Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."
Автор книги: Ольга Семенова
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 85 страниц)
В архиве Октябрьской революции я познакомился с запыленными папками Гохрана. Потом – поездка в Таллин, работа в библиотеках и архивах, встречи с самыми разными людьми, сбор по крупицам фактов, из которых должна была вырасти правда того времени.
Десять весенних дней сорок первого года, события в Югославии, реакция на эти события в Москве, Берлине, Лондоне и Вашингтоне, позволили мне подойти к серьезнейшей проблеме национализма в системе межгосударственных отношений.
Месяц, проведенный в Югославии с учеными, работа в архивах Белграда и Загреба, две недели, проведенные на маленьком острове Муртер, в доме рыбака Младена Мудрони-Бакарелла, который по утрам угощал меня рыбой, жаренной на оливковом масле, которое он сам давит, пробуя на пальцах, словно нефтяник – первую нефть, позволили мне написать роман «Альтернатива» и, как прямое его продолжение, после работы в институтах и библиотеках Польши и Чехословакии, после громадной помощи украинских ученых – роман «Тридцатое июня».
Можно ли считать, что Максим Исаев-Штирлиц, действующий в этих исторических хрониках, – фигура выдуманная? Ни в коем случае. Образ этого разведчика «списан» с нескольких ныне здравствующих людей, которым хочется принести благодарность за их великолепную, честную и смелую жизнь.
ДНЕВНИКИ
«Искусству или умению изучать русскую прозу следует помогать компьютерами, хотя, думается, даже компьютер не сможет подсчитать все трагические компоненты отчаянья, надежды, мольбы, страха, любви, что рвали сердца тех литераторов, кому Господь дал ум – от него у нас горе, от чего же еще?!»
Юлиан Семенов
"Дневники отец вел не постоянно – если в конце пятидесятых и в начале шестидесятых годов записывал практически все, то начиная с 1964-го года регулярные записи делал лишь во время командировок в качестве корреспондента российских газет.
Говорил, что нельзя доверять памяти, и записывал впечатления «на живую»: любопытные факты, литературные портреты людей, шутки, размышления. Там, где сложно было писать – во Вьетнаме – под бомбами, в Никарагуа, во франкистской Испании, – наговаривал «дневник» на маленький диктофончик и распечатывал по возвращении. Некоторые из записей легли в основу книги «На “козле” за волком».
Дневник Ю. Семенова неоднороден – одни записи носят эпизодический характер, другие по отточенности языка и выразительности образов больше похожи на законченные литературные произведения, но все они объединены уважительным интересом к описываемым людям, внимательным взглядом на окружающее и точным анализом."
Ольга Семенова
1962 год
Критики требуют: «Объясните, как, в какое время сложился новый характер молодого человека?» (имея в виду Богачева)*.
А как это объяснишь, а главное покажешь?
Перестали сажать, перестали бояться и в каждом видеть сексота – отсюда и другие характеры, которые не понятны другому поколению.
Тут не объяснишь – это объяснение было бы унизительным для общества. Тут надо все самому понимать.
Внутри каждого общества рождается новое, антагонистичное... родившему его.
* Богачев – главный герой повести Ю. Семенова «При исполнении служебных обязанностей».
8 февраля 1963 года
Вчера зашел ко мне Юра Холодов – старый, еще школьный друг, с которым я сидел на одной парте с 7– го по 10-й класс. Жил он тогда в покосившемся бараке, с матерью и сестрой Валей, отец погиб на фронте.
Помню его всегда в коричневом джемпере. Руки здоровые, мужские, крестьянские, из джемпера торчат, как у пугала. Из брюк всегда вырастал. Ходил косолапо, потому что в ботинках поджимал ноги, а ботинки все равно рвались, причем рвались у мысков.
Еще помню – с 8-го класса, когда мы ездили на Фили купаться, он без 10—15 лягушек домой не возвращался. Делал с ними опыты – опыты для 8-го класса необычайно интересные.
Я ничего не понимал, но млел от восторга. Сейчас Юра – кандидат биологических наук, работает в Институте высшей нервной деятельности. Занимается какими-то хитрыми проблемами магнитного поля у рыб, что очень тесно, как выяснилось, взаимосвязано с проблемами телепатии и парапсихологии.
Парапсихология изучает следующие проблемы: ясновидение, провидение, ретраспектровидение и, наконец, левитация. Десять лет тому назад все эти – теперь уже науки казались шарлатанством, а особенно последняя, пятая – левитация. Что такое левитация? Это – вознесение живьем на небо, Илья-пророк, йоги, ну и Христос конечно же...
Слушая Юрку, я смеялся поначалу как молоденькая девушка, за которой начинает ухаживать этакий Жан Маре. В конце-то я ошалел, потому что Юра предложил мне поставить ряд экспериментов. Мы нарезали бумажки – 16 бумажек и нанесли на них четыре изоб– ражения: звездочка, кружок, квадрат и параллельные линии.
Он передавал мне, а я, настроившись на его волну, принимал его передачу.
Из 16-ти я 7 или 8 принял. Когда я ему пытался передавать – он принял только 3, и, как ученый, привыкший к точности формулировок, он утверждал, что мое писательское «я» больше приспособлено к восприятию, нежели к передаче. По-моему, это разумно и здорово.
Потом мы попробовали подключить к этому делу Катюшку, и Юра стал передавать нам обоим. Получилась любопытная картина: я, сидевший к нему ближе, чем Катюша, мешал эксперименту, т.к. Катюшка приняла все мои сигналы, а не Юрины.
Я был своеобразной «помехой» на пути движения его воли к ней, принимал их на себя и уже свое, местами ошибочное, восприятие передиктовывал Кате. Говорили мы очень много и интересно. В основном, конечно, эта интересность шла от Юры. Материал, подобный этому – физика Штейнгауза я читал дня три тому назад, – прислали из журнала на рецензию.
Это – большой материал о новой науке – бионике. Эта наука должна учиться у животных, у рыб, у птиц. Для этого необходимо разгадать, что лежит в подоплеке миграции рыб, как может птица – причем не в стае, а одна – делать свой ежегодный перелет с севера на юг и с юга на север.
То есть, в мире техники, в общем-то уже все известно – круг есть, турбина есть, атом расщеплен; теперь наступает пора разгадать, а разгадав, поставить на службу человечеству все то неизвестное, что окружает нас в животном мире.
То есть, если мы поймем принцип и технику перелетов птиц, то стоимость самолета упадет раз в двадцать, потому что вместо десятков тысяч радиоэлектронных приборов самолету потребуется один маленький приборчик, который сейчас, как мы знаем, грубо говоря, умещается в голове птицы...
Когда думаешь об этом, с одной стороны, поражаешься неистовству человеческого знания, дерзости и какой-то, если хотите, самоуничиженности (ползти на коленях к птице и рыбе за помощью); и еще – странно делается.
Если человечество поймет технику парапсихологии, телепатии, бионики, то тогда человек перестанет быть человеком; ни о чем нельзя будет думать, потому что твою мысль в любом научно-вычислительном центре могут записать от «а» до «я», и уж тут-то ошибки никакой не будет!
Скажут: «Думал по этому вопросу?» – «Думал». «Ругал то?» – «Ругал». Машина – она, брат, – машина...
На этой почве много появилось маленько трехнутых. К Юрке Холодову пришел один сумасшедший и говорит:
– Знаете, меня окружают не наши люди. Сначала-то я думал – бериевцы, а теперь решил: нет, – американцы! У меня из головы все гениальные идеи они своими машинами вытягивают. Только я что– то придумаю, а они с помощью магнитных полей своих все это к себе, к себе!
Юра ему говорит:
– Но вы ведь инженер, вы должны знать технику экранирова ния. Предохраните себя каким-нибудь методическим кругом над го ловой во время ваших научных изысканий.
Тот горько усмехается:
– Да что вы! Я уже делал такой круг, но ведь как только его с головы снимешь, они тут как тут и начинают! Я ведь уже больше того – я себе вокруг кровати металлический склепчик устроил, а жена с сыном – люди несознательные – говорят: «Ты что – сумасшедший?!»
В прошлую субботу читал в Пушкинском театре пьесу «Дети отцов». Была вся труппа, за исключением разве что Чиркова, который болен. Пьесу приняли, говоря откровенно, очень здорово – аплодисменты и т.д. Все выступавшие говорили, что пьесу надо не то что брать – пьесу надо немедленно ставить.
Только одна хорошенькая актриса – Марина Кузнецова, которая в общем-то тоже двумя руками за пьесу, говорила: «Ну все-таки хочется побольше оптимизма». Ее прерывали.
Она обижалась. Ей кричали: «Оптимизма и так много!», и кричал в первую очередь артист Бубнов – секретарь парткома театра, актер, запомнившийся мне по фильму «Ночной патруль», где он великолепно сыграл роль бандита – уголовника Бугра.
Одна красивая актриса сказала режиссеру Жене Евдокимову после читки: «Мне достанется роль Киры». Это смешно, потому что Кира у меня в пьесе вообще не появляется.
Слушая Кузнецову, о чем я думал? Думал я о том, сколь сильны в нас, в каждом, последствия сталинского культа. Особенно ясно убедился я в этом на примере истории с Центральным театром Советской армии, где сначала пьесу приняли на ура и со слезами, а потом, после запрещения цензуры, также быстренько сбагрили, говоря: «Сами знаете, время сейчас какое...»
И поднимают при этом глаза наверх: мол-де сверху все это. А ведь это неверно. Наоборот. Ильичев и Хрущев хвалили Солженицына и говорили о необходимости продолжать тенденцию в литературе, разоблачающую преступления во времена культа Сталина. А тут у самих, внизу, проявляется проклятое «Чего изволите?»
Хотят быть правовернее Христа, хотят «правильно понять тенденцию». А потом, когда сами ж себе все винтики закрутят, будут разводить руками, ахать, охать и говорить: «Ведь вы ж понимаете – разве мы виноваты?» А кто ж еще виноват, кроме них самих?! – Никто!
Начальник Управления культуры Моссовета Ушаков третьего дня, выступая перед завлитами московских театров, говорил, что мы будем выступать против косяка пьес антикультовских.
Он говорил, что сейчас уже анекдот пошел, что в одном театре (он имел в виду «Со– временник») собираются ставить антикультовскую пьесу таким образом, что вместо билетеров будут стоять переодетые энкавэдисты и вместо билетов они будут требовать пропуска; а все происходящее на сцене будет идти за колючей проволокой, и когда в антракте люди будут подходить к сцене, охранники на вышках будут кричать: «Отойди от зоны, иначе стреляю без предупреждения!» Его сотрудник Бахтин, отвечающий за Пушкинский театр, тем не менее высказался за мою пьесу.
Приятно и то, что пьесу активно поддерживает ЦК. Правда, тов.Чернов не высказался активно за пьесу. Он оказал, что постольку, поскольку остальные товарищи, прочитавшие пьесу, за нее, то его мнение остается его мнением, и если коллектив считает нужным пьесу ставить, то нужно ставить ее обязательно.
Главлит по-прежнему против и требует, чтобы театр перечислил фамилии тех сотрудников ЦК, которые пьесу читали и одобряют.
Когда я разговаривал c нашим завлитом, я ей сказал, что делать этого не надо, потому что это унизительно для работников Центрального Комитета.
Сегодня должен ко мне приехать Леонов с «Мосфильма», чтобы вместе с ним сидеть над сценарием. Сегодня же приезжает Мирингоф – с ним будем сидеть над пьесой ТЮЗа, а потом – режиссер из Театра Ленинского комсомола.
Со сценарием получилось любопытно. Писать его мне смертельно не хотелось. «Попробовав» театр, в кино не тянет. Если что – рядом с тобой нет Гурина с его оперативностью, точностью и четкостью в работе. С таким режиссером одно наслаждение работать. Он твердо знает, чего он хочет, не мечется, не суетится и живет по принципу: «Слушать всех надо, а слушаться надо одного себя».
Так вот – когда директор театра Пушкина Михаил Петрович позвонил директору 2-го творческого объединения «Мосфильма» Шевкуненко, чтобы «выцыганить» у него разрешение на постановку «Петровки, 38», Шевкуненко сказал: «Да что ж делать?! – Пожалуйста! Семенов ведь теперь года на три исчез!»
И было очень смеш– но, когда я взял трубку, чтобы поговорить с ним. Он тут же стал требовать, чтобы я сдал сценарий немедленно...
Любопытное событие, происшедшее на совещании молодых интеллигентов у Ильичева.
Выступал там Володька Фирсов. Выступал плохо; с тех позиций, которые я не приемлю. Это – дубинка, где-то твердолобость и та самая кондовость, которая всем нам порядком надоела. Но его выступление было, по-моему, значительно более принципиальным и честным, нежели выступления многих моих друзей – так называемых, ультралевых.
Почему? – Потому что искусство, как и политика, не терпит двух стульев – либо, либо. А они – эти мои товарищи – выходили на трибуну, били себя кулаком в грудь, благодарили партию за правильную своевременную критику, а потом спускались вниз и в перерыве спрашивали:
– Ребята, правда я выступал как сука?
И ему отвечали:
– Правда! По-моему, это недостойно художника. Художник должен отстаивать свою точку зрения, если он не согласен с критикой, или же принимать критику, если он считает ее верной, но уже не говорить, что он выступает как сука.
То же самое, к сожалению, я должен сказать и о дискуссии в «Известиях» Ермилов – Эренбург. Конечно, Ермилов – фигура одиозная и глубоко антипатичная. Конечно, известинцы совершили тактический просчет, пригласив для подобного рода дискуссии со столь умным и острым человеком, как Эренбург, такого крабообразного хамелеона, как Ермилов.
Им бы надо было пригласить писателей вроде Чаковского, Кожевникова, Чуковского и поговорить всерьез. Увы, Илья Григорьевич выглядел в своем ответе «Известиям» весьма неубедительно и жалко по-моему.
Опять-таки это проистекает от желания сидеть на двух стульях. И у меня возникает серьезный вопрос к гражданской честности Эренбурга.
Если он знал, что Сталин был негодяем и врагом, то как же он мог каждую свою книгу – будь то «Девятый вал» или «Буря» – заканчивать словословием в честь «самого доброго», и «мудрого», и «родного товарища Сталина»?!
Мог ли он этого не делать? Да, мог. Этого не делали ни Паустовский, ни Пастернак, ни При– швин, ни Бианки, ни Чуковский, ни Гроссман. Так что в данном случае ссылаться на эпоху – неприлично...
Еще об одном любопытном факте. Недельки полторы тому назад в «Литературке» я прочитал статью Александра Борисовича Чаковского, посвященную открытию выставки французского абстракциониста Фернана Леже. Эта статья произвела на меня впечатление, суммарно выраженное Ильфом и Петровым устами бухгалтера Берлаги: «Я это сделал не в интересах правды, а в интересах истины».
Вспоминая сейчас дневники писателя Достоевского, при всем их юдофобском орнаменте, при всей их внутренней реакционности, – я все же не могу не принять их как платформу человека мучительно честного в своей платформе и так же мучительно честно свою платформу излагающего.
Нам, к сожалению, сейчас вот этой высокой принципиальности своей платформы сплошь и рядом недостает. Сплошь и рядом мы делаем реверансики, ахаем и охаем, вспоминаем, ссылаемся, уповаем, думаем, а вот что касается утверждения своего гражданского «я», своей платформы и позиции, то тут, к сожалению, часто встречается вариант «непрохонже», что, по-моему, есть вариация пословицы «Моя хата с краю».
Кстати о временах культа личности. Совершенно изумительно то, что сказала стенографистка: во времена культа личности было удивительно легко стенографировать выступления из-за мизерного запаса слов и из-за того, что трафаретность выступления была заранее дана, и ничего неожиданного быть не могло. Вплоть до того, что некоторые говорили: «Выступление я продиктовал, а конец... конец вы сами допишите – как полагается, вы знаете»...
Валя Тур рассказывал мне про человека, который выступал на похоронах Пастернака. Это был молодой мужчина с длинными сальными, поповского вида волосами, который начал свое выступление над гробом таким образом:
– Мы – люди, верующие в Христа...
Все думали, что это кто-то из священников, приехавших на похороны вместе с патриархом всея Руси. Но оказалось, что этот человек есть не кто иной, как один из ведущих физиков – атомщиков.
Любопытно: один мой знакомый рассказал, что ему говорил ведущий советский физик:
– Вас интересует: есть ли Бог с точки зрения науки? Отвечаю вам научно: да, есть!
Когда я сейчас был в Красноярске пролетом из Абакана, ночь просидели у меня друзья еще с 1958 года, когда я жил в тайге на строительстве Абакан-Тайшет, когда мы только-только затаскивали палатки в тайгу – на то место, где сейчас разросся великолепный город Кашурниково.
Вообще-то это – фантастика: в тайжище за какие-то пять лет – там, где были глухие медвежьи тропы, – молодые мальчишки-комсомольцы построили блистательнейший город.
Так вот – с Лазарем я подружился еще с тех дней. Приехал к нему и он мне говорит, что сейчас учится на заочном философском факультете. Я удивился: зачем сорокалетнему человеку, начальнику геологической партии, фронтовику-орденоносцу, сейчас учиться на философском факультете?!
Он мне отвечал совершенно логично:
– Развитие наук так неимоверно рванулось вперед за последнее двадцатилетие, что сейчас необходимо новое философское обосно вание этому рывку вперед. Это философское обоснование необхо димо даже с точки зрения утилитарной: если сейчас изучить в шко ле даже основы всех новых наук и знаний, которые появились, то в первый класс надо поступать семилетним ребенком, а аттестат зре лости получать шестидесятилетним дедушкой.
Возникает вопрос: нужно ли сейчас мучить детей таблицей умножения, азами физики и химии? Ведь уже это все – и таблица умножения, и азы физики и химии – «пещерный век науки». Может быть, правильнее под ключать в школу маленькие счетные машины и сразу перепрыги вать из первого класса – ну, хотя бы в четвертый или пятый?
Может быть, правильнее в первом-втором классах прививать детям навы ки пользования счетно-вычислительными машинами, а не мучиться с отработанными принципами познания азов математики, физики, химии?
Все это очень интересно, тревожно и ново. Над всеми этими вопросами нужно думать. Если над этим начнет думать писатель, – по-моему, он погибнет как писатель. По-моему, писатель должен ставить вопрос. Решение вопроса – это уже следующая фаза, не подлежащая его компетенции...
12 февраля 1963 года
В воскресенье, с трудом поднявшись после субботнего вечера у Сербина по поводу выхода его книги «Оптимистическая Африка», решили ехать в Бугры. Приехали в Обнинск.
Город этот, в котором я не был никогда, в чем-то меня потряс. Я не говорю уже о том, что десять лет тому назад здесь был лес. Я не говорю о том, что такие лесные города у нас возникают довольно часто в стране за последние годы. Я не говорю и об архитектуре, которая в общем-то вполне современна, хотя и достойна критики.
Этим летом я видел подобного рода лесные городки в Финляндии – они сделаны с большим уважением к рельефу местности, с большей дерзостью и той холодной выдумкой, которая оборачивается очень сильным, если можно так сказать, импрессионистским восприятием этого городка среди скал и лесов.
Любопытно – на улицах Обнинска почти одна молодежь, стариков нет, старухи необычны. Те, которых я видел, произвели на меня впечатление кликуш и монахинь.
Забавно – кликуши и монахини в городе физики, в городе самой современной и точной теоретической мысли, которая может равно обосновать и неизбежность гибели всего живого на Земле, и неизбежность цветения на нашей планете.
Мы шли с Катериной по городу, увы, не для того чтобы познакомиться с ним, а чтобы попасть в обувной магазин. По обыкновению, Катюшка опоздала, я шел и все время брюзжал...
Забавно – есть люди, которые в юности тверды, железобетонны, в чем-то жестоки, а чем ближе к старости, тем мягче они становятся. Бывает наоборот. Плохо, если это наоборот распространяется на меня.
Читая дневник Толстого, его переписку с Репиным, меня потрясло одно место. После того как Софья Андреевна запретила печатать литографским способом рисунок Репина «Толстой на пашне», Толстой писал Репину: «Вы правы. Вы нас извините. Я понял, что мы неправильно поступили. Уж Вы, пожалуйста, извините. Я очень долго анализировал свой поступок и понял, как я неправ».
По-моему, это изумительный образчик той самой «порочной» толстовской школы, которую у нас, – по-видимому, где-то по недомыслию пытаются представить пустым либеральничанием и кокетничанием. А по-моему, это идет от большого мужества, внутренней доброты и мучительной честности...
Пришли в Бугры. Было уже четыре часа. Солнце среди сосен как расплавленный пятак. Прищуришь один глаз, посмотришь из-за дерева – оно разбито надвое. Потом другой глаз откроешь и тут же жмуришься: прямо как бьет в лицо солнечный свет!
Дом стоит большой, мудрый и в чем-то мрачноватый. Встретила нас Анна Епифановна быстрым своим приговором – как-то по-стариковски, я бы сказал – по-толстовски радостно.
Дверь дома была открыта, и оттуда тихонько доносились звуки рояля. Это ее деверя дочка попросилась на рояле поиграть.
Большая холодная комната с желтыми деревянными стенами, «Беккер», деревенская девочка с замерзшими пальцами – где-то кино в этом есть. А сделаешь в кино, скажут: нежизненно, выдумано все, наивный перенос чеховской интонации в сегодняшний день…
Стали топить печи – они большие, холодные. Дрова гудят, ломает их окаянным белым пламенем, а печка – холодная. Не топили их долго. Нетопленая печь – вроде человека, которого обижали и обманывали.
К нему с открытой душой, а он не верит, все скрытый смысл ищет, никак его «растопить», растормошить нельзя – заставить поверить нельзя. И уже когда мы, отчаявшись и выпив холодной водки, решили уезжать, печи стали понемножку теплеть.
Так, наверное, и с человеком... И когда мы уехали, в поезде я почему-то почувствовал и очень поверил в то, что печи сейчас в доме горячие, и идет от них тепло, и пахнет тем несказанным деревянным домом, который всегда символизируется со спокойствием, разумом и добром.
Так, наверное, и человек. Уж когда ушел от него, когда увидел, что он не верит тебе, – уже, наверное, потом, когда он остался один, – схватится, завоет, застонет, а поздно – снова он один, снова наедине со своими думами.
А думы – они как диктатор. Дума – это одна точка зрения; двух точек зрения – двух дум равнозначных и равноценных – быть не может. Обязательно одна какая-то победит и подчинит все остальные...
Катюшка к Буграм относится, с одной стороны, с любовью – все-таки там прожиты многие годы жизни, а, с другой стороны, – с су– еверным страхом. Перед несчастьем с Петром Петровичем * ей снился сон, что в мастерской висело на стене чудище – вроде бы выво– роченный наизнанку медведь – оскаленный, с высунутым бело-синим языком. Все прибежали в мастерскую и кто-то сказал: «Да вы не бойтесь, он бросится на самого сильного».
И тут же стоял П.П. в белой рубашке – большой, сильный, хоть и старый. Назавтра его увезли в больницу. Через неделю он умер…
Когда было мое несчастье *, Катька тоже видела Бугры, стадо черных быков. Она спускается в погреб, а там снова черные быки, а она спускается еще ниже и видит иконы – много икон и все перечеркнуты мелом крест-накрест...
Так мы и не дождались тепла в доме и в девять часов двинулись через лес – дремучий, страшный – к Обнинску. Прошли лес – средневековый, гулкий, весь наполненный какими-то таинственными шорохами, – и вышли в цивилизацию – в город физиков, сели на поезд и поехали домой.
Напротив нас в вагоне сидел молодой паренек – длинноносый, в очках, взъерошенный. Был он похож на тип того прекрасного российского интеллигента, для которого и во имя которого хочется писать.
Когда я вижу таких людей, я тогда вспоминаю записку в дневнике Пушкина. Смысл сводится к тому, что «я шел по Фонтанке, мимо театра, где давали представление пьесы Кукольника. Спектакль кончился, и несколько гвардейских офицеров выносили из парадного подъезда Кукольника на руках своих, дамы восторженно аплодировали и что-то кричали.
А я стоял под фонарем, и снег сыпался на меня, и была вокруг меня тишина, и никто меня не знал и не видел. И тогда подумал я: а ведь пишем-то мы, в сущности, для двадцати семи пар глаз». Это очень верно и здорово.
И вот для такого парня – интеллигента и хочется писать. Разговор у нас с ним получился как-то сразу. Мы ему предложили почитать журналы, он нам дал свою книжку об архитектуре. Я в этой книжке вычитал любопытную деталь, что постольку-поскольку Коран – религия иконоборческая, то она выступает против изображения живого лица. Это верно.
Я видел мечети Кабула, Багдада, Каира, Бейрута, и меня всегда потрясала совершенно поразительная орнаментовка. Казалось, что художник, стиснутый жестоким указом, запрещавшим ему видеть своим внутренним зрением лик святого, был вынужден этим жестоким предписанием к совершенно поразительному пониманию орнамента.
Если вглядеться и заставить себя – как в технике – сделать допуск, то в рисунках орнамента можно увидеть сюжетные полотна. Мне кажется, что в орнаменте мусульманских мечетей, в кривых и прямых линиях, в замысловатых звездах и кружках стиснуто то самое неуемное движение мысли, которое может заменить ряд зрительных образов.
Надо только позволить себе видеть в орнаменте мысль живых людей, фабулу – и ты увидишь. То есть подтверждается и правильность библейского завета – ищущий да обрящет...
Парень в очках, который оказался по специальности радиофизиком, разговорился с нами. Пошло все от того, что он своему приятелю, который проходил по вагону, сказал: «Сегодня еле-еле смог купить книгу Ревалда „От Матисса до Ван Гога“. Парень стоял в очереди с пяти часов утра, чтобы купить книгу о далеких импрессионистах.
Он же рассказывал о том, как он ходил по выставке «30 лет МОСХа» и экскурсовод, подводя их к картинам Кон-чаловского, говорил примерно так: «Хороший художник, только подражательный, своего ничего не принес, все от Матисса и Ренуара. Классовой борьбы-то нет». Поразительное, вопиющее невежество!
С такой вульгарной социологией мы ведь обязаны отвергнуть Левитана, Шишкина, Рублева, Тициана, Снайдерса. Любят у нас шарахаться. Вот и шарахнулись сейчас в тот самый Пролеткульт, который отвергал Пушкина и Рембрандта.
Подавай им, видите ли, в портрете классовую борьбу! А разве портреты Мейерхольда, Хачатуряна, Дуловой, написанные Кончаловским, не служат тому делу, которое мы все исповедуем?! Разве портрет современника не лежит в русле классовой борьбы?!
Разве среднерусский пейзаж не есть воспитательная работа, воспитывающая в зрителе любовь к своей Родине?! Формализм – страшен только тогда, когда он обрамлен догмами пропаганды...
Я спросил нашего спутника:
– Скажите: а многие у вас интересуются импрессионизмом, древ ней живописью, архитектурой?
Он ответил:
– Да в общем-то не очень. – И тут он рассказал очень занятный эпизод.
У них есть один товарищ – ему уже тридцать семь, он фронтовик, прошедший огонь, и воду, и медные трубы. Он раньше говорил: «Что – импрессионизм? Да они все сволочи!» Ребята показали ему картины импрессионистов – Матисса, Ренуара, Ван Гога, он смотрел на картины и говорил: «Это здорово! Это очень здорово! Это очень здорово!»
Ему сказали:
«Так, миленький, ведь это же импрессионизм!»...
По-видимому, одно из ярчайших последствий культа Сталина в нашей стране есть инертность мышления. Эту инертность следует разбивать, как в первом классе школы при изучении азбуки – наглядностью.
На доске надо писать прописные истины и букву А следует иллюстрировать красивым кубиком, чтобы с одной стороны была красивая Анна, с другой – красивая Анапа, с третьей – еще какое-нибудь красивое А.
Только наглядно человек сможет понять и поверить, а так – говори ему, не говори – усмехнется и останется при своем…
Мечтает этот парень – наш собеседник – летом уйти в туристский поход. Нет для него большего счастья, как нагрузиться рюкзаком, сколотить плот и по какой-нибудь таежной речушке прокатиться дней двадцать.
Я ему говорю:
– Ну, может быть, без рюкзака все-таки лучше?
А он отвечает:
– Ну что... Самая радость в том, как рюкзак постепенно все лег че и легче делается...
Здесь же прочитал в газете о военном перевороте в Багдаде и о расстреле Абделя Керима Касема и председателя Народного суда Махдауи. Этих людей я знал. С Махдауи даже выпивал.
Абделя Керима Касема очень много снимал и, стоя напротив него во время открытия советской выставки в Багдаде, пытался как-то понять этого человека, возглавившего революцию 1958 года.
Он был одет в солдатский мундир, на зеленых погонах была зеленая незаметная звезда бригадного генерала, на боку – большой маузер, в левой руке зажат ослепительно-белый, крахмаленый, полотняный платок.
Минут пять ему не давали говорить. Толпа ревела:
– Абдель Керим, ваше заим! (Да здравствует Абдель!).
Он комкал в левой руке белый платок – как боксер, который сжимает тренировочный мячик, чтобы развить мышцы руки, и на лице его была улыбка, которую человек может видеть только в зеркале, причем в зеркале не совсем правильном – у него улыбалась только правая половина рта, правый глаз и правая бровь; левая половина его лица была непроницаемой, строгой и, я бы сказал, высокомужественной.
Когда народ смолк – он начал говорить. Говорил он неистово. Начав тихо, откашливаясь, голос его был хрипловат и низок. Постепенно, словно заводя себя, он говорил все громче и громче. И чем громче он говорил, тем тише становилось вокруг, и только было слышно, как осатанело кричали воробьи в желтом багдадском небе.
Когда он замолкал, – как бы обрывая себя, – раздавался рев народа. Иногда он поднимал левую руку с зажатым в ней белым платком, потрясал ею над головой, и снова раздавался неудержимый рев народа. Видел я его всего два раза, но мне необыкновенно трудно представить, как этого человека, после четырехчасового суда, убили в подвале Министерства обороны...
Сообщения газет путаные. Ничего себе толком я пока объяснить не могу, но, по-видимому, падение Касема было следствием не совсем последовательной политики. Он, как мне кажется, хотел быть одновременно и правоверным мусульманином и есть свинину. Он хотел быть хорошим и со Штатами, и с нами.
Независимость – вещь абсолютно понятная; еще важно – куда и как эта независимость ориентируется и что ставит себе в пример. Думаю, что эта его вибрирующая ориентация и дала Насеру возможность подготовить заговор.
Думаю, что это идет от Насера, потому что уже тогда, в 1960 году, многие иракские друзья говорили мне, что Касем, отвернувшись от коммунистов, подставил свой бок под выстрел Насера. По-видимому, в ближайшее время все станет ясно. Думаю, что я не ошибаюсь в своем прогнозе...
13 февраля 1963 года
