Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."
Автор книги: Ольга Семенова
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 85 страниц)
но не могу пройти мимо некоторых обстоятельств, имеющих принципиальное значение. После ареста отца в отношении Юлиана принимаются особые дискриминационные меры.
1. Его освобождают от работы в лекторской группе. Работа в этой группе доставляла ему большое творческое удовлетворение, а ведь сын за отца не отвечает.
2. Секретарь комитета комсомола Примачек вызвал его и предложил подать заявление об уходе из института и прекратить хлопоты об отце, так как этими действиями он компрометирует органы МГБ.
Разве это можно назвать воспитательной работой? Так дрова ломают, а не воспитывают молодежь. А как видите, парень полностью разобрался в партийной сущности своего отца. Отец полностью реабилитирован. Далее.
3. Парень за первый же проступок исключается из комсомола и из института, т.е., по существу, лишается права на труд, перечеркиваются пять лет жизни, полностью аннулируются перспективы на будущую творческую работу.
Почему, наконец, секретарь райкома, вызвав Юлиана, ограничился вопросом «Кто ваши родители?» и, узнав, что арестован отец сказал, что «все понятно», и на этом прекратил разбор дела.
Он все это перестрадал. Сидит дома и занимается. У меня – коммуниста и педагога – не укладывается в сознании такое отношение.
Мне кажется, что в данном случае имеет место нарушение партийных принципов об индивидуальном подходе к людям.
* Письмо мамы писателя – Ноздриной Галины Николаевны в Институт восточных языков. Написано после его исключения. Вскоре Ю. Семенов был в институте восстановлен и защитил диплом.
СССР
Министерство государственной безопасности.
Бутырская тюрьма МВД СССР
20 апреля 1954 года
СПРАВКА №58
Выдана гражданину Ляндресу Семену Александровичу, 1907 года рождения, национальность – еврей, уроженцу Минской области, д. Боровино, в том, что он с 30 апреля 1952 года содержался в тюрьме, освобожден за прекращением дела и следует к месту жительства.
ПИСЬМА К СЕМЬЕ
Как, наверное, хорошо, когда нейтрали– тет. И для человека и для государства. Только пройдут годы, и вдруг станет ясно, что пока ты хранил нейтралитет, главное прошло мимо.
Юлиан Семенов. «Семнадцать мгновений весны»
В этой главе собраны письма и телеграммы Ю.С. жене, нам – дочерям, маме, теще. «Писатель должен быть бродягой» – любил повторять отец.
Сам он исколесил весь мир и отовсюду отправлял домой весточки. Они были веселы, по-моцартовски легки, порой шутливы, с карикатурными автопортретами. Редко проглядывали в них горечь или обида, хотя безоблачной папину семейную жизнь назвать было сложно.
Женившись по большой любви на Екатерине Сергеевне Михалковой, дочери российской писательницы Н.П. Кончаловской и приемной дочери Сергея Владимировича Михалкова, он вряд ли мог представить, какие сложности повлечет за собой этот брак. Началось с завистливых разговоров за спиной: «Теперь Семенову всюду зеленый свет – тесть похлопочет».
Вскоре стало ясно, что это не так, – отец всего добивался сам, и недоброжелатели притихли. Первые годы жили бедно – делили на двоих пачку пельменей, часто наведывались в ломбард, к родственникам за помощью не обращались.
Мама достаточно легко переносила эти тяготы, столь знакомые большинству молодых семей: послушно перепечатывала папины репортажи и рассказы, экономя деньги на машинистку, придумывала вкусные обеды из имеющегося минимума продуктов и мирилась с тем, что не было возможности купить то, о чем мечталось.
За несколько лет, благодаря потрясающей отцовской трудоспособности, они встали на ноги, появились мы с сестрой. Папа, желая «компенсировать» трудные годы, с удовольствием тратил заработанное на семью, «омеховляя» (его выражение) маму, устраивая нам восхитительные каникулы и заваливая подарками.
Именно в тот период участились домашние конфликты. Быть может, мама предпочитала любые материальные трудности необходимости «делить» папу с его работой, которая все больше захватывала его?
Или ее чем дальше, тем больше пугала его реактивность? Или причина была в другом? И почему любовь женщин порой становится столь эгоистичной и требовательной, что и на любовь перестает походить?
Не дочернее это дело – судить или оправдывать своих родителей, могу лишь признаться, хоть и горько это, что дома к отцу порой не проявлялось достаточно милосердия.
Быть женой творческого человека – тяжелый крест, и не каждому дано его вынести. Тут требуются не только искренность и любовь, но и умение на многое смотреть сквозь пальцы, а вот это у мамы никак не получалось: творческие командировки и поздние встречи с друзьями, сонм поклонниц и напряженнейший график работы – одним словом все неотъемлемые атрибуты жизни яркого и беспокойного писателя ее утомляли и раздражали.
С годами разногласий становилось все больше. Сколько же сил отнимали у отца ссоры, сцены ревности, подростковые проблемы нас, дочерей (а позднее наши несчастные влюбленности), в которых ему приходилось разбираться. А ведь для него главным было творчество, он так много хотел рассказать своим читателям, так страшился не успеть.
Трудно порой близким разглядеть истинный масштаб творческой личности, подле которой они живут. Часто понимание того, что за «человечище» делил с тобой крышу, приходит трагически поздно.
В случае с отцом, увы, так и случилось. Как он переносил сложившуюся ситуацию? Стоически. Со смирением.
По-рыцарски. С терпеливой любовью, на которую мало кто способен. Никогда не жаловался, лишь писал письма, пытаясь урезонить, объяснить, помочь. В этих непростых отношениях двумя константами стали его жертвенность и альтруизм.
Он отдавал нам себя без остатка, не считая, не выторговывая любви или уважения взамен, безоглядно прощая.
В определенный момент, приняв решение жить с мамой на два дома, он, обеспечив ее, находил время и на работу, и на нас: возил по миру (открывая и показывая его только как он умел – с самых необычных ракурсов), поддерживал во всех начинаниях и совсем не думал о себе.
А одиночество и неустроенность, на которые его обрекли обстоятельства, с каждым годом становились все явственнее.
В течение нескольких лет он менял мастерские на чердаках или в полуподвалах, которые регулярно затапливало, некоторое время жил в небольшой двухкомнатной квартирке, заваленной рукописями и книгами на 2-м Беговом проезде, в начале восьмидесятых из-за слабых легких обосновался в Крыму, под Ялтой, в деревеньке Мухалатка, где написал все свои последние романы о Штирлице и «версию» о Гучкове.
Там он обрел покой и возможность работать. Рано утром гулял по горной дороге, обрамленной можжевельником и кизилом, с любимым псом – огромной овчаркой по кличке «Рыжий», весь день сидел за письменным столом, а по вечерам на кухне, завешанной фотографиями, пил крепчайший чай и, если мы к нему с сестрой приезжали на каникулы, перекидывался с нами в дурачка.
Последние три года жизни отец проведет с мамой на даче в Поселке писателей в подмосковной Пахре – их объединит его тяжелейший недуг. Это страшное испытание они мужественно и достойно вынесут до конца.
Ольга Семенова
ПИСЬМА К СЕМЬЕ
Январь 1955 года
Невесте – Е.С. Михалковой
С утра снег теплыми хлопьями снова начал ласкать землю. Так отец нежно укрывает замерзшего ребенка. Вокруг такая тишина, что даже слышно, как снежинки ложатся на землю.
Сосны – летом размашистые и зеленые – сейчас скованы осторожной лаской зимы и поэтому кажутся тонкими подростками. Зимний день догорает сиреневостью неба.
В комнате тихо играет музыка. Хорошая музыка любви и печали. Толстая лампа давит стол овалом света. Два человека сидят на разных концах стола и смотрят друг на друга. Иногда они улыбаются, пьют вино, морщатся от ядреной горечи выпитого, молчат.
Наверное, они не слышат музыку. Музыка для них слилась в общий тон счастья. Она ухаживает за ним. Он что-то ест и наверняка не чувствует вкуса. Потом они подходят к окну.
Вдали у ворот фонарь ехидно моргает падающему снегу. Он, наверное, и им моргает – он хитрый, – фонарь. Все понимает, потому что очень много видел.
Фонари все такие... В окно видны лозы зелени, которая летом делает дом веселым и зеленым. И сосульки милые и безалаберные...
Я попросил тебя подойти к окну – посмотреть на тот же снег, который в декоративном освещении фонаря шел и шел. Ты сразу вспомнила, потому что это помнили мы с тобой. Только ты и я. И больше никто.
Знаешь, это, наверное, присуще любящим: помнить, понимать и чувствовать что-то, только им принадлежащее.
И каждый любящий, наверное, думает, что так только у него одного, и это верно. Очень часто моя память с фотогенической чуткостью, как будто в глупой рамке телевизора, перелистывает страницы моей любви к тебе. И родная, верь мне, я листаю их с таким наслаждением и уже с привычкой, как будто это любимая книга моя.
Очень часто я вспоминаю сентябрь прошлого года. Ты стояла на террасе, украшенной цветастостью зелени, и гладила что-то, вроде простыни, я тебя увидел впервые. Говорили, что ты дикая и с тобой трудно. А когда я оказался рядом с тобой, мне стало хорошо. Они ничего не поняли, глупые. Мы говорили с тобой о твоем брате Никите.
Ты говорила, что он дьявол, а я, не знаю почему, может потому, что хотел показаться умным, разубеждал тебя придуманными на ходу цитатами Ушинского.
Вечером мы пили чай. Домой мы ехали вчетвером. Ты сидела впереди, и сзади казалось, что звезды, перемигивающиеся в бархате неба, о чем-то шепчутся с тобой.
Весна 1955 года
Е.С. Михалковой
В этом году весна расцвела неожиданно рано. Прошли дожди, прошумели первые грозы. Воздух, после зимней сырости, пропитался запахом прошлогодней пожухлой листвы, смешанным с почти что неуловимым запахом пробивающейся весенней травы.
Когда мы встретились – начало рассветать серенькое московское утро... В стеклянном воздухе куранты отзвонили восемь. Ты была какая-то по-утреннему свежая и хорошая.
Помнишь, мы пошли вниз к реке, стали на площадке, ты смотрела на какую-то церковку с многими куполами, а я смотрел на нежное, милое лицо твое...
Потом мы шли с тобой и мне было спокойно и хорошо. И казалось, не знаю, может это глупо очень, – я лечу один на качелях в Архиповке и море что-то ласково шепчет мне – спокойное и хорошее.
А потом вдруг волной счастья захлестнет сердце. Взглянула ты на меня и улыбнулась, а улыбка у тебя хорошая очень – лучше тебя, застенчивая какая-то. Почему? Не знаю...
Потом мы шли к Третьяковке по замечательным замоскворецким переулкам. Пришли, и никого не пускают – рано. Мы бродили по набережной возле кино «Ударник». Думали поехать на пароходе, но было рано. А какой чудный и нежный все-таки фильм «Чук и Гек». Помнишь?
Тебе очень понравилось – папа... мама. А потом мы идем смотреть еще что-то – не все ли равно что – вдвоем с тобой. Выскочили безбилетниками из троллейбуса, пришли в кино – смотрели «Сердца четырех». Почему четырех – почему не двух? Ты засмеялась – звонко, по-детски – очень понравилось тебе, как грузин, темпераментный и страстный, не дает говорить по телефону кому-то. Я тоже засмеялся.. Ах, хорошая девочка моя, нежная и капризная, как осеннее московское небо.
Потом ты ушла, и сразу – без тебя – на сердце тяжесть, сразу все горести мои камнем на сердце.
Знаешь, хороший мой, в последние дни у меня появилась совершенно обязательная манера – записывать то, о чем говорил с тобой, что нового увидел я в тебе. Вот, пришел домой. Фото твое передо мной и мне невообразимо хорошо.
В этом «хорошо» – приятная – не знаю – может быть это субьективно, но истинно —горечь.
Ты знаешь, только сейчас, когда я остался один на один, совесть моя стиснула мозг хваткой правды, железной хваткой, от которой не вырвешься. Истина, абсолютно объективная, заключается в том, что я люблю тебя, люблю, как могут любить хулиганы – искренне, горячо и, пойми это, настороженно. Да-да, настороженно.
Не знаю, может быть ошибаюсь, но мне кажется, ты будешь... несчастной в жизни. «Если родилась красивой, значит будешь несчастливой» – так верней. Хотя верь, не бравирую, твердо уверен – только со мной будешь счастливой.
Сентябрь 1955 года
из Афганистана (Кабул)
Е.С. Семеновой *
Дорогой мой, любимый самый Каточек!
Как живешь ты там, маленький? Чем занимаешься, грустишь ли или, вообще, – как там тебе без меня? Ответ на все вопросы эти я надеюсь получить в письмеце, которое завтра должно прийти от тебя.
Хочу тебя обрадовать – выставка будет не три месяца, не два и даже не месяц. Всего-навсего две недели. А если учесть, что сегодня 3 сентября, то, по-видимому, выставка закончится 6—7-го.
Правда, не исключена возможность, что ее продлят. Но и в этом случае я буду дома значительно раньше ноябрьских праздников. Свекольник мой хороший, тоскливо мне без тебя и одиноко очень.
Очень. Очень. Успокаиваю себя твоими фотографиями. Волнуюсь немного. Конечно. Умница моя, Катеринушка, не забыла ли ты перепечатать и отредактировать «Маленького Шето» и передать его в «Мультфильм» тов. Воронову? Если забыла, то непременно сделай это до 20 сентября.
У меня здесь масса интересных впечатлений, набросков, мыслей. Думаю, по приезде получится кое– что небезинтересное, но рассказать об этом в коротеньком письме – довольно трудно.
Что нового у тебя, золотая моя? Как твоя учеба? Словом, как все, все, все? Прошло ли по радио мое таджикское «очеркотворчество»?
Как живут Андрюша, Никитка? Все ли у них в порядке после морских купаний? Я почему-то уверен, что все в порядке. Как Наталья Петровна, Сергей Владимирович? Скажи мамочке, что обходил несколько магазинов в поисках железок для корсета – но, увы, ничего нет и в помине. Как отец? Уехали ли отдыхать? Как мама? Позвони им обязательно.
Котенок, бесценный мой, вот я и кончаю свой, далеко не про– странный отчет. Обо всем увиденном расскажу, когда вернусь домой. Расскажу и покажу фото, которые я с этой же почтой отправляю в редакцию. Узнай в редакции, нет ли новостей каких?
Ну, родной мой, крепко-накрепко тебя целую, обнимаю и еще раз целую.
Будь здорова, золотая моя Катюшка.
* Юлиан и Екатерина Семеновы поженились 12 апреля 1955 года.
14 апреля 1958 года
Е.С. Семеновой
Мой дорогой и бесценный человечек, Тегочка хорошая!
Сижу в номере, смотрю на море, которое кажется сейчас похожим на нефть, думаю о тебе и – соответственно – пишу тебе письмо сие.
Не хочу быть похожим на гоголевских старух, но мне снятся хорошие сны про тебя. Поэтому я не очень о тебе беспокоюсь: сны – штука верная.
И еще: уехал я в ночь нашей третьей годовщины, а паспорт забыл, по-видимому, в нашу шестую или девятую годовщину мы вообще поменяемся ролями. Ты будешь писать, а я нянчить детей.
Пишется мне здесь здорово *. В первый же день, нагулявшись до синевы – + 9, ветерок, – я вернулся в номер и ахнул две главки о Виткевиче – не очень большие, но так, вроде, ничего. Думаю, к концу недели с оным, полюбившимся мне поляком все закончу.
Большая часть тутошних рыбаков ушли к Батуму, а затем и к берегам анатолийским. Конечно, хотелось бы с ними съездить, но меня, беспаспортного, наверняка не пустили бы.
Золотой мой, пожалуйста, не хнычь без меня, очень даже тебя умоляю. Как только Виткевича кончу – сразу же на пароход – ура, в Одессу и ура, в Москву, к тебе.
В первый же день своего здесь пребывания встретился с Ник. Ник. Секундовым – огоньковцем. Он тут отдыхает. Хочу сегодня к нему заглянуть.
В поезде (как я и предполагал, в купе ехали три бабы) одна девица из Молотова – внешностью точная Люся, тетя моя, – говорила, когда поезд миновал Харьков: «А где же кенгуру и антилопы? Где же травушки-муравушки и безбрежная даль синего моря?»
Я вышел из купе и долго курил, скрипя зубами. Родная моя и хорошая – целую тебя всю. Будь умной-преумной. Ты – всегда и везде со мной.
Твой Юлиан.
P.S. Огненный привет и поцелуй Андрону, Никите. Поклон Наталье Петровне и Сергею Владимировичу. Телефонный радиопривет папе.
* Юлиан Семенов писал свою первую повесть «Дипломатический агент» – о российском ученом – востоковеде и дипломате Виткевиче.
16 августа 1958 года
Е.С. Семеновой
Любимая моя! Тегулепа!
Сейчас я перевернул на нашем «стольном» календаре месяц и день 16 августа 1958 года.
Странно, впервые за четыре года нашей с тобой совместной жизни, великолепной, чудной жизни убежденных холостяков, циников, любящих нежно молодоженов, стариков, прошедших годы разочарований и духовных нищет, – разве в душу мою закралась дрянная старуха недоверия, которая гложет и да будет глодать, покуда человек любит!?
Боюсь только одного: не видеть лунных катенькиных глаз, прелесть овала головы ее – такой женственной, неповторимо милой сердцу, требовательной и немеркнуще – великолепной.
Великолепной во всем: в повороте царственно-спокойном, хотя день и ночь плачешь с сумасшедшим мужем, для которого твердь – первооснова всех основ, в изгибе шеи – трепетном, хотя уже пять лет я видел эту шею и любил ее с каждым днем все больше и больше.
Без тебя, Тега, вся жизнь моя была бы пустым бидоном из-под хорошего масла. Красиво, общедоступно, дешево – но! Пусто!
Спасибо тебе, любимая, за Дашу, за тебя, за те годы, что ты была верной моей подругой, которая не знала горестей в бедности и радости в богатстве. Относительном, правда, как и все то богатство, которое мы с тобой имели за годы совместной жизни.
Товарищ издательство! Деньги за «Дип. агента» – Катюшке перевести должно! Все до единой.
5 января 1961 года
Ленинград
Е.С. Семеновой
Здравствуй, Каток!
Сижу в своем 206-м номере и пишу, исподволь готовясь к съемкам. Вспоминаю твои слова: «Без тебя я ни в чем разобраться не могу». Это – плохие слова. Можешь и должна во всем разобраться.
Имеющий глаза – видит, имеющий уши – слышит, имеющий мозг – понимает, а имеющий сердце – чувствует. И еще я забыл про память. А у тебя хорошая память. Так что вспомни, что у нас было, – все вспомни.
Те, кто говорит тебе, что я – не люблю тебя, сами уже любить не могут. Соблюдение формальной порядочности – хуже, чем пощечина того, кто любит.
Грацидин раз. Шредель отказался от грацидина, о котором он так мечтал, узнав, что от него сходят с ума и теряют остатки нервов. Вспомни, как я писал там, – это два. Я ж был там одержимым. Надо было совсем не уважать мой труд, чтобы сделать то, что сделала ты.
Отсюда – реакция моя. И ничего бы не было, не рвись ты уйти. Я боюсь всегда за тебя, я боюсь, что тебя обидят, ты же для меня Каточек, глупыш, свекольничек, как же ты этого не понимаешь, а?
О Новом годе я не говорю – там все очевидно до конца. Делать так, как делаешь ты, – обрекать на тяжелую жизнь Дашу и тебя саму.
Пойми это как следует, Катенька. Я бы не писал всего этого, не люби тебя так, как я тебя люблю.
P.S. Все время – думай. И – делай выводы кардинальнейшие. Без них, без выводов – все мы пропадем.
Январь 1961 года
Ленинград
Е.С. Семеновой
Здравствуй, Каток!
Сижу у письменного стола часами и не могу даже строчки написать. Лезет в голову такая дикая белиберда, что просто хоть волком вой.
Спаси Бог, если это так, но мне кажется, что где-то у меня внутри что-то хрястнуло. По-видимому, если у меня и была когда-нибудь в чем-нибудь хоть какая-то (неразборчиво) , так это в оптимизме.
А оптимизм – это все-таки не что иное, как плохая осведомленность.
Вообще гадко мне, уж так гадко, что ехать дальше некуда. И от мыслей не убежишь. Хочется – ан нет, не можется. Я сейчас весь двойной: я говорю, советую, улыбаюсь, комментирую – и все это машинально, какой-то одной своей частью.
А вторая моя часть затаилась и молчит. Я в «Агенте» писал про Ивана, когда он думал, расхаживая по камере Бухарской тюрьмы: «Что же делать, что же де– лать?» И эта мысль сливалась в сплошной жужжащий звук. А потом рождалось слово «бежать».
У меня это слово не рождается. Если бежать – так к тебе с Дашкой. Или в тайгу – в шалаш, в одиночество.
Помнишь, каким я всегда был компанейским? А сейчас не хочу я никого видеть. Никого. Любопытно: подлость всегда облекается – рано или поздно – в форму разгневанного благородства. Умные были на Руси поэты: «А судьи кто?» Страшнее этой фразы не выдумаешь.
Катька, Катька, плохое слово «ценить», очень плохое слово, но ты все-таки ценила бы то, что имеешь. Потеряешь то, что имеешь, ничего лучше не найдешь. Катенька, ты уж поверь мне.
Ну, думаю, все станет на свои места. Должно стать на свои места. Все это от тебя одной зависит, ты это знаешь. Каток, любимый мой, это уже не просьба, но требование – ломай свой характер! Ломай, Катенька. Если не для меня и не для себя – то хотя бы для Дашутки нашей.
Ну, целую тебя.
P.S. А грацидин-то я бы не начал принимать, не пили ты меня тогда на набережной за мой живот. И тогда я не опьянел бы так сильно от вина. И ничегошеньки бы не случилось.
Ты прочтешь и подумаешь: «Вот сволочь, все на меня валит». Да? Так ведь подумаешь? Ладно. Ерунда все это. Целую тебя еще раз.
14 ноября 1961 года
Е.С. Семеновой из Дагестана
Здравствуй, золотенькая моя!
Добрались мы с Валюном на Молитвенную косу, ныне переименованную в Новую. Место это заброшенное, в устье Терека, неподалеку от тех мест, кои пел Толстой в «Казаках». Интересно, ветрено и очень далеко. Добирались пять часов по непролазной грязи, вдоль берега Каспия, встречь нескончаемым караванам уток и гусей. Местами все похоже на пустыню, пампасы.
Золотой мой тегулепочкин, очень я тебя люблю и тоскую по тебе. И, конечно, по маленькой Дашечке. Я тоже считаю дни. Приехали, хорошо нас встретили, накормили ухой из красной рыбы, а сейчас я разложил свои атрибуты, отстучал письмецо тебе и принимаюсь за повесть.
Уже придумалось три новых рассказа с хорошими названиями. «Дорога на Молитвенную», «Старик, который всегда смеялся» и «Ве– чер у Лоскутова». Не знаю, что получится, но получится наверняка.
Наверное, это очень хорошо, что я смотался в свои очередные странствия, – после Полюса я здорово подзасиделся, а засиживаться мне никак нельзя, потому что притупляется восприятие окружающего.
Поживи месяц в Эрмитаже – к Рубенсу тоже будешь относиться как к старому знакомому и, может быть даже, ошалев совсем, звать его – «раздавить по маленькой».
Каток, если какие-либо новости появятся, сразу же шли мне телеграмму: «Махачкала, почтовое отделение Новая Коса. Абдулаев Рахмет». Для писателя Семенова, как догадываешься.
Пожалуйста, будь очень осторожна, никому не открывай вечером, езди на дачу и береги Дашутку и себя. А все остальное – приложится, а не приложится – так черт с ним, проживем и так.
Целую тебя и люблю. Твой Семенов.
16 августа 1962 года
Гагры
Е.С. Семеновой
Здравствуй, Каток, и поклон тебе, Дунька!
Целую Вас обеих крепко и нежно. Наш вояж с Андроном и Никитой закончился благополучно, если не считать того, что Никита 5 раз наступал мне на ноги, 3 раза ударял дверью машины по ребрам, 1 раз выстрелил в Андрея из подводного ружья и только чудом не убил, 7 раз говорил старым евреям, принимая их за абхазцев: «Ну как, жиды вас тут не замучили?» и т.д. и т.д.
Словом, очень славно проехали – с матом, песнями и шутками. («Мит папахес, мит ломпасес унд мит ден еб твою мать!»)
Сейчас сижу, работаю, редактирую то говно, которое уже написал, и думаю о том говне, которое за две недели написать предстоит.
Ничего не понимаю из написанного и склонен больше думать о плохом, нежели чем о хорошем. Как дела в Москве, Каток? Была ли ты в Иностранной комиссии?
Пожалуйста, вышли мне фототелеграмму немедленно и все отпиши. И вышли письмо – подробное, с фактами, хохмами и размышлениями – мне глава будет новая. Адрес: «Гагра, Курортная улица, Дом творчества Литфонда СССР».
Здесь в Гаграх, конечно, тоскливо в сравнении с Коктеебелем *. Народ – бомоновый, срановатый, к литературе имеющий отдаленное касательство. Кормят херово. Море, правда, сказочное – такого цвета я нигде не видал. Пронзительно-голубое. Чертовски красивое, описать нельзя. Разве что только Даша может его нарисовать точно и реалистично.
Как там она, моя маленькая? Кланяйся Наталье Петровне низко, приветствуй Багалю ** , пусть не паникует.
Если с поездкой какая-нибудь заминка – сразу телеграфь, я помогу по мере своих сил. Здесь я сфотографировался, и завтра, вышлю карточки в инкомиссию (6 штук) и тебе – домой на 1812 года – (6 штук). На всякий случай ты позвони в иностранную комиссию и узнай —получили ли они, ладно? Позвони завтра же, т.е. скажи, что я высылаю.
Просили тебя целовать Стельмахи и кланялись Штейны. Поразительную новость про меня сказал мне Б. Полевой. Об этом – лично.
Целую тебя очень нежно, мою сумасшедшую идиоточку.
Твой Юлиан Семенов.
* Так переименовали Юлиан Семенов, Андрон Сергеевич и Никита Сергеевич Коктебель. ** Так называли в семье маму Юлиана Семенова – Галину Николаевну.
Октябрь 1962 года
Е.С. Семеновой из Дома творчества в Гаграх
Здравствуй, Каток.
Как ты там? Что хорошего в Союзе – конкретно в иностранной комиссии. Ты к ним позванивай или заходи. Обязательно телеграфь мне в случае чего.
Закажи телефон – вызови меня с уведомлением, желательно утром – до восьми. Вызывай не на почту, а прямо дом творчества. Я тут послал страшные карточки в комиссию с Фрэнком Харди.
Если они не подойдут – срочно найди у меня старые карточки – хоть они и страшные, но все-таки сделаны по образцу в Интуристе и отнеси их к Медведеву.
Если их не найдешь – позвони ко мне, предварительно узнав у Медведева – не подошли ли те, которые я выслал. Передал ли тебе мое письмецо Никита?
Он взбалмошный. Мог забыть. Ты ему в случае чего напомни. Позвони по телефону В-3-23-23 в журнал «Наш современник» и спроси у главного редактора Бориса Зубавина, как дела с моей повестью «Г-н Большевик».
Теперь так: зайди обязательно в «Юность» к Леопольду Абрамовичу Железнову или Сергею Николаевичу Преображенскому и попроси их отправить письмо такого содержания: «Председателю КГБ при Совете Министров СССР тов. Семичастному. Уважаемый товарищ председатель! Редакция журнала “Юность” просит у Вас разрешить писателю Юлиану Семенову ознакомиться с архивными данными о Дальневосточной республике в период 1921—1922 гг. Тов. Семенов начинает сейчас работу над романом, посвященным деятельности подпольщиков по борьбе с американо-японской агентурой. Зам. главного редактора журнала “Юность”».
Сделай это обязательно, потому что работа над муровской повестью подходит к концу, а следующая вещь «Дети отцов» во мне зреет все очевидней и точней.
Как наша Данька? Мне тут скучно, хотя я начал работать на всю железку. Правда ни хера не понимаю – получается что-либо или нет.
Сейчас дописываю всякие звенья – связки, выбрасываю всяческие диспуты – они вроде бы тут ни к черту не нужны и усиливаю детективную струю.
Здесь, конечно, несравнимо с Коктебелем. Сижу, пишу тебе, а сам мокрый, как мышь. Влажность – тропическая. Кормят тоже не кулебякой. Еда – фиг с ней, я подпсиховываю с повестью – это меня малость удручает.
Завтра дам ее на читку Жене Малинину, он парень со вкусом, любопытно, что скажет. Спасибо тебе за редактуру, исполненную в твоей манере – синим карандашом и без нажима.
Башка пухнет – и уж очень хочется засесть за роман, вернее за первую книгу, которая будет где-то автономной абсолютно. Вижу его и не знаю, что делать с пьесой для детского театра. Меня приглашал Юра Бондарев в писательское кинообъединение. М.б. пойду к ним, сделаю «Г-на Большевика», а аванс отдам в театр. Вобщем, там видно будет. На прозу тянет, на пьесы нет.
Целуй Даньку тысячу раз. Целую тебя столько же. Поклон всем.
Пиши.
Юлиан Семенов.
Отдай мой синий костюм в срочную чистку – совсем об этом забыл!
Открытка
12 февраля 1962 года
Чехословакия
Е.С. Семеновой
Здравствуй, Каток золотой!
Пишу тебе с крыши мира, с Татр, где так красиво, что дух захватывает. Завтра уезжаю в Чехословакию. Если захочешь связаться со мной – позвони в Прагу к Иржи. Целую тебя и Дашу нежно. Будь здоров, малыш.
20 мая 1963 года
Е.С. Семеновой и дочери Дарье в Коктебель
Здравствуйте, мои золотые человечки!
Сейчас проснулся – пришел домой после Бицаева в двенадцать дня и тут же бухнулся спать. Продрых до семи и вот сел вам писать.
Наверное у меня маленько ко всему простуда, потому как температурка – правда минимальная. Проснулся, увидел: Дашенькин бинокль лежит и так сердце сжало, что прямо хоть реви. Очень мне без вас скучно и одиноко. И тревожно за вас – как вы там устроились, как погода, не холодно ли, не полезете ли в воду раньше времени, не сбежит ли Данька с сумасшедшими писательскими чадами восьмилетнего возраста купаться, пока отвернется воспитательница, и т.д. Фантазия у меня пока что работает, будь она трижды неладна!
В прокуратуре * дела не совсем ясные: Круглов, по-видимому, больше сулил, хотя теперь это меня как-то уж и не очень волнует.
Правда, и сейчас он повторил Генриху, что дело обязательно заберет себе. Но не в этом дело: по материалам следствия и по заключению единственной точной экспертизы явствует, что по показаниям Столярова, по фактической их части в сопоставлении с экспертизой – он убить лося не мог, т.к. он показывает, что лось шел справа-налево от него, а выстрел в него попал слева-направо, т.е. так, как с места стоянки Столярова он попасть не мог!
Это мой основной козырь, он сейчас в прокуратуре РСФСР, посмотрим, что из этого выгорит. Если там начнут ваньку валять, пойду в «Известия» и попрошу, чтобы по– звонили к Генеральному прокурору. В конце концов есть суд, а Юдин – мужик занятный, эдакий Спенсер Трэсси из обезьяньего процесса.
Только малость помягче. И с большой улыбчивостью мудрейшего иудея расставляющий свои вопросы перед Бицаевым. Осетин легко в эти точно расставленные вопросы попадает.
Наблюдать за этим весьма любопытно, хотя весь мокнешь при этом от волнения и ладони потеют, а ноги делаются ледяными. С другой стороны, для литературы это, конечно, кладезь наблюдений. Неисповедимы пути Господни, может быть так надо, бог его знает.
По-прежнему пытаюсь худеть, вроде помаленьку выходит, хотя голова кружится. Водку совсем не пью, а пошел по евтушенковским стопам – если и пью, так только шампанею. Или, как смешно говорит нравится, как он говорит. Жаль, что вместо водки нельзя сказать – хлебное вино.
Приходит Ноздрина, пыхтит и все время что-то стирает. Конечно, печет пироги, в квартире стоит дым, как в Хиросиме, а во всем оказывается виноват, конечно же, Ляндрес и Лизка – старые бериевцы. Меня она малость удивляет: каждый день требует, чтобы я звонил в милицию по поводу створки ее шкафа, и почти не интересуется моим делом. Может быть, это старческое явление – так мне во всяком случае хочется думать.
Мишенька устраивает мне по телефону истерики, главлит пока что на пьесу не дал добра, «Дети отцов» также добра отнюдь не по– лучили. Голубовский очень интересно в ТЮЗе репетирует. Я был, смотрел, актерам нравится пьеса.
