Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."

Автор книги: Ольга Семенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 85 страниц)

– А если взять западную литературу? Тут какие ориентиры?

– Дюма-отец. «Три мушкетера» – блистательный политический роман своего времени.

– Нет поближе.

– Габриэль Гарсия Маркес. «Сто лет одиночества»...

– Жорж Сименон?

– У Сименона есть прекрасный политический роман «Президент».

– А цикл о Мегрэ?

– Опять проводишь жанровые параллели?.. Да, серия романов об инспекторе Мегрэ – пример художественного постижения сегодняшней насквозь политизированной реальности. Но для этого постижения вовсе не обязательно иметь в основе сюжета криминальную интригу. Хотя я предпочитаю ее иметь.

– Я хотел бы остановиться на этой «формальной особенности» чуть подробнее. Думается, это отнюдь не «формальная особенность» твоих книг. Недаром же в глазах столь огромного количества читателей ты не столько автор политических романов, сколько создатель особой разновидности романа приключенческого: создатель «ин– теллектуально-милицейского детектива», как сформулировал один мой знакомый.

Свое писательское право на такую форму ты отстаиваешь последовательно, в частности и от моих давних нападок. Так я хочу связать воедино две стороны твоего художественного мира: интерес к современной политической реальности и интерес к дея– тельности современных секретных служб.

Я подозреваю, что это вовсе не «форма», удачно совпавшая с содержанием, это нечто другое, это что-то вроде магдебургских полушарий, стянутых внутренним вакуумом и притертых до нерасторжимости.

Вопрос состоит в том, почему так важен для тебя сам феномен «разведслужбы», «секретного знания» и т.д., то есть некая особая, дополнительная, подспудная параллельная реальность, существующая кроме, помимо и, так сказать, опричь реальности явной и видимой?

Не является ли эта скрытая реальность для тебя более подлинной, чем реальность явная? Да и писательская твоя манера – беглый сцеп фактов, когда автору как бы «некогда» возиться с объяснениями (в молодости ты прикрывал этот пуантилизм авторитетом Хемингуэя), – о чем говорит?

О вере в потаенно подлинную, невидимо сцепленную реальность, которая скрыта под обманным флером реальности внеш– ней, «объяснимой» для дураков, не подлинной? Для этого-то прощупывания и нужен тебе в сюжете «разведчик», «секретный агент», «сыщик»?

– Все проще... Я пишу реальность как она есть. Великие политические писатели: Бомарше и Дефо были асами секретных служб.

Или пример, поближе к нашему времени. Автор книги «Моя тайная война» Ким Филби являлся руководителем одного из важнейших подразделений английской разведки. Вместе с ним служили Ян Флем-минг, Грэм Грин и Ле Карре.

Первый стал автором знаменитой «бон-дианы». Второй – автором политических романов (в «Тихом американце» предсказал вьетнамскую войну.)

Третий, Ле Карре, известен у нас романом «В одном немецком городке» – это настоящий политический роман о неофашизме. Конечно, я не ставлю их на одну доску.

Ким Филби отстаивает правду антиимпериалистическую. Позиция Грина – честный, впрочем несколько отстраненный, анализ данностей, отсюда и «Тихий американец» и «Наш человек в Гаване».

Ле Карре, дотянувшийся до правды в романе о неофашизме, затем снова сполз в антисоветизм.

Почему? Темечко не выдержало: честный роман критики на Западе замолчали, требовали привычной тенденции с заранее готовыми ответами, мол, во всем виноваты красные (парафраз известного трюизма: англичанка гадит – национализм всегда однозначен), и Ле Карре решил служить этой незрячей тенденции в своих следующих опусах.

Жаль: он по-настоящему талантливый политический романист. Так вот, о разведчиках, агентах и работниках секретных служб. Они не то что живут в какой-то особой реальности, они по роду деятельности первыми смотрят в глаза фактам и вырабатывают относительно новых фактов концепции.

Самое страшное в наше время – иллюзии и неосведомленность. Ложь ведет ко всем ужасам. Мера ответственности людей, знающих правду, узнающих ее первыми, – это концентрированная истина о современном человеке. Здесь человек политический выражает себя предельно адекватно.

Иными словами, Штирлиц для меня не «средство упования публики», как считаешь ты, а квинтэссенция современной политизированной реальности. Просто я верен фактам и структурам ХХ века.

– Леопольд Сенгор, письмо которого лежит у тебя на столе, замечает, что в твоих книгах он видит загадочный с плав фактов и структур: ему не удается нащупать там грань правды и вымысла. Ты считаешь, что это комплимент?

– Не знаю. Один мудрец был потрясен, созерцая валенок: нету шва, непонятно, как это сделано.

– Жорж Сименон, письмо которого также лежит у тебя на столе, утверждает, что твои книги – это литературное исследование политической истории. Ты согласен?

– Может быть, это нескромно с моей стороны, но я согласен.

– Каковы перспективы этого жанра?

– Для меня это тревожный вопрос. Мы много говорим о молодых писателях, а ведь настоящей смены у нас практически нет. Мы не готовим политических писателей в Литературном институте, мы не готовим политических кинематографистов во ВГИКе.

Политическая реальность требует от художника, с одной стороны, многолетнего опыта и вдумывания и с другой – живого присутствия.

И то и другое не так просто. Александр Проханов поехал в Афганистан и написал «Дерево в центре Кабула». Но какой молодой писатель поехал у нас в Никарагуа? В Ливан? В Сирию?

В другие горячие точки планеты, туда, где только и может писатель ощутить себя автором столь необходимого людям политического романа?

Впрочем, некоторые работы внушают оптимизм. Назову Леонида Млечина, политический детектив которого о Японии – «Хризантема пока не расцвела» – оставил у меня впечатление безусловной компетентности.

Ищет себя Артем Боровик, автор очерков о кубинских эмигрантах в Перу – «Плата за предательство», от этих очерков прямой мост к политическому роману.

Или к дневникам в кольцовском духе. Хочу также назвать интересный политический детектив Андрея Левина «Желтый дракон Цзяо», написанный на сингапурском материале. Силы-то у нас есть.

– Последний вопрос: где и как зародился у тебя замысел «Пресс-центра»?

– За рулем, когда я мотался из Бонна в Амстердам, из Гааги в Брюссель, из Женевы в Париж, из Вены во Франкфурт-на-Майне.

С процесса Ментона, убивавшего во время войны наших людей и грабившего наши музеи, ехал на встречу с начальником личного штаба Гиммлера, обергруппенфюрером СС Карлом Вольфом, на встречу с бывшим министром Третьего рейха Альбертом Шпеером, на встречу с Отто Скорцени.

Наблюдал за жизнью бирж Цюриха и Мадрида, спешил на аукцион в Швейцарию, где пускали с молотка русские картины, заворачивал во Францию к Шагалу, а потом к Сименону, а потом к Олдриджу, стараясь привлечь внимание западной интеллигенции к трагической судьбе наших культурных сокровищ, а потом в полицай-президиум Гамбурга, где расследовалось дело о контрабанде гонконгских наркотиков.

Я хотел связать все это воедино, во мне возникало ощущение общей мелодии, как-то связывающей весь этот калейдоскоп, я хотел нащупать за ним политические структуры.

В моем сознании маячил образ универсальной силы, скрепляющий и связующий, но также и замыкающий эти структуры и факты: я со школьных времен знал эту силу по имени: финансовый капитал.

Постепенно из школьного понятия в ходе моих встреч возникли фигуры живых людей, вполне обыкновенных миллионеров с чинеными башмаками на ногах, людей, в сознании которых боролись две концепции.

Одна из концепций – сознание жизненной необходимости сближения и сотрудничества Европы с Советской Россией; другая же пытается исключить Россию из современного мирового политического баланса как чуждую силу.

Я хотел исследовать две эти концепции, и, хотя нетрудно догадаться, на чьей стороне в этом споре я стоял, так сказать, изначально, художественной моей задачей было объективное исследование нынешней политической ситуации в мире.

– Что получилось в итоге?

– Читатели «Дружбы народов» смогут судить об этом в марте, когда «Пресс-центр» начнет печататься в журнале.

P.S. В марте «Пресс-центр» благополучно напечатался. В январе так же благополучно напечатался наш диалог.

Записи его тогда же, в Крыму, Юлиан при мне прочел и одобрил. Но сказал:

– Левушка, одна просьба: убери «опричь»!

«Ах, ты, бестия, – подумал я, – просек, дьявол, аллюзию «опричнины»! Ишь, рентгенщик идейный!»

– Хорошо, Юлиан, – кротко сказал я. – Заменим на другой оборот.

А два месяца спустя в редакции, вычитывая последнюю корректуру, не удержался от соблазна и, мысленно застонав от неловкости, все-таки слово восстановил.

«Авось, Юлиан не заметит». Он не заметил. Или сделал вид, что не заметил.

У тени его я сегодня прошу прощения за это мое самоуправство. Юлиан был профессионал высокого класса, очень неплохим историком, великолепно имитировал архивы. Человеком он был утренним, как и я, жаворонком, и писал с раннего утра. Ведь он, в отличие от Достоевского, занимался не темными безднами и не темными глубинами необъяснимого сознания, и не темными аллеями, как Бунин, а светлой разумной человеческой фактурой, которая пыталась этот мир упорядочить.

И, конечно, такие вещи делаются утром. Толстой вот так работал по утрам, потому что был великим, разумным исследователем вселенной российской.

Возможно, что высокий класс профессиональности Юлиану немножко мешал – он делал все чуть быстрее, чем надо было бы, чтобы ощутить неразрешимость некоторых проблем.

Есть проблемы, которые по природе своей неразрешимы. И русская мысль эти проблемы любит. Русский человек любит погрузиться в неразрешимость и объяснять этим все свои беды. А Юлиан все проблемы разрешал.

Он был рационально мыслящим писателем и поэтому так быстро работал. После его смерти, когда стали обсуждаться совсем другие умственные идеи, его логика была не опровергнута, а как бы отодвинута.

Думаю, что его время придет теперь на абсолютно другом уровне, когда нужно будет опять вне– дрять некий разум в эту систему.

Юлиан как человек и как писатель был привержен логике, а русский человек, вообще живущий не по логике, время от времени эту логику себе возвращает, упиваясь тем, что, оказывается, мир может быть разумен. Поэтому время Юлиана еще вернется.

Но, конечно, уже на другом уровне, и читать его будут иначе...

ВОСПОМИНАНИЯ ПИСАТЕЛЯ ГЕОРГИЯ ВАЙНЕРA

С Юлианом я познакомился 25 декабря 1966 года при трагикомических обстоятельствах.

Накануне этого дня он «сильно отдыхал» в ВТО и что-то не поделил с присутствовавшими там гражданами. В ВТО ходили не только деятели сцены, но и масса всякого рода смешных людей – деловиков, фарцовщиков и прочих.

Вот с ними он и затеял драку, причем был и ее инициатором и виновником. Дело закончилось тем, что их всех забрали в знаменитое 108-е отделение на Пушкинской площади. Фарцовщики и всякие темные личности были трезвыми и их отпустили, а Юлиан – знаменитый милицейский писатель, автор «Петровки, 38» продолжал бушевать и его посадили в обезьянник.

Он и оттуда оскорблял работников дежурной части, и те составили страшные рапорты о том, что Семенов чуть что не сверг советскую власть. Утром его, естественно, выпустили, но возбудили уголовное дело по факту хулиганства.

По сей день не знаю, почему начальство решило тогда сделать из Юлиана фигуру для битья и стало его сильно прессовать.

Все вчерашние друзья – милицейские начальники и зрители спектакля «Петровка, 38» – отказались с ним разговаривать по телефону и видеться. На счастье мы с братом в тот день встретились с нашим товарищем, который нам и рассказал, что Юлиана Семенова чуть что не сажают.

Мы выразили большое сожаление, потому что Семенова почитали как писателя.

– А вы можете ему помочь? – с надеждой спросил нас друг.

– Мы не генералы, но конечно поможем! – тут же откликнулись мы.

Он незамедлительно позвонил Юлиану, и мы договорились о встрече. Надо сказать, что мы в то время с Аркадием как литературные фигуры не существовали. Я был корреспондентом ТАСС, а он – старшим следователем на Петровке.

Приехали мы к Юлиану. Несмотря на Рождество, настроение у него было явно не рождественское – он встретил нас весь в синяках после ВТОшной битвы и в большой депрессии.

От Юлиана мы узнали, что дело вел следователь Ракцинский – наш товарищ. Мы его немедленно взяли в оборот и узнали, что фарцовщики и хулиганы, теперь выступавшие в роли потерпевших, – мои хорошие знакомые.

(У меня в тот период был такой круг общения.) Я к ним позвонил и в приказном порядке велел все заявления и показания отозвать. На Ракцинского мы с Аркадием тоже «оказали давление», и он все дело развалил.

Две недели спустя начальство его запросило, а там ничего против Юлика не было. Его отправили на поруки в Союз писателей, и оттуда на Петровку пришло письмо о том, что ему объявляется строгий выговор с занесением в личное дело, – дескать, он сурово наказан. Так Юлик отбился, а мы с ним подружились до конца его жизни.

Вспоминаю я Юлиана с большой любовью и грустью, потому что ни с кем другим я так не дружил, – если Аркадий был человеком спокойным, то мы с Юлианом – взрывными, и наши с ним отношения нельзя было назвать ровными и добрыми.

В «мирную пору» мы друг друга беззаветно любили, но уж если ссорились из-за чего-то, то доходили чуть что не до драк...

Именно Юлиан в значительной мере предопределил нашу литературную судьбу. Произошло это так: вскоре после спасения Юлика от «судилища» мы, стыдливо хихикая, признались ему, что написали свой первый роман. Я увидел, как напряглось его лицо. Он тревожно спросил:

– Какого размера?

– Шестьсот страниц, – ответили мы с Аркадием. На лице Юлиана застыла маска отчаяния, но он сказал:

– Дайте прочитаю.

На другой день он позвонил в восторге:

– Восхитительно, гениально!

Как я потом понял, Юлиан вначале решил, что мы графоманы.

Из благодарности он готов был вещь переписать, но, узнав, что она огромна, пришел в ужас – шестьсот страниц не был способен переписать даже Юлиан Семенов. Прочтя наше скромное творение, он пришел в восторг не от его литературных качеств, а потому что стало ясно: переписывать его не придется!

Но рукопись он отредактировал и сократил. Причем когда Юлиан сообщил, что необходимы сокращения, мы испугались:

– На сколько надо сократить?

– На половину! – решительно заявил Юлиан.

– Это невозможно!

– Не бойтесь, нос вашей Венере Милосской не отобью, – успокоил нас Юлиан. – Я вам сейчас покажу класс редактирования!

Далее произошло примерно такое: четные страницы Юлиан отложил налево, нечетные – направо.

– Связки я вам придумаю, – заверил он нас и слово сдержал.

В таком виде наш роман «Часы для мистера Келли» и вышел с его легкой руки в журнале, а затем в «Молодой гвардии».

Помимо этого, Юлиан отвел нас на «Мосфильм» и в Министерство культуры, где мы продали нашу первую пьесу. Благодаря Юлику мы избежали массы унижений и неизбежных мытарств, сопутствующих пер-вопропуткам, и попали практически всюду (за исключением разве балета и поэтических сборников).

Юлиан «подарил» мне Париж. Он Париж обожал, будучи человеком выездным, много раз там бывал, прекрасно знал и, как хемин-гуэеман, в 1987 году провел меня по всем местам Хемингуэя.

Никогда не забуду Клозери де Лила – кафе, в котором на столах привинчены таблички с именами известных литераторов, за ними сидевших. Юлиан заказал эспрессо. Нам принесли две крошечные чашечки, и я, эспрессо раньше не пивший, свою одним глотком опустошил.

Юлиан мягко заметил: «Жорик, это не хлебный квас. Эспрессо залпом не пьют». Когда ему принесли счет и я увидел, что одна чашечка эспрессо стоит 18 франков (!), то понял, что, действительно, это не хлебный квас!

Юлиан был человеком чрезвычайно умным и проницательным. Я всегда считал, что коммунистический строй в СССР вечен. (Вечного в подлунном мире нет, но все, что возникло до нашего рождения и существует после нашей смерти, воспринимается каждым отдельным человеком как вечность.)

Я считал, что коммунизм в СССР вечен, не видел обстоятельств, которые могли бы его разрушить, и не замечал этнических или политических предпосылок.

А Юлиан, будучи значительно проницательнее меня и находясь ближе к власти, понял, что вся эта конструкция стала весьма шаткой и шаткость эта была связана с верхами, а не с низами. Он мне тогда сказал: «Через два года ничего этого не будет». «А что будет?». «Не знаю. Но что-то совсем другое».

Юлиан был замечательным бизнесменом. Он создал и раскрутил первую коммерческую газету «Совершенно секретно» – высокодо-ходнейшее предприятие, основал издательство, имел связи с бизнесменами на Западе и носился с бредовой, на мой взгляд, идеей создания трансконтинентальной трассы от Москвы до Америки и громадного горнолыжного курорта в Бакуриани.

Он обладал громадным талантом личностного обаяния – знакомясь с человеком, он уже через десять минут был с ним не разлей вода.

И милиционеры и уголовники, с которыми мы его знакомили, были от него в восторге, потому что он поражал широтой и парадоксальными выходками и идеями.

Он любил игру: включал диктофон, и мы поочередно разыгрывали следователя и допрашиваемого. Что-то из этих допросов Юлиан использовал в своих детективных романах.

Однажды мы вместе написали пьесу. Ее отрывки напечатали в газете «Советская культура» – органе Министерства культуры, патронировавшего все театры страны. Юлиан ликовал: «Ребята, порядок! Теперь 400 театров страны ее поставят! Все финансовые потолки – наши!»

В тот раз его пророчества сбылись лишь частично – пьесу поставили в 8 театрах, причем самым большим из них был театр Черноморского флота.

Я никогда не забуду сценку на даче у Юлиана. Он нам с Аркадием как-то вечером заявил: «Я написал новый роман. Хотите почитаю?» «Конечно».

И он начал читать с листа. Читает пять минут, десять, двадцать – очень интересно. Но время-то позднее, Аркадия стало клонить в сон, и он, чтобы развеяться, стал прохаживаться по комнате.

А Юлиан бубнит и бубнит свой роман. Зайдя ему за спину, Аркадий взглянул на лист, с которого Юлиан читал, и вдруг увидел, что лист абсолютно чист. Юлик читал с белого листа бумаги. Вот это талантище!

В нашей дружбе я оказался младшим – Юлиан был старше меня на шесть лет и на целое поколение – в литературе. Когда напечатали наш роман «Место встречи изменить нельзя», он поздравил: «Замечательный роман».

А когда вышел фильм, заключил: «Вы в моем патронаже больше не нуждаетесь!» Но при всем том он всегда оставался для меня старшим.

В результате общения с ним я выработал некий алгоритм поведения: когда я сталкивался с проблемой – ситуационной ли, или в отношениях с людьми, я сразу же задавал себе вопрос: «А как бы поступил, что бы сделал в этой ситуации Юлиан?»

И почти безошибочно находил решение вопроса.

ВОСПОМИНАНИЯ ЖУРНАЛИСТА АЛЕКСАНДРА КАРМЕНА

«Инженер моей души»

Мои отношения с Юлианом состоялись при прямом участии моего отца и с его благословения.

Познакомились мы на даче в Красной Пахре. Но на самом деле произошло это намного раньше, правда заочно, по рассказам отца. Он, похоже, влюбился в Юлиана с первого взгляда, как и я.

Это было в начале 60-х годов, когда хрущевская «оттепель» уже сдвинулась на жесткий, традиционный для режима курс, и Юлиан, не принимавший такого поворота, бузил, выступал, «мутил воду», за что снискал симпатии московского студенчества (они даже выставляли около его квартиры и на даче охранные пикеты: боялись, что за ним «придут») и всех тех, кто, как и он, видел в смене кремлевского курса крушение своих надежд на превращение нашей Родины в цивилизованное государство.

Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы читать «между строк» в его произведениях всю горечь и боль за то, что происходило в стране, чувствовать его кредо «инженера человеческих душ», стремившегося эзоповским, подцензурным, типичным для творческой интеллигенции тех лет языком донести до умов своих читателей собственный дискомфорт и непримиримость.

Сейчас нет-нет да и услышишь, что-де Семенов был «слугой режима», что под маской «дозволенного диссидентства» воспевал существовавший строй и его основателей.

Нет ничего более далекого от истины. Да, диссидентом в затасканно-привычном смысле этого слова его не назовешь – он же, как и мой отец, не подписывал никаких «прошений», не уехал, не сидел в психушках!

Но я убежден, что многие из тех, кто во второй половине 80-х годов встал под знамена перестройки, наивно видя в ней начало желанных перемен, сформировали свои убеждения в том числе и под влиянием семеновских книг.

Сергей Петрович Капица как-то назвал такой тип общественно-политического поведения «ортодоксальным несогласием» – желанием перемен и преобразований, но без разрушения всего того доброго и ценного, что было накоплено в процессе многолетнего общественного развития.

Так вот именно эта семеновская непокорность, его нежелание по-конформистски держать язык за зубами и восхищали моего отца.

«Юлька ходит по острию ножа, – не раз говорил он мне. – Но как чертовски красиво он это делает! Тебе обязательно надо познакомиться с ним». Вот наше знакомство и состоялось. Правда, с некоторым опозданием, как раз в день моего 25-летия.

Юлиан, дача которого находилась неподалеку от отцовской, явил– ся позже всех. В то время у него был жесткий, неукоснительно со– блюдавшийся режим: ранний подъем, работа до полудня, потом обед.

Если он жил на даче, иногда во время послеобеденной прогулки общался с друзьями и соседями. Затем снова работа.

Вообще, насколько я знаю, работал и жил он запойно, сам говорил, что процесс вынашивания нового сюжета идет у него постоянно.

И если идея его захватывала, он после определенной, чисто технической подготовки (знакомство с архивными и историческими материалами и документами, всей доступной ему литературой, биографиями героев и пр.) нырял в работу.

На это время он «исчезал с лица земли», его не существовало ни для кого. И только закончив рукопись и сдав ее на машинку, он выныривал на свет Божий.

И вот тут-то у него наступала «разрядка», запои иного рода в прямом смысле этого слова.

Он «отключался» так же увлеченно и самозабвенно, как еще вчера работал над очередным произведением. Но даже и в такие периоды, к счастью, очень недолгие – всего лишь до выхода рукописи с машинки, он не терял самообладания.

Потом, когда наступало время окончательной редактуры рукописи, он жил в облегченном режиме, занимался общественными делами, позволял себе и «погулять», и даже присутствовать на дне рождения сына своего друга.

Так было и в тот раз. Юлиан явился с кучей каких-то очень «дефицитных» пластинок – в подарок. Мы встретились так, будто давно уже знали друг друга и только в силу обоюдной занятости какое-то время не виделись: он умел с полуоборота расположить к себе людей. Он как раз закончил работу над очередной рукописью, о чем по прибытии тотчас и объявил во всеуслышание.

Отец, знавший его манеру, только покачал головой, посоветовал мне «присмотреть за ним», но тут же снисходительно махнул рукой: «А! Все равно беспoлезно. Раз Юлька сдал рукопись, он неуправляем».

Так оно и случилось: Юлиан позволил себе «расслабиться» от души. К концу праздника он уже лежал на траве, широко раскинув руки, и слегка посапывал. Ему было хорошо.

С того дня и началась наша дружба. Ее благословил отец, и это для меня значило много. Нередко, когда передо мной вставали какие-то проблемы, он прямо адресовал меня к нему: «Посоветуйся с Юлькой».

Он понимал, что слова Семенова могли быть намного авторитетнее для меня, «молодого, растущего», чем его, отцовские. Ведь для нас, детей, даже взрослых, родительские нравоучения и поучения нередко значат гораздо меньше, чем «советы постороннего», тем более такого, как Юлиан. А разница между тем, что сказал бы мне отец, и тем, что я мог бы услышать от Семенова, была бы незначительной.

Не буду бахвалиться – несмотря на настойчивые рекомендации отца, сторонника моего сближения с Юлианом, тесной дружбы у нас не было. Нет, не из-за каких-то расхождений во взглядах.

Просто нас разделяло многое – и работа, и в определенной степени возраст, а позже – и мои, и его длительные зарубежные командировки.

Но не было случая, чтобы, обратившись к нему за советом или за помощью, я получил бы отказ.

Когда он был досягаем, а я, столкнувшись с какой-нибудь проблемой, нуждался в ее разрешении или более широком и глубоком видении, и звонил ему, то в телефонной трубке всегда раздавалось приветливое и щедрое: «Для тебя, старикаш, я всегда свободен. Приезжай...» И выбирались день, час и место. Иногда таким местом становилась его дача.

Были у нас встречи и за границей. Одна из них – в Чили во время моей первой зарубежной командировки. Мы неожиданно столкнулись с ним в Сантьяго на набережной пересекающей город реки Мапочо.

Там работали молодые художники – ребята из молодежной пропагандистской «Бригады имени Рамоны Парра», писали прямо на облицовочных камнях огромную – от моста до моста – мураль, посвященную 70-летию Пабло Неруды и 50-летию чилийской ком– партии, а я пришел туда взять у них интервью и поснимать.

Еще одна встреча произошла в Гаване, куда Семенов по приглашению кубинского телевидения и МВД прилетел на премьеру испанского варианта «Семнадцати мгновений весны», а заодно привез мне письмо от бати.

Конечно же он находился «под колпаком» нежно опекавших его хозяев, но, выбирая свободные минутки, отрывался от них, и тогда мы с ним ездили по заветным местам его кумира Хемингуэя – в кабачок «Бодегита дель Медио», где тот когда-то проводил массу времени, дружески беседуя с хозяином и всеми завсегдатаями, в кафе «Флоридита», где у него было свое постоянное место в левом углу за стойкой, и где до сих пор сохранился его, хемингуэевский бокал, из которого, и только из него, великий писатель пил свои коктейли (знаменитая фраза Хема об этих любимых им напитках: «Мой мохито – в «Бодегите», мой дайкири – во «Флоридите»), и, наконец, – в Кохимар, рыбацкий поселок к востоку от Гаваны, где он частенько бывал, где стояла его яхта «Пилар», откуда он выходил в море на ловлю «больших рыб», и где жил Грегорио Фуэнтес, прототип его знаменитого «старика» (как известно, Фуэнтес умер в январе 2002 года, пережив всех, кто о нем писал и снимал фильмы, в том числе и Юлиана).

Третья зарубежная, да и последняя встреча состоялась у нас в Перу в дни, когда умер Андропов и на пост генсека был избран Черненко.

В то время Юлиан уже был нездоров, его дочери то и дело звонили ко мне в корпункт, беспокоясь о его самочувствии. А чувствовал он себя действительно неважно. Я увез его за 280 километров на юг, в насыщенный легендами полуостров Паракас.

А оттуда мы отправились в не менее таинственную пустыню Наска, на поверхности которой начертаны и нарисованы так до конца и неразгаданные геометрические фигуры, линии и рисунки зверей, птиц, рыб и насекомых.

Я познакомил его с «хранительницей» пустыни Наска, легендарной немецкой ученой-математиком Марией Райхе, посвятившей свою жизнь изучению секретов этих рисунков, охране их от варваров, потом устроил ему полет над пустыней в авиетке компании «Аэро-Кондор», хозяева которой были моими давними друзьями.

Там же, в Паракасе, у нас состоялся разговор об отце. Юлиан упрекал меня за мое «безделье», «преступное нежелание» писать воспоминания о нем.

Я пытался объяснить ему, почему «не отваживаюсь» сесть за эти мемуары: боялся, что, написав о нем в прошедшем времени, тем самым похороню его для себя самого.

А он, напрочь отбрасывая мои аргументы как «оправдание собственной лени», настаивал:

– Ты обязан сделать это, потому что только ты знаешь многое из того, на чем с каждым годом все чаще будут спекулировать все, кому не лень.

Многие из приближенных к нему наверняка напишут о нем всякую всячину, лишь бы показать, насколько они были близ ки к Великому Кармену, будут славословить его, а по сути дела, де монстрировать «себя в Кармене», примазываясь к его славе, к его имени. Появятся и откровенные подонки, которые будут перемалы вать всякие сплетни и пересуды о нем. Твои воспоминания могли бы сбить эту волну. Больше некому.

Прошло четверть века. Сколько раз я убеждался в правильности слов Юлиана Семенова, незабвенного Юльки – инженера моей души, большого, искреннего и абсолютно бескорыстного друга моего отца!

Хочу подробнее остановиться на нашей с ним «перуанской» поездке. Но сначала об одном курьезном факте, в какой-то степени связанном с Янтарной комнатой, так любимой Юлианом.

Янтарная комната – в Уругвае?

В уругвайском корпункте РИА «Новости» раздался звонок.

– Не помешаю, если подъеду к тебе прямо сейчас? – Несмотря на нарочито бодрый тон, в голосе дипломата прослушивалась нервозность.

Я уже знал: если он «выдает бодрячка», значит, его службе приспичило нечто экстравагантное. В таких случаях они бросались шуровать по всем сусекам, в том числе и в моем корпункте, дабы найти хоть крупицу того, что от них требуют из Центра.

– Приезжай.

Он тут же явился и, отбросив все профессиональные формальности, «заходы» и уловки, выпалил: – Что тебе известно о Янтарной комнате?

Под грифом «Совершенно секретно»

Признаюсь, я мог ожидать чего угодно, но чтобы про Янтарную комнату...

– Наверное, то же, что и всем, – оправившись от удивления и пожав плечами, ответил я.

– Нет, ты меня не понял, – сказал дипломат. – Ты вот много писал о беглых нацистах, наверняка кого-нибудь из них видел и здесь, и в Парагвае, и еще где-нибудь. Они не могли знать о судьбе этой комнаты?

Он впился в меня глазами и, втолковывая каждое слово, спросил:

– Кто-ни-будь-здесь мо-жет-хоть-что-ни-будь-знать-о-ней?

– Подожди, – взмолился я, – лучше объясни, что все это значит?

Дипломат молча буравил меня взглядом, будто проверяя, можно ли доверить этому типу великую тайну. Но, видимо, отпущенные ему сроки уже настолько иссякли, что терять было нечего. И он раскололся:

– Понимаешь, мы получили задание найти Янтарную комнату.

– В Уругвае?! – оторопел я.

– Да нет же! Скорее всего, это задание разослали по всем странам: авось где-нибудь да проклюнется.

– И вы здесь решили отличиться, – не смог не съязвить я, уж больно нелепо все это выглядело.

– Александр, прошу тебя, я ведь серьезно. – Ему и в самом деле было не до смеха.

– Глупости все это. Посоветуй своим шефам или тем, кто вам спускает такие задания, чтобы не занимались ерундой.

– Мои шефы, как и я, – тоже люди подневольные, – пробормотал мой гость, и, чуть поколебавшись, открыл теперь уже самую-самую, совершенно секретную тайну: Янтарная комната зачем-то очень срочно понадобилась Горбачеву. Ну, прямо вынь да положь!

Сказав эту фразу, дипломат сразу как-то посветлел, в его глазах уже не было ни той волчьей пристальности, ни затравленности заг– нанного в угол неудачливого охотника за информацией.