Текст книги "Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго..."

Автор книги: Ольга Семенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 85 страниц)

Днем ревут реактивные смерто-носцы, ночью надсадно, как бормашина у стоматолога, нудит в черном звездном небе «АД-6». Этот подолгу вертится на одном месте, прежде чем сбросить свой груз бомб, этот, в отличие от «Ф-105» и «тендерчифов», тщателен в выборе объекта бомбометания.

Однажды ночью мы пробирались по узенькой лощине в скалы, где сейчас расположена школа. В кромешной тьме ночи плавали зеленые светлячки и надрывно трещали цикады. Если бы не комиссар охраны Сисук, вышагивавший впереди с автоматом на груди, то и светлячки эти, и цикады, и громадное, тихое, звездное небо – все это походило бы на Кавказ.

И кажется: вот-вот повернешь за скалу – и замелькают впереди огоньки селения, и веселый горец скажет: «Гамарджо-ба, генацвале, ругу рахар» и поведет тебя на освещенную террасу дома, и нальет стакан синего вина, приглашая к неторопливой беседе.

Мы действительно свернули за выступ скалы и увидели высоко в горах красный огонь костра, – видимо, жарили оленя, чтобы не разводить костер утром: дым в голубом небе заметен издалека, особенно сверху. Одновременно с этим багровым светом высоко в скале мы услыхали поначалу далекий, но все время приближающийся звук «АД-6».

Комиссар охраны Сисук обернулся и крикнул по цепи:

– Фонари!

И мой товарищ Понг Сурин Фуми и Ви Лай выключили фонарики, а Сисук вдруг неожиданно громко закричал, сложив ладони рупором:

– Эй, в пещере, костер тушите!

Его там, видимо, не слышали: сидят себе люди у костра, смотрят завороженно, как выстреливают острые красные искры в ночную тьму, как жар ломает хворост и как обжаривается, запекаясь розоватой корочкой, оленья нога.

Самолет теперь ныл уже где-то совсем рядом. Сисук стащил с груди автомат и выпустил очередь метров на сорок выше костра, полыхавшего в пещере сине-багрово, дымно и жарко. Я увидел, как вокруг костра заметались зыбкие, расплывчатые тени людей. Пламя на мгновение сделалось очень ярким, а после в том месте вырисовался жутко-зеленый провал темноты, – так бывает, если долго тереть закрытые глаза, после их резко открыть, – и в это же время в мир пришел новый звук, знакомый мне с августа сорок первого.

Сисук что-то крикнул, – видимо, велел ложиться, мы, попадав, успели чуть отползти от тропы к скале, и в это время земля дернулась, словно от острой боли, громыхнуло сразу в нескольких местах, – сработало эхо, стало на мгновение мертвенно, сине-светло, будто бы сверкнули сотни магниевых фотовспышек.

Я запоздало закрыл глаза и открыл рот: в горных лощинах, где кидают тяжелые бомбы, были случаи, когда от взрывной волны выскакивали глазные яблоки и рвались барабанные перепонки, – но Сисук уже поднялся, проворчал что-то вслед улетавшему самолету и сказал:

– Можно идти, он улетает…

Так что, как я убедился, у ночных «АД-6» точность бомбометания исключительная: где есть огонь, там, значит, еще живут люди – это и бомби! Самыми первыми жертвами «АД-6» во время их ночных налетов стали буддистские храмы: люди приходили туда ночью, весь Лаос сейчас живет ночью, а «точные» американские летчики кидали свои тонные бомбы на эти огоньки света в храмах.

Бонза Ки Кэо, глава ассоциации буддистов в провинции Самнеа, рассказал мне о том, как авиация США воюет с религией. В пагоде Бан Бан в Сам-неа шла служба. В это время налетели «АД-6».

Они сначала сбросили осветительные ракеты. Стало светло и холодно. Бонза Ин Тхонг и пять молодых монахов начали уводить верующих в убежище. Они в общем-то не очень верили, что будут бомбить: хотя американские летчики и христиане, но все равно они верующие люди – нельзя бомбить храм бога, даже если он имеет иной цвет кожи, нежели чем у Христа.

Но когда стало особенно светло, самолеты сбросили тяжелые бомбы. Бонза Ин Тхонг и пять монахов были убиты, десять молившихся, не успевших спрятаться, тяжело ранены.

В провинции Самнеа за последнее время разрушено 26 пагод, разбито 1660 будд – каждый из них принадлежит не только Лаосу, эти произведения народного искусства, имеющие двухтысячелетнюю историю, принадлежат мировой культуре.

Во время бомбежек только в провинции Самнеа было сожжено более 9 тысяч бесценных буддистских рукописных текстов: по истории восточной медицины, философские трактаты, ботанические наблюдения, собиравшиеся столетиями.

В провинции Луанг-Прабанг разбиты 2 старинные пагоды, памятники мировой культуры, – это Ват Там Нханг и Мыонг Гноу; в провинции Луанг Нам Тха разбито 8 пагод.

…Девочку зовут Тонг Лыонг. Ей тринадцать лет, она учится в третьем классе. Тонг Лыонг говорит чуть хрипловатым голосом:

– Мы кончили заниматься, и учительница нам сказала, чтобы мы поиграли возле пещеры. Стали играть в то, как чистят рис. Играли, а в это время они прилетели. Мы успели забежать в пещеру, а де вочка На Ли И очень испугалась и не успела, она упала на землю, когда засвистела бомба, и заплакала. Бомбы взорвались, и На Ли И очень закричала, потому что ее ранило в ногу осколком. Я побежала к ней и стала ее поднимать, а она не может. Но она маленькая, и я ее взвалила на спину…

– Они больше не бомбили? – спрашиваю я.

Девочка с ужасом бросает взгляд своих громадных глаз на низ кий потолок пещеры и отвечает:

– Бомбили. Они после сбросили фосфорные бомбы около входа в пещеры…

Дым от фосфорных бомб медленно вползает в пещеру. Это тяжёлый, удушающий дым, и страшен он в первую голову детям: они слепнут и теряют сознание.

Погибало по десять человек в классах, в пещере. Учительница не может найти детей – тяжелый белый газ, как вата, стелется по полу.

– Мы сначала выбежали, а после я услыхала, как там кричит Буи.

Он ослеп. Он очень маленького роста и сразу ослеп и упал. Я его вытащила из пещеры, а здесь они снова начали кидать фугасы…

– Какой был самолет?

– Их было два. «Эй Ди».

Маленькая девочка волновалась, терзая свои руки, хрустели суставы пальцев (это не только нервное, – из-за того, что американцы загнали людей в мокрые пещеры, детишки стали болеть острым ревматизмом).

…Да, они хотят подготовить людей к рабству, иного вывода я не мог для себя сделать. Но есть хорошая пословица: «Кто посеет ветер, пожнет бурю», она имеет прямое отношение к варварской практике американского империализма в небе и на земле нейтрального Лаоса.

Они уже пожинают бурю. В середине января войска Патет Лао нанесли сокрушительный удар по Намбаку (неподалеку от Лу-анг-Прабанга), по плацдарму для нападения на районы, контролируемые Нео Лао Хак Сат.

Войска, вооруженные, обученные, экипированные американцами, – их более шести тысяч во Вьентьяне, этих непрошеных военных советников из Пентагона, – откатились под натиском вооруженных сил Патет Лао, теряя американскую артиллерию, американские автомашины, американскую артиллерию, американские автомашины, американские автоматы.

Они уже пожинают бурю: в пещерах учится столько народу, сколько никогда раньше не училось. Грамотный человек, приобщенный к мировой культуре, никогда не пойдет на то, чтобы быть рабом.

Сюда, в пещеры, возвращаются студенты, обучавшиеся в дружественных странах, – люди, которые будут сражаться против рабства.

Они уже пожинают бурю: Америка – страна, давшая миру Линкольна и Вашингтона, – стиснута кольцом негодования. Нужно ли это Америке? Может быть, ей стоит прислушаться к голосам тех миллионов честных американцев, которые требуют прекратить грязную войну, которые хотят миру только одного – мира? Может быть, пора?

Сегодня ночью возвращаемся во Вьетнам. Хлопочет наш дорогой Пинг Понг. Ему помогает Кем Фет. Сисан Сисана сидит вместе с нами, тоже задумчивый, грустный. Достает из нагрудного кармана металлическую пачку сигарет «Золотое руно».

Долго разворачивает тряпку, в которую была аккуратно завернута металлическая коробочка, и говорит:

– Это мне подарили на ХХIII съезде вашей партии. У вас еще такие сигареты, говорят, не курят.

У нас такие сигареты курят, но я, чтобы сделать приятное моему лаосскому другу, говорю:

– Да, эти сигареты у нас крайне редки, и курят их только самые хорошие люди и самые близкие друзья.

Он протянул по сигарете Свиридову и мне. Мы жадно затянулись.

Я заметил, что у Сисана осталось шесть сигарет. Как же долго он хранит этот подарок, привезенный из Москвы!

Потом мы сидели за столом – Сисан Сисана, Валя Свиридов и я. Изредка к нам подсаживался Понг Сурин Фуми – он все хлопотал перед нашим отъездом, готовил еду, проверял вещи, бензин в канистрах, оружие.

Сисана сказал:

– Жаль, что я принимал вас с ребенком на руках, в нарушение «протокола». Люди Востока всегда очень щепетильны по отношению к «протоколу». Но вы простите меня за то, что я не соблюдал его в наших пещерах.

Я сказал:

– Самый лучший «протокол» – это когда иностранца принима ют с ребенком на руках.

И этот мужественный человек вдруг не смог сдержать слез.

– Дети тоже хотят солнца. Дети тоже хотят жить под небом. Когда же они увидят наше лаосское солнце?

Я уезжал из Лаоса со странным, в определенной мере парадоксальным чувством. Я проезжал мимо пещер, где сейчас шли занятия медицинских курсов; мимо горных урочищ, которые при свете фонариков обмеряли молодые специалисты по гидроэнергетике; мимо рисовых полей, которые возделывали крестьяне, тоже при свете фонарей.

Возле одной, особенно большой, пещеры мы остановились – там шел концерт. Люди восторженно хлопали любимым артистам и пели вместе с ними великолепную мелодичную «Чампу». Я проезжал сквозь четко и ритмично пульсирующую жизнь страны, которая борется за единство, нейтралитет, мир и процветание.

Этот четкий ритм жизни рождал во мне уверенность в скором и безусловном торжестве того дела, за которое сражаются эти люди.

Мы ехали ночью по дороге, среди огромных воронок, по таинственному, мрачному, обгоревшему, черному лесу. Наткнулись на завал. Сисук выскочил из машины, крикнул нам, чтобы мы падали на землю, а сам ринулся на завал. Засады не было. Он вытер со лба пот, присел на дерево, сваленное бомбой. Мы разобрали завал, двинулись дальше.

На границе распили последнюю бутылку коньяку и запели популярную здесь песню «Чампу». И было нам сладко и горько – так бывает всегда, когда расстаешься с друзьями, оставляя в душе крупицу веры, что предстоят нам еще встречи, и не такие горькие, какие были.

Небо было громадным, черным, звездным. Мы пересекли границу, и еще какое-то мгновение до нас доносились слова веселой «Чампы». А потом стало тихо и вокруг нас сомкнулась ночь…

1968 год

АМЕРИКАНСКИЙ ДНЕВНИК

Отец лежал в клинике Академии наук, напротив Дворца пионеров на Воробьевых горах. После операции он стал совсем желтым, пергаментным и как никогда красивым. Вышел сигнальный экземпляр книги об Орджоникидзе – там были и его воспоминания о работе с наркомом.

Отец держал в своих больших руках тоненькую синюю книжку нежно, словно она была хрупкой и от прикосновения могла рассыпаться. Он надписал мне этот первый экземпляр: «Сыну и другу в дни моего возвращения к жизни».

Я приезжал к нему каждый день – утром и вечером. В кресле около окна обычно сидел Илья. Старик и дядька вспоминали детство.

– Сенька бедовый был, – медленно говорит Илья, часто отво рачиваясь к окну. – Я в тифу лежал. В сарае, на чердаке, в сене...

А меня белые разыскивали (Илья был командиром эскадрона. Его ранили неподалеку от деревни Боровино, где родился отец, – это его и спасло: нашли соседи и ночью перенесли в сарай).

А у нас по стоем поляки стояли. Они запрещали корову доить – все молоко себе забирали. Специального сторожа в сарае поселили – он даже спал там. Я наверху – в бреду...

Сенька ночью дождется, пока Старик солдат заснет, пролезет в сарай и тихонько корову выдаивает. Струй ки молока о стенки ведра – «дзинь-дзинь», я даже замирал навер ху, ночью-то бред у меня проходил – все не как у людей... надоит литра три и ко мне лезет, отпаивает.

Я смотрю на моего седоволосого красивого Старика и никак не могу представить его крестьянским мальчишечкой возле коровы. Я, помню, заслушивался рассказами отца о конях, но я думал, что это в нем от службы в кавалерии. Он, как никто другой, умел чувствовать природу: мальчишкой он вывозил меня ранней весной в лес, садился на пенек и, замерев, подолгу слушал пение птиц, рассказывая мне удивительные истории о синицах и малиновках.

Мне всегда казалось, что эта обостренная любовь к природе рождена в нем городом – я-то с рождения помнил его горожанином...

А на самом деле в нем, видимо, жило изначальное, крестьянское, обостренно-нежное тяготение к природе и особое, «тщательное», я бы сказал, ее понимание.

Последние годы отец все чаще и чаще говорил о своей мечте – поехать в родную деревню. Он знал, что знакомых там не осталось, а родственников тем более: эта белорусско-литовско-еврейская деревушка была стерта с лица земли гитлеровцами, жители угнаны в рабство или расстреляны, но он все равно мечтал посмотреть родину, ибо в этом огромном мире у каждого человека есть своя маленькая, единственная родина.

В США я должен был улетать двадцать пятого мая, в день рождения Старика. Год назад мы отмечали его шестидесятилетие в мраморном зале ресторана «Москва». Старика наградили орденом, пришли издатели, литераторы, военные – все его друзья. Он был по-настоящему счастливым человеком – у него всегда было много друзей.

– Я отказался от полета в Штаты, – сказал я Старику.

– Почему? – спросил он.

Как же мне было ответить ему? Я-то знал, что дни его сочтены, я-то знал, что врачи отпустили ему месяц, от силы два месяца жизни. Я-то знал, что операция длилась полчаса: разрезали и зашили...

– Летит группа, Старик, целая группа писателей и кинематографистов... Я не умею путешествовать с группой.

– Это глупо... Организуешь для себя программу, будешь смотреть то, что интересно тебе и встречаться с тем, с кем тебе важно встретиться. Разве это трудно отладить на месте? Не глупи и отправляйся – тебе после Вьетнама и Лаоса надо побывать в Штатах, цепь обязана быть замкнутой.

Он пытливо смотрит мне в лицо – логика его доводов абсолютна.

Это ужасно, когда надо играть с отцом.

– Хорошо, – говорю я, – ты прав. Полечу.

Я знаю, что я не полечу. Скажу, что опоздал на самолет, в кон це концов.

Но тогда он заставит меня вылететь следующим рейсом. Ничего. Придумаю отговорку. Только не здесь, не под его взглядом. Я не могу ему врать. Я должен буду приготовить себя к тому, что вру смерти, а не моему Старику. Посмотрел на часы: надо встретить Валеру и Мишу.

Они обещали приехать к двум часам. Ждал их в садике клиники. Минут через десять ко мне подошел доктор. Закурил. Долго молчал, разглядывая свои ботинки.

– Ваш отец просил меня «случайно» встретиться с вами и уговорить лететь в Америку.

– Я не полечу.

– Он пока держится на наркотиках. Но они перестанут действовать... Не сразу, но через какое-то время. А в Нью-Йорке сейчас появился препарат, который отличается «психогенным» фактором: человек чувствует боль, но не реагирует на нее. Если вы привезете этот препарат, отец будет жить дольше. И потом...

– Что?

– Да в общем-то...

– Договаривайте.

– По-моему, ваш отец знает, что у него рак.

Подъехал Миша с Валеркой. Я подружился с Валерой Куплевахским в Ханое. Это он сейчас стал литератором, печатается в «Знамени», «Неделе», «Огоньке», а в Ханое он был нашим военным специалистом, самым молодым из всех. Там он начал сочинять свои песни – их потом пела вся колония – геологи, дипломаты, летчики, моряки.

Я попросил Валеру взять с собой гитару. Мы поднялись к Старику. Мишаня откупорил бутылку коньяка: в канун дня рождения можно выпить по рюмке.

Валерка тихонько запел:

По джунглям мы идем,

Тропинка узкая, тропинка узкая,

С дороги не свернем

Мы парни русские, мы парни русские.

Мимо разбитых монастырей,

Мимо сожженных домов и полей

На перекрестке далеких дорог —

Спаси нас Россия и Бог!

Старик смотрел на Валеру сияющими глазами.

– Тише, ребятки, чуть тише – здесь же вокруг больные, мы им можем мешать. Вчера два соседа умерло. Я-то выздоравливаю, а дру гим плохо.

Неужели он играет? Неужели можно так играть? Глаза его светятся нежностью, и нет в нем тревоги и ожидания. Не может быть. Врач врет. Старик верит, что выздоравливает.

– Семен Александрович, – говорит Валерка, – я вам спою са мую тихую песню, я ее Бороде посвятил. Мы еще и знакомы не были. Прочитал «При исполнении служебных обязанностей» – и сочинил песню.

Он прилаживается к гитаре и чуть слышно поет:

Полярный самолет уходит завтра в рейс,

Уходит навсегда, совсем, совсем, совсем.

А боль моя со мной, а боль моя при мне,

Полярный самолет приснился в красном сне.

Поздно вечером, когда мы уходили, Старик сказал

– Задержись на минутку. – И ребятам, просительно: – он сей час вас догонит...

Старик показал рукой на кровать. Я сел рядом с ним.

– Юлька...

Он зачем-то долго кашляет, массирует лицо, потом излишне дол– го закуривает, чуть отвернувшись к стене.

– Юлька, – продолжает он, – мы с тобой бывали в разных переделках... Не привыкать. Если ты не полетишь завтра – значит, мое дело каюк. Значит, ты остался ждать самой последней хренови ны. Ты – не надо... Ты – слушай меня... Я очень хочу за город... мураша вблизи посмотреть. Послушать, как птицы поют. Соловьи – ну их к черту, не люблю я их, больно рисуются. Я к твоему возвраще нию, я постараюсь быть молодцом. И ты отвезешь меня в деревню.

Захомутай себя, скажи себе твое любимое – «надо». И лети. Мне будет спокойней. Я правду тебе говорю. Ведь ожидание – это тоже лекарство... Лети, бородушка, очень тебя прошу – лети...

…Огромный «Боинг-707», свалившись на левое крыло, ухнул вниз, навстречу белому, высвеченному луной морю перистых, плотных облаков. Пассажиры, деланно засмеявшись, впились побелевшими пальцами в поручни своих удобных поролоновых сидений.

Ах, до чего же красив ночной аэропорт Лос-Анджелеса! Стеклянный, легкий, нереальный, разноязыкий и шумный. Дневная жара угадывалась по ночной прохладе, по мягкости асфальта на стоянке такси и по сероватым потекам пота на белых куртках носильщиков.

Я вышел на улицу. Толпа оглушила меня: мужчины в кружевных женских кофточках с медальонами на груди и женщины в грубых мужских брюках; длинноволосые юноши в казацких поддевках, подвязанных куском рыбацкого каната, и девушки, стриженные под бокс, – болезненная экстравагантность окружающего была тревожной, хотя внешне – беззаботно веселой.

Спать в первую голливудскую ночь было – при всей моей усталости после многочасового перелета – никак невозможно. Этим же воздухом дышали деды мирового кино, здесь жили Чаплин и Дисней, здесь трудятся Крамер, Фонда, Пек, Тэйлор, Бэт Девис, здесь покоряли своим искусством Спенсер Трэйси и Джим Кегни.

И я пошел по ночному Лос-Анджелесу просто так, без всякой цели. Тротуары, выложенные розовыми гранитными звездами, на которых выбиты имена кинозвезд, операторов и режиссеров, ведут вас к центру, к морю огней и света, а вам не хочется шагать по именам живших искусством кино.

И вы сворачиваете на тихую улицу и сразу вспо– минаете Ильфа и Петрова, ибо вы попадаете в одноэтажную Америку. Запутавшись в одинаково красивых улицах и одинаково уютных особнячках актеров, продюсеров, монтажеров и операторов, я все-таки выбрался к центру города.

Возле маленького открытого кафе «Горячие цыплята первых пионеров Запада», высвеченного мертвенно-голубоватым светом неона, стояла открытая машина, и седой человек в серой майке уплетал «горячую собаку», а вокруг него толпились повара в желтых курточках и с галстуками скаутов.

Лицо этого человека было разительно знакомо – эдакий штампованный герой вестерна: тяжелые морщины на бронзовом лице, сильные руки, ос– лепительная фарфорозубая улыбка.

Он кивнул на меня и сказал поварам:

– Кормите этого хиппи. Они, хотя и «добровольные отверженные», все же ужасно прожорливы.

– Я не хиппи, – ответил я (о, проклятие бороды!).

– О кей, – сказал он, – а кто вы тогда?

– Я из Советского Союза.

– Ю ар уэлком, – сказал он и распахнул дверь машины, – садитесь, я покажу вам наш Голливуд ночью.

Я не ошибся: Эд действительно снимался в сотнях ковбойских фильмов. Нет, он не звезда, его имя не выбито на мемориальных тротуарах. Он обыкновенный актер, каких здесь сотни.

– Пиф-паф, прыжок с крыши, я это временами делаю в «Юниверсал Сити» для тех, кто приезжает на фабрики кино с экскурсией. И, конечно, лошади, погони и «скупая мужская слеза» крупным пла ном в хеппи-энде. В современных картинах? Вы хотите спросить про Вьетнам? Это грязное дело, мы не хотим в нем участвовать.

На вьетнамскую авантюру вашингтонских «бешеных» за все годы войны Голливуд откликнулся грязной безвкусной картиной «Зеленые береты». Фильм шел при пустом зале.

«Юниверсал Сити» – громадный комбинат кино и телепроизводства, где стоят построенные навечно декорации: римские катакомбы, улочки Парижа, уголки Пекина, развалины поверженного Берлина. Но там нет декораций, связанных с вьетнамской войной Вашингтона. Я разговаривал с актерами и продюсерами: в портфеле Голливуда нет сценариев в защиту преступлений, творимых «бешеными» в джунглях маленькой азиатской страны.

Значит, – думал я, – дух прогрессивного Голливуда жив и сейчас. Того Голливуда, который был первым посажен на скамью подсудимых в страшные годы реакции, когда безумствовал Джозеф Маккарти со своей комиссией по расследованию. Значит, серьезные художники Голливуда чувствуют свою ответственность перед человечеством за то, что творит официальный Вашингтон в небе Ханоя и на земле Лаоса.

Честного художника можно заставить покинуть родину, как это сделали с Чарли Чаплином в пятидесятых, художника можно довести до самоубийства, одного нельзя сделать с художником, исповедующим правду, – заставить его творить против совести.

С Эдом мы распрощались уже под утро. Ночи так и не было: летние сумерки сменились голубым рассветом. Вырисовывались контуры желтых гор, окружающих Лос-Анджелес. Громадные пальмы уходили в седое, низкое небо. Красивый город, построенный за столетие руками американских художников и фантазией талантливых инженеров, наконец тревожно уснул.

– Разговорился с тремя ребятами, которые бросили университет. они изучали политическую экономию и социологию, – и стали хиппи, «добровольными отверженными Америки». Они бродят по стране, собираются посетить Индию, изучить там древнюю музыку и танцы и отдать себя служению миру. На груди у них начертано: «Люби, а не воюй».

– Страна отринула нас, – говорили мне хиппи. – Общество пе рестало быть искренним, повсюду царствует фальшь. Родители лгут друг другу, требуя от детей «говорить всю правду». С младенчества мы приобщаемся к коварству – родители говорят при нас гадости о тех людях, с которыми томно целуются при встречах, – какова ис кренность, а?!

Нас заранее готовят к «нужным» гостям. Этому улыб нись, а тому спой песенку... И все это освящено благостью домашне го очага: цветной телевизор, рефрижератор, автоматизированная кухня с дистанционным управлением, портреты предков в гостиной... А государство – это союз «взрослых», которые подчиняются своей удобной морали лжи.

С хиппи здесь борются по-разному. Рональд Рейган, плохой актер и далеко не блестящий губернатор Калифорнии, сейчас обуздал университет. Он держит его в руках при помощи угрозы радикального сокращения средств.

«На улицах можно заметить, как благопристойные «взрослые люди с тяжелой злобой смотрят на оборванных, длинноволосых, босоногих хиппи. Я подумал, что вызывающая неопрятность хиппи – это не что иное, как вызов показному чистоплюйству, сопутствующему порой такой ужасающей моральной грязи, что и слов-то не найдешь описать. Хиппи – реакция молодого поколения не только на сегодняшний день Америки. Это страх перед будущим.

– До тех пор, пока наш завтрашний день планируют те, кто си дит в «Ренд Корпорейшен», – мне страшно жить, – сказал Стив, молоденький хиппи из Чикаго, босой, с нежными, до плеч, белоку рыми, вьющимися, совсем еще детскими кудрями...

Какие еще идеи родятся завтра? Кто думает над идеями будущего? Что программируют творцы этих идей: разум или безумие, любовь или ненависть, добро или зло? Где гарантия, что любовь не обернется ненавистью? И кто определит критерий добра?

Пьер Селинджер невысокого роста, крепкий, веселый мужчина с модными длинными бакенбардами и лицом эпикурейца выглядит утомленным. Ворот рубашки расстегнут, рукава засучены, как у персонажа ковбойских фильмов. Он пригласил присесть. В шумном избирательном центре стучат десятки пишущих машинок, звонят сотни телефонов, днем и ночью работает телетайп.

Пьер Селинджер был помощником Джона Кеннеди и проводил его предвыборную кампанию. Сейчас он – глава «мозгового центра» Бобби Кеннеди. Через два дня сенатор прилетит сюда и остановится на Беверли-Хиллз, в отеле «Амбассадор». Здесь будут последние «праймериз», которые определят кандидата на пост президента США от демократической партии.

Пьер подарил мне пластмассовую шляпу, на которой нарисован портрет улыбающегося Бобби и надпись: «Кеннеди победит».

– Как я оцениваю ситуацию? – переспросил Пьер. – Стучу по дереву... «нок вуд» – мы победим. (Это типично американское – постучать указательным пальцем по дереву, чтобы сбылось задуманное...)

– Что, слаб соперник?

– Нет, Юджин Маккартни весьма силен. Но мы сильнее.

Селинджер рассказывает мне о трудностях, с которыми сейчас сталкивается Америка, и остановился на отправных моментах, на которые делает упор Роберт Кеннеди во время своей предвыборной кампании.

– Главное – это Вьетнам. Роберт и вчера, и сегодня говорил, и завтра, после выборов, повторит еще раз, что его первым политичес ким актом будет полет в Ханой и заключение с Хо Ши Мином дого вора о мире, без каких-либо предварительных условий.

Пьер Селинджер ушел к телетайпу – его вызывал штаб Кеннеди. Разговорился с одним из журналистов, прибывших в Голливуд заранее. Он долго жил в Азии.

– Заявление Бобби о его непреклонном желании закончить вой ну во Вьетнаме – нож острый в сердце Пекина. Это просто-таки ка тастрофа для их доктрины: новый президент США, «вождь бумаж ных тигров», прилетает в Ханой и открыто признает неправоту сво ей страны.

А Мао хочет заставить поверить Азию, Африку и Латинскую Америку, что «большой город» всегда будет врагом но мер один. Не знаю, как будет реагировать Мао, но наши «ястребы» этой программы Кеннеди не простят... Впрочем, сейчас уже начала проявляться занятная тенденция «кооперации» наших «ястребов» с Пекином...

В Нью-Йорке моросил дождь. Из моего окна, с шестнадцатого этажа «Пен гарден хотеля» виден кусок 34-й улицы. Это неподалеку от Бродвея, поэтому шум главной артерии города таков, что кажется, будто ты поселился в кабинете стоматолога, который к тому же работает под бомбежкой.

Позвонил Генрих Боровик. Он только что разговаривал с Москвой. Старик держится молодцом. Слава Богу. Лекарство я уже достал. Через три дня домой. Только бы успеть.

Провел весь день в «Нью-Йорк Таймс». Гаррисон Солсбери был моим гидом. Помещается редакция на втором этаже сумрачного дома в центре Нью-Йорка – здесь никогда не бывает солнца: дома расположены таким образом, что светило никак не может втиснуться в каменный, глубокий колодец. Даже голоса здесь звучат гулко...

Политические обозреватели, репортеры – все в одном большом зале. Четыре стола образуют отдел – никаких кабинетов. Работать довольно трудно – шум, говор, стрекот пишущих машинок...

Стеклянной, звуконепроницаемой стеной от веселого гомона репортеров отделены обозреватели – финансисты и два обозревателя по проблемам образования и по военным делам.

Американцы считают, что в течение ближайших десятилетий, под воздействием техники, электроники, в результате внедрения систем вычисления и прогнозирования, люди будут свидетелями колоссальных сдвигов, равных по значимости переходу человечества от кремня к газовой плите. Изменится человеческая психология, ибо программированное управление и прогнозирование будут обращены не только на промышленность и сельское хозяйство.

Мозг человека станет качественно иным, ибо электронно-вычислительная техника научится поставлять ответы на заданные ей вопросы в течение долей секунды, тогда как раньше на это тратились десятилетия – целыми коллективами ученых.

– Программа, составленная нашими американскими хозяевами продумана, гостеприимна, широка. Рокфеллеровский центр, здание Организации Объединенных Наций, Лонг-Айленд. Все это интересно, но я привык в поездках присматриваться к городу исподволь.

Я не верю в «анкетное» знакомство с человеком, с городом – тем более.

На крыше стоэтажного «Импайр Стейт билдинга» меня потрясли не виды города, а то, какие сувениры продают туристам. Среди пепельниц, браслетов, запонок я увидел занятную игру. Она называется «антигерой». Несколько портретов государственных деятелей – Чемберлен, Муссолини, Пилсудский... несколько маленьких копий, сделанных на индийский манер. Укрепляете портрет на стене и целитесь в него копьем. Глаз – десять очков, нос – пять, рот – три. Гуманно, не так ли?

Я спустился в зашарпанное (хуже парижского) метро, сел на линию «БНД» и доехал до остановки «Канал». Вышел – и оказался совершенно в другом городе: грязном, двухэтажном, дома с обвалившейся штукатуркой, на улицах – мусор, во дворах – на веревках сушится драное белье.

«Джуиш маркет» – «Еврейский рынок», иначе называемый «Яшкинстрит» (антисемитизм в Америке имеет свой стиль – он добродушен, смешлив, но при этом непреклонен).

Когда я пришел на Орчард-стрит, где помещается этот громадный рынок, – он зажат между домами, если посмотреть сверху – море человеческих голов, – сразу же вспомнил нашу «Тишинку» первых послевоенных лет.

Такая же толчея, шум, крики. Только здесь обманывают «умелее», чем на той нашей «барахолке». Обмануть – профессия здешнего рынка.

– Что?! Ты из Советского Союза? Моня, Ицка, Рувим, Санька, скорей сюда! – кричит старик, продающий открытки с видами Нью– Йорка. – У меня земляк!

Прибегают Моня, Ицка, Рувим, Санька, Лиза, Маша и Руфь.

– Вы не знаете Климовичей из Белостока? Жаль, они настоящие скорняки! А Гришу Розенфельда из Минска? Не может быть! Все знают Гришу Розенфельда из Минска. Как «кто такой»? Он всю жизнь покупал утиль – такой маленький с огромным шнобелем.

– Зайдите ко мне в лавку, – предлагает Моня, – я продам вам с девяностопроцентной скидкой триста метров клеенки – говорят, это у вас дифицит. Как, уже не дифицит? А что тогда дефицит?

– Не слушай его с его клеенкой, – говорит старая Маша, – нужна человеку твоя клеенка! Что он – новорожденный? Или писается по ночам! Клеенка! Нашел, что предлагать земляку! Он пойдет в нашу лавку и купит десять пар ботинок с пятидесятипроцентной скидкой.