Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."
Автор книги: Ольга Семенова
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 62 (всего у книги 85 страниц)
– У меня нет оснований сомневаться в экспертизе... Пока что... – сказал Грэйв. – Увы, ее надо везти сюда немедленно... Я согласен, мистер Петров. Она свое дело сделала, все равно завтра мы накроем банду.
– Я не согласен, джентльмены, – фикстуля, возразил Дин. – У меня провалы в слежке за Ричардом и Гансом... Им удалось оторваться, и я не знаю, чем они занимались это время... Ричард где-то провел сорок минут. Где? С кем? Ясно, с человеком, которому он передаст товар и получит с него все деньги – Роу мертв...
– Значит, никто не получит товара, – заметил Грэйв, – ведь контейнеры пришли на его имя...
– Где вы их потеряли? – спросил Петров. – Ищите адвокатов или нотариусов. Они должны были переоформить получение товара на другого человека.
Дин возразил:
– Тогда Роу должен был ехать с ними... Нужна его подпись, факт присутствия...
– Да, – согласился Грэйв, – товар отдадут только Роу...
Петров настаивал:
– А по доверенности? – Мы следили за каждым шагом покойного... Он не выходил из дома... И нотариус к нему не приезжал... Конечно, если доверенность заготовлена еще до прихода контейнеров, – отдадут... Но мы не можем расшифровать себя и понудить пакгауз вызвать мистера Роу...
– Где Ольга? – спросил Петров. – Я хочу, чтобы она сейчас же была здесь.
– Хорошо, – сказал Дин, – я позвоню контакту...
Он снял трубку, набрал номер, тихо сказал:
– Мо, извини за поздний звонок...
Служка синагоги Мовше посмотрел на часы – половина четвертого утра.
– Ранний, – поправил он Дина. – Поздний – это когда выключают телевизор... Что случилось?
– Поезжай к Лиз Кент и возьми ее к себе. Мне дали приказ вывести ее из дела...
Реб Мовше оказался очень высоким, атлетического кроя молодым человеком; обязательно-черный костюм, черный галстук, ослепительно-белая сорочка, черная шляпа и окладистая борода – все эти непременные атрибуты его синагогального сана были какими-то архисовременными, в чем-то даже франтоватыми.
Он позвонил Ольге из автомата, – так, что ему был виден дом, где она снимала комнату, шепнул:
– Шолом, мисс Кент! Простите, что я разбудил вас, но евреи тоже мужчины...
– Мовше? – спросила Ольга, играя сонный голос.
– Американка, как вам не стыдно?! Реб Мовше! Без «реб» – «Мовше» отдает антисемитизмом...
– Вы где?
– Напротив. Жду.
– От вас черт знает сколько времени добираться до офиса...
– Отправлю на такси... Уникальный шанс, Лиз! Я один во всем здании, там божественно тихо! Я буду играть вам на органе... – Ну вас к черту, – ответила Ольга и медленно положила трубку, посмотрев при этом на часы: без десяти четыре...
Ричард допил кофе (все пил из маленькой серебряной чашечки, таскал в необъятном кармане), удивленно посмотрел на Ганса:
– Куда он ее повез? Прокол. Этого варианта я не просчитывал...
– Он же сказал – в синагогу... Через двадцать минут слежка сообщит, в какую...
– Синагогой может быть их конспиративная квартира, Ганси, – Ричард говорил медленно, взвешивая каждое слово. – Дай бог, чтобы ты оказался прав... Конечно, девка наша надежная защита, страховка... Тем более после ее визита к Роу... Пальчики... Пока мы вроде бы ни в чем не засветились... Через четыре часа сорок минут ты получишь товар и погрузишь его на трак. Поскольку они ввели в комбинацию русскую бабу, значит, нас пасли ежеминутно... И продолжают пасти... Пресса сглотнула версию инфаркта бедного мистера Роу... Но легавые все же могут найти след от укола...
Почему возник «Восточный блок»?.. Или это намек на пальчики русской дамы в доме Роу? Мы, конечно, можем сейчас рвануть к себе на яхту и сказать «до свиданья» Англии... Но у бедного мистера Роу в сейфе оказалось всего семьсот тысяч... А мы можем сегодня утром получить семь миллионов... Легавые не знают, что мы зафрахтовали другой склад еще до того, как вылетели в Бомбей... Значат, они будут ждать нас в Вилмори. Мы им подставились через русскую, и мы правильно сделали, что подставились, – их ищейки блокируют Вилмор, а мы блокируем их ищеек... Но почему они сейчас выдернули девку в эту чертову синагогу?
Реб Мовше мастерски оторвался от слежки, – за ним попеременно шли две машины, – как заправский гонщик; можно подумать, что он работал в кино дублером, а не служкой кантора в синагоге.
...В рассветной дымке люди, за которыми следили в бинокли, занимали свои места: кто возле слухового оконца на чердаке, кто в подвале, из которого был виден въезд в склад Вилмор; доставали автоматы из маленьких чемоданчиков (руки в лайковых перчатках), несколько гранат и профессионально обустраивались: сразу понятно – были здесь не в первый раз.
Опустив бинокль, Билл Нимз сказал полицейским, окружавшим его в одной из квартир, откуда велось наблюдение:
– Шофера взять живым... Главное – нейтрализовать всех ма фиози... Я поеду принять душ и перекусить, все по местам, джентль мены...
...Реб Мовше играл на рояле пронзительно-грустный вальс-бостон, а Дин и Ольга молча стояли посреди маленького зала синагоги; Дин был бледен, под глазами мешки, лицо – желтоватое, потому что оно сейчас стало сплошь веснушчатым из-за нездоровой бледности.
– Слушай меня очень внимательно, Ольга, – тихо говорил он ей, – слушай и принимай решение... Мой босс и твой босс решили вывести тебя из игры... А через пять часов решится все, понимаешь? Если ты согласишься ослушаться их – пойдешь на риск... На смертельный риск...
– Зачем я тебе нужна там?
– Заложник – самая верная форма страховки. Они таскают его с собой повсюду. А ты будешь постоянно в поле моего слуха...
– Как это?
– Объясню, когда примешь решение.
– Я сделаю, как ты просишь... Но если я останусь жива здесь, с меня снимут голову там, в Москве...
– Если ты не придешь в офис, – словно бы не слыша ее, говорил Дин, – они могут отменить продажу товара в Вилмори. Они могут вообще исчезнуть, потому что взяли хороший куш у Роу... Они знают, что мы следим за ними, мы позволили им узнать это... Если они увидят тебя в офисе, они пригласят тебя с собой – тарифы и прочая ерунда... И поедут передавать товар тому, кого мы не знаем, понимаешь, курносая?
– Понимаю, веснушка.
– Я должен перед тобой извиниться...
– За что?
– Тот воришка в автобусе... Ну, помнишь... Это мой парень... Я решил проверить тебя на реакцию...
– Вернешь колготки... Я тогда порвала такие красивые колготки...
Дин обнял ее и начал медленно, на месте, вальсировать в такт музыки Мовше:
– Ты очень хорошо танцуешь...
– Ты тоже.
– Я учился в школе танцев... А потом ходил к психиатру, – очень смущался приглашать девушек... Ты волевая, сильная, а танцуешь, как пушинка... Как-то неуловимо податливо... Если сегодня все пройдет, как надо, – поужинаем вместе?
– Поужинаем.
– Я прекрасно делаю яблочный пирог.
– Кто научил?
– Сам... Мама умерла, когда мне было три года... Я всему учился сам...
Отец уехал в Индию...
– Бедненький... Это наверное так ужасно – жить без мамы...
– Знаешь только то, что ощущал... Я ж не ощущал, каково жить с мамой...
– Ты один?
– Да... Курносая, все... время... Ты будешь заложником-звоночком, маяком. – Дин достал из кармана маленькую коробочку. – Французская губная помада – сунь это в карман... Там твой зуммер... Я предполагаю всяческие неожиданности... В отличие от моего босса... Я найду тебя по этому зуммеру, куда бы тебя ни везли... Вся моя служба и я, понимаешь?
И – поцеловал ее в курносый нос...
...Ричард увидел Ольгу в офисе, потрепал по щеке:
– Что так рано?
– Боялась опоздать, ночью увезли на окраину, черте куда, джаз в синагоге...
– А что? – Ричард улыбнулся. – В этом есть своя изюминка... Едем со мной... Надо получить груз, таможня, черт их разберет с их бюрократией... Поможешь в случае чего...
– А кто развезет корреспонденции?
– Напиши записку Биллу, а я поставлю начальственную закорючку...
...Товар в пакгаузе номер 2 погрузили на трак без задержки. Ганс сел рядом с шофером – тем самым «воришкой из автобуса» – и, разминая шею, коротко бросил:
– На склад Вилмор, братишка...
– Есть, сэр...
– Какой я «сэр»? Такой же работяга, как ты: скажут отвезти – отвезу, погрузить – погружу... Черт, сигарет не купил... Остановись около какого киоска, а?
– У меня есть, кури...
– Нет, я островные не смолю... Только «житан», черный табак, им и накуриваюсь...
Он выскочил из трака, подошел к киоску, купил три пачки, рассовал по карманам и, легко вскочив в кабину, выбросил вперед ногу, ударив ботинком икру «воришки»; тот обвалился на руль.
Ганс вытащил из ботинка иголку, выбросил ее в окно, перетянул мертвого парня на свое место, сел за руль и дал газу; завернув в переулок, проехал через двор, чуть притормозил; кто-то распахнул дверь и стремительно вытащил мертвое тело.
Ганс ехал аккуратно, тщательно соблюдая правила, чтобы ненароком не остановила полиция; достал плоский «воки-токи», спросил по-немецки:
– Ну?
– Подъезды блокируют.
– Хорошо. Где босс?
– Едет на встречу с партнером. Ты там должен быть через семнадцать минут. Ворота открыты. Возле них стоит шеф склада, он махнет рукой...
Звенит в машине Дина звоночек – сигнал от Ольги... Он медленно едет следом за этим сигналом по улицам...
К складу Вилмор подъехали два роскошных лимузина, шоферы в форме распахнули двери, из машин вышли респектабельные господа с «дипломатами», скрылись в складе, зашли в пакгауз, немедленно разделились и, отбросив крышку люка, что вел к водоснабжению, спустились вниз, в подземную канализацию города.
Ганс свернул в узкую улицу, что вела к складу Вилмор; Грэйв сидел в траке, который запирал поворот на улицу, что вела направо, другой агент – в том, что шла налево; путь для трака Ганса только один – в склад Вилмор. Ганс нажал на газ, разнес ворота склада Вилмор, пронесся по территории, прорвал забор и швырнул в окно две гранаты позади себя.
Машина, в которой сидел Петров возле забора склада, рванулась следом за траком Ганса.
Один из агентов высунулся в окно, чтобы разрядить обойму в его скаты, но в это время два «мерседеса» вырвались из переулков на рычащей скорости и сплющили машину Петрова...
У входа в Вилмор началась пальба; мафиози били по тракам, агенты Грэйва и Билла Нимза методично отстреливали мафиози...
Звенит, звенит в машине Дина, который несется по улицам города, звенит позывной Ольги, та самая коробочка с губной помадой...
А тем временем Ганс неторопливо въехал на пустынную улицу, увидел человека возле ворот, который махал ему рукой, въехал туда, ворота моментально затворились; во дворе стоял другой трак и два «крайслера»: возле одного стояли Ричард и агент полиции Билл Нимз, прижимая к себе Ольгу, возле второго – два человека, поддерживавшие под руки профессора Моса с чемоданчиком.
– Ганс, – сказал Билл Нимз, – удостоверься, что профессор Мос привез деньги, а не куклы.
Ганс подошел к профессору Мосу, тот раскрыл чемодан, набитый упаковками банкнот.
– Порядок, – сказал Ганс. – Это не куклы, Билл... это деньги, Ричард...
Ричард легко выстрелил в Ганса из своего индийского револьвера, пояснив джентльменам, – он слишком много знал, приношу мои извинения...
...Тонко звенит звонок, он кажется пронзительным, вынимающим душу.
...Звонок звенит в кармане Дина, который продирается сквозь чердак, – падая, чертыхаясь, кровавя руки, – к оконцу, что выходит на двор склада, где сейчас начнется обмен, и начнут вскрывать контейнеры, в которых вместо гашиша – песок, и тогда Ольге конец, а отправил ее сюда он, Дин, и не будет тогда ему прощенья...
Дин успел вовремя...
Когда один из телохранителей седого джентльмена начал вскрывать контейнер с товаром, Дин снял с плеча карабин и вжался в приклад. Он взял в оптику сверхсильного прицела поочередно Билла Нимза, Ричарда, старого джентльмена, телохранителей, проверил, плотно ли сидит насадка бесшумного боя, и начал прицельно щелкать одного за другим; Ольга бросилась под трак; молодец девка!
Бросив карабин, Дин кинулся вниз, крича на ходу в рацию, что все лежат в пятиминутном параличе, скорей сюда, Честерт-бридж роуд, жмите, пять минут, потом они очухаются...
Он пулей выскочил из дома – в разорванном пиджаке, окровавленный, перемахнул через забор и, выхватив из кармана три пары наручников, бросил их Ольге:
– Скорей хомутай их, пока не очухались!
Лондон. Хитроу.
Дин провожал Ольгу, – два незаметных человека в шумной толпе. Обняв Ольгу, Дин незаметно опустил ей в карман кассету, шепнув:
– Это – твоя главная защита.
Москва.
Не предложив Ольге сесть, Романенко сказал сухо:
– Я думаю, вы сами напишете заявление об уходе... Мне бы не хотелось губить вам жизнь, выгоняя вас по статье кодекса о труде, который поставит конец на вашей карьере – раз и навсегда.
Ольга долго смотрела на него, потом приблизилась и дала пощечину, бросив на стол кассету.
Уходя, заметила:
– Это – копия.
ПЕРЕСЕЧЕНИЯ
Маленькая повесть
Неторопливым, вальяжным, а потому начальственным жестом Назаров пригласил Писарева к длинному отполированному до зеркальности столу совещаний, поднялся со своего рабочего места, сел напротив, сдержанно улыбнулся, отчего его сильное лицо со следами загара собралось еще больше, спросил:
– Что будем пить? Чай? Или попросить кофе?
– Если позволите, кофе.
– Я-то позволю, а вот как доктора?
– На сердце пока не жалуюсь.
– Вам сколько?
– Сорок восемь.
– Не возраст, конечно, но уж пора начинать серьезно думать о здоровье.
– Как начнешь думать, – улыбнулся Писарев, чувствуя, как проходит скованность, охватившая его, только он переступил порог этого большого, в деревянных панелях, кабинета заместителя начальника главка, – так непременно заболеешь.
– И то верно, – так же улыбчиво согласился Назаров и нажал кнопку, вмонтированную в этот блестящий стол рядом с телефонным аппаратом.
Вошла секретарь с блокнотиком в руках. Назаров покачал головой:
– Нет, писать сейчас ничего не будем. А вот не могли бы вы сва рить кофе: заслуженный артист, – он кивнул на Писарева, – от чая наотрез отказался. Если у нас остался зеленый, узбекский, заварите мне чашку, пожалуйста, только не крепко, чтоб сердце не молотило: эскулапы требуют соблюдать режим, – пояснил Назаров и, сцепив крепкие пальцы, придвинулся к Писареву, опершись локтями о стол.
«И как локти не покатятся? – успел подумать Писарев. – Стол словно каток».
...Он всегда с почтением относился к тем, кто умел кататься на коньках. Отец как-то привел его в парк культуры; это было в последнюю предвоенную зиму; гремела музыка: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось»; юноши и девушки в байковых курточках и модных тогда, очень широких шароварах катились по льду, звук, который издавали коньки, соприкасаясь со льдом, был хирургическим, жестким.
В раздевалке, взяв напрокат коньки, отец посадил его в кресло, привязал коньки ремнями к ботинкам и сказал:
– Сейчас я надену свои, серебряные, и научу тебя кататься.
Сане Писареву было тогда восемь лет, а отцу тридцать два, и он казался ему очень старым, но самым добрым и умным; он очень жалел отца, особенно после того, как папу сняли из-за брата Лени с работы и ему пришлось перейти слесарем в автобазу редакции «Известий».
– Ну, пошли, сына, – сказал отец, забросив на плечо свои бо тинки, связанные тесемочками. – Давай руку.
Саня поднялся, хотел было протянуть отцу руку, но нога его подвернулась, и он, не удержавшись, упал, больно ударившись локтем об урну.
– Не беда, – сказал отец, подняв его легко и сильно, – я ушибся о камень, это к завтрему все заживет.
– Я об урну, какой же там камень?
– Тоже верно, – легко согласился отец; он всегда легко соглашался с Саней; когда мог, говорил «да»; только раза три в жизни он сказал сыну «нет», и мальчик запомнил «нет» на всю жизнь. Особенно одно.
Он часто слышал, как сестра отца говорила бабушке: «Лене уж ничего не поможет, его не восстановят, а Игорь (так звали отца) губит и свою жизнь и жизнь Саньки! Неужели так трудно написать десять слов, отмежеваться от Лени – он и так подвел всех нас под монастырь, – и все вернется на круги своя, Игоря вернут в институт, тебе не надо будет считать копейки, чтобы дотянуть до получки... Саньку и в лагерь-то не взяли из-за его упрямства!»
«Папа, – сказал Санька перед сном, когда отец сел к нему на диван и приготовился сочинять сказку на ночь, – напиши, чтоб меня взяли в лагерь».
«Нет».
«Почему?»
«А что я должен написать?» – после долгой паузы поинтересовался отец.
«Десять слов».
«Какие это должны быть слова, ты знаешь?»
«Нет».
«Если бы тебе сказали, что твоя мама – воровка, что она уносит из своей библиотеки книги к нам в дом, а ты знаешь, что это неправда, но тебе говорят: “Напиши, что она берет книги, и ты поедешь в пионерлагерь “Пахру”, – ты бы написал?»
«Нет».
«Молодец. Никогда нельзя писать неправду. Говорить, впрочем, тоже. Иногда, правда, случается, соврет человек, стыдно, конечно, но можно простить, если он не со зла это сделал. А вот если он пишет осознанную неправду, тогда он хуже Бармалея и Барабаса. Тогда он просто-напросто... гадюка».
«Как змея?»
«Как змея».
«Живая или мертвая?»
«Живая».
«С жалом?»
Отец высунул язык и сказал: «Вот с таким!»
Санька долго смеялся, а отец гладил его по лицу, и глаза его стали отчего-то очень большими, почти без зрачков.
«Запомни, сына, – сказал он, закончив сказку, – легче всего сказать “да”, только есть у нас пословица: “Доброта хуже воровства”. Это долго объяснять, но ты это запомни, как дважды два, – сгодится, когда вырастешь. Очень трудно говорить “нет”; станут обвинять: упрямый, своенравный, обижать станут и обижаться, но если ты знаешь, что прав, иди на все, но ответь “нет”. Пройдет время, и незнакомые люди скажут тебе за это спасибо. Большая подлость всегда начинается с маленькой, безобидной лжи».
...Второй раз отец сказал «нет», когда Саня попросил заступиться: его лупили Беркут из второго подъезда и Гога, сосед по парте.
«Почему?» – спросил сын.
«Потому что ты сам должен уметь давать сдачи».
«Но они ж сильней меня!»
«Ну и прекрасно! Неужели ты станешь драться с теми, кто тебя слабее? Это не драка, а избиение. Если они сильней и тем не менее бьют вдвоем, значит, они трусы. А с трусами расправляются. И не бойся синяка: он проходит. А вот ощущение собственной слабости, страх, неуверенность не пройдут никогда, и ты сделаешься несчастным, маленьким мышонком, а не человеком»...
...Отец тогда, в парке Горького, вывел Саньку на лед, но мальчик никак не мог стоять на коньках; он то и дело падал, ноги тряслись, разъезжались, отец хохотал, показывал, как надо катиться, расслабив тело. Санька попробовал и снова растянулся, набив себе шишку на лбу. Это было до того обидно, что он заплакал, а отец все равно весело смеялся, и этого Санька не мог перенести: «Какой же ты, папа, жестокий!» И пополз по льду, а мимо него проносились конькобежцы, и звук металла, режущего лед, был страшным и близким.
Отец поднял его на руки, стал целовать, и снова глаза его сделались какими-то по-особенному большими, и Санька, уткнувшись ему носом в шею, прошептал: «Вы все умеете скользить, а я так и останусь на всю жизнь неуклюжим».
И остался. Но с тех пор сохранил какое-то особенное испуганно-восторженное отношение к конькобежцам, даже все соревнования посещал, силясь понять тайну устойчивости человека на зеркале.
... – Я думаю, Александр Игоревич, – заговорил Назаров, – что разговор наш будет посвящен тому, что вы в своем письме обозначили «генеральной темой». Письмо ваше ставит интересный вопрос, но кое в чем вы перегибаете палку: излишний максимализм в век культурной и научно-технической революции чреват... как бы точнее определить... неоправданным риском, что ли...
Писарев отчего-то явственно увидел лицо отца, услыхал его «нет» и заметил:
– Тот ничего не достигнет, кто не рискует, Станислав Федорович...
Назаров чуть покачал головою, мягко поправил:
– Тот ничего не достигнет, кто не ошибается, – с такого рода формулировкой я готов согласиться. Риск и ошибка суть понятия полярные. От ошибок никто не застрахован, да и поправить ее мож но загодя: никогда не поздно просчитать исходные, что ли, данные ошибки. А риск внезапен; экспромт, эмоция, а не спасительная логика.
Вы, ваша творческая группа – это малая общность, которая обращается со сцены к большей общности, так стоит ли рисковать в такого рода деле? Будь вы гимнастом – куда еще ни шло, но и там я бы подумал: а ну, неподготовленный толком, грохнетесь и позвоночник сломаете? Каково тогда будет вашему тренеру смотреть в глаза товарищей?
– Искусство не спорт...
– Почему? – искренне удивился Назаров. – Разве катание на льду не искусство? Или возьмите футбольный матч на первенство мира, Франция и Западная Германия. В этом поединке было что-то гладиаторское, а разве можно отказать гладиаторам в праве считать себя артистами?
Писарев улыбнулся:
– Только у нас вместо львов критики...
– И мы еще покоя не даем, – так же улыбчиво добавил Назаров и еще ближе заскользил локтями к Писареву. – Словом, ваши драчливые идеи мне нравятся. Я, конечно, не всесилен, но, сдается, руководство главка поддержит меня. Сформулируйте поточнее темы, которые вы хотели бы вынести на подмостки экспериментальной мастерской.
Писарев собрался было отвечать (он вообще-то говорил сумбурно, увлекаясь, поэтому несколько раз дома репетировал сегодняшнюю беседу), как вошла секретарь с подносом; поставила кофе, чай, сухое печенье и конфеты; обратилась к Писареву:
– Только сгущенного молока в моих запасах не оказалось.
– Спасибо, но я как раз пью черный...
Назаров легко глянул на большие часы, стоявшие в углу кабинета, и Писарев сразу же понял, что времени у него в обрез.
«Только б успеть все выложить, – подумал он, – и не переторопиться».
Он отчего-то вспомнил, как мама учила его: «Прежде чем сказать, проведи языком по нёбу пять раз, ты ведь всегда бухаешь, что думаешь, нельзя так».
А отец сердился: «Если человек боится говорить то, что думает, значит, он дрянь! Из таких получаются предатели!»
Эта разность точек зрения мучила мальчика: когда он поступал так, как советовала мама, его лупили, над ним смеялись: «трус». Попробовал жить по-отцовски – чуть не исключили из комсомола в десятом классе.
Поэтому, рассказав своим сыновьям, Васе и Димке, про то, как ему приходилось выбирать между отцом и матерью, Писарев посоветовал: «Вы, парни, говорите то, что думаете; это верно, что из молчунов получаются изменники чаще, чем из тех, кто костит все направо и налево; но все-таки прежде, чем произносить слово правды, проведите языком по небу раза три-четыре».
Вася, старший, студент уже, посмотрел на младшего брата (они тогда сидели втроем в кафе-мороженое, это у них был воскресный ритуал с тех пор, как Писарев расстался с Лидой, их матерью, и жил отдельно, сняв однокомнатную квартиру у Потапчука, уехавшего в загранкомандировку на три года) и сказал:
– Нам тоже трудно выбирать, па.
Писарев хотел ответить, что не он в этом виноват, но потом сказал себе, что и он виноват, поэтому промолчал и, чувствуя, что выглядит в глазах сыновей жалким, начал делать жесты официантке; та подошла быстро, узнав, видимо, его по недавнему телеспектаклю, и он стал излишне экзальтированно выспрашивать ее про какое-то особое ассорти, и тогда Вася положил свою крепкую ладонь на его колено и сказал:
– Па, ты только не сердись, ладно?
...Назаров придвинул к себе маленький блокнот, лежавший возле телефона, раскрыл его, достал ручку, приготовился записывать; на часы больше не смотрел.
– Мы хотели бы, во-первых, сделать представление, очень красочное, некий мюзикл, «Министерство сердечности»... О том, как важно нам всем жить с открытой душой, как горько, когда сердечность исчезает из человеческого общения...
– Хорошая мысль, – отметив что-то в своем блокнотике, согласился Назаров, – только за создание нового министерства вас не похвалят, и так их слишком у нас много, нарушать намерены принцип режима экономии?
– «Центр сердечности» – еще хуже, – возразил увлеченно Писарев.
– Вроде как «онкологический центр»...
– Ну, это не мне решать, а вам, я только высказываю соображение; повторяю: идея хорошая, добрая, я за.
– Второе представление, над которым мы много думали, называется пока что условно: «Урок политеса». Я, знаете, до сих пор не могу себе простить, что в букинистический сдал книгу «Правила хорошего тона»... Студент был, денег не хватало на билет, ехали на море нашей коммуной отдыхать...
– Я помню это издание, – откинувшись на спинку стула, сказал Назаров. – Мы изучали эстетику, и наш профессор советовал нам посмотреть именно эту книгу. Мы тогда, – усмехнулся он, – должны были как раз драконить этот хороший тон... Крутые были времена, что поделаешь... Тема тоже интересная, нравится мне все это...
Я только не очень представляю, как урок политеса можно сделать зрелищем... Если нет интриги, будут ли смотреть? Впрочем, это опять-таки ваша забота, вы художники, вам и решать...
– Это будет очень сюжетно, Станислав Федорович, поверьте, я не умею рассказывать замысел, мне легче показать все это на сцене, с музыкой, кинопроекцией; зрелище, особенно массовое, всегда сюжетно...
– Уговорили, – легко и тактично поторопил Назаров, – согласен.
– У нас множество планов, – заторопился Писарев, но, вовремя спохватившись, провел языком по небу два раза и, кашлянув, заключил: – Политес не в том, чтобы соблюдать внешние правила хорошего тона, это мелко; политес – если хотите – можно также подтвердить неким учреждением типа «Министерство красоты»...
– Но, угадав смешинку в глазах Назарова за мгновение перед тем, как она вспыхнула, легко отыграл:
– Штатное расписание, как понимаю, горплан нам не утвердит, так что поищем варианты. И, наконец, последнее из того, что мы считаем первоочередным, столь же важным, как и первые две задумки, – спектакль под названием «Вехи»...
– Название не годится, наши горячие головы вас обвинят в устряловщине, «смене вех» и во всем таком прочем! И так многих под– кусываете в ваших постановках, думаете, мало у вас врагов из числа перестраховщиков?
– Но это же вехи нашей истории, Станислав Федорович!
– Назовите «этапы». Или «часы». «Звездные часы», наконец, никто не упрекнет вас в подражании Цвейгу.
– Еще как упрекнут...
– Опять-таки я высказал свою точку зрения, вы вправе не согласиться со мною, Александр Игоревич... В конечном счете это вопрос формы... Какие периоды истории намерены осветить?
– Начиная с Киевской Руси, через Александра Невского к Дмитрию Донскому, Иван Калита, Грозный, Смута, Петр Великий, Радищев, декабристы, Пушкин, Народная воля, Ленин, Революция, борьба с нацизмом, космос, БАМ.
– Думаете уместить в одно представление?
– Нет, мы хотим попробовать сделать спектакль, который бы распадался на три представления, вроде бы трехсерийный, по три вечера.
– Любопытно... Вы никак не тронете проблему борьбы за мир?
Писарев неожиданно для себя заскользил локтями к Назарову и чуть что не выкрикнул:
– Так вот ведь и название, Станислав Федорович! Для всего пред приятия! «Концепция мира»! Разве нет?!
– Здорово, – согласился Назаров, – просто здорово.
Он снял трубку телефона, предварительно нажав одну из кнопо чек на столе, – видимо, включился в сеть, набрал номер и сказал:
– Кирилл Владимирович, добрый день... У меня в гостях Алек сандр Игоревич Писарев... Да... Именно по поводу его письма. У него очень, с моей точки зрения, интересная идея с созданием нового те атра массовых зрелищ... Кто у нас этим занимается? Кто? – Наза ров быстро пометил что-то в своем блокноте. – Очень хорошо. Вот вы его и попросите подготовить решение, а письмо товарища Писа рева я перешлю вам. Хорошо... Да нет, еще не выносили... Просто– напросто плохо проработано, поверхностно... Как бы сказал Александр Игоревич, бессердечно... Да... Пусть посмотрят еще раз, тогда и примем решение... Хорошо, спасибо...
Он положил трубку на рычаг; лицо его чуть расслабилось, потеплело, когда он увидел сияющие глаза Писарева, ставшие гораздо большими, чем раньше; хотел что-то сказать, но в это время раздался звонок.
– Если б не мог отключаться, – заметил он, снимая трубку, – о работе не было б и речи, звонки, как в справочном бюро.
Глянув еще раз на часы, он сказал: – Слушаю...
Прикрыл трубку ладонью, извиняюще шепнул:
– Дочка...
Писарев удивился той перемене, которая произошла в лице Назарова: крепко рубленные морщины разошлись еще больше, от чего стало заметно, как он стар, – мелкие, сетчатые морщинки на висках, запавшие, усталые глаза, цыплячьи – от постоянного напряжения – продольные складочки на шее.
– Да, Ариночка, да, маленькая... Нет, нет, пара минут у меня есть... Да что ты говоришь?! Ну, поздравляю тебя... Только осторожно, Аришка... Ну, об этом мы еще поговорим. Мы с мамой ждем тебя сегодня. До свидания, Арина...
Он положил трубку, выключил аппарат из сети:
– У Арины очередь на «Жигули» подошла, вчера купила, сейчас номер дали. Она у меня хоть молоденькая совсем, но послезавтра защищается, бытовая химия, чертовски интересно и нужно. Так вот, Александр Игоревич, вашим вопросом, как вы слыхали, займется мой коллега, зовут его Кирилл Владимирович... Возьмите у Аллы Луки ничны – она нас кофе угощала, мой секретарь, мы вместе уж как двадцать лет работаем – номер его телефона и позвоните к нему сра зу же, быка надо брать за рога, наше дело чиновное, закрутят по со вещаниям, не ровен час забудет. И – приглашайте на премьеру.
В приемной было полно народу.
Алла Лукинична улыбчиво покачала головой:
– Говорили, что на десять минут... Все вы такие, режиссеры да артисты...
Она пропустила к Назарову трех человек из горснаба, сказала ожидающим, что все, так или иначе, смогут посетить Станислава Федоровича до обеда, потом обернулась к Писареву:
– Ну, все хорошо?
– По-моему, замечательно, – ответил он. – Просто-таки лучше и быть не может. Станислав Федорович велел мне от вас позвонить Кириллу Владимировичу...
– Звоните, – ответила секретарь, – вот по крайнему телефону, это наш местный, прямой, три-пятнадцать.
Кирилл Владимирович звонку Писарева обрадовался, спросил о здоровье, планах, посетовал на сумасшедшую погоду и сказал, что через пару дней с Писаревым свяжутся, когда проект решения о создании нового зрелища обретет форму приказа.
...Готовить приказ по театру было поручено не кому-нибудь, а Василию Викторовичу Грущину, который знал Писарева с институтских еще времен; режиссер из него не вышел, он поначалу работал в кинофикации, потом начал пописывать о театре; защитил диссертацию и, наконец, осел в управлении в должности главного консультанта...
2
Труппа репетировала в бывшем складе: начальник отдела нежилых помещений района Трофим Германович Лаптев оказался тем юным «спецом» по кличке Трюфель, который жил в одной квартире с Писаревыми; они занимали комнату возле ванной, а родители Трюфеля получили чулан возле кухни.
