Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."

Автор книги: Ольга Семенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 85 страниц)

– Немедленно приезжай и постарайся достать водки.

– Что случилось?!

– Объясню, когда приедешь. В те времена водку ночью можно было купить у таксистов – они этой торговлей подрабатывали. Я взял две бутылки и приехал к Юлиану.

Вся разномастная посуда, что стояла у него в шкафчике на кухне, была разбита и валялась на полу.

– Юлик, что происходит? Ты что, с ума сошел?!

– С ума я не сошел. Утром я должен вылетать на Дальний Восток и знаю, что самолет разобьется.

– Что ты фантазируешь?

– Я не фантазирую. Я знаю, что он разобьется.

Прекратив этот разговор, мы выпили водки и уже сильно «теплые» поехали в аэропорт «Внуково». Там мы, выдавая себя за инос– транцев (кто ж иначе бы в те времена пустил?), прошли в ресторан и добавили еще.

Все эти возлияния закончились тем, что Юлик почему-то отправился мимо охраны с чемоданом на летное поле, и это хождение завершилось в милиции. А самолет, на который он не по– пал, действительно разбился.

С тех пор Юлька мне всегда говорил: «Васенька, ты меня тогда спас, достав много водки. Если бы я с тобой не напился, то улетел бы».

В 1987 году Юлиан позвонил ко мне из Крыма и сказал, что у него появилась идея о создании со мной театра «Детектив». Я привлек к этому делу моего друга Виталия Соломина.

Юлик приехал в Москву, и мы в течение целого года таскались втроем по высоким инстанциям и добились нашего театра. Хотели открываться Юлькиной пьесой – он решил написать пьесу об узбекской коррупции.

Мы ждали, но инстанции эту тему запретили, и открываться нам пришлось другой пьесой...

ВОСПОМИНАНИЯ РЕЖИССЕРА НИКИТЫ МИХАЛКОВА

Честно говоря, я запомнил не тот момент, когда Юлиан вошел в нашу семью, но фрагменты моих ощущений.

Прежде всего страшной ревности по отношению к сестре. Вот она куда-то уходит, приходит и уже ее провожают. Какая-то другая жизнь. И, хотя сестра особо меня не баловала, ощущение того, что что-то чужеродное к нам пришло и отнимает что-то. И это, в силу моего детского возраста, меня очень волновало.

Юлик оказался человеком потрясающей контактности, удивительного, шампанского темперамента и щедрости. Еще не было богатого и знаменитого писателя Юлиана Семенова, был просто Юлик, но уже тогда обладавший огромной энергетикой и влиянием на людей.

В нашем доме он обаял всех. На меня такую волну обаяния напустил, что я покорен был абсолютно. Ведь Юлик первым стал со мной разговаривать как с равным, что всегда подкупает мальчика. Подарил монгольский меч чингисхановских времен, правда, через много лет он его забрал, решив, что меч свою миссию выполнил...

Отец Юлика – Семен Ляндрес был человек известный. Я его хорошо помню – обаятельный, с неизменной сигаретой, сутулый, все понимавший про то, что происходило, и, наверное, очень много давший Юлику в его мироощущении.

Наступала «оттепель». Юлиан весь был соткан из времени разоблачения Сталина и совершенно в него вписался. Он был очень резок в суждениях и невероятно драчлив.

Дрался замечательно, потому что до этого занимался боксом. В нашей семье Юлик был мне крайне близок. Он был старше меня на 15 лет и стал в какой-то мере наставником.

Мой брат не интересовался охотой, вообще вся мачевская романтика его не трогала – он музыкой занимался, в консерватории учился.

А мне все это было безумно интересно, и Юлик брал меня с собой на охоту. В определенном смысле я видел в Юлике защиту для себя. И он, действительно, оказывался моей защитой в разного рода напастях – защищал перед мамой, перед Катей, перед отцом и братом.

Вообще в конфликтах, возникавших в нашей семье между мной и братом, мной и мамой, мамой и папой, Юлик всегда оказывался частью позитивного, сращивающего материала.

Именно поэтому мама его очень любила. У них были похожие темпераменты. Она тоже взрывная и быстро отходчивая.

Еще они были очень похожи фантастической работоспособностью – все, что начинали, всегда доводили до конца. Он называл ее Таточка – она разрешала ему обращаться к ней по имени.

Она его – Юлочка. И это было абсолютно органично. В конце пятидесятых они вместе ездили в Китай, оттуда привезли книжку. И позднее, в его конфликтах с Катей, мама не безоговорочно принимала ее сторону.

Юлиан был чрезвычайно начитан, замечательно знал западную литературу.

Он, Примаков, Бовин – это была одна компания ребят-международников. Новое поколение, знавшее все, что было, и вдруг получившее возможность говорить о том, что они знают, открыто.

Они этим пользовались и сыграли громадную роль в становлении характера многих молодых, в том числе и моего характера.

В первые годы нашего общения Юлиан мне очень много дал. Просто мужской закваски какой-то. Он же споспешествовал тому, чтобы меня перестали мучить музыкой. Ведь меня заставляли играть по пять часов в день, били мокрым полотенцем по рукам.

Юлик вообще внес совершенно новую струю воспитания в наш дом – мужскую, с определенными вескими поступками и культурой отказа.

Именно высокую культуру отказа, когда говоришь «Нет, я не буду этого делать. Я буду делать другое». В этом смысле он был очень яркий человек. Вообще он был планета определенная. Попадая в любую компанию, моментально становился магнитом для всех – фонтанировал рассказами, отличался острым юмором.

Умел слушать прекрасно, обожал слушать и рассказывал замечательно. Будучи самим собой, он совер– шенно обезоруживал самых разных людей – от генерала армии до официантки.

Причем в нем не было ни хамства, ни амикошонства, ни панибратства. Это был свой парень. Из оттепели в застой Юлиан переплыл достаточно органично, и там, где он появлялся, этот застой застоем быть переставал.

Он придавал ему волну своим юмором, неожиданными решениями, поездками и азартом. Если смотреть из сегодняшнего дня, то Юлиан – запечатленное время.

Это битый, – как бы с незаживающими язвами всего того, что ему пришлось пережить, относя отцу посылки в тюрьму (при том, что отец до этого был большим начальником) и чувствуя отношение к себе, как к сыну врага народа, – подранок.

Но все это, вместе взятое, выработало в нем огромную жизненную энергию. Силу травы, которая прорастает сквозь бетон. И в том, что он сам себя сделал, в этом было определенное наслаждение.

Когда можно много зарабатывать и тратить деньги как хочешь, что угодно купить, куда угодно поехать.

Так он рассчитывался за унижение. И он никогда не обращался за помощью к моему отцу. Никогда. Это была часть его программы.

Он добился Катерины, он сам добился имени. Ведь мало кто и знал, что он – зять Михалкова. Хотя уж мог бы и сказать. Но его удерживал талант.

Он не хотел его разменять, не хотел, чтобы говорили: «Ну, понятно – женился на дочке Михалкова и теперь пишет».

В этом смысле мы с ним похожи. Я не женился на одной очаровательной девушке только потому, что понимал – если это сделаю, то моя карьера кончена, ибо она начнет стремительно расти именно потому, что ее папа, условно говоря, – член политбюро.

Я же хотел сам пройти путь к вершине, а не быть на нее вознесенным. Ведь занимать высоту намного проще, чем ее удерживать. Но как ты можешь ее удерживать, если ты ее не занимал, а тебя туда поставили? Юлик в этом смысле был человеком самостоятельным и бесстрашным.

То, что он написал, стало новым словом. Он замечательно работал с материалами. С архивами работал, как никто. Быстро очень, но прорабатывая их насквозь. А легкость по отношению к факту абсолютно завораживала читателя и зрителя.

Он жонглировал именами: Геббельс, Геринг, Мюллер.

Он заставлял читателя поверить, когда говорил, что в «этот день у Гитлера был насморк и температура поднялась до 37,3».

Недавно я вновь пересмотрел «Семнадцать мгновений весны». Это очень серьезная и очень хорошая картина. И Лиознова сработала замечательно, и играют все первоклассно, и история эта, действительно, заворожила народ, поэтому ее и повторяют.

Это кабинетно-разговорная стилистика, которая интересна, как сага, которую каждый вечер смотришь, сидя в кресле, как книжку читаешь. Интересно и бесстрашие Юлиана в трактовке образа Петра в историческом романе «Смерть Петра»...

У Юлиана были замечательные отношения со всеми структурами, от которых так или иначе мог зависеть доступ к архивам, и у него дома бывали высокие начальники, но я это расценивал не как желание выслужиться, а как необходимость, которая ему позволяла получать в руки документы и бумаги.

Хотя многим казалось странным, что он так много ездил за границу, очень вольно себя вел, и некоторые говорили, что он работает на КГБ.

У меня таких сведений не было и нет. Я себя тоже вольно вел в свое время. Человеку, у которого, что называется, рыльце в пуху, сложно оперировать любыми возможностями – он все равно придерживался бы немножко и скрывал что-то.

Юлик же легально вел очень широкую жизнь с невероятными общениями и встречами на самых разных, часто международных уровнях...

У него были друзья, которые в любую минуту, безоговорочно могли воспользоваться его помощью. И это при том, что он был достаточно жесток в отношениях и близко не подпускал.

Но любой из тех, с кем его связывала студенческая пора или «драчливый» период его жизни, или общие воспоминания о сидевших отцах, потому что все их поколение было так или иначе тронуто репрессиями, мог на него в случае проблемы рассчитывать.

В этих случаях Юлиан был очень категоричен, жесток и деятелен. Он мог позвонить в любую секунду, набрать номер любого телефона, куда невозможно добраться. И какой-нибудь недостижимый «Владимир Николаевич» для него становился Володенькой. Это было телефонное право во благо...

В 60-х годах я снялся в фильме по повести Юлиана «Дунечка и... Никита». Героя там звали Никита, а Дуню – мою племянницу, Дуней.

И Володя Граннатиков – Володя Грамматиков. Это во многом биографическая и автобиографическая история. Его проблемы с Катериной, их долгие разговоры. То они сходились, то расходились...

Когда я недавно год назад случайно увидел эту картину, то всплыли все давно мною забытые тогдашние отношения – мои с Юлианом, Юлиана – с Катей, мои – с Дуней. И Москва 60-х.

Абсолютно завораживающее зрелище. Время молодых надежд, которым, к сожалению, не всегда удается быть осуществленными.

Юлиан совершенно истово любил дочерей, но абсолютно, реально не был способен на семейную жизнь – лежать в гамаке, держась за руки, сидеть в шлепанцах, потом вместе нюхать цветы – это совершенно не для него было.

И это разрушало их отношения с Катей, потому что ей мечталось именно о таком доме. Она потрясающе готовила, у них устраивались спорадические обеды, приглашались Рождественский, Боровик, Поженян, Дуров, водка «кончаловка» лилась рекой и все были пьяны и все кипело, бурлило, и звучали имена – Хемингуэй, Кастро, Че.

Эти слеты приносили массу сплетен, разговоров, душещипательных бесед, телефонных звонков, включение во все эти переговоры огромного количества родни, но сидеть дома Юлиан не мог – все время ездил.

Я помню, как они ругались и скандалили по поводу глупостей. Когда одно цепляется за другое, а потом все вырастает до какого-то безумного, бессмысленного кома...

Зная Катерину, все зная, я все равно во время их конфликтов внутренне всегда оставался с Юликом просто из мужской солидарности.

Что мне кажется важным – Юлиан и Катя сумели не восстановить друг против друга детей. Девочки выросли, очень трезво понимая в каждой конкретной ситуации вину того или другого и никогда не принимая жесткую сторону кого бы то ни было.

В этом была та грамотная внутренняя защита семьи, которая не позволяет из конфликта сделать что-то безобразное и мерзкое, вылезшее из суповой миски, что невозможно туда обратно засунуть.

Не знаю, был ли Юлиан влюбчив, но думаю, что если он мог себе позволить «лечь» под чьи-то желания, то это были желания Кати.

Другие дамы, с которыми я мог его видеть, – это было совершенно не то. Катерина на него влияла. Это была связь на неосознанном уровне, на уровне молочной железы.

Думаю, что в определенном смысле, его достаток и безостановочное движение в писательской карьере во многом были связаны с желанием доказать Кате, что никто ей кроме него не нужен. Что он сам ее всем обеспечит и все даст.

Это в определенном смысле ее подкосило – тот самый случай, когда глаза становятся больше, чем рот.

И на Юлика это производило сильное разрушающее впечатление, потому что он был по-другому воспитан. Ему ничего в руки не катилось, он всего сам добивался. Вспоминаю ли я Юлиана? Вспоминаю.

Нет, я не сажусь на крыльцо, чтобы его вспоминать.

Просто он – неотъемлемая часть моей жизни, и я не мог бы вычленить мою жизнь 50—60-х годов без образа того самого, безбородого Юлика, появившегося в нашем доме и выросшего в бородатого Хемингуэя наших дней...

ВОСПОМИНАНИЯ ПИСАТЕЛЯ-ФРОНТОВИКА АЛЕКСАНДРА БЕЛЯЕВА

«Сапоги для Мэри»

Не располагаю точными сведениями, родился ли Юлиан охотником, но то, что он им стал после первого же выстрела по проносящeмуся в поднебесье чирку, в этом я могу поклясться. И не просто стал.

Он буквально заболел охотой – этим прекраснейшим и увлекательнейшим видом спорта. Естественно, в нашу уже давно сложившуюся компанию опытных охотников он вошел как полный неумеха.

И стрелять ему еще следовало научиться, и лесной грамотой овладеть, и навыков общения с природой тоже следовало поднабраться.

И он, понимая это, не стесняясь и не скрывая, и расспрашивал, и прислушивался, и наблюдал. Но он привнес в новый для него коллектив много своего, такого, что сразу же заставило всех относиться к нему, как к достойному партнеру. Теперь мне представляется, что главным, чем он вызывал к себе всеобщее расположение, были его неуемность, искренняя готовность всегда и во всем помочь товарищу и полное небрежение к тому, в каких условиях придется жить и охотиться.

Повезет остановиться в крестьянской избе – хорошо. Придется ночевать где-нибудь в шалаше, под лодкой – тоже пожалуйста.

Вымокнув до нитки, терпеливо сушиться у костра, для того чтобы через час-другой снова попасть под крутой ливень, – и это его не пугало и нисколько не портило ему настороения. Ведь главное было дождаться удачливой зорьки...

В ту пору его писательская звезда только восходила. Он очень много работал. И нас не удивляло, что именно на охоте он находил разрядку и не только восстанавливал силы, но и получал массу дополнительных наблюдений и энергии, которые так необходимы для успешной творческой работы.

Мы особено часто выезжали тогда в Мещеру с ее сказочно красивой и богатой природой и в Весьегонск, завлекавший нас своей необжитостью и непередаваемой прелестью глухомани.

Впрочем, Юлиан довольно скоро почувствовал тягу к более дальним местам. А может, наслушавшись наших россказней о том, что, конечно, тут хорошо, но вот и в Карелии или в дельте Волги, уже не говоря о Ленкорани, – вот там да! – справедливо решал, что он уже и «сам с усам», и, дождавшись открытия очередного весеннего сезона, махнул попытать счастья в охоте на гусей аж в далекое Заполярье.

Потом он стал частым гостем на Каспии и на Кавказе. Ездил с нами, а иногда – один.

В одну из таких поездок мы отправились с ним вдвоем в Нальчик. Нас встретил и был на охоте нашим хозяином удивительной доброты и сердечности человек, будущий народный поэт Кабардино-Балкарии Максим Геттуев.

Сам же Максим никогда ружья в руки не брал и поэтому свои хозяйские обязанности видел в том, чтобы утром отправить нас на охоту, а после нашего возвращения устроить, как и подабает у горцев, хорошее застолье.

Охота начинается от Нальчика километрах в тридцати. Четверо– ногих и пернатых объектов охоты множество. Но мы избрали два: кабанов и фазанов. И таким образом имели возможность поохотиться и по зверю, и по птице.

Но если успех охоты по фазану зависит на девяносто процентов только от умения стрелять влет, то чтобы добыть желанный трофей с десятью– или пятнадцатьюсантиметровыми клыками, требуется выкладываться до седьмого пота.

Кабан неимоверно подвижен, крепок на рану, а в ярости свиреп и могуч.

Свалить его, что называется, с первого выстрела удается далеко не сразу. Как не всегда удается и подставиться на верный выстрел. И бывали случаи, когда по одному и тому же зверю группа охотников – хочу подчеркнуть: опытных, из местных, – стреляла по десять—пятнадцать раз, а из зверя и щетинки не выбивала.

А бывало и так, что по пять-шесть пуль кабан в себе уносил, и добивать его приходилось километра за два-три увала.

На таких охотах мы стояли с Юлочкой всегда по соседству, и у меня была полная возможность видеть его, как говорится, в деле. Горяч в ту пору он был немного.

А во всем остальном вел себя достойно: за деревья от несущегося не него секача не прятался и мимо себя без выстрела его тоже никогда не пропускал...

– А при чем тут Мэри и сапоги? – спросите вы. Да все очень просто. В Москву, по-моему, даже по приглашению Юлиана приехала Мэри Хемингуэй. И Юла, конечно же, решил устроить для нее охоту по-русски. Вот и пришлось мне, благо подходил размер, отдать ей свои болотные сапоги...

ВОСПОМИНАНИЯ РЕЖИССЕРА БОРИСА ГРИГОРЬЕВА

Я не могу сказать, что хорошо знал Юлиана.

И склонен думать, что вообще нет людей, которые бы знали его хорошо. Мне иногда кажется, что он сам себя до конца не знал. Путался в себе.

Он был очень талантлив. И широта и открытость очень легко соседствовали в нем с какой-то замкнутостью, неразгаданностью, таинственностью, а логичность и некая правильность – с невероятной импульсивностью.

Весь в брызгах. Понять его было иногда сложно. Даже за долгие годы. Повторяю, он был невероятно талантлив. По натуре – где-то авантюрист, честно скажем. Мне интересно было наблюдать за ним.

Он лез в такие щели, где его никто не ждал, где он был абсолютно лишним. К каким-то архивам, бумагам, которые были недоступны взору простого смертного. Этим он досаждал многим.

Я совершенно не удивлялся, когда мне рассказывали, что его выдернули с самолета, когда он пытался, без визы, разумеется, лететь к папуасам. Или ловили, когда он в Испании через горы шел пешком в Андорру.

Однажды он договорился с великим испанским тореадором Доминго о том, чтобы ездить с ним и описывать все его бои с быками. Он страшно радовался этому. Причем он добился права давать свои корреспонденции во все издания мира, какие только захочет.

Советская власть запретила ему это, и он теребил бороду: «Какая поездка сорвалась!»

Он искал Янтарную комнату и показал мне в Западной Германии какое-то мрачное здание: «Вот, у меня есть план второго этажа. Видишь, четвертое окно – Янтарная комната там.

И план у него действительно был. Где он его взял?!

Он обшарил весь Даллас, причем не только по поверхности, но и под землей. У него была своя версия убийства Джона Кеннеди.

Очень любопытная, кстати, версия. Как журналист он побывал в воюющем Вьетнаме и на Северном полюсе.

Господи, где он только не побывал как журналист, специальный корреспондент «Литературной газеты» и «Правды»! И везде как заводной, как будто на какой-то пружине.

У него в друзьях были вдова Хемингуэя, Эдвард Кеннеди и масса лидеров арабских стран. Он брал интервью у Скорцени, что никому практически не удавалось.

Вот таков был Юлиан – неукротимый, загадочный, таинственный, с которым было и сложно и очень приятно дружить и работать.

Иногда мы расходились, и на значительные периоды времени. Мы были достаточно дружны, чтобы позволить себе такую гадкую роскошь, как ссора, но знали, что пройдет время, мы «отфырчимся», «отдышимся» и пойдем друг к другу.

А познакомились мы с ним в середине шестидесятых. Я только закончил ВГИК, снял с товарищем диплом на студии Горького, и там же мне предложили сценарий молодого писателя Семенова по его роману «Пароль не нужен».

Сценарий был о сложнейшей ситуации на Дальнем Востоке в 21—22 годах. Я прочитал, и мне он показался очень интересным – острое письмо, широта мыслей, серьезнейшее знание материала. А больше всего понравились герои.

Главный герой в этой картине – Василий Константинович Блюхер, будущий маршал, расстрелянный в 38-м году, а тогда еще – министр Дальневосточной республики и главком Народно-революционной армии, 30-летний кавалер трех орденов Боевого Красного Знамени. Второй герой – П.П. Постышев, тогда комиссар, потом член ВКПб.

И третий герой – молодой разведчик М.М. Исаев, который по прошествии лет появился в картине «Семнадцать мгновений весны» уже под видом Штирлица. Так что экранный путь Штирлица начинался у нас, под именем Исаева.

Исполнял его тогда молодой еще, азартный, талантливый Родион Нахапетов. Была зима, мы встретились у Юлиана на даче, чтобы работать.

Дачу он тогда снимал на Николиной Горе у какого-то старого большевика. Дед был невероятно странный и добрый. Он все разрисовывал: чурка для колки дров у него была синяя, а топорище для топора – красное.

Он варил смесь из зерен и меда и вмазывал это в щели в сосне, чтобы дятел прилетал и выклевывал. И это восхищало и меня и Юлиана.

Вдали лаял пес гроссмейстера Ботвинника. Мы ходили по дорожке, слушали стук дятла, лай пса экс-чемпиона мира и много говорили о сценарии, о тематике. Что-то убирали, что-то исправляли.

Перед началом работы над режиссерским сценарием директор студии Бритиков сказал: «Ты еще ни черта не знаешь про это время.

Вот тебе командировка, езжай во Владивосток, в Хабаровск. Походи там, пошарь по углам, понюхай воздух. В сопки зайди, в архивы. И я поехал. И когда рылся в архивах, то какую бы папку ни брал (за каждую папку нужно было расписываться в реестре), везде пометка «Ю. Семенов».

Это меня до такой степени заинтриговало, что я решил во что бы то ни стало найти хоть одну папку, которую бы Юлиан не изучил. И вот увидел папку с одним-единственным листочком, исписанным уже выцветшими чернилами – показания малограмотного машиниста паровоза, в топке которого японцы сожгли Лазо и двух его друзей. Опять в реестре «Ю. Семенов»!

Взял уж совсем сторонние документы, более позднего периода и снова – «Ю. Семенов»! У него было свойство: если он внедрялся в какую-то тему, то как кит раскрывал пасть, всасывал весь планктон (т.е. ин– формацию), процеживал его сквозь усы и полностью слизывал.

И все в голову. Потому что память у него, по его собственному признанию, была какая-то звериная, биологическая.

Я не знаю, какая у зверей память, но он мог цитировать какие-то документы буквально дословно, знал тысячи имен, помнил тысячи лиц. Когда я вернулся из Владивостока, вооружившись знанием и еще большим уважением к автору, началась работа.

Во время съемок на Дальнем Востоке Юлиан прилетел, тут же нашел какого-то майора, мастера спорта по стрельбе (хорошо помню, его звали Владимир Ильич), и они умотали на китайскую границу или даже в Китай, конечно, без визы. Вернулся он оттуда с кабаргой.

Потом, правда, выяснилось, что ему эту кабаргу дали танкисты, поскольку ни на какую охоту они его не отпустили.

Ребята до такой степени озверели в этих танках в сопках на границе, что когда живая душа, да еще писатель, да к тому же Юлиан Семенов к ним приехал, то они ни на минуту его не отпустили. Юлик тут же отнес эту кабаргу на кухню, чтобы ее разделали, и я эту кабаргу ел...

Вот такая замечательная была натура. Совершенно замечательная. Порой Юлик мог обмануть, вернее приврать – издержка писательской профессии, фантазии. Мог. Но предать – никогда.

Он расстраивался из-за того, что ему не давали государственную премию, расстраивался до такой степени, что напивался вдрызг. От широты натуры, так сказать. Дескать: «Что ж меня каждый год выдвигают и каждый раз отшвыривают».

Это отшвыривание стало уже традицией. Я его успокаивал: «Вот у тебя рядом на даче Нагибин живет. У него тоже нет премии. Что, он плохой писатель?» «Нет, один из лучших». «Ну чего ты так бесишься?»

Ему казалось, что его, пишущего приключенческие и детективные вещи, не считали за писателя.

Хотя он, несомненно, был писателем – много думающим и много анализирующим. Я бы назвал его творчество тревожно-думающим писательством.

Особенность его стиля – энергичные диалоги и кинематографичность текста. У него отсутствуют бунинские и тургеневские описания природы – озер, летящих уток и сидящих у лужицы воробьев. Его произведения насыщены интереснейшей ин– формацией.

Юлиан уважал публику. Уважал читателя. Уважал милицию. Не потому, что они его любили, а потому что много об их работе знал. Знал, что ох как просто лягнуть человека, сказать «Продажная шкура». А ты пойди вместо него поработай. И изменишь мнение, и слова найдешь более осторожные.

Помимо романов Юлиан писал и совер– шенно замечательные рассказы о своем детстве и стихи, тоже замечательные, которые нигде не публиковал.

В каком бы раздрыге Юлик ни был, он становился дома подхолодный душ, растирался и садился к машинке: тюк-тюк-тюк. Он быстро печатал. Ночь наступала, а он все работал. Он не мог не ра– ботать. Это было совершенно удивительное свойство.

Я, будучи человеком созерцательным, с ленцой, поражался. «Ну отдохни. Вот собака у тебя – фокстерьер. Погуляй с ней».

Нет. Приезжаешь к нему на дачу на Пахре, идешь на веранду. Там – большущий таз, в нем кабанья голова лежит в шерсти, с клыками еще – убил где-то на Кавказе, холодец сейчас будут делать.

Знаменитая бутыль, оплетенная прутьями – «Кончаловка» – водка, настоянная на черной смо– родине. На запах «Кончаловки» писатели собираются.

Твардовский приходит. Юлик выпивает, выдыхает и снова – никого. Он и машинка. Он бешено работал. Его стол с окном на запущенный сад был похож на какой-то огромный верстак от стены до стены.

И чего только на нем не было – и рукописи, и книги, и рога, привезенные из Африки, и монеты иностранные, и какой-то истукан африканский из красного дерева, и в центре – печатная машинка.

Это был его мир. И еще стеллажи, куда он ставил чужие и свои книги, изданные у нас и за рубежом (его за рубежом много издавали).

Раз мы разошлись – я отказался от одного сценария, он вспылил: «Ты такой-сякой». На все буквы меня послал, естественно. И разошлись до самой петрушки. Прошло какое-то время, и я к нему позвонил: «Ладно, – говорю, – хватить фырчать. Давай-ка лучше подумаем, как сделать премьеру твоей хорошей повести “Петровка, 38”».

Он с живостью на это откликнулся. А надо сказать, что писал он эту повесть по-юлиановски. Пришел на Петровку к какому-то генералу и сказал: «Хочу написать о работе уголовного розыска».

Генерал оказался достаточно понятливым человеком, позвонил оперативникам: «Тут писатель пришел. Пусть поживет с вами. На операциях с ним поосторожней – чтоб не пристрелили. Но жизнь чтоб нашу узнал».

И Юлиан несколько месяцев был с оперативниками – разговаривал, ездил. В результате чего и родилась «Петровка, 38», а позднее «Огарева, 6».

Юлиан азартно, с жаром взялся за сценарий и довольно быстро его написал. Легко согласился с выбором актеров, исполняющих главные роли: В. Лановой, Г. Юматов (светлая ему память) и Женя Герасимов, ныне депутат городской Думы.

Оператором был Игорь Клебанов. Дальше мы пошли путем Юлиана: он нас привел на Петровку, рассказал (уже другому генералу), что мы должны снимать картину, тот вызвал полковника.

«Покажите им службы, которые можно показывать, познакомьте с сотрудниками, с архивами. В общем, помогите освоиться».

И мы в течение нескольких дней знакомились с людьми, кстати с замечательными людьми.

Генерал даже разрешил декорацию построить на территории Петровки. И милиция за окнами ездила, поисковые собаки ходили – удивительный фон. Такой нам понятливый и хороший генерал достался...

Конечно, бывали и трудности. Кино – всегда не простое дело.

К примеру, сняли мы Васю Ланового в телебудке, а потом пошла панорама. Игорь Клебанов ведет эту панораму, пух тополиный летит.

Тут я увидел – по улице Горького кортеж какой-то движется. «Давай, – говорю, – на улице Горького панорамируй. Игорь человек опытный, краем уха услышал и повел камеру. И точно вышел на этот кортеж с длинными машинами. Получился очень хороший кадр от локального телефонного разговора, через эту панораму, на большую Москву и на ее жизнь. Тут выяснилось, что в кортеже был какой-то посол и кадр надо вырезать.

– Ну и что, что посол?

– Посол, значит показывать нельзя.

– Так давайте посмотрим на экран. Если вы сможете разглядеть флажок страны на его машине, то я отдам все мое имущество! Но ведь флажка-то не видно.

– Все равно нельзя.

– Почему?!

– Потому что посол.

Мы к Юлиану. «Юлик, помоги». Он туда, сюда. Нельзя и все. И таких случаев, когда создавалось впечатление, что упираешься в стену, было немало.

Например, когда снимали про КГБ, нужно было снять здание и пустить на его фоне титр. Мы сделали стекла с надписями, поставили их возле площади Дзержинского и собрались снимать. Вдруг между надписями и зданием становится человек. Мы просим:

– Отойдите, пожалуйста. Нам снять нужно.

– Не отойду. Я сотрудник. Снимать нельзя.

– Почему нельзя?

– Нельзя.

– Ну почему? Смотрите, беру фотоаппарат, щелкаю здание. Это можно?

– Можно.

– А почему титр тематический на фоне здания нельзя установить? Фильм-то про разведку!

– Нельзя.

Мы снова к Юлиану. Он звонит к нашему консультанту – генерал-майору КГБ, замечательному человеку. Он сразу с комитетом связался, но ничего добиться не смог – упрямилось другое ведом ство. Пришлось нам снимать в другом месте. И в этих условиях Юлиан Семенов работал. И роман «Тайна Кутузовского проспекта» – об убийстве Зои Федоровой – ему не так-то просто было написать. И деньги на съемки фильма по этой вещи мы в 91-м году так с Игорем Клебановым и не нашли *.

Юлиан организовал целый концерн «Совершенно секретно», который затем перешел к Артему Боровику. Но это же Юлиан все создал.

Он же организовал на базе газеты издание лучших детективов мира, выходивших целыми сериями. Вообще, я не уставал удивляться, как ему все это удавалось. Ему помогало еще и знание иностранных языков. Мне, да и другим друзьям он грубовато говорил: «Идиоты, почему вы боитесь говорить? Пусть с ошибками, но говорите!»

Мы раз снимали пресс-конференцию Юлиана со студентами из института Патриса Лумумбы, которые по-русски – ничего. Смотрю, он с африканцами болтает, с греком каким-то болтает. Потом мне объяснил: «Вот грек знает 5 слов по-итальянски, а я – 8. Я хорошо знаю английский, а он – испанский, которым я владею плохо. Я со школы немного помню немецкий, а грек, хоть ни бельмеса в немец– ком, учил польский. Мы всегда с ним из этих малостей соберем “свой язык”, найдем тему для разговора и прекрасно поговорим».

Так он там и стоял, окруженный толпой, и всем что-то рассказывал. У него была удивительная коммуникабельность и притягательность.