросенок не вбежал в клетку, – предупредил дрессировщик.

– Он не может вбежать, – ответил помощник режиссера сверху, – зачем вы сгущаете краски?

Когда актер отодрал планку, поросенок стремглав выскочил из своего укрытия. Это случилось в долю секунды – остановить его или удержать в подполе не было никакой возможности.

В тот самый миг, когда в клетке появилось белое смешное четвероногое существо, палубу словно прошили восемь желто-коричневых, стремительных линий. Тигры исчезли с тех мест, где они только что находились. Тигры уже лезли на клетку, рыча и хватая зубами стальные прутья.

– А-а-а! – закричал оператор счастливым голосом. – Играйте, родные, играйте!

Эти слова относились в равной мере и к тиграм, и к актеру, метавшемуся по клетке.

Оператор снимал, топая ногой и беспрерывно покрикивая:

– А-а! Хорошо! Умница! Гений! Молодец!

Действительно, все происходившее для кино было огромной удачей: тигры, свирепея с каждой минутой все больше и больше, лезли на клетку, в которой метался человек, стараясь поймать поросенка.

Потом я увидел, как один из тигров – самый большой – метнул в клетку лапу и схватил поросенка. Тот завизжал так страшно, что вдруг стало очень холодно и кожа покрылась пупырышками.

Актер, позабыв про осторожность, бросился в незащищенный угол и стал вырывать поросенка из лап тигра.

Фесенко преобразился. Он стал худым, поджарым и быстрым. Лицо его замерло в холодной, безжизненной улыбке; в цирке так улыбаются воздушные гимнасты и укротители. Фесенко метнулся к клетке и стал щелкать у тигров перед носом своим тонким пронзительным бичом.

– Назад! – кричал он. – Назад!

Тигры грозно рычали. Они то кидались на Фесенко, то снова бросались к клетке. Я понял, что он отвлекает их на себя, потому что иначе они уже успели бы разделаться и с поросенком и с руками актера.

Потом я увидел, как самый большой тигр сел перед Фесенко и, ощерив огромные – в палец – клыки, заревел, захлебываясь и рокоча.

Остальные тигры словно взбесились. Они слышали крик поросенка, они видели поросенка, они могли разорвать его, а человек, стоявший перед ними, мешал им сделать то, что велела сделать кровь.

– Возьми спину! – крикнул Фесенко Лёду.

Лёд, находившийся чуть поодаль, выбросил вперед левую ногу, потом правую, а потом подался корпусом. Он двигался сейчас как заводной. Он должен был пройти мимо большого тигра, который по-прежнему сидел против Фесенко и рвал когтями палубу. Большой тигр заметил Лёда. Он заревел еще злее, ударил хвостом несколько раз подряд и стал осторожно прижиматься к палубе, извиваясь и замирая.

Было ясно, что тигр готовится к прыжку.

– Хлопушка! – крикнул Фесенко.

Лёд, продолжая медленно идти мимо тигра, стал царапать негнув-шимися пальцами тугую кожу кобуры. Он никак не мог отстегнуть крышку и достать наган. Он морщил лоб и кривил лицо, как от зубной боли, продолжая неотрывно смотреть в глаза зверю, который бил хвостом, готовясь к прыжку.

Лёд вытащил наган в тот самый миг, когда тигр, подобрав под себя лапы, лег на палубу и стал ерзать – точно как кошка перед броском на воробья. Тигр вдруг замер, и огромное его тело напряглось. И в этот самый миг Лёд, вытянув руку, направил на тигра наган и выстрелил. Хлопнул синий дымок, и тигр, зажмурившись, обмяк и отскочил в сторону.

– Молодец! – негромко сказал Фесенко. – Держи мою спину, все время держи мою спину, звери очень нервничают...

Фесенко щелкал бичом, отгоняя тигров от клетки, а Лёд неотступно следовал за ним, сжимая в руке наган. Они теснили зверей к коридору, ведшему к клеткам на корме. Тигры приседали на задние лапы, рычали и скалились. Они все время норовили зайти к Фесенко со спины, но там стоял Лёд с наганом в руке. Тигры постепенно отступали от клетки.

Поросенок, оказавшись на руках у актера, трясся и стонал. Актер крепко прижимал его к себе и шептал ему что-то ласковое и успокаивающее. А поросенок все равно трясся мелкой дрожью, такой же точно, как актер, и оператор, и постановщик, и я, и, наверное, все, кто наблюдал происходившее. Всех нас трясло, потому что происходившее было по-настоящему страшным. Рассвирепевшие тигры, в которых при виде поросенка проснулся инстинкт, хотели крови.

Назад к карточке книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."