Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."

Дед откладывал в сторону своих зайчиков и слоников, скрупулезно пересчитывал их и раскладывал по коробочкам. Потом бабка наливала нам чаю.

Дед доставал из кармана квадратные карманные часы и начинал мне рассказывать свои истории. Он знал, о чем я больше всего люблю слушать. Он рассказывал мне про Японию. Дед в 1904 году попал в плен и два года прожил в Токио.

Мы все начинаем корить себя за то, что не записывали, не запоминали. Только по прошествии лет, когда уже, собственно, этот укор нематериален – так, сожаления, да и все. Собственно, в данном случае я от себя этот укор отвожу, потому что в те годы писать я еще не умел и о литературе, естественно, не думал, мечтая только об одном: вырасти и стать летчиком.

И стало быть, мне рассказывает дед о Японии. Я запомнил главное: я запомнил его влюбленность в японцев. Мне это тогда казалось странным. Во дворе во время игр мы все время воевали против самураев, которые вместе с Гитлером готовили войну против нас. Я тогда не мог понять, почему дед с такой нежностью говорит об этой далекой стране.

Еще я запомнил, как дед говорил мне про японскую чистоплотность, про то, как поразительны японские бани, про то, как нужно уметь по-японски держать слово.

Бери пример с японца, – говорил мне дед. – Если японец сказал «да», это будет «да». А уж если японец сказал «нет», то это будет «нет», и ничего ты с этим не попишешь.

И еще я запомнил дедовы часы – со странным циферблатом и с загадочным рисунком на оборотной стороне: то ли профиль Александра Македонского, то ли просто какого-то греческого воина. Часы эти дед купил в Японии.

Я тогда спросил его:

– Неужели японцы умеют делать такие красивые часы?

Он засмеялся:

– Что ты! Япония часов делать не умеет. Эти часы привезли туда из Швейцарии.

И вот наш громадный самолет, прорвав ватное одеяло облаков, вынырнул над коричневым, грязным морем. А впереди вырос город.

Серые дома, чистые улицы, громадины геометрически ровных заводов. Огромное количество машин. Это Токио. В дорогу я взял с собой книгу Клода Фарера, изданную в Петрограде в начале двадцатых годов.

«Мне не думается, что над Тихим океаном в будущем неизменно будет сиять ясное солнце, – писал Фарер. – Тем хуже для тех, кто вывел Японию из ее векового покоя, она бы добровольно его не на– рушила. Если суждено, чтобы Тихий океан стал ареной мировых событий, то в этой международной драме самую победоносную роль, я уверен, сыграет Страна восходящего солнца. Пройдет несколько лет, и Япония не удовольствуется больше третьим местом».

Это писал человек, о книге которого в предисловии к русскому изданию сказано: «Увлекательная и изящная салонная болтовня. Не рекомендую знакомиться с бытом, государственным устройством и историей далеких азиатских стран исключительно по очеркам Фарера. С таким же успехом можно было требовать обстоятельных сведений по ботанике от мотылька, перепархивающего с цветка на цветок».

«Мотылек» дал интересную перспективу будущего, «угадав» его на пятьдесят лет вперед.

В Токио облачно, холодно, с моря дует ветер, температура нулевая. А пальто свое я оставил в Шереметьево – всезнающие стюардессы уверяли, что я буду изнывать от жары!

Чиновник таможни минут десять бегал по залу, пытаясь найти коллегу, говорящего по-английски. Нашел. Однако коллега не говорил, а бормотал по-английски. Понять его было невозможно, и мы перешли на язык жестов. Чиновник ткнул пальцем в блок сигарет и категорически покачал головой.

– Why? – спросил я. – Почему?

– Yes, – решительно ответил чиновник и добавил. – No...

После чего сигареты мои он отобрал.

Аэропорт Ханеда не производит такого оглушающего впечатления, как аэропорт Кеннеди в Нью-Йорке, или маленький, с потушенными фонарями, настороженный, дважды горевший аэропорт Ханоя, или аэропалатка на станции «Северный полюс-8», или отстраненно-гордый своими великолепными пропорциями Орли, или одноэтажный уютный домик в центре Памира, в Хороге...

Но когда я въехал на громадный хайвей, словно бы отринув аэродром – границу, – вот тогда я был потрясен средоточием трех– и двухэтажных дорог, мощными развязками, взлетами и падениями бетонных плит, по которым с гигантской скоростью неслись стада машин. Они были похожи на диких коней в прериях: такая же слепая, неосознанная, а потому мощная устремленность.

Здесь нет преград и светофоров. Движение утверждает себя не столько в быте, сколько в человеческой психологии. Лучшие трассы Японии готовят людей к веку сверхскоростей. По дороге в центр можно съехать с хайвея и неожиданно попасть в прошлый век, в старую, деревянную Японию махоньких двухэтажных домиков.

Но потом тебя снова неминуемо засосет в какой-нибудь тоннель, ты вырвешься наверх и окажешься на другом хайвее, и тебя понесет дальше, и покажешься ты себе песчинкой, попавшей в водоворот. И все время будешь ждать – когда же начнется водопад и тебя закрутит, сомнет и швырнет на погибель – вниз...

Два дня ушли на телефонные звонки, короткие «подготовительные встречи», беседы с коллегами, «обязательные визиты».

– Глаза, желудок и ноги, – сказал Канеко-сан, ответственный секретарь Комитета содействия переводам и изданиям советских книг в Японии, – это те главные силы, которые помогут вам навсегда за помнить первые токийские вечера.

Мы взяли такси и поехали в Гинзу.

Было дьявольски красиво: моросил дождь, огромные рекламы опрокидывались в мокрый, полированный асфальт, высвечивались в стеклах и капотах машин, в темных окнах громадных домов и в антрацитовых глазах японцев.

– Думать о будущем надо в прошлом, – улыбнулся Канеко, ос тановив такси. – Мы же сейчас обязаны жить настоящим. Я хочу, чтобы первым «фактором настоящего» для вас были «суси».

Только после пятой рюмки саке Канеко, прочитав строки из Омото Табито: «Суемудрых не люблю, пользы нет от них ничуть, лучше с пьяницей побудь, он хотя бы во хмелю может искренне всплакнуть», – спросил, какую бы я хотел организовать программу в Японии.

Я начал рассказывать мои наметки. Он записывал иерог– лифами, очень легкими и быстрыми. Я подумал, что японец во всем должен идти от начертания. От символа – к мысли.

Произношение не имеет того значения, какое оно имеет для европейца, который вкладывает в произношение множество нюансов. Поэтому и театр наш так разнится от театра Востока. Когда мы пишем, говорим, мы изображаем звуки. Голос помогает нам выразить чувства. А когда писал Канеко-сан, мне показалось, что он как бы срисовывал свою мысль с натуры.

-Японское метро – черно-белое. Это впечатление создают мужчины. Вся Япония носит зимой черные костюмы, черные пальто, черные шляпы, черные кепи. И все черноволосые.

«Черт, – подумал я, – хоть бы один рыжий...» Женщины тоже в основном носят черное. И только вдруг на какой-то станции войдут две девушки в традиционных средневековых кимоно. И сразу же изменятся глаза пожилых японок и японцев, появится в них нежность, и зависть, и грусть по ушедшим годам, и жалость: раньше кимоно было повсюду, сейчас оно – словно живое лицо на стремительном маскараде масок.

Рано утром начались звонки. Это «бумеранги» двух первых дней в Токио. Да и Канеко-сан оказался человеком обязательным. Вчера связался по телефону с моими давнишними знакомцами – журналистами; нас вместе гоняли в бомбоубежище в Ханое. Ребята тоже предлагают интересную программу.

Фоторепортер из «Асахи» вместо обязательного приветствия продекламировал: – «И поля и горы – снег тихонько все укрыл... сразу стало пу– сто!». Но я приду вечером, и тебе не будет пусто, и мы обговорим план встреч на эту неделю... Вскоре был принят послом О.А. Трояновским. Просил его помочь в организации встреч с руководителями газет, телевидения, радио.

Встретился с профессором экономики университета Васеда. Разговор был интересным. Смысл сводился к тому, что «обреченному на тотальную политизацию западному миру» японцы противопоставляют «акционерное общество» ста миллионов трудолюбивых производителей, управляемых дюжиной экономических воротил – старцев в скромных куртках, которые диктуют вполголоса свои распоряжения.

Политическая власть в Японии заключена в скобки. Она является приводным ремнем между хозяевами фирм и массой избирателей.

Из университета возвращался в отель пешком поздно ночью. Поражает размах строительства. Огромное количество рабочих в касках, с маленькими микрофончиками в руках. Криков: «Давай, давай!» – нет. Работы радиофицированы. Указания по радио идут от инженера к мастеру, от мастера к рабочим.

Когда смотришь на работающий ночной Токио, на мощный ритм города (в ночи это особенно заметно), убеждаешься лишний раз в неодолимости безликого всевластного молоха – индустриального прогресса...

Кибернетика и электроника все более и более неуправляемы, «самоорганизованны», они выходят из-под контроля. Революция в науке требует своего философского обоснования, – иначе она подомнет людей и начнет корежить их, приспосабливая «для себя».

Приложимы ли новые формулы науки к общественным взаимоотношениям в странах капитала?

Абсурдно ли понятие – кибернетическая и электронная неуправляемость? Чем дальше, тем важнее будут вопросы: что главенствует – человек или машина? Высокая национальная гордость – или слепой, чванливый национализм?

Казалось бы, фантастическое развитие бытовой техники должно нивелировать личность. На самом деле это развитие пока что стимулирует развитие личности, соприкасающейся с техникой непосредственно, с последующим, уже осмысленным подчинением или неподчинением этой личности идее дальнейшего прогресса.

И потом – прогрессу уже тесно на земле, он ушел в космос. Почему? Земля мала?

Отнюдь. Разность талантов. Среди нас появились люди, живущие в следующем веке. Эти люди смотрят те же фильмы, что и мы, едят тот же хлеб, что и мы, носят костюмы того же покроя. Но живут они иными категориями. И в этом, возможно, вольтова дуга будущих потрясений, которые придут в мир с дальнейшим развитием научного прогресса.

С утра повалил снег. Вот тебе и токийская весна! Японцы удивены. Тепла сейчас никто не ждал, но и снега тоже. Жду телефонных звонков. Спасибо Роману Кармену – дал свою портативную машинку.

Работает она, правда, с грехом пополам, но все же работает. Самодисциплина – это когда каждый день хотя бы две страницы.

Если пишешь от руки, возможны накладки: не чувствуешь, много ли написал, а считать количество знаков мы не приучены. И хотя эта традиция идет от Джека Лондона, через Хемингуэя, мы как-то боимся цифири в изящной словесности.

Первую половину дня метался по визовым делам. Нужно было разыскать посольства Австралии, Сингапура, Малайзии, Филиппин, а в этом гигантском городе найти посольство – даже по справочнику – дело сугубо трудное. (Поскольку отсюда я должен лететь по всей Юго-Восточной Азии, целесообразно запросить визы заранее.)

Конечно же забыл в Москве фотографии, – это обнаружилось в Филиппинском посольстве. Поехал в универмаг, где есть «моментальное фото». Я не обольщаюсь по поводу своей внешности, но «моментальное фото» изобразило меня старым, оплывшим и обросшим пропойцем – гангстером. Человеку с такой физиономией давать визу рискованно. Я бы лично не дал.

Зашел в банк – получить деньги по чекам, которые мне выдали в Москве. Потрясли меня открытые сейфы: увидел воочию, что такое «бронированный сейф» (мой спутник смешно сказал: «перенабуханный банк»).

Возвращаясь из банка в отель, заблудился. Паренек – студент (его звали Никамура) полчаса ходил вместе со мной в поисках отеля «Токио-грандо». Он заботливо держал зонтик над моей головой и шлепал по лужам только потому, что незнакомый человек обратился к нему с вопросом. Как я потом убедился, это типично для Японии.

-Поехал в клуб иностранных журналистов. Если и не аккредитоваться – это дорого, то хотя бы договориться о пользовании библиотекой. Здесь удобно встречаться с людьми, можно довольно дешево пообедать. Здесь бывают интересные беседы журналистов с политиками, бизнесменами, с военными, дипломатами; здесь выступали У Тан, Неру, Сато, премьеры Австралии, Филиппин, Пакистана.

(В центре, около полицейского участка, тревожно светится электрическое табло: «Сегодня на улицах погибло 3 и ранено 270 человек». Табло пугает людей. Мы часто «щадим» нервы пешеходов, а зря. Лучше напугать, чем потом носить передачи в Институт Склифосовского.)

Журналист из «Асахи», с которым я разговорился в библиотеке, подбирая материалы к теме «Промышленный прогресс», заметил:

– Мы не хотим изобретать. Ломоносова у нас в ближайшее время не предвидится. До нас изобретено слишком много, нам следует научиться делать так, как не умеет делать никто в мире. Наша главная задача – доводить изобретенное другими до суперкондиции.

Стать «руками» мира тоже не так уж плохо.

Познакомился (здесь, в клубе, знакомства завязываются быстро) с седым громкоголосым стариком, американским журналистом Дэйвом Конде. Он – корреспондент гонконгского «Фар истерн экономик ревью» и нескольких канадских газет.

Много пишет для японской прессы. Костит «ястребов» за жестокость по отношению к инакомыслящим и за войну во Вьетнаме. Одни американцы считают его патриотом, другие говорят, что он псих, третьи утверждают, что он красный. Более всего Конде интересуется целенаправленностью политики Вашингтона и Пекина по отношению к Токио.

-В досье клуба мне предложили огромное количество литературы по Токио. Справочники здесь составлены блестяще. Описаны районы города, указаны наиболее интересные дни в году, когда проходят фестивали. Среди национальных торжеств меня заинтересовал «праздник возраста», 15 января, – праздник молодых людей, «которые вошли в возраст», то есть которым исполнилось двадцать.

Специальные ритуалы подчеркивают уважение к новому поколению в Японии и к его роли в национальной, культурной и экономической жизни. 15 сентября празднуют день «почтения к возрасту». Это – в честь стариков из родни.

Японские праздники отмечаются семьями. Не государством, не правительством, не муниципалитетами, но именно семьями. Япония – страна, составленная из семейных ячеек. Японская культура, японская трудоспособность, японская воспитанность, японская грациозность – все это идет от семьи, от традиции.

Лондонский журналист, заметив, как я тщательно сортирую материалы по «партиям» Японии, хмыкнув, достал из кармана трубку, набил ее пахучим табаком, пустил к потолку густую струйку голубого дыма и сказал:

– У нас партия, борющаяся за власть, отличается от той, кото рая стоит у власти, лишь тем, что у нее нет власти. Получив ее – в эпоху расщепленного атома и ракет, оппозиционная партия, если руководит ею не безумец, ничего кардинального внести не сможет – ни в политику, ни в экономику. Лучшая политика в век технотрони ки – это политика «статус-кво»...

Сегодня был в парламенте, потом в министерстве иностранных дел, разговаривал о текущем моменте. Наша тяга к созерцательной, философской неторопливости здесь не проходит. Конкретность вопроса предполагает такую же конкретность ответа.

Если вы ставите вопрос неконкретно, вам так же неконкретно ответят. Стоит вам поставить вопрос жестко, так же жестко и отвечают. Мы не всегда к этому американскому стилю разговора готовы, у нас, у русских, иная традиция.

Из МИДа поехал в министерство образования, а оттуда – в школу и университет. В школе удивился тому, что доски в классах вогнутые. Спросил об этом педагога. Тот, в свою очередь, удивился моему вопросу.

– Чтобы солнце не отсвечивало, – ответил он, – чтобы все на писанное на доске было видно детям отовсюду, с любой парты.

Мои собеседники – в университете и в школах – отмечали, что японские учащиеся и студенты всегда хотят быть первыми: «Честолюбие и усердие в учебе помогли Японии совершить экономическое чудо». Подарили мне небольшую брошюрку о проблемах образования в Японии. Некоторые ее положения очень интересны. Там, в частности, говорится, что в Японии девятилетнюю обязательную школу посещает громадный процент детей школьного возраста. Учителя снижают требования, чтобы слабые ученики также могли успевать.

Никто не остается на второй год. Таким образом класс, как единая группа, существует все девять лет, вплоть до первого процесса отбора – приемных экзаменов в полную среднюю школу.

Руководящая прослойка в политике, экономике и администрации набрана прежде всего из выпускников лучших государственных университетов (бывших императорских). Большинство членов правительства и примерно треть членов парламента окончили Токийский университет.

В Японии к проблеме обучения относятся очень серьезно. Есть свои находки. Кое-что в методике мне очень понравилось. Например, учеников четвертого, пятого и шестого классов, когда проходят ботанику, учителя уводят из школ в парки – особенно во время цветения сакуры. Занятия предметны.

Но запоминаются не только пестики с тычинками, но и красота родины. Когда проходят предметы, связанные с морем, – это и география, и ботаника, и зоология, – учеников вывозят на побережье. Учитывается фактор ребячьего интереса. И при этом: кто и когда забудет урок о цветении сакуры, проведенный в парке со смехом и весельем? И старшего, учителя, всю жизнь будешь помнить с нежностью, и никогда не забудешь цветение сакуры – единственное в мире.

Пришел Накамото-сан. Он переводил несколько моих повестей...

Хорошо знал Романа Кима, внимательно следит за рассказами Нагибина, любит прозу Быкова, Симонова, Бондарева, Шукшина. Он – редактор журнала «Изучение русского языка и советского театра» и преподаватель Института театрального искусства. Накамото пригласил мня в театр «Модерн арт» (по-японски это звучит: «Дзикан се гекидзе»).

Показывали занятную инсценировку повести Спигла. Пьеса называется «Свинцовые отношения». Героиня – наивная девушка, старающаяся выполнить все желания людей. Около нее два человека: одному она хочет помочь скорее умереть, а второму – научиться писать хорошие стихи. Ее убивают в конце концов за доброту и наивность. Доброта и наш мир – понятия несовместимы, таков главный смысл пьесы.

У входа в театр – ни афиш, ни реклам. Театр относится к числу так называемых «подпольных». Несколько ступенек ведут в подвал.

Кассы нет, билеты продает один из членов труппы. Ни гардероба, ни буфета. В зале пятьдесят мест. Сидело там человек шестьдесят, потому что десять молодых ребят купили билеты без мест – это в два раза дешевле.

Крохотная сценка, – только японцы с их умением обживаться на микропространствах могут разыгрывать действие на такой площадке...

Заглянули в харчевню «Отако» (своеобразный ресторан ВТО японской столицы). Здесь очень дешево, шумно, демократично. Язык здесь намеренно грубый, рожденный жаргоном «подпольного» кинематографа, для которого нет запретов. Приходят сюда разные люди – и полицейские, и миллионеры, и проститутки; очень много ультралевых, некоторые из мальчиков сидели с громадными значками Мао Цзэдуна на груди.

Накамото перекинулся двумя словами с официантом, попросил его:

– Пожалуйста, каракатицу и хорошего чая.

Официант неожиданно по-солдатски щелкнул каблуками и сде лал идиотское лицо.

– Исполню по системе Станиславского!

Я недоуменно посмотрел на Накамото.

– Это мой ученик по театральному институту, – рассмеялся тот. – Утром учится, а вечером здесь. Он приезжий, родители бедны, стипендии нет, поэтому устроился сюда на работу. Хозяин здесь меценат, он дает ему и койку.

Подошли два режиссера из новой волны – Кобо и Эйнасике. Их бога зовут Фрейд: «Миром движут лишь две силы – потенция и импотенция».

– Ведь в истории мира не было ни одного старого революционера, – говорит Кобо. – Только молодые.

– Ваше кредо в искусстве?

– Я хочу препарировать социальное положение нашего общества, рассматривая его через призму сексуальной ущербности народа, – от стариков до детей, от нищих до мультимиллионеров. Наш, азиатский, Фрейд страшнее, чем ваш, европейский, потому что если европейский фрейдизм сейчас вырождается в гимн бессилию, слабости и опустошенности, то наша японская вариация на тему должна устрашить мир своей силой, мускулами и прищуром яростных от гнева глаз.

Завтракал с Альбертом Каффом, руководителем «Юнайтед пресс интернейшнл» по Азии. Разговор шел о боях во Вьетнаме, о ситуации в Пекине, о студенческих волнениях в Токио. Несмотря на то что мы с Каффом на разных позициях, он как президент ассоциации иностранных журналистов, аккредитованных в Японии, старался помочь мне – созвонился с филиппинским послом и ходатайствовал о визе для «писателя Юлиана Семенова».

– Почему не «корреспондента «Правды»? – спросил я.

Кафф усмехнулся.

– Тогда уж наверняка не дадут.

Через Кавасаки и Иокогаму поехал на остров Эоносима. Побывал в океанарии. Смотрел получасовое шоу, которое показывают дельфины. Фантастично и страшновато. Когда дельфины, похожие на ракеты, выскакивают из воды, издавая странные, поющие звуки, захватывают ртом шар и осторожно надкусывают его, и шарик этот разрывается, и оттуда вылетают разноцветные голуби, а потом дельфины толкают резиновую лодочку, в которой сидит собака, а потом танцуют твист, – в те мгновения, когда, выскочив из воды, извиваются в воздухе, становится страшновато.

Нежные дельфины, наши водные братья, может быть, они отличаются от нас лишь формой тела?

Приехал в маленький городок Камакуру. Впрочем, за последние четыре-пять лет он разросся. Типичная Япония: никаких небоскребов, двух-трехэтажные домики. Крыши – словно тысячи сложенных рук, ладонь к ладони, как при молитве. Архитектура – застывшая музыка? Или – молитва?

Позвонили из Ти-Би-Эс. Это крупнейшая в Японии частная радиотелевизионная компания. Я давно хотел встретиться с работниками японского ТВ. Побеседовать с людьми, готовящими программу ТВ, весьма полезно, ибо они в значительной мере определяют «политику и практику» голубого экрана Японии.

Шеф международного отдела Ти-би-Эс господин Такаси любезно пригласил посетить компанию. Послезавтра беседа с господином Окамото в Эн Эйч Кэй – государственном ТВ Японии. Разница между этими компаниями в том, что государственное телевидение не принимает к прокату рекламы, в то время как Ти-Би-Эс – в общем-то ведущая японская программа – живет на рекламе и ей служит.

Однажды я освободился около одиннадцати часов и, уставший, лежал в номере – смотрел ТВ. Передавали прелестный итальянский фильм. Сорокалетний чиновник случайно попал в компанию юных хиппи; он хочет быть наравне с ними, влюбляется там в одну занятную девочку, страдает, когда она флиртует с другим, не может приноровиться к их ритму, и ему вдруг, как в детстве (все мы прошли через это), грезится то как она гибнет, а он ее спасает, то он вдруг видит себя в кругу семьи, то он ведет душеспасительные беседы с этой маленькой девчушкой, стараясь заставить ее жить по своим законам.

За ним глубина чувства, а за ней и ее друзьями – отчаянность, вызов, пренебрежение к скоростям и расстояниям.

Как, видимо, отдавали себя – свои сердца, мечты и горести – и сценарист, и режиссер, и актер этому сорокалетнему герою, своему второму «я».

Но через каждые двадцать минут этот фильм – грустный, пронзительно нежный – резала реклама: то на телевизионном экране проявляется чистая сорочка, возникающая из мыльной пены, то из взбитого крема рождается яблочный кекс. А потом снова кадры прелестного фильма.

Запомнился контрапункт фильма. После разнузданного «ча-ча-ча» возникает мелодия старой баркаролы, и вдруг танцующие ребята и девушки, и этот сорокалетний чиновник – все кажутся совсем иными.

Они становятся белыми, чистыми, освобожденными от всего земного. А потом авторы фильма, словно испугавшись этой чистоты, полагая, видимо, что это мешает в нашем диком мире, начинают издеваться над самими собою, над всем вокруг, над своими героями.

Чиновник, мимолетно добившись нечаянной любви, поутру теряет девушку. Он уснул на пляже, а она уехала со своими молодыми друзьями. Для него это была высокая трагедия, горькое счастье; он уже представлял себе их совместную жизнь и жмурился от того, что видел лицо жены, когда она будет устраивать ему мордобой.

А для девушки эта ночь была одной из сотен шальных ночей – на шальной дороге шальной жизни. Чиновник гнал по шоссе, но не мог приноровиться к скоростям молодых. И ехал он все тише, тише, тише, словно поняв для себя что-то важное.

И когда крупным планом появилось лицо актера (это был Альберто Сорди), вдруг снова возникает реклама: красивая японочка раскладывает перед аккуратным, шоколадно-приторным, невозможно красивым мужем галстуки; возникает здание универмага, где продаются вот эти самые лучшие, самые модные сейчас в Японии галстуки, и диктор ТВ выкрикивает: «Покупайте галстуки “модерн”!»