Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."
Автор книги: Ольга Семенова
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 73 (всего у книги 85 страниц)
Крючков, секретарь мой, признался, что завербован Ягодой, но добавил, усмехнувшись: «Я информирую лишь в позитивном ключе, напирая в рапортах на ваши добрые слова про Сталина». Я осознал весь ужас моего положения, когда двери закупорили; самые страшные периоды российской истории сопровождались появлением термина «невыездной»...
Таковыми были Пушкин, Лермонтов, Чаадаев... Удосужился этой чести и я... Не просто и не сразу я пришел к решению уехать из сталинской империи... Ведь вернулся я из Сорренто в двадцать восьмом, когда, казалось, победила идея ленинского нэпа, кооперации; нормой стала государственная терпимость, кончились кровавые шарахания времен Гражданской войны...
В двадцать восьмом лидером был русский интеллигент Бухарин... А начиная с тридцатого, когда покатило тотальное издевательство над Россией, над всей Страной Советов, когда погнали в ссылки Ивана Смирнова и Льва Каменева, Карла Радека и Ивана Бакаева, когда меня потащили глядеть новаторские концлагеря, полагая, что старый дурак ничего не замечает, большой ребенок, трехнутый дед, я не считал себя вправе думать об отъезде, я должен был, обязан делать все, что мог, дабы образумить Сталина, удержать его, уговорить добром, отвратить от зла...
А за это его янычары стали спаивать сына моего, Макса... А нарком Ягода увез к себе жену его, сделав своей любовницей... Я никогда не забуду глаз Сталина, когда летом тридцать четвертого он приехал ко мне – назавтра после убийства Гитлером своих братьев по партии Эрнста Рэма и Грегора Штрассера...
Они были тяжелы – не желтые, как обычно, а свинцовые, словно бы похмельные... Мы говорили о многом, и когда я спросил его об этом преступлении, он только пожал плечами: «Германии нужен вождь, а не вожди... В революционной Франции множественность вождей окончилась императорством Наполеона...» Он помолчал, а потом усмехнулся: «Берегись любящих...»
Как и все тираны, Сталин страдает эйфорией, ему кажется, что он все про всех знает... Что он может знать о писателе? О внутреннем зрении его? О его чувствованиях и видениях!? После Соловков и Беломорканала я часто встречался со Сталиным, говорил с ним мягко, стараясь помочь несчастным, – помогал кое-кому, немногим, но – помогал...
Я был мягок с ним, ибо понял, что этот злобный человек тяжко и безнадежно болен, он не в своем уме, его логика столь логична, что в ней нет уж ничего человеческого... Как я молил его не судить в тридцать пятом году Каменева, Левушку, умницу, дружка моего... Как я просил за Бухарина... А он пообещал: «Верну в Политбюро, но вы должны примирить делом: книгой о нашей победе». А Ягода уточнил: «Книгой о нем, Сталине», словно бы я не понимал этого сам...
Писатель идет порою на компромисс в слове сказанном, но – в слове написанном – никогда. Поэтому – именно накануне процесса над Каменевым, понимая, что я не смолчу, – Сталин и приказал меня уб– рать... Что ни пытались делать для моего спасения добрые друзья мои, лекари! Другие меня убивали – сквозняком, чрезмерной дозой лекарства, лишней пилюлей...
Мое тело только-только увезли в Колонный зал, чтобы люди прощались со мною, а Ягода уж начал обыск, все перерыл и нашел мои дневники, в моем матраце нашел, я так в Петропавловке свои статьи зашивал... И сказал моему секретарю Крючкову: «Вот ведь старая блядь! Сколько волка ни корми – все равно в лес смотрит...» Я в этих дневниках, действительно, писал, что Сталин – злейший враг России, тать, изменник, больной злодей...
Сердце мое разрывалось от боли и неудобства, когда я писал это – ведь он бывал у меня, сидел за столом, говорил мне о любви своей, плакал, когда я читал ему свои вещи, но я-то знал, что он исчадие ада, я-то знал... Нет страшней пытки для литератора, чем разрываться между правдою и чувством...
Они ведь сочиняли некролог по мне, когда я жив еще был. Доктор Плетнев, гений русской медицины, делал все, чтоб легкие мои сохранить, без него я б давно свалился... А его тоже сейчас будут пытать – скоро начнут, ждите, получите свои зрелища, хлеб получили уже, беспамятные! Дети ваши будут прокляты за эту беспамятность, кровь ваша будет проклята за это! Нет, это не добрая доверчивость нашего народа, не наивность его и вера в слово Патриарха! Это иудина торговля с собственной совестью за благополучие, полученное из рук сатрапа...
БАТНЕР. Обвиняемый Плетнев, принимавший непосредственное участие в деле убийства Куйбышева и Горького, показал: «Ягода мне заявил, что я должен помочь ему в физическом устранении некоторых политических руководителей страны... Должен признать, что в моем согласии на эти преступления сыграли свою роль и мои антисоветские настроения, которые я до ареста всячески скрывал, двурушничая и заявляя о том, что я советский человек...»
ФЛЕМИНГ. Я, лауреат Нобелевской премии по медицине доктор Флеминг, клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Профессор Дмитрий Дмитриевич Плетнев, которому в застенках Ежова исполнилось шестьдесят восемь лет, является одним из самых великих европейских терапевтов. Его гений врачевателя может быть приравнен лишь к таланту Парацельса. Я встретился с Плетневым на конгрессе в Копенгагене.
Ему удалось избавиться от двух охранников, не отпускавших его своим вниманием ни на шаг, – как-никак, кремлевский врач, – и тогда-то он сказал мне: «Моя родина превращена злым гением Сталина в концентрационный лагерь, где появились качественно новые психические заболевания, неизвестные доныне человечеству: люди говорят одно, думают другое, мечтают о третьем; шизофрения – это раздвоение личности, у нас сейчас личность расщеплена на три-пять взаимоисключающих особей.
Медицина бессильна в лечении этого страшного социального заболевания. Я уповаю лишь на Господа. Если бы я не принимал клятву Гиппократа, если бы я не был русским аристократом, я бы отравил Сталина, чтобы избавить мою несчастную родину от чудовища, но я – человек чести и слова, я выпью до конца ту чашу, которую принуждают пить мой несчастный, искалеченный и зараженный моральной проказой народ».
ЧЕМБЕРЛЕН. Я, Нэвил Чемберлен, премьер-министр Великобритании. Да, бесспорно, процессы, проводимые Сталиным, чудовищны по своей сути, они имеют такое же отношение к правосудию, как дьявол к ангелу, однако нам выгодно проявлять определенную политическую гибкость, ибо Сталин раз и навсегда отмежевался от гитлеровской Германии, обвиняя ленинистов в том, что они являются агентами гестапо. Следовательно, в случае европейской конфронтации Сталин и Гитлер будут по разные стороны баррикады, что угодно интересам Британской империи.
РИББЕНТРОП. Я, рейхсминистр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп, сим подтверждаю, что представители русского посольства в Берлине имели три встречи с моими помощниками, заверяя их в том, что процессы в Москве никак не мешают развитию дружеских межгосударственных связей.
При этом наше внимание было обращено на тот факт, что обвиняемый Троцкий привлекается к ответственности не только как шпион Третьего рейха, но и как агент британской «Интелидженс сервис», Раковский обвинен лишь в английском шпионстве, Шарангоевич и Гринько – в службе на польскую разведку. Полагаю, что пропагандистскому аппарату моего друга Геббельса было бы целесообразным признать, что даже цвет русского правительства признал великую правоту фюрера и пытался содействовать победе его идей на востоке.
Естественно, Троцкий, Каменев и Зиновьев одиозны, их имена должны быть исключены из газетных публикаций, тогда как русские, – типа Бухарина и Рыкова, – могут стать объектом политической комбинации, особенно в свете наших долгосрочных задач на Востоке, гениально сформулированных лучшим другом арийской молодежи, величайшим корифеем науки, организатором и вдохновителем всех наших побед Адольфом Гитлером в его историческом труде «Майн кампф».
Я бы считал необходимым использование материалов процессов в нашей прессе и под тем углом, что Сталин наконец вынужден признать сотрудничество Ленина с немецким генштабом и министерством иностранных дел, начиная с весны семнадцатого. Если мы поможем Сталину доказать ленинское шпионство на Германию, то Сталин навсегда станет единственным вождем «большевистской революции», – все остальные, как оказалось, служили нам. В благодарность за это, полагаю, он примет целый ряд наших условий и пройдет на далеко идущие соглашения...
БАТНЕР. Обвиняемый Ягода, подтвердив, что сын Горького, Макс, был убит по его заданию, показал: «В мае тридцать четвертого года при содействии секретаря Горького Крючкова Макс заболел воспалением легких...»
ЯГОДА. Я, Генрих Ягода, бывший председатель ОГПУ и бывший нарком внутренних дел Союза, считаю своим долгом пояснить следующее: мне не было, нет и не будет оправданий, хотя все, что я делал – начиная с отравления Дзержинского (считают, что ему подали отравленное молоко во время выступления на объединенном пленуме, а это просто вышла накладка с ядом, он превратил «боржом» в жидкость молочного цвета, но менять что-либо было поздно, стакан уже понесли на трибуну), – я делал по рекомендациям Сталина. Начиная с конца двадцатых вообще ничего нельзя было сделать без разрешения нового монарха России – Иосифе Первого...
Я вступил в партию в седьмом году... По прошествии двадцати лет, в разгар борьбы оппозиции против Бухарина, Сталина и Рыкова я ощутил усталость, физическую и моральную усталость... Я понимал, что Сталин хочет дать нам, аппарату, достаток, устойчивость и довольствие. Троцкий же, наоборот, призывал к пуританству, революционному аскетизму и самоограничению, требуя покончить с так называемой «сановной партийностью».
Поэтому я сделал свой выбор и поставил на Кобу. И сказал ему об этом, он меня спросил: «Но вы понимаете, что, пока жив Дзержинский, оппозиционеры будут по-прежнему сидеть в ЦК?» И я ответил, что понимаю. С этой минуты, с двадцать шестого года, я был в сговоре со Сталиным. Он позволил мне изгнать всех дзержинцев, превратить ОГПУ, а потом и НКВД, в мою личную гвардию, служившую лишь Сталину. Я ощутил сладкий ужас верховного могущества.
Дважды – особенно после того, как мы провели фальшивое дело меньшевиков – меня подмывало убрать Сталина, я понимал, куда он клонит: от процесса против меньшевиков – к процессу против Троцкого... Но когда он пригласил меня к себе, – маленький, жалкий, раздавленный результатами голосования на семнадцатом съезде партии, – и сказал, что пришло время уходить, но ему некому передать власть, разве что только мне, после того, как я установлю по отпечаткам пальцев на бюллетенях, кто те триста семьдесят делегатов, выразивших ему недоверие и проголосовавших за демагога Кирова, – я дрогнул, ощутив в себе высокий и торжественный холод, предшествующий восхождению на высший пьедестал власти...
«Вы – родственник незабвенного Яши, – так Сталин говорил о Свердлове, – вы провели меньшевистский процесс, пригвоздив к столбу позора ренегатов, вы организовали высылку Троцкого, заклеймили буржуазных спецов Промпартии, как агентов капитализма, – кому как не вам доложить на Политбюро результаты расследования? Кому как не вам после этого стать членом Политбюро? Кому как не вам сменить Молотова на посту председателя Совнаркома, этот медный лоб мало чего стоит...»
Но Кирова убивали его люди, не я... Крючков, секретарь Горького, мой агент, доносивший все подробности о Буревестнике, – не щадил ни на грош патрона, – написал в донесении от 3 декабря тридцать четвертого года: «Горький связывает убийство Кирова с расстрелом Гитлером своих ближайших друзей Рэма и Штрассера, – „одна режиссура, кончится она провалом, какого еще не видела мировая сцена Истории...“
Да, устранение Кирова была комбинация, проведенная Сталиным, я не знал подробностей, клянусь честью... Впрочем, у меня нет чести, я прокаженный... В тюрьме я сижу очень комфортно, у меня отдельная камера, любимый роман «Монте-Кристо» постоянно лежит рядом с топчаном, обед я заказываю из нашей столовой, со следователем я начал сочинять свою роль сразу же после ареста, по вечерам играю в шахматы с моим заместителем Аграновым, который заходит в камеру после допросов; два дня у меня жил Радек – его демонстрировали Бухарину и Рыкову, – мол, жив-здоров, трудится на даче под Ленинградом, пишет очерки по истории империалистической войны под фамилией Палевский...
А вообще я не знаю, как бы развивались события, не поддайся я маниакальной торопливости Сталина... Обычно медлительный, он в тридцать шестом году сделался истерически-неуправляемым, повторяя ежедневно: «Когда начнется процесс по Каменеву и Зиновьеву с Пятаковым и Радеком?» Я проклинаю тот день, когда подарил ему переплетенные тома записанных разговоров о нем, Сталине, между Каменевым, Вавиловым, Зиновьевым, Мандельштамом, Радеком, Мейерхольдом, Бухариным, Бела Куном, Рыковым, Покровским, Плетневым...
Зачем я это сделал? Да, да, именно так, я, еврей, разделяю мой народ на жидов и евреев... После того как Сталин прочитал этот том, в него вселился бес торопливости... Каменев, а особенно Пятаков, обманули следователей, вписали в свои показания смехотворные вещи: мол, летали на самолете Люфтганзы к Троцкому в Осло, а туда, оказывается, Люфтганза до сих пор не летает...
Ну, на Западе и заулюлюкали... А Сталин решил, что я это сделал специально, желая скомпрометировать его процессы, которые делают его единственным вождем Октября, его, голубя, кого ж еще... Поэтому он и поставил надо мной Ежова, а теперь вот и посадил...
Да, я дружу с моим следователем, хороший парень, доверчивый, честный, порою обращается ко мне «товарищ нарком», дает говорить по телефону с сыном... Но когда он попросил меня написать в наш сценарий, как я готовил убийство Кирова, я сдуру ответил, что этот вопрос надо предварительно обговорить с Иосифом Виссарионовичем... С тех пор он запретил мне звонить домой...
Значит, они взяли моего мальчика, мою кровиночку, в чем он-то виноват!? Вот тогда я и вспомнил уроки Юры Пятакова во время следствия и начал закладывать свои фугасы в листы дела, типа «при содействии Крючкова сын Горького заболел воспалением легких»... Вдумайтесь в эту фразу...
Это же еврейский анекдот, а не фраза! Над ней будут хохотать потомки... «Посодействуйте мне в заболевании гриппом...» Ничего, а? А еще я забил в протокол, что дал задание моему помощнику Буланову отравить выдающегося сталинца, первого чекиста Ежова: «Обрызгай ртутью мой кабинет, пусть Ежов надышится парами»...
Ничего, следователь поверил! Ухватился! Сказал, что товарищ Сталин высоко оценил это мое показание, просил передать привет, справлялся, не нужна ли какая помощь, предложил по воскресеньям вывозить меня на дачу, играть в крокет... Вы умеете играть в крокет? Странно, такая чудная игра... Хотите, научу? Я ведь тоже раз вывез Каменева на природу, – за два дня перед началом процесса...
Я его боялся, он мог взбрыкнуть, потому-то и сказал ему на полянке в Зубалове, что, мол, лейте на себя грязь, Лев Борисович, сочиняйте небылицы, – партия проснется от спячки, когда услышит такой самооговор, это для меня единственный путь сместить Сталина... Я играл вдохновенно, и Каменев мне поверил...
Даже глаза загорелись: «Неужели наш несчастный народ выйдет из трагической спячки?!» Я ему выйду! – Ягода, рассмеявшись, подмигивает залу. – Мы ему выйдем, а?! Кто ж из пастухов разрешит овцам своим осознать себя людьми?! Дурак или неуч... А ну, давайте, стадо, кричите: «Да здравствует великий вождь советского народа товарищ Ягода!» Чего молчите? Победи я в себе жидовское изначалие, – всегда быть рядом с вождем, вторым, – еще как бы орали. А ну встать! Да здравствует товарищ Сталин, ура!
Нарастает рев толпы, нарастает до ужаса, до рвущихся перепонок, до ощущения своей расплющенной никчемной малости...
БАТНЕР. На допросе в прокуратуре СССР от 19 февраля тридцать восьмого года бывший член ЦК партии левых эсеров Карелин показал: «Я должен признать самое тяжелое преступление – наше участие в покушении на Ленина. Двадцать лет скрывался этот факт от советского народа. Было скрыто, что мы, по настоянию Бухарина, пытались убить Ленина... Процесс правых эсеров, проходивший в двадцать втором году, не вскрыл истинной роли Бухарина...»
УЛЬЯНОВА. Я, Ульянова Мария Ильинична, свидетельствую, что в день покушения на Ленина товарищ Бухарин, наш любимый, добрый и чистый Николай Иванович, обедал у нас в Кремле и всячески просил Ильича, чтобы тот не ездил выступать на завод Михельсона: «Ситуация в городе крайне нервозная, Владимир Ильич, Дзержинский говорил, что в столице множество заговорщических групп, в первую очередь эсеровских, я понимаю – “безумству храбрых поем мы песню”, но революции вы нужны живым...»
ДЗЕРЖИНСКИЙ. Я, Феликс Дзержинский, свидетельствую, что Бухарин передал мне семь писем, полученных им, главным редактором «Правды», одним из ведущих членов ЦК: «Мы расправимся с тобой! Вместе с тобою, Лениным и Троцким будут убиты Каменев, Зиновьев, Рыков, Цурюпа, возмездие неминуемо!» Я потребовал, чтобы Бухарин согласился, наконец, на охрану – хотя бы два чеки-ста-кронштадтца из частей Федора Раскольникова. Он отказался, сказав, что контрреволюция мечтает убрать Ленина – вот кого надобно охранять как зеницу ока.
Однако и Ленин отказывался от того, чтобы его сопровождала охрана, похохатывая при этом: «Меня сопровождала охранка начиная с девяносто третьего года, хватит, надоело». Следствие по делу Фанни Каплан показало, что она действовала самостоятельно, без указания эсеровского ЦК.
Как и Мария Спиридонова, террористка Каплан была впервые арестована за революционную деятельность в девятьсот пятом году, приговорена к каторге, там изнасилована, заражена, брошена в рудник. С тех пор ее характер сделался неуправляемым, чрезмерно импульсивным, отвергающим какую бы то ни было дисциплину... У ЧК не было серьезных оснований обвинять ЦК эсеров в решении убить Ленина...
Мнения были, но разница между мнением и решением ЦК – непереступаема... Вообще-то, если бы меня не устранили в двадцать шестом, я бы сидел рядом с Колей Бухариным... Я бы сидел с ним не потому, что любил его и дружил с нам, – Сталин тоже любил его и дружил с ним. Я бы сидел здесь потому, что неоднократно выступал против Владимира Ильича: и в апреле семнадцатого, и во время Брестского мира, когда мы с Бухариным возглавляли фракцию левых коммунистов, и во время эсеровского мятежа в Москве...
Если в партии единомышленников невозможно открыть свое сердце – даже если ты выступаешь против того, кого все мы почитаем вождем, – тогда с идеей социализма покончено, наступает реанимация черносотенного абсолютистского самодержавия... Да, я бы сидел рядом с Бухариным... Ему вменяют в вину желание убить Ленина, Сталина, Свердлова в восемнадцатом году, а мое имя не упоминается, будто меня и не было в истории русской революции...
Куда уж нам: Троцкий с Каменевым – жиды, я – паршивый лях, Петерс и Берзинь – латышские увальни, Артузов и Платтен – швейцарские ублюдки, Раковский – цыган, молдаванин юркий. Поздравляю, Коба, идея шовинизма пышно и ядовито прорастает – с твоей подачи – в сознании тех, кого мы хотели привести в царство интернационального братства...
Не рано ли ты запретил печатать в Республике выражение Энгельса: «Россия – тюрьма народов»? Это тебе можно было бы делать лет через десять, когда у людей изменится психология, когда слово «личность» будет приравнено к матерной брани – вот тогда, пожалуй, время, а покато ведь Память о революции не до конца убита, Коба...
БАТНЕР. Под тяжестью улик обвиняемый Бухарин признал ряд преступных фактов и показал: «У нас был непосредственный контакт с левыми эсерами, который базировался на насильственном свержении советской власти во главе с Лениным, Сталиным и Свердловым...»
СВЕРДЛОВ. Я, Свердлов Яков Михайлович, по заданию ЦК и лично Ленина осуществлял постоянный контакт с товарищами левыми эсерами, которые, – вплоть до Брестского мира, – являлись членами советского правительства, занимая должности наркомов юстиции и земледелия, а также постоянных заместителей наркома призрения и председателя ВЧК. В парламенте нашей республики, во Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете, товарищи левые эсеры имели более ста депутатских мандатов.
Естественно, доживи я до сегодняшнего дня, быть бы мне на скамье подсудимых, ибо я неоднократно говорил с Лениным о неукротимой интригабельности Сталина, о его неуемных претензиях и грубости. Я это знал лучше других, потому что с четырнадцатого по пятнадцатый год жил с ним в одной избе в ссылке. Не выдержал, съехал, нельзя терпеть, когда в глаза человека хвалят, величают другом, а только выйдет за порог: «дерьмо собачье, пробы ставить негде»...
Единственно, кого Сталин боготворил в ссылке, так это Льва Каменева, называл его «учитель Левчик», по-грузински с ним любил беседовать, пели на два голоса... За это, кстати, Сталина сейчас можно привлечь как пособника шпиона и врага народа, – обеспечено лет двадцать каторги на Колыме...
Ну а мне с Горьким – смертная казнь... Еще бы, прямая связь с французским генштабом: мой брат Зиновий был усыновлен Горьким, стал Пешковым, что дало ему, еврею, возможность посещать гимназию, – у нас главное вовремя отречься: от веры ли, национальности, друга, жены, сына. Зиновий отрекся, уехал и стал начальником разведки Французской армии, а потом шефом генерального штаба...
Я бы на этом процессе был ключевой фигурой... Интересно, как бы пытали меня, председателя ВЦИКа? Хм, так же, как председателя Совнаркома Рыкова и председателей Коминтерна Зиновьева и Бухарина, – способов в арсенале вождей нашего гестапо партайгеноссен Ягоды и Ежова немало, поднаторели...
А бедного Николая Крыленко, первого главкома Красной Гвардии, били галошей по лбу... Смеялись и били – с оттягом, пока не терял сознание...
Но сломать не смогли, на себя он ничего не показал, забили насмерть, прыгали каблуками по старческим ребрам... Интересно, закрался ли в его затуманенный болью ум вопрос: «Надо ли было мне вести красногвардейцев на разгром Керенского, на захват царской ставки?» А Володю Антонова-Овсеенко палачи истязали так, что он лишился слуха и зрения... Инвалид на процессе не нужен... А ведь он штурмом взял Зимний...
Немецкий шпион... Конечно, как же иначе, Октябрь был на руку немцам и руководили им гестаповские наймиты, тогда как великий вождь мирового пролетариата гениальный Сталин в ночь восстания отсиживался на квартире Аллилуева, хотя по решению ЦК все наши должны находиться в Смольном, текст зачитал Каменев, он уже вернулся в ЦК, колебания кончились, включился в борьбу, голосовали все – кроме отсутствовавшего Сталина.
Тот ждал исхода сражения, чтобы в случае нашего провала отойти в сторону: «ничего не знал, ничего не ведал»...
За то, что об этом в сороковых, накануне очередной годовщины Октября, напишут Аллилуевы, – не знавшие, понятно, о каменевской резолюции ЦК, – их всех раскидают по тюрьмам... Более всего Сталин боится друзей и родных, – открывался перед ними, улики, непростительно... Я не знаю, о чем сталинцы допрашивали моего сына, когда он сидел в их подвалах, но, полагаю, хотели получить что-то против меня, – на всякий случай, для куражу...
Память мою они сейчас не потревожат, я им нужен в числе святых, но кто знает, что случится в будущем, – особенно если Сталин сговорится с Гитлером? Одним Литвиновым и женой Молотова не отделаешься, придется, глядишь, валить мой памятник и возвращаться к прежним названиям: «Театральная площадь» вместо «Свердловской», «Екатеринославль», где жиды держали в тюрьме русского государя и немецкую государыню, а декреты подписывал я, Свердлов, по-настоящему Аптекман…
А почему нет? Наполеон начал с консула революции, а кончил императором контрреволюции... Наполеон был ребенком в сравнении с Кобой, – добрым, нежным, отзывчивым... Он, Сталин, дал приказ расстрелять мою сестру, которая стала женой Ягоды... Ах, девочка, девочка, как я просил тебя, как советовал: «Подумай, маленькая, у Ягоды слишком тяжелые глаза и огромные ступни, которых он стыдится...»
А что Сталин сделал с моим племяшкой? За что он расстрелял мальчика? За что его пытали взрослые мужчины, глумились над ним, а потом приходили в свои дома и играли со своими детьми – до той поры, пока и их не брали и не расстреливали, а их детей сажали за решетку и превращали в забитых зверенышей...
Ненависть рождает ненависть, страна бурлит от ненависти, в республике нет места добру, какая же это республика: «Смерть Бухарину! Казним Рыкова! Втопчем в грязь Крестинского! Превратим в пыль наймитов!»...
Массовое выхаркивание слюнявой, слепой, невежественной, беспамятной ярости, ни грана надежды на объективность – смерть, казнь, беспощадность... Этот психоз ненависти приведет к тому, что следующее поколение забудет про улыбку, женщины станут бояться рожать, мужчины вырастут трусливыми предателями, готовыми оклеветать отца, только б самому выжить...
Знаете, что прежде всего отличало Ленина? Смех. Он хохотал, как ребенок... Он не обращал внимания на то, что о нем подумают окружающие, он не строил образ великого, степенного вождя, он был самим собою... После того как в него стреляла мерзавка Каплан, мы – Бухарин, Каменев и я – остались на ночь у него на квартире, открыв дверь в спаленку, чтобы слушать его дыхание... Бухарин плакал, когда Ильич тяжело закашливался... Он плакал, как дитя – слезы его были так же безутешны и быстры, каплями дождя катились по впалым щекам...
Ильич потом потешался: «вы мои няни»... Кстати, именно тогда Ленин сказал о Бухарине: «Откуда столько рыцарской силы в этом маленьком человечке с огромным сердцем?» Я знаю, иные профессора языкознания сейчас говорят про нас, как про злых демонов, разрушивших традиционный уклад России...
Уклад рабства? Бесправия? Нищеты? Что ж, восстанавливайте! Наша революция была бескровной, мы начали, оттого что изнемогли от запретов на работу, мысль, от болтовни и прожектерства, мы жаждали действия! Мы поначалу не хотели национализировать фабрики и мастерские, где работало не более двадцати человек, мы не хотели закрывать оппозиционные газеты, мы не собирались национализировать все банки скопом...
Но если генерал Каледин провозгласил поход на Питер, чтобы вздернуть большевистских жидо-масонов на фонарных столбах, Пуришкевич с юнкерами готовил заговор! Банки не давали денег, чтобы платить оклады содержания рабочим и чиновникам! Керенский поднимал казаков! Англичане и французы готовили интервенцию!
Что нам было делать?! Назовите революцию более бескровную, чем Октябрьская? Ну? Кто?! Если вы вообще против Октября – поднимитесь и скажите открыто, без ужимок! Не надо пудриться фальсифицированной исторической памятью! Мужчинам это не к лицу! Плеханов не боялся выступить против Октября! А мы, несмотря на это, поставили ему памятник! При жизни, кстати! Горький не боялся обвинять нас в узурпаторстве! Что ж вы молчите? Есть мыши и есть люди! Кто вы, собравшиеся в этом зале? Кто?!
БАТНЕР. Следствие считает установленным, что по заданию враждебных разведок была составлена заговорщическая группа под названием «правотроцкистский центр», поставившая своей целью шпионаж, диверсии, террор, расчленение СССР, свержение социализма. Все обвиняемые уличаются как свидетелями, так и вещественными доказательствами и полностью признали себя виновными в предъявленных им обвинениях... Настоящее обвинительное заключение составлено в Москве двадцать третьего февраля тридцать восьмого года... Подписано: прокурор Союза ССР Вышинский...
Батнер поднимается, медленно выходит на просцениум.
Среди обвиняемых находится Вениамин Максимов-Диковский... Это родственник моей матери... Я не знаю, когда всю мою семью арестуют, но то, что арестуют – несомненно... До таких уз ежовские янычары докопаются...
Они обвинят меня в том, что я подмигивал Максимову или давал ему какие-то условные знаки... Это не важно, что Максимов – полубезумен, расплющен, живой мертвец, его уже заранее приговорили к расстрелу...
По ночам я успокаиваю себя: «Но ведь племянницу товари... тьфу... врага народа Троцкого, известную поэтессу Веру Инбер, не тронули? Она по-прежнему печатает свои стихи в газетах, журналах и издательствах... Почему меня, – из-за факта дальнего родства с Максимовым, – должны расстрелять? Я успокаиваю себя, хотя знаю, что дни мои сочтены... Я сладок для нового процесса...
После такого люди вообще перестанут говорить друг с другом, только дома, – шепотом о самом необходимом, предварительно включив тарелку репродуктора... Останутся лишь слова вроде «чай, хлеб, есть, срать, молчи, гад, тшшш!» Больше и не надо! Готовьтесь к камерной жизни, дамы и господа!
Как только меня возьмут, я вас всех заложу, всех до одного! Впрочем, нет, шестьдесят процентов из тех, кто здесь, в этом зале, будут расстреляны до конца марта сего года! Сначала они расскажут коллективам про скорпиона Бухарина и гиену Рыкова, а потом – в подвал! Под пулю, пулечку, пуленочку...
Да здравствует опережающее разрастание раковых клеток тотального неверия! Бал и качество подозрительности! Премии и доски почета для доносчиков!
Стукни! Вовремя стукни, товарищ! Дай показания! Если ты не один, а тащишь за собою на дно связку множеств, эдакую гирляндочку из пары сотен тысяч троцкистов, сталинистов, бухаринцев, отзовистов, марксистов, – не страшно, поверьте! Кстати, читали у графа Алексея Константиновича Толстого поэму «Сон советника Попова»?
Настоятельно рекомендую! Наш аристократ как дважды два доказывает, что добровольное доносительство – наша традиция! Дай бог памяти, сейчас, погодите, прочитаю отрывочек...
(Читает.) Кстати, а ведь меня от смерти спас профессор Плетнев Дмитрий Дмитриевич, что называется, вернул с того света! У-у, вражина поганая! Дал бы умереть спокойно, детям бы кремлевку оставили и путевку в санаторий! У нас покойников не судят! Вовремя умирайте, дурни!
УЛЬРИХ. Бухарин, признаете себя виновным?
БУХАРИН. Да.
УЛЬРИХ. Рыков, признаете себя виновным?
РЫКОВ. Признаю.
УЛЬРИХ. Раковский, признаете себя виновным?
РАКОВСКИЙ. Да.
УЛЬРИХ. Плетнев, признаете себя виновным?
ПЛЕТНЕВ. Да.
УЛЬРИХ. Ходжаев Файзула, признаете себя виновным?
ХОДЖАЕВ. Признаю.
УЛЬРИХ. Ягода...
ЯГОДА. Виновен.
УЛЬРИХ. Буланов, признаете себя виновным?
БУЛАНОВ. Да.
УЛЬРИХ. Бессонов...
БЕССОНОВ. Виноват.
УЛЬРИХ. Крестинский, признаете себя виновным?
КРЕСТИНСКИЙ. Был, есть и буду большевиком-ленинцем. Виновным себя не признаю.
УЛЬРИХ, враз постарев, ссутулившись, выходит на просцениум.
