Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."

Автор книги: Ольга Семенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 85 страниц)

Моя перед тобой вина:

1971 г

К Оглавлению

«Черное, раскосое, чужое ...»

Черное, раскосое, чужое,

Странное, высокое, мое,

Взятое, как истина, без боя,

Грешное, как наше бытие:

Все решает мысль и направленье.

Главное – минутный пересчет,

Непрочитанное стихотворенье,

Взрывом в небе конченый полет.

Ожидания надежд – химерны,

Море в шторм коричнево и зло,

Расставания – закономерны,

Как стамеска, лампа и стекло.

К счастью мы идем через страданья.

Ложь понятней в стыке с простотой,

Все несбыточно – и это обещанье

Быть с тобой и быть самим собой:

1972 г

К Оглавлению

«Станем благодарны тем мгновеньям ...»

Станем благодарны тем мгновеньям,

Когда море било волнолом:

Ты и я.

Мы все в бореньях,

Я и ты:

Мы каждый о своем:

Это верно:

Что же делать, если

Правда нескладна и глупа:

Мир резонен.

Грустны наши песни.

А судьба – была и есть судьба:

1972 г

К Оглавлению

«Помоги мне забыть все обиды ...»

Помоги мне забыть все обиды

И рожденные ими грехи,

Я таким уж останусь, как видно,

Помоги, помоги, помоги:

Милосердия надо вам, люди,

И еловый шалаш – на Оби,

Не суди, и тебя не осудят,

Помоги, помоги, помоги:

Помоги мне уверовать в правду,

Ту, что силу дает и покой,

Все, что было – то будет, но в главном -

Я такой же, как был, я такой:

Все мы любим лишь то, что мы любим,

Любим сразу, а губим – потом:

То обидев – простим, приголубим,

Пожалеем. Заплачем. Споем:

И рожденные ими грехи,

Я таким же останусь, как видно,

Помоги, помоги. Помоги:>

1973 г

К Оглавлению

«Я всем и каждому внимаю ...»

Я всем и каждому внимаю,

Но ничего не понимаю

Про обреченность бытия,

В котором он, она и я.

Зачем нам всем глаза даны?

Чтобы смотреть в них беспрерывно,

Все понимая неразрывно,

На что владельцы их годны.

Зачем всем руки нам даны?

Чтоб прикасаться кожей пальцев

К щекам случайных постояльцев,

Которые нам не верны.

Зачем даны нам всем сердца?

Лишь только для вращенья крови? :

С годами истина суровей

И четче облик подлеца.

1974 г

К Оглавлению

РОМАНУ КАРМЕНУ

Мне говорили, – сказал Рима, – что Старик

Перед тем, как пустил себе дуплет в голову,

Вымазал руки оружейным маслом –

Для версии несчастного случая.

Нам нет нужды смотреть назад,

Мы слуги времени.

Пространство,

Как возраст и как постоянство,

, нам говорят.

Все чаще по утрам с тоской

Мы просыпаемся.

Не плачем.

По-прежнему с тобой судачим,

О женщинах, о неудачах,

И как силен теперь разбой.

Но погоди.

Хоть чуда нет,

Однако истинность науки

Нам позволяет наши руки

Не мазать маслом.

И дуплет,

Которым кончится дорога,

Возможно оттянуть немного,

Хотя бы на 17 лет.

1975 г

К Оглавлению

«Прошлое чревато будущим ...»

Прошлое чревато будущим,

Минус чушь настоящего,

Мир захомутан таинством

Памяти, связей, тягот.

Факторы предопределения,

Неучтенные логикой,

Суть горестей,

Счастья и катастроф.

Все, что когда-то грезилось

Пенно-пурпурным, чистым,

Стало чернильно-черным,

То есть наоборот.

Начала бывают всякие.

Как правило, с пункцией веры,

Концы, увы, одинаковы, -

Птица сбита влет.

1975 г

К Оглавлению

«Я не жалею, что отдал ...»

Я не жалею, что отдал,

И то, что потерял – ко благу,

Лишь только бы листок бумаги,

А там хоть грохота обвал.

Центростремительность начал

Уступит место центробежью,

Так дюны шире побережья

Предшествуют чредою зал.

Я не обижен ни на тех,

Кто оказался слишком резким,

Духовно крайне бессловесным -

Ведь мир подобен сменам всех:

Когда легко отдать кумира,

Когда не трудно позабыть

И то, что не было, что было:

В чреде мгновений – эры прыть.

Отчаянье – плохой советчик,

На дне бокала истин нет,

Осмыслен лед сквозь грязный глетчер,

А жизнь людей – в тени планет.

1983 г

К Оглавлению

«Не верьте злым словам ...»

Не верьте злым словам: ,

Где братство, там такое невозможно,

Понятье это слишком многосложно,

Чтоб говорить: .

Ушедшие всегда в груди твоей,

А те, что живы, – дли, Господь, их жизни, -

Должны лишь жить, без страхов и болей,

А как хрусталь, расколотый на брызги.

Гоните от себя обидные слова:

,

Друзья – не символ и отнюдь не бремя,

А вечный праздник, кайф, лафа,

Способность верить в правоту ,

Когда набор заезженного диска

Позволит вам сказать: Как жизнь? Что нового? Дошла ль моя записка?

Не может быть! Отправил год назад!

А может, вру. Хотел, а не отправил.

У дружбы есть закон, у дружбы нету правил,

Подарков ценных, вымпелов, наград.

Ты жив? Я тоже. Очень рад>.

1983 г

К Оглавлению

«Поправши ужас бытия ...»

Поправши ужас бытия

Игрой, застольем иль любовью,

Не холодейте только кровью,

Мои умершие друзья.

Мы соберем по жизни тризну,

Вино поставим, сыр, хичин,

Ядрено пахнущий овин

Напомнит нам тепло Отчизны.

Мы стол начнем; кто тамада,

Поднимет первый тост за память,

Которая нас не оставит,

Поскольку мы трезвы – пока.

Все, кто ушли, в живых живут,

Те, кто остался, помнят павших,

Когда-то с нами начинавших,

Мы здесь их ждем; они придут.

Они тихонько подпоют,

Когда начнет свое Высоцкий, Светлов,

Твардовский, Заболоцкий,

А кончим пир – они уйдут.

Не забывайте утром сны.

Приходим к вам мы поздней ночью,

Храните нас в себе воочью,

Как слезы раненой сосны.

1983 г

К Оглавлению

«Проси не славы у судьбы ...»

Проси не славы у судьбы,

Не денег, мужества, распутства,

Моли доверия! Доверия моли!

А равно с ним блаженства безрассудства...

1983 г

К Оглавлению

«Да славься, шариковый паркер ...»

Да славься, шариковый паркер!

Моя защита и броня,

Господь охоронил меня,

Как лыжника надежный .

От всех невзгод я защищен

Высокой этой благодатью,

Я окружен моею ратью

Словес, понятий и имен.

Рождение миров счастливо,

Навечно мной приручены,

Любуюсь ими горделиво

Как из-за крепостной стены.

Безмолвный паркер, символ силы,

Мой бог и раб, мой нежный друг,

Взамен волнения – досуг,

Как бы судьба меня ни била.

Тобою я вооружен,

Опасен очень и спокоен,

Тобой одним я нежно болен,

Все остальное – быстрый сон,

Переходящий в пробужденье.

В заботы утренних тягот,

Тебя лишь мне недостает:

Маркеро-паркер – избавленье!

1983 г

К Оглавлению

«Когда идешь в крутой вираж ...»

Когда идешь в крутой вираж

И впереди чернеет пропасть,

Не вздумай впасть в дурацкий раж,

Опорная нога – не лопасть.

Когда вошел в крутой вираж

И лыжи мчат тебя без спроса

И по бокам каменьев осыпь,

Грешно поддаться и упасть.

Прибегни к мужеству спины,

К продолью мышц, к чему угодно.

Запомни: спуски не длинны,

Они для тренажа удобны.

Иди в вираж, иди смелей,

Ищи момент врезанья в кручу,

Судьба еще готовит бучу

Тем, кто Весы и Водолей.

И, наконец, опор ноги,

Буранный снег под правой лыжей

И солнца отблеск сине-рыжий,

Но самому себе не лги.

Не лги. Иди в другой вираж,

Спускайся вниз, чтобы подняться,

Не смеешь просто опускаться,

Обязан сам с собой сражаться.

Чтоб жизнью стал один кураж,

Когда смятенье света с тенью

Несет тебя, как к возрожденью,

А в снежной пелене – мираж.

1983 г

К Оглавлению

«Странное слово ...»

Странное слово ,

Похоже на жеребенка,

Нарушить – чревато отмщением,

Словно обидел ребенка.

Нежное слово ,

Только ему доверься,

Что-то в нем есть газелье,

А грех в газелей целиться.

Грозное слово ,

Сколько бы ни был казним,

Жизнь свою я им меряю -

Принцип не отменим.

1985 г

К Оглавлению

«Проститутку на колени посадил в трактире Блок ...»

Проститутку на колени посадил в трактире Блок,

По щеке ее погладил, женщине уснуть помог.

Он шептал ей строки песен, наподобие молитв,

Зная загодя, заране, что вперед ее убит...

1986 г

К Оглавлению

«Снег идет и слава Богу ...»

Снег идет и слава Богу,

Отдыхаю понемногу,

Скоро, видимо, в дорогу,

Что ж, наверное, пора.

Снег идет. Катанья нет,

Александр и бересклет,

Склон другой, в Николке осень.

В облаках заметна просинь,

Восемь бед, один ответ,

Кому страшно, а мне – нет.

Ожидание барьера – звук разорванный холста,

Жизнь прошла, не жизнь – химера,

Сделанное – полумера,

Да, наверное, пора.

Долги ль сборы, коль решил?

Сам себе давно не мил,

Боль в лопатке, индерал,

Срок отпущенный так мал.

Холода стоят всю осень,

Нет Николки, не та просинь,

Восемь бед, один ответ:

Бузина и бересклет,

До свиданья, не до встреч,

Встану снова. Дайте лечь.

1986 г

К Оглавлению

«Стал самому себе не мил ...»

Стал самому себе не мил,

Седой старик с душою урки,

Коня б завесть, накинуть бурку

И в горы – из последних сил.

Как люб мне круг слепых бойцов,

Чадры старух, чеканка ножен,

Кинжал дамасский, что в них вложен,

И на коня – и был таков!

Подъем все круче; ветра свист

И одиночество, как веха,

Самгин ли ты, или Алеко,

Ложишься в землю, словно лист.

Будь путником, не бойся выси,

Ищи обзора точный смысл:

Глаза совы мудрее рыси, -

Ведь зверь в движенье слишком быстр.

Моли о медленности всхода,

Не торопись, не шпорь коня,

Все в мире суета, что модно,

Ах, жизнь моя, пусти меня!

1986 г

К Оглавлению

«Да здравствуют расставания ...»

Да здравствуют расставания,

Вексели будущих встреч, -

Точный рассчетчик желания,

Способный один уберечь

Надежды, мечты, восторги,

Сладостный ночи стон,

Только в Смоленском морге

Играет магнитофон.

Только повсюду наличествует,

Властно нас всех теребя,

Исключительность, исключительность,

Что против тебя и меня.

22.06. 1986

К Оглавлению

«От добра добра не ищут ...»

От добра добра не ищут,

Жизнь пройдет, промчит зазря, -

Если не блажен, а рыщешь,

В марте алчешь декабря:

Не бывает! Невозможно!

Вычленяй одно звено,

И держись, покуда можно,

А потом – кулем, на дно!

Все на свете возвратимо,

Невозвратен только миг,

То, что чаялось любимым, -

Будь то Моцарт или Григ.

1986 г.

К Оглавлению

«А в Толедо – вечность ...»

А в Толедо – вечность,

Ласточек полет, Сан-Фермин,

беспечность, И кинжалы -

лед. А в Толедо – древность,

Очень много камня, Странно

мало окон, Сплошь – резные

ставни. А в Толедо – лето,

Лава узких улиц Захлестнет

туристов, Что бредут

ссутулясь. А в Толедо -

праздник, Все перемешалось,

А в глазах Эль Греко Вместе

– смех и жалость.

1988 г.

К Оглавлению

«Не говори: Последний раз ...»

Не говори: Я прокачусь сейчас по склону>.

Не утверждай: Звезда бесстыдна в небосклоне>.

Не повторяй ничьих причуд,

Чужих словес и предреканий.

Весна – пора лесных запруд

И обреченных расставаний,

Не плотью измеряют радость,

Не жизнью отмечают смерть.

Ты вправе жить.

Не вправе падать

В неискренности круговерть.

Упав – восстань!

Опрись о лыжу,

Взгляни на склона крутизну.

Я весел.

Вовсе не обижен.

И в черном вижу белизну.

1988 г.

К Оглавлению

«Благодарю тебя за добрые стихи ...»

Благодарю тебя за добрые стихи,

И ветер стих, и улеглось ненастье,

Конечно, это штрих, еще не счастье,

А мы до горя больно все легки;

Я чую – знак беды угас,

Как зимняя звезда на небосклоне,

И, честно говоря, хоть жизнь на склоне,

Теперь уж и минута, словно час,

Умру я ненадолго – отоспаться -

И завтра к вам вернусь со склона Мухалатки,

Целую вас, пока, мои ребятки.

1989 г.

К Оглавлению

«Трагедия поколений: верил или служил ...»

Трагедия поколений: верил или служил?

Аукнется внукам и правнукам

Хрустом сосудов и жил,

Аукнется кровью бескровного,

Ломкостью хребта,

Аукнется ложью огромною,

Нелюди, мелкота.

Лучше уж смерть или каторга,

Лучше уж сразу конец,

Что ты у жизни выторговал?

Сухой негодяйский венец!

1990 г.

К Оглавлению

ДОЧЕРИ ОЛЬГЕ

Судьбу за деньги не поймешь -

Десятки и тузы – забава,

Провал сулит – там будет слава,

Прогноз на будущее – ложь,

Ты лишь тогда поймешь судьбу,

Когда душа полна тревоги,

А сердце рвут тебе дороги,

И шепчешь лишь ему мольбу,

Простой закон – всегда люби,

Прилежна будь Добру и Вере,

И это все, в какой-то мере,

Окупит суетность пути.

1990 г.

РАССКАЗЫ

ВЕСЕЛАЯ АРКТИКА

...БАЙКА ПЕРВАЯ О МУХЕ «КУЦА-ЙОЦА»

БАЙКА ВТОРАЯ О ДОВЕРЧИВОМ КОРРЕСПОНДЕНТЕ МОЛОДЕЖНОЙ ПРЕССЫ

БАЙКА ТРЕТЬЯ О ВЕЛИКИХ НАУЧНЫХ ОТКРЫТИЯХ

БАЙКА ЧЕТВЕРТАЯ О БАБКЕ-СТАРОВЕРКЕ

БАЙКА ПЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ, БЕЗ НАЗВАНИЯ

НАЧАЛО И КОНЕЦ

КАК ОН ПОГИБ ТАМ

АССИСТЕНТ ЛЁД

ТРОПА

МОЙ ГИД

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ СВОБОДЫ

ОСЕНЬ ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРОГО

ВЕСЕЛАЯ АРКТИКА

Времени было в обрез, поэтому на дрейфующей станции СП-15 я провел всего сутки. Мне надо было успеть «подскочить» обратно, на ледовый аэродром, который находился километрах в десяти от станции, – мы договорились с командиром борта Константином Михаленко, что я пойду с ним еще раз на Никсон, выяснить, как обстоят дела у Цукасова, проводившего ледовую разведку, и если он уже успел перебазироваться на восток, то перейти к нему.

Командир АН-2 Саша Лаптев, истинный полярный ас, несмотря на свою молодость, как раз привез с аэродрома Александра Данилы-ча Горбачева, руководителя полетов СП-15 – в баню. Ее здесь ждут как праздника: можно попариться, растереться снегом, еще раз попариться, еще раз растереться снегом, потом стать под обжигающе горячую воду, разодрать злой мочалкой спину чуть не до крови, потом вытереться мягким полотенцем, выйти в мороз и почувствовать, что мир воистину «полон звука» (Г. Поженян).

Что твои Сандуны – они рядом, захотел и пошел. А вот арктическая баня, которую трепетно ждут, – это воистину праздник, потому что, в общем-то, праздником может считаться на этой земле только то, чего ждешь; все остальное – будни.

Данилыч – скажем откровенно – довольно нехотя взял меня на борт. Но я заметил: чем труднее люди сходятся поначалу, тем крепче потом – если они все же сойдутся – станет их дружба. А наша дружба к тому же была проверена на прочность арктической хитрой, или, как говорят на Петровке, 38, «длинной», погодой.

Только-только мы вылетели, как поднялся туман, густой, словно вата. Прошу прощенья за избитость эпитета, но иного нет, точней не скажешь.

Видимо, где-то на полпути между аэродромом и СП-15 поломало лед, было новолуние, а в новолуние обязательно торосятся льды. Один бортмеханик, известный всей Полярной авиации как Василий Теркин, выдвинул, правда, свою теорию торошения.

Он сказал так: – Вот наука все суетится, суетится, а дело – проще пареной репы, лед поднимается на полюс – так? Так. Полюс круглый и маленький, а лед большой и плоский. Вот как он на полюс-то попадает, так у него края и начинают обламываться...

Уперлись мы в туман, который образовался вследствие того, что где-то тут обломался «большой плоский лед», запросили аэродром, а там отвечают: «У нас солнышко, ветер нормальный, видимость десять километров». Но в Полярной авиации живут по инструкции; прошло то время, когда пилот «держался за землю» – то есть летал, визуально определяясь; теперь летают по науке, а наука предписывает в создавшейся у нас ситуации возвращаться назад. Повернули мы назад, а СП – закрыт.

– Нас тоже поломало, как только вы улетели, – передают со льда, – садиться вам здесь никак невозможно.

Закладывает Лаптев вираж – и ходу на ледовый аэродром: в Арктике чем черт не шутит: была отличная погода, прошло десять минут – пурга, нулевая видимость.

Идем в тумане, низко довольно идем. Крылья начинают покрываться белой, игриво-пенной корочкой льда. Уходим вверх, к солнцу – ничегошеньки внизу не видно, белый туман, и ни одной дырки – куда нырнуть. Слава богу, «привод» на аэродроме пищит. Принимают решение – идти на привод издали, чтобы не промахнуть из-за тумана полосу и не убиться в торосах.

Словом, сели. Радиограмму, типа «прилетели, мягко сели, высылайте запчасти, фюзеляж и плоскостя», передавать на землю не пришлось. А если б и пришлось – без толку: вся Арктика, и земля, и лед, и острова, словно по команде закрылись за эти полчаса.

Пять дней и ночей я провел в маленькой черной палаточке Александра Данилыча, поджидая борт Кости Михаленки. Пять дней бесновалась пурга, пять дней и ночей Данилыч, два радиста, инженер и я собирались к трапезе в палатке, на которой была установлена доска, нарисованная радистом Женей Ериловым: «Прежде чем войти сюда – подумай, нужен ли ты».

Женя Ерилов – человек обаятельный, мягчайшего сердца, вечно что-то рисует или лепит, в прошлом году стал героем дня. В такую же, как у нас, черную палаточку, тоже весной, вперся белый медведь – вес, как выяснилось позже, 678 килограмм.

Лапой по черному материалу черканул, а когти десять сантиметров, палатка и треснула пополам. Женин напарник, имени его называть не стану, вместо того, чтобы резать палатку и поднимать тревогу, выскочивши на волю, забился за ящики и начал издавать странные пищащие звуки. Пришел бы конец им обоим, не появись Боцман, яростный, громадный пес.

Он начал хватать медведя за «штаны», как говорят охотники, «присаживать» его на филейную часть. Ерилов успел достать карабин, вертанул затвором, а пуля впе-рекосяк стала. А мишка ревет и явно хочет полакомиться человечин-кой.

Кое-как Женя, раскровянив руки и сорвав ногти, загнал патрон и махнул мишу промеж глаз. Про все это он рассказывает с заливистым смехом и самокритичными жестами.

Пять дней и ночей мы провели у Данилыча, и за это время переговорили обо всем и обо вся, а когда ожидание стало особенно тягучим – пурга, она вроде зубной боли, – Данилыч начал рассказывать байки, которые я записал, хотя они много теряют в записи. Итак...

БАЙКА ПЕРВАЯ О МУХЕ «КУЦА-ЙОЦА»

Служили в Полярной авиации два друга – пилот и бортрадист. Они и сейчас прилетают сюда каждую весну, хотя уже несколько лет как ушли на отдых. Оба седые, тихие, один – большой, другой – маленький. Это про них все байки.

Так вот, летели они тогда, в сороковых годовых, на Восток, в Певеке. И посадили им на борт чечако из науки. А есть на земле такие люди, которые несут в себе яростный заряд антипатичности. Такие люди, как правило, не понимают шуток, болезненно реагируют на успех или заработок товарища, норовят сфилонить, где только можно, и любят делиться в месткоме своими сомнениями и соображениями по поводу, а чаще без повода.

Словам, подсадили чечако к двум асам, и не стало жизни в самолете: слова не скажи, пошутите, не пошутите, просто дипломатический прием, а не Полярная авиация.

А летать, когда нервы натянуты и за спиной у тебя сидит не человек, а гнида – дело рискованное. И решили два старых аса выжить этого самого чечако. Они могли бы, конечно, пойти по начальству и силой своего авторитета вытолкать чечако. Но так у ветеранов не поступают: это и некрасиво, и не смешно. И потом, думали они, может быть, произошла ошибка.

Может быть, этот человек не так уж плох, как кажется. И решили они устроить своему чечако генеральную проверку, как говорится, «на вшивость». И вот однажды днем маленький ас, второй ас, чтобы не было перебора, сказался занемогшим головными болями, в столовой, в перерыве между щами и пюре с олениной начал внимательно и скорбно рассматривать лицо нашего чечако, а точнее даже не все лицо, а маленький прыщичек, вскочивший у того после бритья.

Старый ас это утром еще заприметил, жили-то в одном номере летней гостиницы, но терпеливо ждал дня, чтобы прыщичек вызрел и сделался чувствительным. Чечако барабанит пальцами по столу, лицо у него постное, есть же такие люди! Ему что праздник, что радость – все равно, с таким лицом по планете ходит, что настроение готов даже имениннику испортить, зубом еще цыкает в довершение ко всему, как урка, и лениво переругивается с официанткой по прозвищу Нефертити, (сначала очень обижалась, считая, что это намек.)

Наш ас разглядывал чечако, разглядывал, до того разглядывал, что тот не выдержал и спросил:

– В чем дело? Лица моего не видели?

– Да нет, нет, – ответил ас, – ничего особенного. И еще ближе к его лицу придвигается, даже очки надел.

– Что все-таки случилось?! – спрашивает рассерженно чечако. – Что вы меня так разглядываете?

– Скажите, а вы в Японии не бывали?

– Не был я ни в какой Японии!

– А на Сахалине?

– Нет!

– Нет? Точно?

– Точно! А что случилось? Может, объясните?

– Видите ли, прыщичек у вас под носом...

– Ну и что?

– Ничего, конечно, – смиренно эдак говорит наш ас, – только я боюсь, не укусила ли вас кошмарная японская мушка «куца-йоца»...

– Что за глупости? Откуда здесь может быть «куца-йоца»?

– Как откуда, – вздохнул ас. – Сюда корабли ходят из Японии. Могли завести.

– Перестаньте фантазировать, – сказал чечако и принялся за оленину, принесенную ему Нефертити.

А надо сказать, что асы операцию свою задумали тщательно и всесторонне. Они узнали, что в изоляторе госпиталя лежит морячок с рожистым воспалением, и физиономия у него, простите, таких размеров, что даже как-то неприлично ее сравнивать кое с чем.

Вот наш ас и советует чечако:

– Ей-богу. От вас ничего не убудет, но сходили бы к врачу, пра во слово.

Чечако только рукой махнул.

Ладно. Первый этап прошел так, как они задумали. А надо вам сказать, что вся операция была назначена как раз на тот день, когда в Певеке устраивалась баня – домишко, в нем раскаленная бочка, цистерна с водой, и весь разговор. И вот для того чтобы операция увенчалась успехом, второй ас пошел на подвиг и прислонился определенным местом к раскаленной бочке.

Естественно, у него медленно вспух белый водяной волдырь, с сине-красной окантовочкой по сторонам. Пришли наши асы домой, чечако уже лежал на койке и, включив радио на полную мощность, слушал концерт Нечаева и Бунчикова.

Наши асы смиренно легли на свои места, терпеливо прослушали песни о том, «как колосилась в поле рожь», и, дождавшись того момента, когда чечако уснул, убаюканный вокальным мастерством двух популярных в те годы эстрадных певцов, переглянулись.

И тот ас-страдалец, который имел волдырь, завопил:

– Ой! Ой! Ой!

Чечако вскинулся с койки: глаза трет, головой по сторонам вертит, а здоровенный наш ас вертится на своей койке и кричит:

– Ой, брат! Спаси! Меня куца-йоца укусила! Спаси! Врача ско рей!

Сорвал он с себя – вроде как приступ у него – одеяло, и чечако увидел на том самом сакраментальном месте у полярного аса громадный радужный волдырь. Он как сидел – так и лег. И сразу стал терзать свой прыщик большим и указательным пальцами правой руки.

Потом ногами так засучил быстро-быстро и сказал:

– Может, поищем куцу-йоцу...

А второй ас, который стискивал в своих объятиях товарища, ме– тавшегося в столбнячных судорогах, только рукой махнул:

– Включите свет, она света боится, а искать – бесполезно, она, как конский волос, в кожу входит...

И – задрожал голосом, будто оплакивая гибель своего друга.

Чечако снова начал терзать свой прыщ, то и дело рассматривая его в зеркале.

Словом, у него к утру прыщ превратился в громадный волдырь. «Укушенный» ас снова начал стонать, бредить и просить:

– Мотя, Мотя, отправь меня в столицу, Мотя, отправь помереть на руках семьи...

Чечако сделался фиолетовым от переживаний. Наш ас говорит ему, сидя в скорбной позе возле своего укушенного друга:

– Сейчас я вызову трактор – он же нетранспортабельный – и отправлю вас в больницу.

– Я пока могу ходить, – сказал чечако, и этой фразой он погубил себя окончательно, – я побегу...

– Погодите...

– Да ничего, ничего, вы не беспокойтесь...

– Погодите, – снова остановил его ас и под стоны своего друга, который корчился в судорогах от едва сдерживаемого хохота, пояс нил: – Прежде чем идти к эскулапу, загляните в изолятор. Там лежит матрос-смертник. Вы это увидите по его лицу. Не вздумайте говорить с ним, он бредит. Это я вам говорю потому, что наш врач не имеет сыворотки и бессилен помочь. Он будет лгать вам, что это все пустяки, они всем лгут, эти эскулапы. Боритесь за свою жизнь, требуйте срочной госпитализации или отправки в Москву с первым же попутным рейсом.

Чечако галопом ринулся к лекарю, заглянул в изолятор, увидел моряка с необъятной физиономией, заскучал ликом и отправился к врачу, как говорится, «на полусогнутых цырлах».

– Это ерунда, – сказал врач, оглядев его прыщик, – это у вас от плохих лезвий.

– Так я и знал, – сказал чечако, – я так и знал, что вы станете успокаивать меня! Это никакие не лезвия! Это куци-йоци!

– Что-что?

– Я видел матроса, который обречен! Я требую немедленной отправки в Москву! Я все видел в изоляторе...

– Поймите же, рожа...

– Сам сволочь! – взъярился, не поняв, о чем идет речь, чечако и бросился вон.

Наши старики ушли на ледовую разведку к Врангелю спокойные и, как обычно, остроязыкие. Больше им на борту некого было опасаться; чечако, укушенный куцей-йоцей, пилил в столицу – спасать свою жизнь.

БАЙКА ВТОРАЯ О ДОВЕРЧИВОМ КОРРЕСПОНДЕНТЕ МОЛОДЕЖНОЙ ПРЕССЫ

Сначала-то наши асы очень любили молодежную прессу. Но потом медведями на нее поперли, когда чуть было по выговору не схлопотали.

Прилетел к ним один такой журналист, приняли они его, как и полагается в Арктике, накормили, напоили и взяли с собой в рейс. А тот возьми и напиши по возвращении, что, мол, его не брали с собой в опасный полет, так он залез в бочку и – таким образом – попал чуть не на полюс.

А за провоз пустой тары на полюс, когда каждый килограмм на учете, – взыскивают сурово. Да и глупо это; когда бочки грузят, а грузят их не то что во Внуково – транспортером, а на своем горбу, сразу можно определить – пустая она или полная. Словом, наши асы затаили зло на лихую молодежную прессу.

И вот – надо ж такому счастью приключиться – попадает к ним корреспондент из той самой молодежной прессы. Ладно. Они его сразу под белы руки – и в столовую. Поели, потом чаек им принесли, и тогда маленький ас достает из портфеля мед и накладывает целое блюдце юному корреспонденту.

– Наш медок, – говорит маленький ас, – арктический.

Корреспондент аж поперхнулся – сенсация! Мед в сторону, блок нот на стол, карандаш в руку.

– Неужели здешний?!

– Ну а чей же? Конечно здешний!

– А суровая зима?

– Суровой зиме, – гулким басом сказал большой ас, писавший временами статьи в стенгазету, а потому приобщенный к штампу куда как более, нежели его маленький товарищ, – противостоит мужество советского человека, хозяина своей жизни.

– А как с деталями? Кто, когда, где?

Тут маленький ас вступил:

– Записывайте: ныне покойный профессор Адлер Иван Серафимович тридцать лет опыты ставил. Сначала он пробовал жилетки им из спецсостава шить...

– Кому – жилетки? – встрепенулся корреспондент.

– Пчелам! Кому ж еще. Сначала у него было всего сорок пчел. Но накладка вышла – там же у пчел имеются карманчики для меда, а с большой химией тогда еще было туго, состава не нашли, у них карманчики от меда и слипались. На этих карманчиках Иван Серафимович первый инсульт схлопотал.

– Левосторонний, – быстро добавил большой ас, – без потери координации движений.

– Потом профессор предложил способ...

– Так называемый «эффект Адлера», – продолжил большой ас.

– Совершенно верно, – согласился маленький ас, – он нашел особый состав – он запатентован сейчас – клемедослой. Правильно записали. Так вот этот клемедослой залили в пульверизатор, пульверизатор установили возле выхода из улья, а чуть дальше младший научный сотрудник Ваган Матвеевич Смелый дул в дудочку, через которую вылетал гагачий пух. Пчела, значит, обволакивается клеме-дослоем, после этого попадает в облачко гагачьего пуха и становится вроде куколки, из которой бабочка вылупливается.

– Погодите, но они же падали, – остановился журналист. – Крылышки-то как?

– Что крылышки!? – рассердился большой ас. – Какие крылышки?! У арктической пчелы особые микрокрылья, знать надо бы! Тут в тундре цветов сколько! И дачников нет. Летать – полметра пролетел и на все зиму нектаром насосался.

– Пошли, сейчас как раз с радиометеоцентра можно передаться в редакцию, – сказал маленький ас, – а весь этот эффект – для заголовочка хорошо – был назван «эффект тополиного пуха профессора Адлера». Неужели не слыхали?

К счастью, именно этот материал редактор газеты успел прочесть не в полосе, когда вырубать трудно, а заранее.

БАЙКА ТРЕТЬЯ О ВЕЛИКИХ НАУЧНЫХ ОТКРЫТИЯХ

Когда «Обь» шла в Антарктиду, заботливый маленький ас в Кейптауне поймал несколько диковинных бабочек, купил на базаре рачков – приманку для рыбной ловли, и запасся набором латунных и свинцовых грузил.

И начал наш маленький ас у себя уединяться в балке, когда уже пришли в Мирный, выбирая те моменты, когда там никого не оставалось. Дверь запрет и сидит в одиночестве. Раз, правда, дверь не запер, и в балок вошел один парень, из «науки». Ас что-то на столе быстрехонько бумагой прикрыл и ногой нервно затопал.

– Что там у вас? – полюбопытствовал «наука».

– Ничего, ничего, не подаем...

– Ну правда...

– Своруете...

«Наука» снисходительно хохотнул – что можно воровать у «извозчиков». А как наш ас бумажку приоткрыл, «наука» аж на пол опустился и в глазах у него зажегся нервический блеск. Там лежала бабочка диковинной формы и невозможно яркого цвета.

– Откуда? – шепотом спросил «наука».

– В сачок поймал.

– Не может быть...

– А откуда же еще?

– Может, где на корабле притаилась?

Наш ас залез к себе в чемодан и достал оттуда еще три бабочки, таких же диковинных форм и расцветок.

– Слушайте! Это! Это же... Это черт знает что такое!

Словом, ученый совет собрали на корабле. Профессора лохматили головы и оскорбляли друг друга, заискивающе поглядывая на аса. Реляцию составили в Академию наук. Тут спасовал наш ас – признался, а то международный конфуз мог получиться. А наш ас живет по принципу: «Сам советскую науку ругаю, но чужим не позволю».

Другой раз – не удержался, насыпал ученым в том месте, где они долбили, совсем немножечко латунных опилок. Сгрузил, поскоблил и туда ночью накидал: опилочек десять, не больше. Те снова, но теперь уже без него, сошлись на ученый совет, стали ругаться, ликовать, словом, что называется, бились задом об асфальт.

А последний раз перед отъездом зло пошутил: они палочки в ледник ставят, чтобы замерять, на сколько миллиметров он за ночь передвинется. Так вот ас ночью проснулся и палочки метров на десять передвинул. Тут настоящий «СОС» поднялся: судя по всему – не сегодня завтра Мирный будет слизан ледником, конец всему, лед сомнет нашу научную станцию.

Ладно. Запретили нашему маленькому асу шутить. И не просто как-нибудь, а в приказном порядке.

БАЙКА ЧЕТВЕРТАЯ О БАБКЕ-СТАРОВЕРКЕ

Прилетели наши друзья в экспедицию – помогать тунгусский метеорит исследовать, а с жильем там худо, да и опоздали они здорово, так что жить их толком не определили.

Предложили, правда, домик, который пользовался недоброй славой: там жила бабка-староверка, злющая, как ведьма: курить в доме – не покури, выпить – ни-ни, а уж помянуть там кого из родственников – так это тем более невозможно. Ну как у такой ведьмы жить двум нашим друзьям? А выхода другого нет – жить-то надо. Ладно.

Прожили они у бабки два дня – каторга и только. И вот составили они стратегический план, опять-таки разведав все, что им требовалось для предстоящей операции.

Утром маленький ас начал собирать барахло, а большой зашел к бабке в большую горницу и сказал:

– Уходим мы от тебя, бабуля, в твоей печке домовой водится.

– Нет в моем доме никаких домовых, я в нем пять лет прожила.