Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."
Автор книги: Ольга Семенова
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 58 (всего у книги 85 страниц)
– Старый дом и чашка грога, – прочитал я Пастернака...
– Как это чудесно, – вздохнул барон, – жид, а писал, словно эфиоп, никто так Россию не чувствовал, как Пушкин и Пастернак... Помню, ко мне прилетел профессор Зильберштайн, чуть не на колени стал: «Продают книги из дягилевской коллекции, помогите России, барон!»
И – заплакал! Он плакал, господа! В вашем министерстве культуры, – барон посмотрел на меня глазами, в которых закипели слезы, – несчастному Зильберштайну не дали денег, он был серый от волнения, ручки свои ломал на груди, молил, – «помогите, Эдуард Александрович, помогите России...» Меня корили «немцем», его «жидовством»... Конечно, я дал ему денег, несколько тысяч франков дал, поехал с ним, спасли ценнейшие фолианты...
Шаляпин осуждающе посмотрел на меня, словно я был министром культуры:
– А что ж он кулаком по столу не стукнул?! Рабство, вековечное рабство в нас видит... Я помню, как отец режиссировал в парижской опере... Если кто мешает делу или пассивен – это тоже помеха – не важно, кто был, директор или дирижер, он спуску никому не давал, – работа прежде всего. Помню, приведет с собою Коровина и Билибина, ругается так, что люстры дрожат: «Окно нарисовал не там! Эта дверь будет неудобна певцу! Как в этой мизансцене со светом работать?!»
Невероятно был требователен к окружающим, потому что прежде всего был требователен к себе. Я тогда жил у него в Париже, он на моих гла зах работал над Кончаком, Боже, как это было поразительно! Во всем методе Станиславского следовал, боготворил его, а тот учил: коли не знаешь, как играть роль, пойди к товарищу и пожалуйся...
Начнется беседа, потом непременно случится спор, а в споре-то и родится истина. Вот отец и выбрал меня в качестве «товарища-спорщика». Начинали мы обычную нашу прогулку от Трокадеро, там поблизости его квартира была, спускались вниз, и как же он говорил, как рисовал словом! Он великолепно расчленил образ на три составные части: каким Кончак был на самом деле, каким он видится зрителям и каким его надобно сделать ему, Шаляпину.
Он ведь грим Кончака положил в день спектакля, без репетиции, это ж немыслимый риск, господа! А почему он на это пошел? А потому, что был убежден в своем герое, видел его явственно...
Сам себе брови подбрил, сам подобрал узенькие брючки и длинную серую рубашку, ничего показного, все изнутри. Он и на сцене-то появился неожиданно, словно вот-вот спрыгнул с седла, бросил поводья слугам, измаявшись после долгой и сладостной охоты... Прошел через всю сцену молча, а потом начал мыться, фыркал, обливая себя водою, наслаждался так, что все в зале ощущали синие, в высверках солнца студеные брызги...
И обратился-то он к Игорю не торжественно, по-оперному, а как драматический актер, продолжая умываться: «Ты что, князь, призадумался?» Ах, какой тогда был успех, Евгений, какой успех... Но я тем не менее рискнул сказать ему после премьеры: «С театральной точки зрения ты бедно одет».
Отец не рассердился, промолчал, а потом купил на Всемирной выставке красивый, бухарский халат. Его-то и надевал после умывания... Театр – это чудо... Надо, чтобы люди воочию видели, как Кончак из охотника превращается в вождя племени, в могущественного хана... Он, отец, ведь ни в библиотеках не просиживал, ни к ученым за консультациями не ходил, он мне тогда оставил завет на всю жизнь: «Искусство – это воображение».
– Избрал тебя в собеседники, оттого что ты был молодым голли вудским актером? – спросил барон.
Федор Федорович досадливо поморщился:
– Да нет! Я был его доверенным лицом, неким Горацио! Русский и еще интересуется историей, сын, наконец, со мною можно было говорить как с самим собою... Да и вкусы одинаковы... Только раз я испытал некоторую дискомфортность, когда сказал, что цирк развле чение не моего вкуса. Отец даже остановился от изумления. Долго молчал, а потом грустно промолвил: «В твоем возрасте я был потря сен цирком...
Вот что значит воспитание». Отец рос среди подонков общества, а я – благодаря его таланту – в цветнике... Впрочем, Дягилев как-то меня поправил: «Не в цветнике, а в самом утончен ном розарии». Кстати, вы знаете, господа, что Серж Лифарь наме рен пустить к продаже пушкинские письма из дягилевской коллекции?
Барон медленно повернулся ко мне:
– Ти слишишь? Это ужас какой-то! Надо ехать к Сереже, сроч но, хоть завтра! – И не сдержал себя. – Федор, неужели прах Шаляпина будет и впредь покоиться в Париже?!
Шаляпин не шелохнулся, вопроса будто не слышал, только лицо стало еще более собранным, напряженным...
...Назавтра, когда барон уехал в свой офис-магазин, мы с Федором Федоровичем спустились на кухню, выпили кофе и принялись за уборку: я подметал пол, протирал пыль, а он мыл посуду; принявшись за сковородку, покачал головой:
– Так много масла и прекрасного свиного жира от вчерашних отбивных... Жаль ставить под кипяток, вполне можно б было еще раз поджарить мясо...
Сердце у меня сжало, я ощутил свою потерянную малость из-за беспомощной жалости к судьбам человеческим, и, не в силах сдержать себя, повторил слова барона:
– Федор Федорович, Шаляпина так ждут в России...
Да, много у нас горестного, сплошь и рядом происходит то, что и объяснить-то нельзя, но ведь память по Федоре Ивановиче только дома хранят, где же еще?! Несчастные – по несчастному гению, лишенному Родины...
...Вернувшись в Москву, я позвонил из Шереметьева:
– Победа! Семья Шаляпиных, отвергавшая ранее самое идею о перезахоронении Федора Ивановича, дала согласие на перевоз праха!
– А кто, собственно, позволил привозить в страну социализма прах антисоветчика, лишенного нашего гражданства?
Голос культурного босса был холодно-сострадающим. Ноги мои сделались ватными; в стеклянной кабинке автомата сразу стало очень душно и по-могильному сыро.
– Талант не имеет гражданства, – заметил я, понимая, что я говорю не то, а тем более не тому; передо мною вновь была столь знакомая нам из многовековой истории России ватная стена – куда страшней стены бетонной или даже железной...
– Странная позиция, – ответил незримый собеседник. – Она лишена самого понимания наших традиций, – как вековечных, так и революционных...
Говорил я с человеком весьма высокого уровня; такого не обойдешь; понял, что надежда осталась лишь на Андропова.
Он тогда уже был Секретарем ЦК, его городской телефон, который Андропов дал мне в 1967 году, только-только переехав на Лубянку, сохранил и на Старой площади.
Звонить ему из Шереметьева я не стал, решив собраться, проанализировать произошедшее заново, оправиться от шока, выстроить схему беседы, хотя знал – со времени первой с ним встречи, – что Андропов мягко, но изначально ломал любые схемы, разговор предпочитал эмоциональный, но никак не выстроенный.
Я никогда не забуду того дня, когда у меня на квартире раздался телефонный звонок – было это семнадцать лет тому назад, в столовой сидели братья Вайнеры, старший, Аркадий, играл на аккордеоне Высоцкого, пел хрипловатым голосом «А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты», всем нам не было еще сорока, праздновали выход в свет новой книги братьев, приехал режиссер Левон Кочарян, и было весело за столом, на котором было много вареной картошки, малосольных огурцов и фабричных пельменей, залитых рыночной сметаной, и никто не мог предположить, что вскорости я похороню отца, и Левона Кочаряна, и «кандальника» Митю Солоницына – Господи, как быстролетно время, все можно вернуть, даже традиции, вот только время невозвратимо...
Звонок прервал наше веселое пиршество, я снял трубку и услышал густой голос:
– Товарища Семенова, пожалуйста...
Один из широко известных в ту пору драматургов, братьев Тур, искрометно-веселый Петр, советовал мне отвечать на звонки женским голосом, заранее выспрашивая, кто просит и зачем, чтобы легче отвечать, – коли звонок не нужный, – «пробуйте завтра вечером».
К счастью, я ответил своим голосом:
– Кто его просит?
– Андропов.
– Какой Андропов?
– Меня недавно назначили председателем КГБ...
О, врожденность нашего привычного рабства! Я автоматически вскочил со скамейки и резко махнул рукой Вайнеру – «перестань играть!»
В комнате стало тихо, только Дунечка, дочь, кроха тогда, продолжала напевать колыбельную своей безногой кукле, – больше всего, я заметил, девочки любят увечных, генетический код бабьей жалости; мальчишки выбрасывают оловянных солдатиков, если они сломались; глухари, закон тока, примат красоты, сплошь и рядом показушной...
Я с трудом удержался, чтобы не выпалить привычное: «здравствуйте, дорогой Юрий Владимирович!»
Не потому «дорогой», что дорог он мне, а потому лишь, что высокий начальник, благодетель, патриарх...
Пересилив себя, ответил:
– Добрый день, товарищ Андропов, это Семенов.
– Веселитесь? Помешал? Могу позвонить завтра...
И тут я дрогнул, не в силах удержаться от фикстулы:
– Ну, что вы, что вы, Юрий Владимирович!
– Так вот, я сделал замечание Белоконеву за то, что он не отве тил на ваше письмо. Впрочем, не убежден, что и я смогу помочь вам, тем не менее был бы рад, если бы вы завтра подъехали ко мне, скажем, часа в четыре... Как вам это время? Не заняты? Ну и хорошо. У нас есть два подъезда, – для сотрудников, и первый, с площади Дзержинского. Какой предпочитаете?
– Первый, – ответил я, – с площади Дзержинского.
Я ощутил усмешку Андропова:
– Так же вчера ответил академик Зельдович... Хорошо, жду, запишите-ка телефон, это мой прямой, если что изменится в ваших планах, – позвоните...
И вот я вошел в кабинет, – тот, который занимал Дзержинский, – и увидел высокого человека в желтой рубашке, перетянутой широкими подтяжками, черный пиджак висел на стуле, воротничок был старомодный, округлой формы, галстук повязан неумело, широким, небрежным узлом, глаза, увеличенные толстыми стеклами очков, были насмешливо-доброжелательными.
– Что будете пить? – спросил Андропов. – Чай? Кофе?
– Кофе, если можно.
– Можно, это можно...
– А можно посмотреть, что лежит на столе председателя КГБ? – спросил я.
Андропов просьбе не удивился, закрыл две красные папки, перевернув их при этом, и ответил:
– Книги – пожалуйста, а секретные документы – к чему? Во многая знания многая печали.
Большой том, что лежал поверх стопки литературных журналов, был плехановский; страницы заложены самодельными бумажными прокладочками, было их штук тридцать, не меньше.
Следом была журнальная публикация романа Симонова – тоже переложена бумажками.
– Нравится? – спросил Андропов.
– Да, – ответил я. – Для нашего поколения Симонов вообще необычайно важен.
– Для нашего тоже... Хотя я не со всем согласен в его последней работе...
Секретарь принес кофе и чай, Андропов подвинул мне блюдечко с сушками и печеньем и, заложив палец за широкую помочину подтяжек, спросил:
– С вами как говорить? Соблюдая пиетет? Или – открыто?
– Открыто.
– Недавно я посмотрел фильм «По тонкому льду»... Роман писал наш сотрудник, Брянцев, вы сочиняли сценарий, так?
– Так.
– Не понравился... Торчат чекистские уши... Слишком уж голубо-тенденциозный... А вот ваш «Пароль не нужен», – особенно Блю хер и Постышев, – мне показался заслуживающим внимание... По этому и позвонил – особенно после того как Тихомиров сказал, что Белоконев на ваше письмо не ответил...
(Владимир Тихомиров в ту пору был помощником Ю.В.; генерал Белоконев – начальником пресс-бюро; я только-только закончил роман «Майор Вихрь» – о трагедии наших разведгрупп, погибших при спасении Кракова, – думал о новой книге, спрашивал, нельзя ли получить какие материалы из архива...)
Андропов откинулся на спинку кресла, не вынимая пальцев из-за левой помочи, словно бы постоянно слушал сердце, сделал глоток чая и спросил:
– Какими пользовались архивами, когда писали «Пароль не нужен»?
– Красноярским, читинским, хабаровским, владивостокским...
– Архивы ЧК?
– Нет. Октябрьской революции...
– Максима Исаева выдумали?
– Да... хотя в записке Постышева было упоминание, что он переправил во Владивосток молодого товарища от Дзержинского...
Андропов усмехнулся:
– Я помню пассаж, что, мол, в России истинную демократию «можно сохранить только штыком и пулей, иначе народец наш», – хм-хм, – демократию «пропьет, прожрет и проспит... Развратили народ либерализмом... А он в нашем прусско-татарском государстве неприемлем»... Взяли из белогвардейских газет? Или написали сами?
– Сам.
Андропов удовлетворенно кивнул:
– У вас там есть любопытная фраза про книгу Лао Цзы: «В каж дом должна быть толика пустоты, чтобы воспринять мнение других, даже если оно противно твоему»... Что ж, верно, – пробный камень истинной интеллигентности... Так вот, об архивах...
Вы много путе шествуете, – Андропов снова усмехнулся, улыбка у него была внезап ная, меняла лицо, делая очень юным, незащищенным каким-то, – как и всякий писатель, увлекаетесь, гневаетесь, спорите, – зачем вам за бивать голову государственными секретами? Это может обернуться против вас – в будущем...
Фантазии вам не занимать, книги по исто рии, – более-менее объективные, – стали сейчас появляться, хоть мало их, накладывайте одно на другое, прекрасное поле для творчества...
...Я чувствовал тогда уже (не я один, понятно), что тема погибших во время сталинского террора будет аккуратно, но достаточно твердо микшироваться. Оценка, данная Андроповым роману о Блюхере и Постышеве, была крайне важна мне, ибо я работал над романом о бриллиантах для диктатуры пролетариата, где среди положительных героев поминались «враги народа» Бухарин, Крестинский, Карахан, Бокий, Уншлихт, Старк, Петерс.
– Бог с ним, с Белоконевым, – сказал я. – У меня есть архивы из ЦГОРА по Гохрану. Очень интересная проблематика – нэп и ре волюция, разные оценки диктатуры пролетариата, центр и провин ция, спорные персонажи истории...
Андропов негромко заметил:
– Бесспорных персонажей история не знает...
Тогда-то я и спросил:
– А не согласитесь ли вы, Юрий Владимирович, проглядеть то, что я сейчас заканчиваю?
– Проглядывают сводки, – ответил он. – Литературу – читают, признателен за доверие, с удовольствием...
С тех пор я звонил по тому телефону, – прямому, без секретарей, – который он оставил во время первого разговора, и просил прочесть каждый новый роман.
«Бриллианты» прошли как по маслу, хотя на средних этажах придирок к ним было множество; впрочем, с «Альтернативой», романом о Югославии, случилась осечка.
После того как я отправил ему рукопись, Андропов пригласил заехать (обычно это было в субботу), сказал, что роман ему пришелся, но потом открыл закладочку и кивнул на пометки:
– В этих пассажах вы бьете нас посильней, чем Солженицын. Стоит ли? Ваши недруги из литературного мира умеют ломать кости...
– Убрать страницу?
Андропов как-то обиженно, недоумевающе удивился:
– Что значит «убрать»? Следуйте Марксовой формуле – «теза и антитеза»! Уравновесьте эти рискованные страницы двумя-тремя выверенными фразами, двоетолкование – повод для дискуссии, но не для обвинений.
(Однако, когда «Альтернатива» пошла в «Дружбе народов», бедного Баруздина понудили вынуть из верстки немало фраз и страниц: я был за границей, а к Андропову, увы, обратиться никто не решился. Именно поэтому я, – чем больше размышляю о трагедии с южнокорейским самолетом, сбитом нами, – пришел к выводу, что горе не случилось бы, осмелься кто позвонить с Дальнего Востока ночью в Кремль и разбудить членов Политбюро. Нет, не рискнули, – врожденность рабства, страх побеспокоить патриархов...)
Впрочем, «Семнадцать мгновений весны» тоже вряд ли вышли бы: рукопись обвинили в том, что ее главный герой, Штирлиц, – «индивидуалист, не советующийся с Центром, излишне самостоятелен, кто дал ему право принимать самовольные решения?! Прежде всего – выполнение приказов сверху!»
(Спасибо А.Н. Яковлеву, – он тогда был заместителем заведующего отделом пропаганды ЦК, – заступился: «Что ж плохого в том, если общество вырастило человека, способного на самостоятельное принятие кардинальных решений? Выполнять приказы – не велика наука, куда сложнее взять на себя ответственность за дело...»)
Помню, однажды я передал рукопись новой вещи Андропову в четверг, заметив, что этой ночью уезжаю отдыхать в Новый Свет, к директору совхоза Вадиму Карпову, ученику моего старого друга Георгия Авраамова; телефон – Судак, Солнечная Долина, шестнадцать.
В понедельник Андропов позвонил в деревню в девять утра, – сразу как только приехал на работу: «Штука получилась, будут цеплять – деритесь, стойте на своем».
Особенно цепляли фразу: «не начинается ли в стране рецидив тридцать седьмого?»
Стоял на своем.
Отбился.
Без поддержки Ю.В. – не смог бы.)
Кстати, в то время когда Андропов уже ушел из КГБ, но Генеральным секретарем еще не стал, на Ленфильме закончилась работа над телесериалом «20 декабря». Там впервые в нашем кино (да и литературе, думается) я показал дружбу первого наркомвнудела Рыкова с Дзержинским: «враг народа» и «рыцарь революции» были на «ты», мучительно переживали временный разрыв; достойно был показан и Л. Каменев – революционер, как и любой человек, имеет право на ошибку.
Лапин, могучий начальник ТВ, фильм, понятно, заволынил.
И снова пришлось звонить Андропову.
– А что, – задумчиво сказал он, посмотрев четыре серии, – вы ни на йоту не противоречите правде... Почему надо постоянно умал чивать историю?! Был Каменев первым председателем ВЦИКа? Был! Был Рыков первым наркомом внутренних дел? Был! Дружил с Дзер жинским? Да. Деритесь. Я на вашей стороне...
...Итак, после ошеломившей меня беседы с одним из культуртрегеров я позвонил Андропову в ЦК, по его старому телефону. Выслушав, он несколько раздраженно ответил:
– Не могли вам сказать такую чушь о Шаляпине! Позвоните че рез несколько дней, я убежден, что это – очередные сплетни.
Он, однако, знал, что это были не сплетни. Через несколько дней меня нашли:
– Юрий Владимирович просит продолжать работу по перезахо ронению праха Шаляпина...
О втором письме, привезенном из Лихтенштейна от Федора Федоровича, говорить с Андроповым было неловко, уже главное – добро на продолжение работы – я получил, остальное приложится, иерархия задач – прежде всего...
Тем не менее с письмом этим, канувшим в наших архивах, хочу познакомить читателей:
СССР,
Москва.
Я, Федор Федорович Шаляпин, ставший после кончины моего старшего брата, художника Бориса Федоровича Шаляпина, главою семьи Шаляпиных, даю мое согласие на перевоз гроба с прахом отца из Парижа на Родину. Моя сестра Татьяна Федоровна Чернова, урожденная Шаляпина, как мне известно из беседы с нею, так же присоединяется к этому согласию.
Федор Ф. Шаляпин
Документ составлен в Вадуце, Столице Княжества Лихтенштайн, двадцать четвертого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года в резиденции барона Эдуарда фон Фальц-Фейна, моего друга.
Свидетели подписания этого документа, барон Эдуард фон Фальц-Фейн и писатель Юлиан Семенов, удостоверяют его подлинность.
...Летом восемьдесят третьего я вновь прилетел к барону; он позвонил мне, и как всегда требовательно – прокричал в трубку:
– Двенадцатого июня ти дольжен бить у меня! Приезжает Федор! Пока что дело с мертвой точки не сдвигается! Надо встретиться и обгофорить все еще раз!
(Павел Павлович Глоба, ученый, занимающийся весьма неодобряемой наукой, астрологией, посмотрев в свои святцы, сказал, что поездка будет двоякой: поначалу – провал, потом – успех: «Двенадцатое число вас огорчит, дело сорвется, будет пьянка, поверьте звездам».
Познакомил меня с Глобой мудрейший Владимир Иванович Сафонов, который поставил меня на ноги, когда все врачи отказались, он же определил болезнь дочери своими волшебными ладонями, – уникальный диагност! Впрочем, и Сафонов поныне ходит под секирой нашего дремуче-консервативного «этого не может быть потому, что не может быть никогда»!)
...Двенадцатого июня, действительно, работы не было, началась пьянка, и не потому, что это день рождения моей дочери, а оттого, что Шаляпин в Лихтенштейн не приехал, объяснив нам: «Господа из русского посольства в Риме сказали, что перезахоронением праха отца будут заниматься они... Я здесь живу, в Риме, стоит ли поперек им идти?»
Я позвонил в Рим; молодой атташе по вопросам культуры долго выспрашивал меня, где я нахожусь и почему, собственно, занимаюсь вопросом перезахоронения Шаляпина.
Объяснил молодому культуртрегеру, что занимается этим барон фон Фальц-Файн, я лишь стараюсь помочь, чем могу, услышал сытно-снисходительное:
– Мы не нуждаемся в помощи каких-то баронов! У нас своя, со ветская гордость...
Говорил молодой человек громко и сердито; барон стоял рядом, поэтому я чуть было не вжал трубку в ухо, – спаси Господь, Эдуард услышит слова этого голубя!
...Словом, из Вадуца я отправился в Париж – в совершенном отчаянии. Встретился с хроникерами и предложил им сенсационный сюжет: барон и я намерены – на основании воли семьи – выкопать прах великого русского певца и отправить его в Москву на средства Фальц-Файна. Хроникеры оживились – сенсация, еще бы!
...Наш посол во Франции – в то время им был мудрый и добрый Юлий Воронцов – улыбнулся:
– Дай мне документ.
Я отдал ему подлинник письма Федора Федоровича Шаляпина. – Это нам очень поможет, – сказал Воронцов. – И пожалуйста, не делайте с бароном глупостей.
– Хочешь сказать, что терпение – это гений? – спросил я.
– Именно, – ответил он. – Только так и никак иначе.
...И вот по прошествии месяцев барон звонит мне в Крым, и голос его трясется от обиды: на церемонию перезахоронения праха Шаляпина его, понятно, не пригласили. О себе не говорю, – со своими у нас считаться не принято, – когда-то еще станем правовым государством...
...А гортань великого русского певца хранится в одной из экспозиций Лондона, – продали сразу после его кончины... Жутковато, а?
РАЗОБЛАЧЕНИЕ
(повесть в манере ТВ)
Лондон, аэропорт Хитроу.
Высокий джентльмен, пожимая руку Честера Грэйва, одного из руководителей таможенной службы Великобритании (так, чтобы его не слышал молодой спутник Грэйва), заключил:
– Мы и сами не хотим верить в это, Честер... Но если это так, тогда станут понятны те провалы, когда наркотики уходили у нас из под носа... Улик на кого-либо у нас нет, но косвенные наметки не дают нам покоя... Помните об этом, когда будете вести переговоры в Мос кве... Нет ничего страшнее, когда один из боссов работает против сво их, не вам мне говорить об этом...
Москва, Сокольники.
Пес был большеглазый и вислоухий; судя по тому, что на нем был красивый ошейник, но бока запали, шерсть свалялась, этот спаниель несколько дней как потерялся, – они ж, словно малые дети, заиграются, убегут черте куда, а там поток машин, сотни людей на пешеходных зебрах; поначалу они все бесстрашны, – если вышел погулять с хозяином, значит, ничего плохого случиться не может...
Юноша с копной льняных волос, ниспадающих на лоб крупными, будто завитыми прядями, опустился перед псом на колени, поманил его к себе. Пес шел к нему медленно, не отводя своих страдающих круглых глаз от больших голубых глаз юноши; потом пес прилег и чуть что не пополз к юноше, видимо, чем-то напомнил ему хозяина.
Парень достал из кармана конфетку, развернул ее, положил на ладонь, протянул псу: тот слизнул ее и проглотил не жуя; хвост его шевельнулся, вроде бы вильнул – маленький, черный обрубочек.
Парень погладил пса; тот прижал уши, зажмурился, вздохнул.
Парень достал из маленького рюкзачка веревку, привязал ее к ошейнику и ласково, но с какой-то нервной тревогой шепнул:
– Ну, пойдем, Шарик... Или Тузик? Как тебя? Пойдем в парк, песик, ну, пошли...
Москва, Шереметьево.
Сколько же можно изучать паспорт, подумал Честер Грэйв: перестройка – перестройкой, но как эти пограничники буравили тебя глазами пять лет назад, так буравят и сегодня; врожденная подозрительность? Или неотмененная инструкция? Наверняка им сообщили, кто я, могли бы не держать меня у стойки три минуты...
Пограничник – лицо непроницаемое, глаза бесстрастные – еще несколько раз сравнил фотографию на паспорте с оригиналом, жахнул, наконец, штамп и отворил металлическую дверцу.
– Я подожду вас, Дин, – не оборачиваясь, сказал Грэйв своему спутнику, – выкурю сигарету.
– Три, – улыбнулся Дин. – Меня будут разглядывать дольше, я ведь впервые в стране победившего счастья...
Москва, Сокольники.
В парке парень дал псу еще одну конфетку; удлинил веревку, привязал пса к дереву; достал из рюкзачка шприц, высыпал в алюминиевую ложку порошок, зажег бензиновую зажигалку, растопил содержимое в ложке, – героин с примесью гашиша, – ширнулся прямо через брючину, блаженно откинулся на спину, не обратив внимания даже на то, что снег был мокрый, подтаявший изнутри.
Он лежал так несколько мгновений, потом достал из рюкзачка острое – до белизны – шило, пошел к песику; тот смотрел на него не то чтобы с доверием, но и без страха, – Бог отдал две конфеты, что-нибудь да значит...
Парень, словно подрубленный, опустился перед псом на колени – в жидкий, грязный снег; глаза его были совсем без зрачков, на лице играла отрешенная, беззащитная улыбка младенца; внезапно ноздри его побелели; он застонал тяжко и ударил шилом песика; тот страшно закричал, он именно закричал – по-человечески тонко; пытался сорвать веревку, метался, но парень, изловчившись, схватил его, снова ударил шилом; песик заяяйкал, тонко, как ребенок, а парень бил его шилом и бил, а потом начал облизывать свои окровавленные руки – жадно, как человек, давно не припадавший к воде...
Москва, Шереметьево.
К Грэйву и его спутнику подошли двое мужчин в генеральских формах таможни, – один с тремя большими звездами, другой – с одной.
– Добро пожаловать, – сказал старший, – рад вас приветствовать, мистер Грэйв.
– Благодарю, мистер Петров... Приятно вновь видеть вас...
– Знакомьтесь, генерал Романенко.
Тот, что был с одной звездой, молча пожал руку Грэйва, хотел было что-то сказать ему, но англичане наблюдали за тем, как таможенная служба курочила чемоданы, рассматривала женские трусики, белье, чулки; стоял многоязыкий гомон, который, казалось, мгновенно станет покорным шепотом, если пограничники, стоявшие здесь и там, достанут из-под шинелей пистолеты...
Петров заметил, как англичане многозначительно переглянулись.
– Эти пока не перестраиваются, – грустно, очень искренне по шутил Петров. – Увы...
– Зато наркотики не проскочат, – сумрачно заметил Романенко.
Петров, по-прежнему грустно, усмехнулся:
– Лучше перебдеть, чем недобдеть...
Грэйв кивнул на своего спутника:
– Это один из моих самых лучших агентов, мистер Дин.
Бомбей.
Один из тех, кто сидел возле большого радиомонитора, досадливо поморщился, кивнул на окно, выходившее на шумную, в трезвоне велосипедных звонков (хуже автомобильных), улицу; второй поднялся, закрыл рамы, опустил жалюзи и задернул тяжелые шторы.
– Вот теперь слушай, – сказал первый (кличка Ричард; подлин ное имя не известно никому; явно не англичанин – слишком грома ден и раздрызган).
Ричард прибавил рычаг громкости диковинного приемника; женщина стонала, кричала что-то быстрое; мужчина постоянно, словно заклинание, повторял: «чувствуешь меня, а?», «чувствуешь меня, а?». Женщина, продолжая стонать, закричала: «Да, Чарльз, да!»
– Никакой он не Чарльз, – заметил Ричард, – это Дин, легавый из Лондона... За ним и его контактами установить постоянное наблюдение в Лондоне... Хочешь громче?
– Не надо, я и так бабу захотел до ужаса.
– Мастурбируй, Ганс, мастурбируй... Посла сорока это даже полезно, массаж простаты, аденомы не будет...
Они замолчали, потому что Дин, которого записали, слышимо отвалился, сразу же чиркнул спичкой, раскурил сигарету, затянулся...
– Где ты сунул записывающее устройство? – удивился Ганс.
– Ему в задницу... Сейчас будет самое главное, слушай...
Ганс приблизился к лицу Ричарда, потерся носом о его потную щеку:
– Хочешь, я тебя полюблю?
– Слушай, – повторил Ричард.
Женский голос был уставшим, но безмерно счастливым, колокольчато-поющим: «Дин, ты спрашивал, когда они повернут в русский порт? Завтра». – «Да? Откуда ты все знаешь, Лейла?»
Алекс Мос, президент фармакологической фирмы – седовласый дедушка, божий одуванчик, – тяжело обвис на трибуне международного конгресса врачей:
– Наша фирма «Мос и братья», которую я имею честь возглав лять, – одна из крупнейших фармакологических фирм в Европе, – понесет громадные убытки, если мы исключим наркологические эле менты из ряда лекарственных препаратов. Мы, тем не менее, готовы пойти на это, потому что угроза гибели человечества от вторжения наркотиков стала реальностью. Я предлагаю всем фармакологическим фирмам последовать нашему почину!
Овация в зале была шквальная, нарастающая волнами: Мос неловко поклонился и начал шатко сходить с трибуны; его поддержали два рослых секретаря, снесли в зал на руках...
Москва, таможенная инспекция.
– Мистер Петров, наша агентура убеждена, что груз для фирмы «Роу» вышел из Бомбея. Хочу надеяться, что вы сочтете целесообразным наше сотрудничество в этой операции.
– Мы готовы, – ответил Петров. – Могу задать несколько вопросов?
– Да, сэр.
– Какова мера уверенности, что в контейнеры действительно заложен гашиш?
– Есть показания двух достаточно надежных осведомителей: их информация была всесторонне проверена агентом Дином. – Грэйв чуть обернулся к тому, с кем прилетел, – молодому еще, очень худому мужчине с битловской прической; галстучек затянут тоненьким узелком; высокий, туго накрахмаленный воротник рубашки делал его шею какой-то беззащитно-цыплячьей.
– Я купил девку, которая спит с человеком из индийского клана, – голос у Дина был тонкий, высокий, чуть ц е п л я ю щ и й на согласных.
– Более того, – он улыбнулся (только сейчас Петров заметил, какой этот Дин веснушчатый; любопытно, почему веснушчатыми бывают только молодые люди?), – чтобы верить ей, мне пришлось пойти на жертву – я влюбил ее в себя. А в кровати, как свидетельствует опыт разведки, врут редко. Она мне и сказала, что теплоход «Манчестер» в Индийском океане получит радиограмму об изменении курса: поступит приказ зайти в Ленинград вместо Стокгольма. Она будет держать меня в курсе всех событий, мы – на связи...
– Контригры против вас не предполагаете? – спросил Петров.
– Иногда и в кровати лгут...
– Лейла не врет, – убежденно ответил Дин.
Бомбей.
– Лейла! – кричала девочка, шлепая коричневыми ножонками по белому песку безбрежного, солено-ветряного пляжа. – Лейла, погоди!
Лейла обернулась; лицо ее было прекрасным; абсолютная гармония точеного лица и стройной фигуры; глаза у нее были длинные, нереально красивые.
– Маленькая, сейчас штормит, вдвоем кататься на серфинге опас но... А завтра я возьму тебя, ладно?
