Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."
Автор книги: Ольга Семенова
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 85 страниц)
А мне нравится, как они ее делают, хотя роль начальника – а это, мы пришли с Голубовским к выводу, должен быть человек типа Нагибина, т.е. воспитанный в годы, когда н е к у д а б ы л о Т Р А Т И Т Ь ю н о с ть, к о г д а е е Б О Я Л И С Ь т р а т и ть – и, следовательно, она в огромном, невысказанном количестве сакку-мулировалась в нем и прячется под педантизмом словесным, а поступки – мимика, умение разыграть и т.д. – это все быть должно в нем очень молодо.
Ты себе не представляешь, любимая моя, как я мечтаю о том дне в сентябре или августе, когда мы втроем купим купе и поедем до самой зимы в Гагру!
Даже мне не верится, хотя герои «При исполнении» утверждали, что самое главное – уверенно желать. Наверное, это все же правильно. Я в этом как-то по-звериному чувствовал Холодова. Телепатия строится именно на УВЕРЕННОМ ЖЕЛАНИИ. Так что учти и применяй практицки!
Я сейчас в этом направлении тружусь, обрабатывая телепатически прокуратуру Федерации. В Москве запустили мою «Петровку, 38». Должна идти в двух номерах: в августе и сентябре. А там – черт-те знает, как все обернется.
Но думаю, что все же пойдет. Прилетел Гурин, работой доволен, наснимал много интересного. На днях пойду смотреть. Посмотрев – отпишу тебе, что и как.
А вообще-то суета сует и всяческая суета. Заказал себе книги для дальневосточной штуки и до сих пор не могу их заполучить из-за Бицаева – круглые дни я был там. Только сегодня заявил ему официальный отвод и завтра пойду в библиотеку за книгами. Вобщем, жизнь у меня сейчас, как у Сухово-Кобылина. Посмотрим, что-то дальше будет.
Целую тебя и Даньку несчетное число раз. Дай вам Бог всего самого хорошего, следи за ней, глаз не спускай! Сама не кались на солнце, не надо, и помни, что тебе болеть никак нельзя, – потому что как же тогда Данька одна.
И площадка – площадкой, а может и тебе там быть в это время, а то я ужасно нервничаю, родная моя.
Пиши чаще. Завтра высылаю тебе телеграфом 700 рублей. Пока должно тебе хватить, а там напишешь, когда подойдут фрукты. Твой, очень тебя любящий
Юлиан Семенов.
* Речь идет о трагическом случае на охоте. Подробно о нем рассказано в следующей главе.
Июнь 1963 года
Е.С. Семеновой
Здравствуйте, гр. Семенова Е.С.
Во первых строках – нижайший Вам поклон за письмо Ваше, которое, слава богу, оказалось спокойным и хорошим, а следовательно твоим. Очень я рад, что все в порядке и Дунечка здорова. Дай-то Бог, чтобы пронесло с инфекциями и не понадобился никакой гамма-глобулин.
Что касаемо Вашего там задержания – то это на твое усмотрение, но мне, честно говоря, без вас велие тоскливо.
Что тебе рассказывать новенького, Каток, так и не знаю даже совсем. До сих пор ничего неизвестно, когда судилище. Это – муторно и противно. Но – креплюсь. Что касаемо ТЮЗа – так спектакль получается, по-моему, отменный. Режиссура и оформление попросту хороши.
Актеры еще не совсем в себе, кое-кто говорит из жопы – низкими многозначительными периодами. Но это, как говорят в театре, обкатается. Сижу на репетициях с задранной ногой, но сижу * *.
Во-первых, это интересно, во-вторых, нужно, т.к. снимаю всякого рода словечки и вставляю взамен иные, а в-третьих, это пригодится в литературе впоследствии, так я думаю.
Сегодня у меня целый день, до того, как я уехал на репетицию, сидел Леонов со сценарием. Просидел час и потребовал водки. Высосал пол-литра, объяснился мне в любви и очень настаивал на завтрашней еще одной встрече. Предложил стоящую штуку – сократить пролог с 12 до 1, 2 страниц. Это будет кстати.
Прочитал гранки повести, которая должна идти в августовской книжке «Москвы». О повести уже говорят по городу, но не потому что она какая-то сверхтакая, а из-за того, что много рабочих в типографии «Красный пролетарий», и там ее читают вовсю. Нравится. Сие —приятно.
Вот так, родные мои бабы. Погода дрянь. Все как-то сильно суетятся. У меня уже готова командировка на Дальний Восток, а я – на приколе, и причину не очень-то объяснишь. Вот так-то. Целую Вас, любимые мои. Пиши чаще, не давай себя заматывать, КТК. Дай вам Бог, золотенькие.
* Из-за переживаний в связи с несчастным случаем на охоте у Юлиана Семенова начался тромбофлебит.
Июнь 1963 года
Же ву салю!
Сего дни я поднялся и сел за машинку. Собственно, новостей у меня нет. Что касаемо дела, так оно уже с 4 июня находится в облсуде, но мне, по правде, не хотелось об этом писать, чтобы не вносить лишних и бесцельных беспокойств, так как, по-моему, всякое неведение по поводу известного – состояние весьма тягостное.
Пока еще день процесса не назначен. Думаю, ты успеешь принять в нем участие.
Ныть по поводу ноги – тоскливо и тоже ни к чему. По-видимому, все обходится хорошо. Работает с ней Вильям Ефимович, весьма напуганный возможностью слияния трех творческих союзов и, таким образом, ликвидацией Литфонда, а вкупе с ним и поликлиники.
Вижу довольно скверные сны, хотя один из них (я видел, как провалилась с грохотом премьера в ТЮЗе) Борис Голубовский, постановщик, трактовал как доброе предзнаменование. Посмотрим, посмотрим.
Что касается дела, то Юдин и я – мы надеемся – это я пишу не в успокоение тебе, а по правде – в благополучный исход. Может быть, из соображений суеверия так писать нельзя, но в данном случае самого себя обманывать нечего, да и его тоже.
Даже не знаю, что еще писать. Спрашивать про вас – несколько нелеповато, потому что ответ на вопрос я получу в лучшем случае через неделю, а в худшем – по твоему с Данькой приезде.
Ты уж, пожалуйста, не давай себя никому особливо заматывать. В меру заматывайся, особливо с такой компанией, которую ты определяешь, как блядскую.
День, два это, может, и забавно, дает какую-то новую грань в мировосприятии, в мироогораживании, а больше, по-моему, ни к чему.
Тем более ты, которая меня всегда так бранит за то, что я не могу отказать в той или иной деловой встрече, должна смочь отказать в столь долгом времяпровождении терзающим тебя друзьям, определение которых – блядство и неуязвимость зверя.
Я, естественно, никому за тебя отказывать не могу, да и если бы мог – не буду, а вот дать нудный совет – считаю долгом. Впрочем, ты вправе посчитать его моим обычным занудством и послать нас с ним (т.е. с советом) к далекой мамульке.
Ну-с, что дальше? Дальше ни хрена. Дальше надо садиться и пытаться работать, т.к. это великолепнейшее, хотя и крайне горькое лекарство от всех и всяческих горестей и недугов. Я тебе уже говорил, наверное, что пишу длинный и нудный рассказ о нас с тобой под названием «Женщина, которую любим». Что из него выйдет – просто не знаю. Посмотрим. Целую тебя и Даньку. Дай вам Бог. Все-таки пописывай.
11 августа 1963 года
Е.С. Семеновой
С Дальнего Востока
Любимая моя!
Сижу перед отъездом в кабаке, жру, пью 150 гр. и пишу тебе очередное объяснение в любви. Я тебя очень люблю всю, какая ты есть.
И это не твое счастье, это счастье мое. Я себя порой ловлю на мысли – есть ли у меня – как у Феллини – Клаудия Кардинале, белая мечта. Если как на духу – может и была когда-то. Теперь уже – лет пять как – нет. Обеднел я от этого?
Нет. Обогатился, потому что ты мне друг. Во всяком случае я тебя для себя иначе не воспринимаю.
По-видимому, истинная дружба сродни климату – она подвержена тайфунам, как здесь, на Дальнем Востоке.
Только тайфуны мужские выглядят по-одному, а женские иначе. Черт с ними, тайфунами. Мне очень здорово, что я могу сидеть здесь среди шума и балагана и писать тебе про то, что я тебя люблю и никого мне не надо – отныне, присно и во веки веков.
Только ты обязательно меня люби – всегда и повсюду и несмотря ни на что. А 27-го все будет хорошо. Поверь мне. Я чувствую. Не ругай себя. И еще: следи за Данькой, чтобы она не захворала. Хотя я тревожных снов и не вижу, но все равно.
О переговорах с матушкой – дай Бог, только она это могла понять разумом, а сердцем – по-нашему с тобой не поймет. Это, увы, точно.
Иду спать – дописываю на стекле стола у себя в номере. Целую тебя, любовь моя. Дай тебе Бог счастья. А тебе – значит мне и Даньке.
Твой Юлиан Семенов.
1963 год
Е.С. Семеновой
Сижу в Хабаровском порту и строчу тебе перед вылетом несколько строк. Умный старик и писатель Вс. Никандр. Иванов (не путай с Вс. Вл. Ивановым) – известный белогвардеец, умница и добрейшей души русский человек, сегодня, перед моим вылетом, за чаем (и перед моей встречей в редакции), читал мне пушкинские письма Нат. Ив. Гончаровой, где он писал: «Мысль, что Наталья может стать моей блистательной вдовой, делает меня сумасшедшим».
Я – наоборот, только-то и мечтаю: спаси Бог окочурюсь – дай-то Бог тебе самого хорошего. А через тебя – Дуньке, ибо где-то я вас не разделяю.
Не сочти мое письмецо, вложенное сюда же, исповедью идиота. Нет, право, это очень искренне про все то, чем я был, есть и – дай Бог – буду с тобою связан.
Я не стал бы тебе писать и слать телеграмму – я должен послать письмо, а я представляю, как это тревожно и горько ждать – особенно ночью, и, черт его знает – предчувствие – хреновая интеллигентская штука, и я под ней хожу. Так что я спокоен – в случае чего ты получишь это письмо уже после и будешь знать, что я всегда думаю о тебе и о том, что ты ждала меня, веря в благополучный исход дела, даже при самой трудной ситуации (и воздушной и земной) *.
Знаешь, я очень тебя люблю. Просто даже очень. Как, отчего и почему, мне непонятно, и слава Богу, что это так. Вот просто люблю и все тут. Если я доставил тебе горе – прости меня.
Но знай – я всегда тебя любил, да и не мог не любить, и это не моя заслуга, а твоя, так что чувствуй себя спокойной и свободной.
Только маленько жди, пока я буду идти – через все, если только идти смогу. Черт его знает, что еще писать. Любовь, как и признание в ней, – коротки, если только это не литература.
Она, опасная, затягивает на многоступенчатую пустопорожность, но это диктуется ремеслом. В жизни все не так. И – слава Господу.
Я целую тебя и Дуньку и вас я только люблю. Дай вам обеим Бог. Он – дает.
Твой всегда Юлиан Семенов.
*Юлиан Семенов дважды опаздывал на самолеты, которые разбивались: один раз – во время творческой командировки в Китае и второй раз – в России. О последнем случае рассказывает В. Ливанов. Из-за этих странных совпадений Юлиан Семенов очень не любил летать, хотя летал постоянно.
Середина 1960-х (без даты)
Ленинград
Е.С. Семеновой
Дорогая моя и нежная Тегушка!
Писать тебе, – кроме того что лупят с нас по сотне в день за люстры, бра и прочие буржуйские излишества, – нечего.
Думал отдыхать – ан видишь, писать приходится, а по ночам скупо высчитывать потраченные деньги и, вздыхая, думать о том, что завтра надо будет брать не 2, а 1 порцию сосисок на двоих.
Ну, не привыкать. Написал еще и понял, что без тебя скучно и тоскливо, как и на дворе – слякотно, снежно. Но красиво – до сумасшествия. Ленин– градские улочки – черт знает что такое.
Целую тебя, родная, и очень люблю.
P.S. Набрел на тему для пьесы (или повести). Очень интересно!
3.03.1965
Кенигсберг
Е.С. Семеновой
Здравствуй, Тегочка!
Пишу тебе из столицы поверженной Пруссии. Пишу в преддверии всяческих возможных в нашей судьбе перемен: тут ребята обещают меня повозить – есть возможность купить замок в глубинке, возле озера, или этаж на берегу моря. Подробно отпишу в ближайшие дни.
Малыш, извини меня, но твой муж – фигура известная, вроде М. Жарова. В газете меня встречают по-братски нежно. Тут великолепные ребята. Один из них – с бородой.
Лапочка, это все ж таки великолепно, если вокруг все говорят по-русски. Но это так, нотабене, просто расчувствовался, и очень я горд, что российский молодой либеральный читатель к моим книгам относится очень хорошо, без дураков – это заряжает.
Я люблю тебя очень и нашу девочку. Я вас целую 1812 раз.
Ваш всегда
Юлиан Семенов.
5 апреля 1965 года
Е.С. Семеновой в санаторий
Ну что, дурачок? Каково? Я подумал, что это великое благо, что ты попала в этот санаторий. Будет время и поле для размышлений. Иногда это полезно. Тем более что ты, видимо, будешь общаться с самыми разными соседями, – так что я даже доволен.
Как не совестно дурачку, а? Неужели же мне и дальше придется думать за кое-кого – про то, что после ванн и грязей надо быть тепло одетым? Что западный Крым – холодный Крым? Что Саки – это не Коктебель?
Да если б и Коктебель? Это сумасшествие с тем, кто лучше напялит на себя хламиду, – недостойно кое-кого – ибо этот кое-кто умен и вкусом одарен от кое-кого, и сердцем и любовью кое к кому. Так хрен же с тем, кто и как из всяческих шмакодявок взглянет.
Кое-кто может быть выше всех, поплевывая на хламиды несчастных Эллочек Щукиных (иносказательный язык Тура, надеюсь, тебе понятен?).
Ты можешь хвастаться не покроем линии платья, но тем, что кое-кто тебя очень любит и считает самой красивой, умной, доброй.
Коли спрашиваешь совета – выполняй что советуют. Иначе – сугубо обидно. Я уже опускаю перечень соображений, которые вызываются получасовым стоянием у зеркала перед отъездом кое-куда.
(Я напустил такого тумана, что даже самый хитрый цензор ни хрена не поймет.) Надо очень думать друг о друге. Иначе – снова гипертония и снова 120 на 180. Когда давление переваливает за 200 – начинается необратимая вторая и третья стадия. Необратимая.
Это значит – пять – семь лет с периодическими больницами. Извини, что привожу эти выкладки, – но страшно бывает за автора второго письма, которое вложено сюда же. И еще потому, что я тебя не просто люблю, я без тебя не могу. Как без Дуни.
Поэтому когда кричу, исходя из себя, – так это оттого, что люблю, а меня не слушают, хочу добра, а мне огрызаются. Вот ведь какая непослушная наша вторая дочь, старшая, я имею в виду.
Ладно, может быть когда-нибудь наша старшая помудреет. Теперь о младшей: все в порядке, Дунечка сидит рядом и рисует тебе письмо. Переписывает его второй раз и рыдает, пропустив гласную.
Она – прелесть и умница. Багалю показывает по-ермоловски. Раз ночью проснулась, я лег с ней, Багаля стала вздыхать так громко, что проснулся Ботвинник, и при этом повторять: «Не лежи с ребенком, нельзя лежать с девочкой, это непедагогично, иди ко мне, Дашенька, я поглажу тебе головку и ты уснешь».
Я молчал и говорил, как утка, сдавленным кряканьем. Это тоже недешево стоит. И вообще. Так что, говоря откровенно, если сможешь и точно будешь знать, что 20 дней грязи идентичны 26 дням, то учти и мотай к нам.
Вот так-то. Без тебя мне дико. Когда ты с Дуней уезжала в Коктебель, то это было все по закону. А когда мы с Дуней остались одни – это дико. Я как потерянный. Серьезно. Иногда я ловлю себя на мысли: неужели я такой же характером? Если так, то пора делать харакири.
Только что звонила Тамара Семеновна и отдает нам свою няню, сейчас я занимаюсь этим вопросом. Дай-то Бог.
Пиши мне, без тебя муторно и пусто. Не конфликтуй ни с кем. Будь паинькой. Не ходи поздно гулять, это тебе не Коктебель. Не ходи на последние сеансы, не рискуй (в плане – идти пешком из Перхушкова на Николину Гору).
Я верчусь как белка. Нигде ничего не получается. Все, как старая тянучка, которую Багаля хранила с 45 года на случай возможного голода.
Целую тебя и ужасно тоскую.
5 апреля 1965 года
Тегочка!
Только что кончил писать тебе первое письмо, как начал это. Второе. Звонила Там. Семеновна. Кричала, что я идиот, ибо «дача на Уборах самая хорошая и самая красивая, ибо выше чем Николина Гора нет ничего прекраснее (высокое место)».
Понятно? Дунечка уснула, Багаля – злая, будто коммунистическая истина, смотрит нежную телепрограмму, а я, слегка кирнув, пишу тебе. Обратно же – без тебя ужасно хреново и пусто и обреченно.
Дунечка, моя дочь, при всем том дико похожа на тебя – в интонациях, наивной серьезности, обидчивости (особенно, если она пишет тебе письмо и пропускает каждую согласную, ибо для нее «ч» – это «че» и «е» не нужно, т.к. само собой разумеется).
Лапа, тебе совестно? Или нет? Или да?
Никогда, никогда, никогда.
Я прошу!
Отвечай за свои ты слова!
В этих стихах очень важны расставленные ударения. Кутя, меня без тебя нет. Когда я вспоминаю, как ты плачешь, у меня сердце вращается, будто тяжелый пропеллер. Я делаю много ошибок не оттого, что пьян, а потому что хочется скорей написать тебе, Лапа, как я тебя люблю.
О, если б мне позволили написать в печати про то, как я тебя люблю. Зачем. С каких пор. И отчего. Цензура не пустит.
Бог с ней, я напишу в романе – иносказательно.
Видишь, я раскололся, цензура будет особо внимательна по отношению к новому роману. Я обожаю тебя всю – даже заплаканную, как дурочку. У тебя подбородок, будто у Дашки. Я ни с кем ничего не могу, потому как для меня в мире есть только одна женщина – это ты. Я вижу тебя во сне. Я молодею от этого, дай тебе Бог за это, любовь моя. Я напишу тебе завтра стихи.
Рассказ я переписал заново. По-моему, вышел. Прочту, когда вернешься. Старайся там для мальчика. Или для дубликата Дуньки. Я не против. Не обращай внимания на первое письмо, где я зову тебя все закончить за 20 дней вместо 26, – это с тоски.
Старайся и пыжься, чтоб получилось как надо. Только что ходил с Дуней к Михалковым: наблюдать за профилактикой.
Дуня играла с Вайдой, которую я держал за ошейник. Дуня была мужественна и кричала: «Вайда! Дура! Не смей!»
Не устаю восторгаться ей и молить кое-кого о ее здоровье, просить обратно кой-кого о том, чтобы ты там скорее все привела в порядок в пикантной области.
Засим 456765421245678927644567 поцелуев и объятий. Ку-ку!
Завигельские читают мой роман вслух и плачут от умиления.
6 апреля 1965 года
Е.С. Семеновой в санаторий.
Тегочка! Вчера я написал тебе пьяное письмо, а сегодня утром в этот же конверт вкладываю трезвое.
Тамара Семеновна действительно кричала, что нет ничего лучше шереметьевских Убор, что это чудо, выше Николиной Горы, а это, по ее мнению, самое главное и только важно, по ее словам, чтоб было далеко от дороги.
Я поговорил с бригадой в Успенском через рыжего Сашу – обещают все сделать за месяц. Вероятно, он возьмет отпуск и за месяц все поставит как сле– дует быть.
Говорил с Левитом, он хочет не 2500, а 2200 тугриков за свой хлам. Говорил с Левой Петровым. Он что-то покупает в Баковке за 15—20. Но у них после остается зарплата, а у нас с тобой «Петровка» на издыхании.
Далее. По трезвому и спокойному размышлению, то место, которое мне дают, идеально весной, осенью и зимой: тихо, чуть на отшибе перед глазами – парк Шереметьевых. Летом – это божественно как база для купанья с бардаком по воскресеньям и возможным фут– болом по вечерам в субботу.
Но – минус – бесконечные дипмашины на Николке по вечерам и автобусы – по воскресеньям с трудящимися, которые выезжают целыми предприятиями.
Истина заключается в том, что пожечь можно где угодно. Там. Сем. считает, что в деревне сейчас жить лучше, потому как есть кому присмотреть, и протопить и убрать. На Николиной Горе же барство, там рабочей силы нет, все избалованы.
Так что меня можно накладывать ложками – я весь в растерзанных мыслях, завтра иду в МК, чтобы оттуда позвонили и дали участок, который мы с тобой наметили. Сейчас мне дают участок, находящийся примерно в тридцати метрах от избранного нами с тобой. Ничего не знаю, что делать.
Деньги уйдут – и останемся без базы. А так можно сделать в десять раз дешевле, чем на Горе – практически два сезона снимать дачу на Горе, – значит построить в Уборах за эти мамтаки.
И будет что-то реальное, куда можно уехать в тишину – особливо зимой, осенью, весной. А летом – под боком детский пляж, лес, сосны, развести можно садик и сразу же вокруг забора насадить елок и кустиков – я это смогу сделать сразу же. И будет автономия. Честное слово.
Я мечусь в поисках снятия – пока трудно. Не пришлось бы жить у родственников, вот что я думаю. Дачу Левит не сдает на лето, а на зиму тем более – он опасается, как бы я не расколол, что она полузимняя – в лучшем случае.
Пиши мне, родная, что ты думаешь из своей саковой эмиграции. Шли авиа – думаю, это быстро придет.
Целую табе.
11 апреля 1965 года
Тегочка, родная!
Пишу тебе с почтового отделения на Можайке, возвращаясь от Данченко, с которым я веду сейчас переговоры вовсю. Что получится – пока говорить трудно, но обещают помочь через Лизу.
О лете – ничего еще не решил, ничего не снял. Не пришлось бы, если погорит Данченко, тебе с маленькой Тегочкой подождать у Таты, потом, может, на месяц смотать в Коктебель и снова к Тате.
А я б тогда вкалывал где-нибудь. А м.б. вместе к Прокофьевым. Вобщем, все пока в подвешенном состоянии. Очень без тебя скучаю и грущу – прямо до ужаса. Ничего мне не хочется и дивлюсь, как ты в мое отсутствие в Москве не возвращаешься на ночь к Дуне. Я не могу. Сердце без нее щемит и видятся страхи.
Рад твоим хорошим письмам, нельзя ли все-таки посылать тебе не заказным, т.к. заказные надо обязательно через почту и с очередью и злыми бабами.
Звонил к Шкловскому. Он удивлен – отчего ты не показалась ему. Он сказал мне, что твои страхи напрасны и несерьезны. То, чего ты боишься, – сугубо индивидуально и не от Сак. Не очень там цицеронствуй.
Это я так, в порядке подстраховки. Начал писать пьесу для Голуба, подписал договор с вахтанговцами – тоже сегодня. Денег, правда, ни там ни там не дали пока. Дела – суетные, ничего не успеваю, попав в Москву, т.к. тороплюсь на дачу.
Даже не могу увидеться с архивным начальством. Несусь дальше – целую тебя, золотая моя, будь умницей и молодцом, будь разумной и благоразумной.
Будь здорова, голубушка моя, Тегочка, Бог с тобой.
P.S. В субботу ко мне приедет милиционер с Рублевской охран. зоны – подстраховать с дачей. Без тебя Лизу приглашать нет смысла – Багаля не может. С ней я держусь, все ничего. Я обожаю тебя, дурешку родную.
13 апреля 1965 года
Е.С. Семеновой в санаторий.
Дорогая Тегочка,
Багалю сегодня отпустил в Мафку * вставлять выпавшие клыки, потерянные в борьбе с позапрошлогодними сухарями, а равно за элементом денег, которые она мне подбрасывает на покупку дома ** , а сам сижу сего дни с Дунечкой. Она, правда, пристрастилась при бабке ходить к Нине Васильевне – и рубает там второй завтрак, а равно обед. Так во всяком случае было сегодня.
Я себе поджарил сыра, купленного в шестьдесят четвертом роке, обглодал вяленую рыбу и съел поджаренные Багалей пур муа телячьи отбивные и был, вернее – есмь – на верху блаженства.
Если бы ты меня сейчас увидела, ты бы решила, что я переквалифицировался из литераторов в математики, ибо я хожу и считаю все время.
Считаю – сколько остался должен Дзиганам, сколько Сержу, на что рассчитывать, не лучше ли продать машину, которая там не очень нужна, или не продавать – в общем, раздумья меня душат, однако впервые за много времени они радостные. Они перед удачей, они перед работой.
(Привезу к нам стенографистку Надежду Михайловну. Масса материалов уже в голове к новому роману, массу надо будет, слегка беллетризируя, передиктовать из всякого рода книг – их придется поискать через историческую библиотеку, через каталог. Ты помнишь эту старуху, она к нам ездила. Если, конечно, не померла сейчас. Жить ей будет где в нашем доме.)
Как ты лечишься, малыш? Прошло ли обострение? Я говорил сегодня с Ниной Васильевной, она там лечилась от ишиаса, так у нее тоже началось обострение, но к концу оно прошло, а в Москве она вообще почувствовала прекрасно, вылечилась. Ты там, валяй, старайся, как следует, тегулепик мой золотой.
Начиная с 19-го мы договорились с Борей и Клебановым посидеть у меня на квартире над сценарием – дней пять-шесть, чтобы сдать его в РАБОЧЕМ порядке, то есть без сборищ говорливых писающих дам и редакторов.
Если так, если меня никто не наебнет за роман, если утвердят сценарий в госкомитете, тогда в мае будут деньги.
Может получиться и пьеса для Голубовского, кое-что я уже написал, а остальную болванку надиктую Тюриной, поскольку весь по-картинный план вещи я, скрипя зубами, наконец нацарапал.
Дальше болванка делается таким образом, что в нее вливается текст, выжимки из романа в заготовленные места, а после дописывается, шлифуется и т.д. Должен сдать ее к 15 мая!
Вот так-то. Завтра беру у вахтанговцев пьесу и в третий раз перепечатываю ее, чтобы отослать в главлит. Если утвердит – тогда получим тоже кое-что.
Но что-то у меня екает сердце за главлит. Хотя я ими запуган раз, может быть все от этого. Поживем – увидим. Всегда могу пойти зам. глав. ред. к нам в журнал.
Это 350 гульденов ежемесячно. На крайний случай, если очень прижмет. Думаю, до этого не дойдет. По всему не дойдет. И потом, все мы под Ним ходим. Сейчас уже ни у кого не вызывает сомнения тот факт, что человек запрограммирован в клетке, с самого изначалия. Это, естественно, вера, с другой стороны, не так будет совестно потом оттанцевывать в стиле блюз.
Клетка, программа, сначала и т.д., а к вопросу кем – к этому вопросу через боль и муки придут не скоро, ибо ответ ясен. Придут через страдания. Вот так. Важно, чтобы все у нас в нашем новом доме было хорошо.
Ты – основа всего, только ты. Тактично и мило откажи в приеме, тактично и мило выпроводи, если придут.
Будь моей защитой, это, Тегонька, твоя обязанность. Будем жить, как Тендряк *** , или Трифонов, или Бондарев, или т.д. – т.е. затворниками. Тем более что с нашего участка ход прямо в лес. Кухню и ванну я пока делать не буду, т.к. осенью будут проводить газ, след. ломать и бить. Погодим.
Я пока исподволь достану красивые пластики для кухни и для ванны, а ты у мамы выцыганишь польскую кухню в подарок (286 руб., или 286 дол– ларов по официальному курсу, или 1 юань).
Третья комната, не сде– ланная наверху, будет сделана для Багали с Дуней. Твою комнату я отделаю холстом, свою – циновками, как передняя в НАШЕМ доме.
Целую. Юлиан Семенов.
* Так маленькая дочь Юлиана Семенова называла Москву.
** Дача в Поселке писателей на Пахре.
*** Писатель Тендряков.
14 апреля 1965 года
В санаторий к Е.С. Семеновой
Здравствуй, моя золотая!
Получил твое грустное письмо: сижу пишу тебе весточку, рано утром, сейчас 6, все спят, оттого – каракулями, а не на машинке.
Лапа, я тебе отослал три письма: одно «до востреб.», а два – в санаторий, так что не брани меня за молчание.
Катя, мне позволили уехать в Чехословакию! Это здорово, хотя ехать мне и не хочется. Но поелику мы будем нищие в течение года, я смогу оттуда привезти то, на что здесь не будет денег – люстры, обои, тяпы – тебе. Понимаешь? Вот. Но, думаю, я уже обо всем этом тебе расскажу по телефону, до того, как ты получишь это письмишко.
Сейчас еду в Москву, а после в Пахру, оформлять покупку дачи. Эту неделю очень волновался, засыпал в 9, просыпался в 5, смотрел рассвет и ломал пальцы. Не хандри там, маленький дурачок, веди себя хорошо и, если можешь, приезжай не 27-го, а 25-го, оттого что у меня путевка с 26-го, но я полечу 28-го или 29-го – хочу с тобой понежиться дня три-четыре.
Ну, золотко, я пошел варить себе кашу. Багаля снова в тоске, вздыхает так, что дрожат потолки, обижается на Дашку, как на Броню, и вообще без домработницы нам, боюсь, не обойтись, Каток.
С Ниной Васильевной и вообще со всеми чужими она любезничает, а на меня смотрит оскорбленным волком и все время спорит. Ты мне хнычешь, и я тебе в отместку. Дуня у нас – ангел и умница, таких детей больше нет.
Целую, родная.
17 апреля 1965 года
Е.С. Семеновой
Родная Тегулепочка!
Жду звонка к тебе (дождался на слове «тебе» – это знамение). Все рассказал по телефону, малыш. Так что добавить нечего. То, что мы покупаем, – это сказка, которая вдохновит меня на работу, тебя – тоже и еще кое на что – безразлично мужского ли, женского ли пола.
Будем жить в райском, волшебном доме. Будем вкалывать от пуза. Тогда через год сможем шиковать, как хотим – без долгов, с прекрасным особняком. Тогда начнем заниматься его обстановкой и вылизыванием, деланием третьей комнаты наверху (хотя, может быть, это получится у нас этим летом – так мне кажется).
С помощью Николая Николаевича мы, я думаю, сможем ее сделать очень красиво и хитро. Причем отопление туда подведено, надо только поставить радиатор.
Ты засядешь у меня за Максима Геттуева – обязательно, Тегонька. Если Нинон, мамина напарница в литературе, то ты тогда просто Вольтер, а если не будешь делать – расценю, как капитулянство и деградацию.
Верчусь я сейчас подобно пропеллеру. Как задница на сковородке. Кое-какие результаты есть.
Сейчас у меня направление главного удара – пьеса для Голуба * . Это – касса, это язык и разложение буржуев, что зритель смотрит с яростной умильностью.
После этого, запершись ото всех – на два месяца непрестанной работы над «Резидентом». По-хемингуэевски я буду писать постранично, но не по три, а по пять.
Тогда за июнь—июль я сделаю почти все, август – доведу концы романа, полсентября вылизываю и отдаю в Москву – на предмет открытия года.
Маленькая, я несусь к Григорьевым на свадьбу, потому – прости меня за краткость. Да, кстати, я послал в Киев, на студию Довженко сценарий «Петровки». Черт его знает, возьмет да и клюнет.
Тогда мы вообще короли. Что касаемо возможных трудностей финансовых, то они будут вобщем-то весьма невелики, на жизнь будем тратить 200—250, без шика и приемов, естественно.
Будем с тобой кирять чекушку напополам после работы и слушать соловьев, которые поют в лесу, куда выходят наши окна.
Если же я буду морально суетиться из-за долга, хотя Серж дал мне на год с рассрочкой, – всегда можно забашлять машину, т.к. тут круглый год заказы из «Елисеева» и неподалеку магазин, а автобус в полутора километрах в конце концов, и Боровик под боком.
Я молодец, что купил авто – вложил сбережения, это у меня надежный резерв, поэтому я сейчас на резерве крадусь по-кирсановски.
Целую тебя, родная моя, поздравляю с нашим десятилетием, которое было изумительным, волевым и прекрасным, несмотря на всяческие явления шелухаобразного характера. Главное, основное у нас было прекрасным и становится – для меня во всяком случае все более и более прекрасным с каждым днем.
С Багалей у нас наконец мир и любовь.
* Голубовский.
29 апреля 1965 года
Телеграмма из Чехословакии
Целую. Твой Семенов.
Май 1965 года
Чехословакия
Карловы Вары
Здравствуй, мой нежный Тегочкин и родной Дунькин и Багаля!
Я вас всех нежно целую и очень люблю. Пишу вам после первой прогулки в город, рано утречком, в 6.00. Тут очень хорошо, боюсь только – станут меня лечить и будет туго с работой. Но я буду сопротивляться.
Пишите мне и звоните по тел. Санаторий «Империал» № 572. Это мой адрес. Очень о вас волнуюсь. Ведите себя хорошо – тогда привезу вам всем подарки.
