Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."
Автор книги: Ольга Семенова
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 67 (всего у книги 85 страниц)
ШАРЛЕРУА. Я притворялся спящим!
ФИГАРО. Сударь, так притворяться даже актеры не умеют: им если соломкой в носу пощекотать – сразу начинает извиваться, а ведь, бывает, покойника играют. Я же вам щекотал в двух ноздрях, но вы лежали, как дуб, сраженный молнией. (Бомарше.) Вино разбавленное, но лучшего в этом паршивом вертепе не достанешь...
ФИГАРО уходит.
БОМАРШЕ. Я тоже был юным, Шарлеруа, и тоже любил веселье. Но я знал – где, когда и с кем можно веселиться.
ШАРЛЕРУА. Но вы не были в молодости разведчиком, Бомарше! Вы были сочинителем!
БОМАРШЕ. Я только сейчас становлюсь сочинителем, Шарлеруа! В молодости я был бумагомарателем. Я до сих пор стыжусь своей пьески «Севильский цирюльник», как солдат стыдится невинности... Я окунулся в дело лишь для того, чтобы лучше понять людей, ибо нигде, кроме как в интриге, ты не можешь увидеть человека в двух измерениях – таким, каков он с тобой, и таким, когда он пишет рапорт своему монарху о беседе со мною.
«Здравствуйте, мой родной друг, мой талантливый и щедрый Бомарше!» – кидается он ко мне на шею при встрече. А когда мои люди, напоив его, похищают письмо, написанное им монарху, я читаю: «Это алчное, бездарное, похотливое животное Бомарше сегодня, в беседе со мною...» Вам же ясно, мой бедный Шарлеруа? Как ваш шеф, я должен был бы отстранить вас от работы, отобрать шпагу и выслать на родину, чтобы вами занялись в Бастилии...
Но мне жаль вас – с одной стороны, я все-таки надеюсь на вашу ловкость, с другой – я ненавижу костоломов Бастилии и, наконец, исповедую порядочность. Вы заучите письмо королю наизусть и проговорите его только Людовику – никому другому.
Выслушав вас, Людовик спросит: «Где товар?» Ответите, что «товар» в Лондоне, у Бомарше, и скажете, что несчастный Бомарше живет в сарае и пьет разбавленное вино, похожее на (пробует вино) на конскую мочу, и что его с утра и до вечера пытаются перевербовать британские тори, подсылая к нему то несчастных потаскушек, то утонченных поэтов; ему сулят огромные деньги, но Бомарше никогда не изменит Франции.
Нет, скажите – не изменит государю, ибо Людовик утверждает, что он – это и есть Франция. Так пусть же мне пришлют денег, чтобы я мог достойно представлять мой великий народ. Нет, скажите: моего великого государя.
Нет, не говорите государя, потому что я не являюсь его личным посланцем, на основании этого он откажет в субсидии. Скажите – Бомарше в отчаянии; он ест сухой хлеб и принимает агентов в дешевой гостинице. Нет, скажите – в гостинице с тонкими стенами: в соседнем номере слышно все, что здесь говорят шепотом.
ШАРЛЕРУА. Зачем же вы тогда кричите?
БОМАРШЕ. Я не кричу! Я рыдаю!
ШАРЛЕРУА. Но вы прорыдали столько секретов, сколько не могло быть в тех письмах, которые я возил в Париж.
БОМАРШЕ. Шарлеруа, не вздумайте пугать меня: с тех пор как я взял в руки перо, я лишился чувства страха. Запоминайте то, что я вам буду говорить, слово в слово: «Государь! Рукопись книги “Тайные мемуары публичной женщины”, порочащая Двор и известную вам особу, в моих руках. Гнусный сочинитель Тевено де Моранд торговался, как провансалец во время конной ярмарки.
Сначала он вообще отказался встретиться со мной, опасаясь, что я приехал в Лондон с единственной миссией – похитить его. Наконец, мне удалось сплести вокруг него сеть (чему не научит драматургия!), и он согласился передать мне рукопись, в которой множество гнусностей, посвященных самой чистой и умной женщине Франции – нежной мадам Дюбарри.
Он согласился также уничтожить в моем присутствии листки его будущей книги, которая готовится к печати в издательском доме «Борк & Рей».
Но он затребовал тридцать две тысячи ливров и обязательство платить ему пожизненную пенсию, а после смерти содержать его жену. Я молю Бога, чтобы он не добавил пункта о содержании после его смерти прижитых детей, собак и трех сиамских кошек. Если эта сумма будет вручена Моранду, я берусь обратить его в друга Франции – такие люди нужны: он станет смотреть за потомками альбигойцев, подвизающимися в Лондоне.
Государь, я пребываю вашим почтенным слугою. Ваш шевалье де Норак».
ШАРЛЕРУА. Сударь, но весь мир и без рукописи Тевено де Моранда знает, что государь спит с мадам Дюбарри!
БОМАРШЕ. Знание дает слово, Шарлеруа, только слово! Анекдоты умирают, потому что их не записывают! Если появится книга о шалостях нашего монарха, это уже документ – можешь опровергать его хоть тысячу раз! Он есть! Он – вечен!
ШАРЛЕРУА. Я должен запомнить ваше письмо дословно?
БОМАРШЕ. Спаси бог, если вы станете сочинять вместо меня: вас казнят, не поверив, – конокрада, как и литератора, узнают по почерку.
ШАРЛЕРУА. Вы сейчас пишете не как литератор, но как человек из «Секрета короля».
БОМАРШЕ. Мой дорогой Шарлеруа, я только потому и остаюсь представителем «Секрета короля» после трех арестов на родине и позорного столба на площади, что профессия моя, увы, единственная – я сочинитель. И это, несмотря на то что я убедился давным-давно: республика литераторов – это республика волков, готовых всегда перегрызть друг другу горло.
В свое время, дорогой Шарлеруа, мне так надоело сочинительство, а я сам так надоел самому себе, я так запутался в долгах, и все вокруг мне так опостылели, что я, бросив все, начал обходить обе Кастилии, Ламанчу и Эстрамадуру в поисках забвения и спокойствия.
Но ведь нельзя сбежать от самого себя – поэтому в моих странствиях одни меня хвалили, другие бранили, третьи сажали в тюрьму, четвертые из нее освобождали, и я, мало– помалу, научился радоваться хорошей погоде, не сетовать на дурную и все принимать таким, каково оно есть, чтобы потом драться против устойчивой глупости и смиренной подлости в моих веселых сатирах: нельзя бороться с подлостью нашего мира трагедиями – над этим посмеются потомки. Интрига и смех – вот оружие будущего.
ШАРЛЕРУА. Кавалер, кто научил вас такой великой философии?
БОМАРШЕ. Привычка к несчастьям, мой друг. Я тороплюсь смеяться потому, что боюсь, как бы не пришлось плакать. Вы все запомнили?
ШАРЛЕРУА (закрыв глаза). «Государь, рукопись книги “Тайные мемуары публичной женщины” – в моих руках... Мошенник Тевено де Моранд торговался, как...»
БОМАРШЕ. Я спокоен за вас. Будет лучше, если вы не вернетесь сюда без денег от Людовика. Я не задерживаю вас более.
ШАРЛЕРУА уходит поклонившись.
БОМАРШЕ. Напьется, сукин сын! Если бы я решил покончить с алкоголизмом, я бы снял фильм... Тьфу, всегда меня губит торопливость. Кино ведь еще не изобретено... Я бы написал мюзикл. Лучший мюзикл – это «Похвала глупости» Эразма Роттердамского. Так вот, я бы написал мюзикл, в котором показал самоубийство гениального алкоголика: пример только тогда действует, когда обнажена жестокость. Если вокруг да около – сопьются, все сопьются – и дураки и гении. Чтобы щенок не гадил, его тыкают носом в дерьмо – лучшая форма воспитательной работы...
Входит ВАН ТИФОЗИННИ – режиссер с бабьей фигурой.
ТИФОЗИННИ. Здравствуй, родной!
БОМАРШЕ. Когда режиссер называет писателя «родным», следует ждать серьезных неприятностей.
ТИФОЗИННИ. Перестань! Я получил отрывки твоей пьесы, положил их под подушку и плакал всю ночь! Ты гений, Пьер! Я читал отрывки папе – он так растрогался, что я вызвал лекаря... Какой язык, какая груда мыслей... я написал несколько новых сцен; эпизоды молчания героев... Понимаешь – герои стоят на просцениуме и молчат – все как один. У меня даже кожа пошла цыпками... Так что давай работать, родной, давай сядем и будем вместе сочинять.
БОМАРШЕ. Тифозинни, за воровство рубят кисть правой руки.
ТИФОЗИННИ. Я левша. БОМАРШЕ. Бог одарил тебя талантом объяснять мои слова лицедеям – благодари за это создателя и не примазывайся к тому, что даровано другому!
ТИФОЗИННИ. Твои слова могут быть неверно поняты мною.
БОМАРШЕ. Пойми их верно.
ТИФОЗИННИ. Я беру двадцать процентов, Бомарше, это вполне по-божески. С Расина брали третью часть...
БОМАРШЕ. Тифозинни, ты плохо кончишь.
ТИФОЗИННИ. Плохо кончишь ты – «Женитьба Фигаро» не увидит света: если ты отец, то я – роженица, Бомарше, я – роженица...
Уходит.
БОМАРШЕ. Фигаро!
ФИГАРО. Я здесь!
БОМАРШЕ. Фигаро, что нужно принимать, если открылось колотье в боку?
ФИГАРО. Смотря в каком.
БОМАРШЕ. В левом.
ФИГАРО. Надо есть побольше серы, смешанной с тертыми лас– точкиными гнездами.
БОМАРШЕ. Ты пробовал это снадобье на себе?
ФИГАРО. Нет. На сестрице.
БОМАРШЕ. Ей помогла твоя медицина?
ФИГАРО. Так она стала ее принимать за полчаса перед смертью.
БОМАРШЕ. Отчего она умерла? Тоже колотье в боку?
ФИГАРО. Нет, она не могла разродиться двойней.
БОМАРШЕ. Фигаро, вот тебе луидор за то, чтобы ты не показывался мне на глаза в течение ближайшего часа.
ФИГАРО. Вы же велели принести кофе, когда придет американец.
БОМАРШЕ. Ты прав, как судья, Фигаро. Зови лицедеев, мы успеем немного поработать!
Фигаро распахивает дверь.
ФИГАРО. Ребята, репетиция!
Из соседней маленькой комнаты выходят МЕНЕСТРЕЛИ и ДЖАЗ-ОРКЕСТР.
БОМАРШЕ. Друзья мои, у меня есть полчаса времени – не будем терять его понапрасну. Фигаро, включи диктофон, мы запишем репетицию на пленку.
ФИГАРО. Батарейки сели. «Элемент 343» в Лондоне днем с огнем не сыщешь.
Менестрели поют в микрофон арию из «Женитьбы Фигаро».
БОМАРШЕ. Неплохо, но стиль менестрелей предполагает больше нежности. (Хлопает в ладоши.) Актеры Альмавива и Фигаро!
ФИГАРО. Между прочим. Ваш Фигаро не понял меня – слишком однолинейно играет, насмехается надо мной, добродетелей моих не понимает.
БОМАРШЕ. Много ли в тебе добродетелей?!
ФИГАРО. Если посчитать все те добродетели, которых требуют от слуги, то много ли найдется господ, достойных быть слугами?
Бомарше кидает Фигаро монету.
БОМАРШЕ. Браво, Фигаро, браво, брависсимо!
ФИГАРО (менестрелям, показывая луидор). Другие сулят двадцать пенсов за шутку, но ни гроша не платят, а мой господин хоть и горяч, но честен!
БОМАРШЕ. Ровно настолько, чтобы не быть повешенным! Итак, друзья, пятую сцену! С песнями.
Менестрели пляшут и поют.
БОМАРШЕ. Нет, нет, милые мои! Нет! Это невозможно! Это все слишком по-французски! Если б я захотел вывести на сцену неутешную мать, обманутую супругу, сына, лишенного наследства, я бы прежде всего придумал для них королевство на каком-нибудь острове!
Только тогда я могу быть уверен, что мне не поставят в вину неправдоподобие интриги, ходульность характеров и напыщенность слога! Вы должны играть сцену естественно, но с гишпанскими интонациями. А что делает наш дорогой алькальда, блюститель закона?! Он же ножками дрыгает! Так не годится! Давайте снова!
Менестрели пляшут и поют.
ФИГАРО. Скажут: «Скверная пьеса, слишком веселая и интриг много». БОМАРШЕ. Скверная пьеса – это не скверный поступок. И потом трудно угодить людям, которые по роду занятий обязаны веселые вещи считать недостаточно серьезными, а завязанными в тугую интригу – чересчур развлекательными.
ДЕВУШКА-МЕНЕСТРЕЛЬ. Кавалер де Бомарше, не могли бы вы написать мне две-три реплики в сцене Розина Фигаро? Я чувствую некоторую пустоту, мне не хватает слов, чтобы оправдать свое поведение на сцене.
БОМАРШЕ. Пташечка мая, ваше поведение оправдывать буду я. Думайте не о себе, но о целом, и верьте автору, верьте, потому что через минуту в дверь раздастся стук и мы будем вынуждены прервать наше развлечение!
В дверь стучат.
БОМАРШЕ (выпроводив менестрелей). Войдите.
Входит представитель Североамериканских штатов САЙЛЕС ДИН.
ДИН. Здравствуйте, дорогой Бомарше.
БОМАРШЕ. Тшшш! С сегодняшнего дня я для вас «Хорталес», дорогой Дин. И забудьте, что я когда-то был Бомарше или шевалье де Нораком. Так будет лучше для ваших Североамериканских Штатов. Так будет лучше для вашей родины, которой нужно оружие для борьбы против монархий...
ДИН. Людовик согласился?!
БОМАРШЕ. Как и все монархи, Людовик должен ненавидеть Северные штаты, бывшую колонию британской короны, объявившую независимость, несмотря на то что он проклинает Англию! Как все маленькие людишки, мой монарх испытывает страх за судьбу своей золоченой шапчонки. Как и всякий сочинитель, я должен ненавидеть коронованного тирана, но я служу ему, потому что данность очевидна: Людовик – это Франция.
Когда Франция станет просто Францией, а я мечтаю о Франции республиканской, воистину народной, я стану служить ей с еще большим рвением. Так вот: мне стоило большого труда подогреть честолюбие нашего коронованного скунса. Я доказал ему, что чем ощутимее будут успехи Американских Штатов, свергнувших гнет Британии, тем тяжелее станет Лондону. Чем тяжелее Лондону, тем легче Парижу, тем могущественнее моя родина.
И Людовик повелел выделить из казны миллион ливров! Этими деньгами отныне распоряжаюсь я, глава фирмы, Михель Хорталес, торговец оружием и амуницией. Людовик думает о себе. Я думаю о вашей и нашей свободе.
ДИН. Когда вашу пьесу поставил филадельфийский театр, многие не могли понять, как Людовик позволил играть это сочинение на парижской сцене.
БОМАРШЕ. Монарх хочет править умными французами, а мои герои – не лишены чувства юмора.
ДИН. Умные люди, наделенные чувством юмора, чаще других смертных изменяют своим грешным идеалам.
БОМАРШЕ. Умные не предают. Да и потом предательство – самая невыгодная сделка в мире: предателю не верит никто, и никому он не нужен, ибо он никого отныне не представляет. Мир ценит верность; слуга страны – представитель могущества народа; предатель – представляет свое слабое, маленькое, трусливое «я»!
ДИН. Можно ли мне сказать президенту Франклину со всей определенностью, что партия оружия для борьбы против британской монархии будет отправлена в Нью-Йорк?
БОМАРШЕ. Корабли загружаются, Дин, корабли загружаются.
ДИН. Как мне отблагодарить вас?
БОМАРШЕ. Не понял...
ДИН. Вы отдали нашему делу добрый год жизни; вы существуете на то, что сочиняете. Вы потеряли много денег. Вы снимаете дешевый номер, вы...
БОМАРШЕ. Пожалуйста, не унижайте себя глупостью, Дин. Сочинитель, если он хотя бы раз пересчитал свое искусство на деньги, не имеет право впредь брать в руки перо: он будет писать цифры, а не слова.
ДИН. Я запомню это на всю жизнь, Бомарше. Вы обречены на бессмертие в драматургии; как жаль, что никто не сможет знать, что именно вы стояли у колыбели новорожденной американской республики.
БОМАРШЕ. В Париже уже забыли, что я провел в их дома чудо века: водопровод. Не забывчивость страшна – клевета.
ДИН. Клевещут на тех, кто опасен глупцам и злодеям. Мне, например, передали подметное письмо; ваши недоброжелатели доносят, что вы, помогая нам, хотели создать в Испании акционерное общество по торговле черными рабами.
БОМАРШЕ (хлопает себя по карману). Здесь – письмо, которое я написал королю. Я знаю наизусть свои письма, послушайте: «Как же вы терпите, сир, чтобы ваши подданные оспаривали у других европейцев завоевание стран, принадлежащих несчастным индейцам, африканцам, дикарям, караибам, которые никогда ничем их не оскорбили? Как же вы дозволяете, чтобы ваши вассалы похищали силой и заставляли стенать в железах черных людей, которых природа сделала свободными и которые несчастны только потому, что сильны вы?» Хотел бы я посмотреть, дорогой Дин, кто решится во Франции, кроме меня, сказать это в лицо Людовику?! Поймите, монарх монархом; я же служу моему народу, идее свободы и закону.
ДИН. Я так и знал, что на вас клевещут.
БОМАРШЕ. Я видел честнейших людей, которых клевета уничтожила. Сперва чуть слышный шум, едва касающийся земли, пианиссимо, шелестящий, быстролетный, сеющий ядовитые семена. Чей-то рот подхватывает этот слух и пиано, нежно сует его вам в ухо. Зло сделано – дайте время, и оно прорастет! Оно движется, рифорзан-до! Пошла гулять по свету чертовщина! Клевета становится мнением, она выпрямляет спину, она – кресчендо – делается всеобщим воем ненависти и хулы! Другой бы испугался, затаился, скрылся, сник! Аптекаря или часовщика это может спасти. Но это не спасет литератора де Бомарше! Я глотаю по утрам сырые яйца – мне нужен зычный голос! Я читаю на ночь Вольтера – мне нужно вооружить свою ненависть! Я одеваюсь у лучших портных – мне надо злить клеветников! Я обедаю у Фукьеца – мне надо родить зависть, которая свидетельствует о растерянности и злобе недругов! Я актерствую! Я смеюсь, хожу по девкам, веселюсь! Я плачу ночью, занавесив шторы!
Входит ФИГАРО с подносом, на котором две чашки кофе.
ФИГАРО. Кофе – дерьмо, но лучшего здесь нет. У входа три молодчика.
БОМАРШЕ. Видите, Дин? Служба британского монарха пасет вас, как овцу. Скройтесь через эту дверь – вы пройдете черным двором и наймете возницу возле пекарни.
ДИН уходит.
БОМАРШЕ (глядя в окно). Ты эту троицу еще не видел? ФИГАРО. Как же не видел? Видел. Они меня третий день табаком угощают.
БОМАРШЕ. Табак черный?
ФИГАРО. Нет, голландский, с сахаром. Я оставил и для вас (протягивает Бомарше кисет).
БОМАРШЕ. Спасибо. На завтра у нас есть деньги?
ФИГАРО. Жозефина с кухни обещает кормить до тех пор, пока я сплю с ней.
БОМАРШЕ. Но я же с ней не сплю.
ФИГАРО. Придется – для пользы дела.
БОМАРШЕ. Продай ей мои часы, а?
ФИГАРО. Она вам три пары «Сейко» в придачу купит – ей страсть как хочется попробовать господское. Они, что при кухнях, всегда сыты, только любопытство у них жадное, все им узнать хочется. Как сытый – так ему подавай все новенькое и новенькое.
БОМАРШЕ. Слушай, а как ты объясняешься с этой поварихой? Ты же не знаешь английского языка?
ФИГАРО. Это ерунда. Кто умеет говорить «год дам!» – черт побери! – тот в Англии не пропадет. Вам желательно отведать хорошей жирной курочки? Зайдите в любую харчевню, сделайте вот этак (показывает, как вращают вертел), и вам приносят кусок солонины без хлеба. Изумительно! Вам хочется выпить стаканчик превосходного бургонского? Сделайте так, и больше ничего. (Показывает, как откупоривают бутылку.) «Год дам», и вам подносят пива в отличной жестяной кружке с пеной до краев. Какая прелесть! Вы встретили одну из тех милейших особ, которые семенят, опустив глазки, отставив локти назад и слегка покачивая бедрами? Изящным движением приложите кончики пальцев к губам. Ах, «год дам»! Она даст вам звонкую затрещину, – значит, поняла. Правда, англичане в разговоре время от времени вставляют и другие словечки, однако нетрудно убедиться, что «год дам» составляет основу их языка.
Стук в дверь.
БОМАРШЕ. Войдите.
Входят три рослых молодчика.
ФИГАРО. Они, те самые... Только усы приклеили, а бороды сняли.
БОМАРШЕ. Ты свободен, Фигаро.
ФИГАРО. У меня ногу свело.
БОМАРШЕ. Я что сказал?! ФИГАРО. Ногу свело, не могу двигаться!
Бомарше достает из-под шелковой накидки пистолет и наводит его на Фигаро.
ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Год дам, шевалье, у нас три таких штуки. (Его спутники достают из-под плащей пистолеты.) Но мы пришли не с войной, а с миром.
БОМАРШЕ. Вы представляете интересы Британии?
ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Мы представляем интересы короля, год дам!
БОМАРШЕ. Прошу садиться, кавалеры!
ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Садитесь, джентльмены. Фигаро, пошел вон!
ФИГАРО покорно идет к двери.
БОМАРШЕ. Фигаро, оставайся с нами и пей кофе.
ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Мы, собственно, не против. Слуг дешевле покупать, чем хозяев, год дам!
БОМАРШЕ. Мой слуга куплен на всю жизнь, – не деньгами, а сердцем!
ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Шевалье, вы предложили Тевено де Моранду тридцать две тысячи луидоров за уничтожение книги о публичной девке – любовнице французского монарха.
БОМАРШЕ. Кавалер, я требую удовлетворения – вы оскорбили достоинство короля!
ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Вы сравнили вашего монарха с вонючим скунсом, шевалье.
БОМАРШЕ. Но это делал я, француз и подданный, а не вы – британец и противник.
ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Это сравнение приведет вас на эшафот.
БОМАРШЕ. Я уже был там. Дальше, пожалуйста.
ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Корона Британии платит вам шестьдесят четыре тысячи луидоров и пенсию; вашей жене после смерти – половинную, вашим законным детям – третью часть – за то, что вы не препятствуете появлению правды. Вы позволяете Тевено де Моранду напечатать его книгу о публичной шлюхе, которая в десять раз продажней Джерри, отдающей вам себя за пятнадцать луидоров, год дам!
БОМАРШЕ. За десять.
ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Пять доплачиваем ей мы – за мучения.
БОМАРШЕ. Когда и где вам угодно встретиться со мной, кавалер? Я заранее принимаю все ваши условия: шпага, пистолет, кулаки.
ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Шевалье, через десять минут в этот номер придет ваша жена. Она везет вам печальные новости. Мы подождем вашего ответа до завтра. Честь имею, шевалье. Джентльмены...
МОЛОДЧИКИ поднимаются и, отвесив Бомарше поклон, уходят из номера.
БОМАРШЕ. Ты слышал, Фигаро, сюда едет Жозефина. Какой ужас! Посмотри, нет ли под перинами панталон или деталей от корсетов? Быстро!
ФИГАРО. Панталоны были позавчера, я их подарил кухарке.
БОМАРШЕ. Посмотри еще раз! (Фигаро смотрит под кроватью, потом под периной и достает оттуда чулки, подвязки и бюстгальтер.) Эта сволочь Джерри... То-то я смотрю, она была так ядовито надушена. Выбрось белье, сожги подушки, начинай уборку, скажи жене, что я трепетал от счастья, узнав о ее приезде. Она будет требовать денег – дай часы, пусть она продаст их. Она будет говорить, что король запретил показ моих пьес, – скажи, что я пишу новую безобидную комедию «Свадьба Фигаро». Скажи, что эта пьеса даст ей на первые два месяца, а потом, когда ее отыграют и забудут, король вернет мне свою милость – ему без меня труднее, чем мне без него, а в общем-то нам всем очень плохо без Франции.
ФИГАРО. До чего ж мне жаль вас, шевалье, просто сил нет. Не жалел бы – сбежал давным-давно. (Достает из кармана деньги и протягивает их Бомарше.) Вот, здесь сто луидоров.
БОМАРШЕ. Британские шпионы купили тебя, мой бедный Фигаро?
ФИГАРО. Надо посмотреть еще – кто кого.
БОМАРШЕ. Отдай эти деньги жене и уезжай с ней в Париж. Здесь тебя убьют, Фигаро, мой бедный Фигаро.
ФИГАРО. Лучше я сдохну здесь, чем ехать с вашей мадам в Париж.
БОМАРШЕ. Спасибо тебе, Фигаро, спасибо. Тебе жаль меня, ты хочешь быть со мною до конца?
ФИГАРО. Мне себя жаль. Лучше мгновенная смерть с вами, чем медленная – подле вашей супруги.
БОМАРШЕ. Хорошо, проводи Жозефину и приходи на Трафальгар, 7. Ночью.
ФИГАРО. Вашу Жозефину легче проводить на тот свет, чем в Париж.
БОМАРШЕ. Фигаро!
ФИГАРО. Я здесь!
БОМАРШЕ. Никогда не желай зла ближнему.
ФИГАРО. Кто желает зла дальнему? Только ближнему и желают.
БОМАРШЕ. Так... По-моему, я все собрал. Посмотри, под кроватью нет никаких листочков?
ФИГАРО. Шпионских?
БОМАРШЕ. Идиот! Когда писатель бежит от жены, он не думает о секретах короля, он думает только о своей работе!
ФИГАРО (достает из-под кровати листок). Вот тут что-то напачкано.
БОМАРШЕ (читает). «Драматические произведения подобны детям. От них, зачатых в миг наслаждения, выношенных с трудом, рожденных в муках и редко живущих столько времени, чтобы успеть отблагодарить родителей за их заботы, – от них больше горя, чем радости. Проследите за их судьбой. Вместо того чтобы осторожно играть с ними, жестокий партер толкает их и валит с ног. Нередко актер, качая колыбель, их калечит. Стоит вам на мгновенье потерять их из виду, и, – о ужас! – растерзанные, изуродованные, испещренные помарками, покрытые замечаниями, они уже бог знает куда забрели. Если же им и удается, избежав стольких несчастий, на краткий миг блеснуть в свете, то самое большое несчастье их все-таки постигает: их убивает забвение. Они умирают и, вновь погрузившись в небытие, теряются навсегда в неисчислимом множестве книг». Нет, это ерунда. (Бросает на пол.) Прощай. (Уходит, через минуту возвращается и поднимает с пола листок.) В Трафальгарских номерах нет папифакса, черт возьми! Скажи Жозефине, что я ее обожаю!
БОМАРШЕ уходит через вторую дверь.
Входит ЖОЗЕФИНА.
ЖОЗЕФИНА. Где этот мерзавец?! Где это чудовище, оставившее меня без средств к жизни? Где этот бумагомаратель, пьеску которого запретили к показу?! Что ты молчишь, дубина?!
ФИГАРО. Мадам, когда говорит безумие, разум безмолвствует.
Декорация вторая
Роскошный кабинет в стиле ампир, высокие потолки, много тяжелого бархата. У стены – старинная кровать-ладья; секретер, много скульптур и живописи. На сцене – ПИСАТЕЛЬ. Он слушает арию Фигаро, настраивая для работы диктофон. В углах кабинета – два «ТВ» – идут беззвучные передачи 1 и 10 программы. 1-я программа передает рекламу, 10-я – веселое «шоу». Ария Фигаро кончается.
ПИСАТЕЛЬ (диктует в диктофон). Раз... Два... Три... Проверка...
Картина вторая. Комната в старом Лондонском доме на Трафальгар, 7.
Высокие потолки, много тяжелого бархата. Стенографистка! Этого не печатайте! Вместо этого пойдет ремарка: «Низкие потолки, грязные обои, несвежая кровать в углу». На кровати лежит Бомарше. У окна сидит его жена Жозефина.
Писатель далее диктует на разные голоса, подражая попеременно то Бомарше, то Жозефине, то другим персонажам.
ГОЛОСОМ БОМАРШЕ. Ты выглядишь усталой, родная.
ГОЛОСОМ ЖОЗЕФИНЫ. Я не сплю третью ночь.
ГОЛОСОМ БОМАРШЕ. Э, в конце концов, чем хуже – тем лучше. Надо все доводить до последней грани. Когда на площади сжигали мои «Мемуары» и толпы продажных политиканов от журналистики улюлюкали, считая, что они заткнули мне глотку, я-то знал, что время их торжества кончится, как только палач совершит обязательную формальность и сломает над моей головой шпагу. Пусть Людовик попробует заставить французов забыть мои пьесы, пусть. Скорее его забудут.
ГОЛОСОМ ЖОЗЕФИНЫ. Сильных не забывают, Пьер. Ты, как дитя, – наивен и раним. Живешь в придуманном тобою мире. Твои заботы и тревоги создаются тобою же. Ты не хочешь жить, чтобы жить. Ты стараешься жить, чтобы остаться навечно, и обыкновенное, понятное всем счастье проходит мимо тебя, и ты не замечаешь его, увлеченный своею мечтой. А потом, когда ты захочешь остановить время и увидеть жизнь такой, какая она есть, – будет поздно, потому что часы, отпущенные нам Богом, страшнее тех часов, которые ты любишь мастерить: твои идут неделю, а наши, людские часы, подобны мгновеньям.
В кабинет входит экономка.
ЭКОНОМКА. К вам пришли девки.
ПИСАТЕЛЬ (в диктофон). Этого не печатать!
Он поднимается из-за стола и идет через всю квартиру.
Этот проход, – необычайно важный для понимания характера Писателя, – должен быть решен таким образом, чтобы зритель увидел его квартиру. Для этого включается круг, и писатель, раздеваясь на ходу, бросая свои вещи на пол, проходит через холл, старинную библиотеку, громадную, в стиле Людовика столовую, будуар жены, модерновую комнату сына, гостиную стиля позднего рококо, и приходит – уже в одних трусах – в комнату, обставленную с грубой и показной нищетой: койка, укрытая солдатским одеялом, стеллаж с книгами, большой портрет Мао. Единственная дорогая вещь в этой «гостевой» комнате – огромный телевизор (в случае, если театр не имеет возможности проецировать на громадный экран кинопленку митинга маоистов в любой из западных стран, но так, чтобы доминировала спина оратора, а не его лицо, ибо оратор – это наш писатель, можно использовать транзисторный приемник).
В гостевой ПИСАТЕЛЯ ждут две массажистки в хрустящих белых халатах. Писатель раздевается, ложится на кровать.
ПИСАТЕЛЬ. Включите приемник, я хочу послушать, как цензура искалечила мою речь на митинге верных сыновей великого кормчего.
ПЕРВАЯ МАССАЖИСТКА начинает делать массаж, ВТОРАЯ МАССАЖИСТКА ищет по шкале приемника. Находит голос писателя. Слышна овация, крики: «Восток заалел!» «Да здравствует самый-самый!» «Слава Мао! Слава Троцкому!»
Голос ПИСАТЕЛЯ. Ветер с востока сильнее, чем ветер с запада, мои молодые друзья! (Овация.) Мы должны смотреть открытыми глазами на процесс, происходящий в мире: американский империализм, французский капитализм и советский ревизионизм объединились в борьбе против великого гения революции Мао Цзедуна! Реакция – против света, гнилой материализм – против духа! Наш девиз – борьба! Мы должны откинуть все мелкое, материальное, суетное! Для всех нас не важно – что есть, где спать и как одеваться! Главное – порыв, смелость, низвержение кумиров, идей, морали! Мы должны отбросить изжившее себя – в политике, искусстве, любви! Стиль Дацзибао – это стиль будущей литературы мира! (Овация.)
ПИСАТЕЛЬ (массажисткам). Пожалуйста, покрепче трите копчик, он близок к простате!
Голос ПИСАТЕЛЯ (в транзисторе). Да здравствует великая пролетарская культурная революция! (Овация.) Пусть расцветают все цветы, пусть соседствуют все школы и течения!
ПИСАТЕЛЬ. Выключите и сосредоточьтесь на паховых мышцах.
ПЕРВАЯ МАССАЖИСТКА выключает транзистор (или ТВ).
ВТОРАЯ МАССАЖИСТКА. Вы пишете душещипательные пьесы, а говорите так страшно...
ПИСАТЕЛЬ. Малютка, зрительницы любят тех, кто пугает...
ПЕРВАЯ МАССАЖИСТКА. В жизни вы обаяние, сплошное обаяние... Повернитесь на бок.
ПИСАТЕЛЬ. Вас не смущает жировичок на ягодице? Может, мне стоит показаться онкологам?
ВТОРАЯ МАССАЖИСТКА. Это не жировичок, мсье, это след от жаркого поцелуя.
ПИСАТЕЛЬ. Какой фильм или спектакль вам бы хотелось посмотреть, мои спасительницы?
ПЕРВАЯ МАССАЖИСТКА. О любви.
ПИСАТЕЛЬ. По Бергману? С лесбосом и гомосексуализмом?
ВТОРАЯ МАССАЖИСТКА. О нет, это уже скучно, это сейчас никого не волнует. Хочется чистоты, нежности, семейного уюта.
ПИСАТЕЛЬ. За такую пьесу вы бы отдали деньги кассиру?
ПЕРВАЯ МАССАЖИСТКА. Мы рассчитываем на ваше приглашение...
ПИСАТЕЛЬ. Я говорю о принципе...
ВТОРАЯ МАССАЖИСТКА. Конечно, мы бы купили билет на такой спектакль; так надоела наша грязь, бульварная грязь...
ПЕРВАЯ МАССАЖИСТКА. Только зачем вы с этими? (Она кивнула головой на приемник.)
ПИСАТЕЛЬ. Свобода, моя пташечка, свобода... Спасибо, прелестницы, я снова юн и полон сил для труда и борьбы...
Писатель поднимается и, одеваясь на ходу, совершает обратный ход по кругу в свой ампирный, несколько женственный кабинет. Он подходит к диктофону и отматывает пленку. Слушает окончание своей фразы: «...а наши людские часы подобны мгновеньям».
ПИСАТЕЛЬ (голосом Бомарше). Кто-то приехал?
ПИСАТЕЛЬ (голосом Жозефины). Это Анри.
ПИСАТЕЛЬ (голосом Бомарше). Мой единственный друг...
ПИСАТЕЛЬ (голосом Жозефины). Ты считаешь его другом? Боже мой, скольких людей ты считал своими лучшими друзьями, а они продавали тебя сразу же, как только ты впадал в очередную немилость.
ПИСАТЕЛЬ (голосом Бомарше). Но зато я продлевал счастье: я люблю друзей, а если разочарование и приходило, то следом за месяцами дружбы, истинной дружбы, и я был счастлив во время этих месяцев братства.
ПИСАТЕЛЬ (своим голосом). Входит Анри.
ПИСАТЕЛЬ (голосом Бомарше). Добрый день, мой дорогой Анри.
ПИСАТЕЛЬ (голосом Анри). Бомарше, я принес горькую новость.
ПИСАТЕЛЬ (голосом Жозефины). Сделать кофе?
ПИСАТЕЛЬ (голосом Бомарше). Побудь со мной, дорогая.
