Текст книги "Распутин"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 81 страниц)

XIII
НА НИВЕ НАРОДНОЙ

Вдали в лугах заливался малиновым звоном колокольчик. Ребята заволновались: шеи вытянулись, головы завертелись, послышался возбужденный шепот: дилехтур… инспехтур…

– Ну, что еще не сидится? – окрикнул их Сергей Иванович, учитель, а сам тоже обдернул свой пиджачок и поправил волосы. «Да уж не инспектор ли, в самом деле? Черти бы их побрали…» – подумал он.

Тройка серых бурей ворвалась в улицу насторожившейся Уланки, и вдруг захлебывающийся звон колокольчиков и бубенцов и топот коней разом оборвался: тройка стала у училища. Внизу глухо протопотал своими сапожищами сторож Матвей. Учитель еще раз окрикнул волновавшихся ребят и строгим голосом продолжал урок, делая большие паузы, чтобы прислушаться, что делалось внизу. Опасливо мелькнула мысль, что, может быть, лучше бы выйти навстречу, но тут же он только мысленно выругался и продолжал занятия…

Дверь в класс отворилась, и на пороге появился высокий плотный мужчина в черном, довольно заношенном сюртуке. Во всей фигуре гостя сказывались спокойствие и полная уверенность в себе. Большой нос, красные, заплывшие и как будто дикие глазки, козлиная русая борода с проседью и даже синие помпоны его рубашки-фантазии – все было в нем значительно и увесисто…

У Сергея Ивановича отлегло от сердца.

– Встать! – как-то чересчур поспешно и громко крикнул он. – Не видите?

Класс зашумел, вставая.

– Здорово, здорово, ребята!.. – отозвался гость. – Садитесь… Здорово, Сергей Иваныч… Как Господь милует?

– Вашими молитвами. Пожалуйте…

– Ну, нашими молитвами долго не продержишься… – засмеялся гость, садясь на подставленный учителем стул. – Эхе-хе-хе…

Это был строитель и попечитель этой школы Кузьма Лукич Носов, крупный коммерсант и домовладелец в Окшинске, выдравшийся на широкую воду из уланских крестьян. Много лет тому назад он ушел на заработки на Волгу, долго пропадал без вести и вдруг вернулся богачом. Как он разбогател, никто толком не знал: одни говорили, что на фальшивых купонах, другие – что свою полюбовницу, богатую купчиху, оплел, третьи – что человека зарезал. Но все эти слухи не помешали Кузьме Лукичу стать купцом первой гильдии, соборным старостой и председателем союза Михаила Архангела. Иногда на него находил вдруг стих– вожжа под хвост попадала, как смеялись купцы, – и тогда он пропадал из дому на много дней, кутя с девчонками,устраивая какие-то афинскиевечера и просаживая тысячи. Но стихпроходил, и Кузьма Лукич снова ворочал огромными делами, обменивался в соборе от свечного ящика любезными поклонами с горожанами и степенно принимал от них поручения поставить свечи Владычице, Николе Угоднику и празднику– всем по пятачку – и восхищался дьяконской октавой.

Уланскую школу Кузьма Лукич выстроил пять лет тому назад и получил за нее святыя Анны третьей степении потомственное почетное гражданство. Отдав огромное великолепное здание это, лучшее на всю губернию, земству, он тем не менее как попечитель содержал школу на свой счет. В дела школы он по малограмотности совсем не вмешивался, но изредка заглядывал сюда: ему льстило, что бывшие однодеревенцы его стоят перед ним без шапок, зовут его батюшкой, и кормильцем, и благодетелем, нравилось ему и торопливое встаньте!учителей, и раболепие Матвея, сладострастно ползавшего по полу, чтобы счистить пыль с его сапог, нравилось попьянствовать и покочевряжиться тут, на свежем воздухе. И каждую весну ребятам выдавались похвальные листы, на которых красовалась подпись: «Окшинский первой гилдии купец и потомственай почетнай гражданин Кузьма Лукич Носов».

В этом году после блестящей нижегородской ярмарки он решил вдруг во время попойки построить в Уланке и церковь: габернатуробещал похлопотать насчет Владимира. И теперь вся округа, используя ведреное бабье лето,поднялась на подвозку кирпича, глины, камня, извести и прочего для будущего храма, который было решено поставить недалеко от школы за деревней, на высокой Медвежьей горе.

Урок продолжался. Попечитель внимательно слушал сбивчивые объяснения робевших ребят о том, как один купец купил белого сукна столько-то аршин, а другой черного вдвое больше, и как первый купец, расторговавшись, получил очень странный барыш, а второй совершенно невероятный убыток.

«Вот так наука!» – насмешливо подумал Кузьма Лукич и, шумно зевнув, проговорил:

– Отпусти ты их, Сергей Иваныч… Я Матвею приказал самовар наставить…

– Так что… Вот кончим арифметику и…

– Ну и гоже… А я пока к другим пройду…

И в другом классе опять почтительно-торопливое встаньте,опять вопросы о здоровье и опять урок о том, как орел учил черепаху летать. Минут через пять радостно загрохотали по лестнице ноги ребят старшего отделения.

– И ты уж отпусти своих… – сказал Кузьма Лукич учителю. – Пора чайком заправиться…

Петр Петрович, учитель, сильно покраснел и, точно сердясь, приказал:

– Молитву!

Чрез минуту в классе никого уже не было.

– Ну, вали к самовару, Петруха! – сказал, зевая, попечитель учителю. – Чай, и у тебя в горле уж пересохло…

Был свежий, но тихий и ведренный день. Расторопный Матвей уже накрыл в училищном садике, на воздухе,стол, уставив его всякими закусками, привезенными попечителем с собой, и стоял навытяжку около буйно бурлившего самовара. Кузьма Лукич окинул стол глазами.

– Что же это ты, брат Матвей, стол-то больно по-великопостному накрыл, а? – обратился он к сторожу. – Это не рука, брат… Поди-ка принеси мою корзинку с винами – дело-то, оно и складнее будет…

– Не осмелился без разрешения, Кузьма Лукич… – заюлил и заулыбался Матвей, высокий и худой солдат с смуглым бритым лицом и бегающими глазами. – Как же можно без дозволения?.. Я в один мамент…

И когда солидная батарея бутылок украсила тесной толпою стол, попечитель, потирая аппетитно руки, проговорил:

– Ну, садитесь, ребята… Господи, благослови, по первой… Про-ствейнцу…

– Первая колом, вторая соколом, а там уж и мелкими пташечками… – подсказал Сергей Иванович, у которого глаза загорелись при виде обильной выпивки, и молодцевато хлопнул первый водоносик.

Сергей Иванович был старшим учителем. Здоровый, крепкий и красивый парень, он, окончив семинарию, решил было пойти по духовной карьере, но потом, вспоминая лютую бедность своего отца, деревенского дьячка, передумал и стал ждать попутного ветра, а чтобы не попасть в солдаты, пошел пока что в учителя. Но прошел и год, и два, и три, а ветра все не было. Он уже начал сердиться на судьбу и с нетерпением и злобой тянул лямку учителя. Он водил знакомства со всеми, кто был калибром покрупнее, и сторонился мужика. Он слыл докой,и все были убеждены, что он далеко пойдет.

– Вплоть до Сибири! – шутил урядник, хлопая его по плечу.

– Ну, это мы будем посмотреть! – уверенно отвечал Сергей Иванович. – Для Сибири и дураков хватит…

В начале этой осени желанный ветерок как будто подул: Сергею Ивановичу предложили жениться на одной купеческой дочке, которая неосторожно поиграла с одним прогорелым корнетом. Отец давал за ней пока сорок тысяч, обещал принять зятя в свое дело, и ежели будет он им доволен, то и еще прибавит. Но надо было поторапливаться.

Его помощник Петр Петрович был прямой противоположностью ему. Это было что-то маленькое, угреватое, вихрастое и жалкое. Он был робок донельзя и из всех сил старался скрыть это, но слишком развязный тон, мучительно самоуверенные манеры выдавали его с головой. И точно на смех, в это маленькое, угреватое тельце природа вложила неимоверное самолюбие. Его роль сельского учителя тяготила его, как кошмар. Он глубоко страдал, сознавая свое безобразие, свою нищету, свою зависимость от всех, и поэтому, когда он бывал в гостях у попов на соседнем погосте, он говорил пухлым перезрелым поповнам, что он обожает грозу, что бури – его величайшее наслаждение. Поповны ахали и закатывали глаза. А чрез пять минут он заявлял, что он хотел бы сойти с ума… Деревенские бабы прозвали его почему-то полуумненькими жалелиего, что приводило его в бешенство. И он все мечтал перебраться как-нибудь в город: там есть люди, книги, музыка на бульваре по воскресеньям. Здесь же, кроме газеты «Север», ничего не было, да и ту кто-то все в волости зачитывал. Здесь урядник входил в его комнату, не снимая шапки, здесь бабы таскали ему сметанки и яичек, чтобы задобрить его, а то являлся какой-нибудь богатей с полуфунтом чаю и двумя фунтами сахара и просил:

– Ты моего-то наследника, мотри, не очень обижай… Он ведь один у меня. А я, ежели что, за гостинцем уж не постою… Мы тоже ведь не как иные прочие…

Петр Петрович краснел и брал гостинцы, так как не взять их значило создать себе нового врага.

Краснел он и теперь, когда Кузьма Лукич настаивал, чтобы он выпил проствейнцуили нежинской, но отказываться не смел, боясь прогневить всемогущего попечителя: за его спиной на его гроши кормились в городе старуха мать, вдова почтальона, и сестра, такая же безобразная и угреватая, как и он сам.

– Тащи ветчинки… – угощал Кузьма Лукич. – Хороша…

– Нет, я уж лучше колбаски… – отвечал Сергей Иванович так убедительно, что сразу было видно, что ему действительно нужно колбаски.

Разговор вязался плохо. Попечитель – явно с похмелья – был не в ударе. Деревенские дела нисколько не интересовали его, а городские – осточертели.

– Ну-ка еще по рюмочке… – предлагал он. – Да будет кобениться-то, Петруха! Словно девка… Чего? Чего там – не могу, подвигай, говорят! Ну, со свиданием…

Чрез полчаса Петр Петрович был совсем готов. Сергей Иванович и попечитель только покраснели немного да говорить стали громче. Самовар пищал какой-то смешной фистулой, но на него не обращали никакого внимания. Петр Петрович вдруг побледнел и, схватившись за грудь, качаясь, побежал к дому.

– Ну, испекся! – презрительно фыркнул попечитель. – И что за дерьмо народ нынче пошел: выпил три рюмки и сичас блевать… А еще ученые! Может, и ты уж напитался?

– Н-нет, мы за себя постоим! – засмеялся Сергей Иванович, возясь со шпротами.

– Ну так вали…

Из-за угла школы, между тем, все осторожно выглядывали и снова боязливо прятались мужики: то были уполномоченные от деревни, которые ожидали благоприятного момента, чтобы просить на водку. Наконец момент этот, по их мнению, настал, и вот к столу подошли три более или менее заплатанных тулупа и один рваный полушубок – вечерело, и было сиверко, – из которых торчали четыре бороды: одна рыжая в виде растрепанной мочалки, другая жидкая, соломенная, клином, и две сивых, лопатой.

– Здравствуй, батюшка Кузьма Лукич… – отвесили бороды низкий поклон. – С приездом твою милость!

– Здравствуйте, коли не шутите…

– Как тебя Господь милует?

– Ничего, живем, хлеб жуем… Слава Богу…

– Слава Богу лутче всего… – рассудительно сказала рыжая борода.

– Правильно… Это как есть… – раздались голоса из-за спин делегатов, где уже теснились другие полушубки и тулупы, жадными глазами оглядывавшие заставленный бутылками стол. Вокруг них теснились уже и ребята.

– Что хорошенького скажете? – спросил Кузьма Лукич.

– Где уж у нас хорошенького взять? – загалдели мужики. – Хорошенького у нас не спрашивай – одно слово: наплевать… Сам, чай, помнишь, как в песне-то поется: поживи-ка, брат, в деревне, похлебай-ка серых щей, поноси худых лаптей. Одно слово: ох да батюшки…

– Ну, Лазаря-то вы мне не больно пойте: я не жалостлив… – сказал Лука Кузьмич. – Говорите, что надобно… Зачем пожаловали?

– Сам знаешь, зачем… – загалдела толпа. – С приездом! Вишь, почет тебе оказываем… Потому мы к вам, вы к нам, по-хресьянски, по-хорошему чтобы…

– Ну еще бы тебе… – усмехнулся попечитель, заметно пьянея. – Недаром про окшинцев говорят, что зря Иуда Христа продать поторопился – окшинцы сумели бы продать его и подороже… По-хресьянски, по-хорошему… Меня вы объегоривать вздумали, черти паршивые! Вы, меня! Ах вы, сволота! Идите все к… – пустил он грязное ругательство. – Наливай, Сергей Иваныч!

– Эх, батюшка Кузьма Лукич, а ты ничем причитать-то да душу тянуть, вынул бы нам на ведерко, да и дело с концом! – с тоской воскликнула одна борода. – А мы бы за твое здоровье выпили да урубы тебе скричали… Право…

– Мы тебе под училищу-то вон сколько земли отвели… – загалдела толпа. – Валяй, строй – рази нам жалко? Захотел церкву строить – опять земли дали… Нешто мы для тебя чево жалели?

Как не затуманена была голова Кузьмы Лукича, однако такая аргументация поразила и его.

– Как – земли под училищу? – воззрился он на мужиков. – Как – земли под церкву? Да нешто для меня училища-то? Ваши же сопляки в ней учатся, дубье вы стоеросовое!..

– А тебе крест за ее дали! – смелея, загалдела толпа. – А за церкву, может, царь и еще чего даст… Ты, может, по регалиям-то скоро выше самого габернатура будешь… А стоишь за пятеркой… А не дай мы земли, чего бы ты делал?

Кузьма Лукич дико заржал. Он кашлял, плевался и опять ржал, приговаривая:

– Серега, слыхал? А? Нет, каковы, сволочи-то?.. А? – задыхаясь, повторял он и, наконец успокоившись, вынул пятишник и, швырнув его мужикам, прохрипел натужно: – Н-на, получай и провались вы все, сволочи, в тартарары… Чтобы и духу вашего тут не было… Марш!

Толпа, оживленная, довольная, кланялась, благодарила, уверяла в своей преданности по гропжисти,но Кузьма Лукич нетерпеливо крикнул:

– Сказано: пошли прочь! Живо! Наливай, Сергей Иванов…

– А что же ребятишкам-то на орехи? – бойко сказала какая-то борода. – Чай, твои ученики…

– На еще два целковых и к… – завязал он невероятное ругательство. – Наливай, Серега!

Мужики, галдя, пошли к Маришке Хромой, которая держала тайный шинок.

– А где твой поддужный, Петруха-то? – спросил попечитель.

– Дрыхнет, вероятно… – зло отвечал Сергей Иванович, всегда за выпивкой озлоблявшийся.

– Ну и черт с ним… Наливай… Ну-кася подвинь сюда икорку-то… Будь здоров!

Попойка продолжалась. Оба пили с остервенением и, увлеченные делом, не замечали, как опять постепенно вкруг них образовалось целое кольцо ребят в мамкиных кофтах и в тятькиных валенках. Разгоревшимися глазенками ребята смотрели на пир и напряженно слушали разговоры учителя с попечителем, хотя и не понимали в них ничего. Сергей Иванович как-то заметил их и пьяно крикнул:

– Чего рты-то разинули? Прочь!..

Ребята разбежались, но чрез некоторое время их пестрое кольцо сжало стол еще плотнее.

– Жениться, слышал, хочешь? – спросил попечитель.

– Не знаю, как еще… – осторожно отвечал тот.

– А ты вот что… Ежели желаешь, чтобы с тобой, как с порядочным человеком говорили, так ты не финти. Понял?

– Был разговор…

– Ну и что же?

– Подумаю…

– И думать нечего… Это, брат, находка… Сколько отец дает?

– Сорок…

– И бери. А потом и еще, глядишь, отвалит… – сказал попечитель. – У него деньги есть, и человек на виду. А что до того, что у невесты брюшко будто маленько припухло, так это, брат, плевое дело. Ну явится, скажем, через полгода офицерик эдакий маленький, так кому какое дело, что кума с кумом сидела? Хошь меня в крестные? Такие-то крестины закатим, что всем чертям тошно будет… Надо, брат, нахрапом брать, с козыря ходить, в морду всякого бить, тогда и будешь прав… Ведь это я тебя посватал – они мне маленько с родни приходятся, – потому знаю, что ты парень не промах… Чего ты в этой дыре гнить-то будешь?

– Ни за какие сидеть тут я не буду! Провались они все пропадом! – сумрачно отвечал учитель. – Заживо хоронить себя? Благодарим покорно…

– Ну и вали!

– И буду валить!.. – решительно сказал учитель. – Га, вон в «Окшинском голосе» на днях княжна Александра Муромская статью о народном учителе закатила: деятели, говорит, подвижники… сеятели на ниве народной… Да еще с музыкой: сейте, говорит, разумное, доброе, вечное, а вам, дескать, скажут спасибо сердечное… Сама выкуси! Ты за спасиба-то будешь работать? Нет? Ну и я нет! Какие ласковые выискались! Возьми вот да и сей, коли охота… Да мало того, что сей: огороды показательные устраивай, пишет, пчел поставь, пению ребят учи – и швец, и жнец, и в дуду игрец – и все за двадцать целковых. Нет, красавица, дураков нынче весьма малое количество осталось. Нынче и дурак хочет сыт быть, да не просто сыт, а с гарнирчиком… На-арод, говорит… Да вот я пойду офицерские шалости покрывать, а вы на мое местечко тепленькое пожалуйте, и сейте с полуумненьким за компанию, а мы на вас издали смотреть будем да посмеиваться, да слова сладкие вам приговаривать… Да нет, на мякине-то вас тоже не проведешь – грамотные!

– Скушно мне слушать тебя, Серега! – отозвался сумрачно попечитель. – Смерть не люблю которые скулить начинают… Наливай коньяку…

– Можно и коньяку…

– Ну и наливай! А насчет невесты как?

– Да вы что, за этим приехали, что ли?

– Еще бы тебе! Стану я со всяким дерьмом вожжаться… Так, к слову только пришлось, потому, вижу, пропадешь ты зря… А что приехал, так сроки мои, должно, подходят: закручу скоро, кабыть…

– Что вам не крутить… Будь я на вашем месте, я и не так бы еще Европу удивил…

– О? – насмешливо пустил попечитель. – Хвастать! Жадности-то в тебе много – недаром ты поповских кровей, – а кишка слаба. Офицерика маленького боишься да и то загодя: еще полгода ждать его, а ты уж опасаешься. А там, может, и офицерика-то никакого нет, может, воздух один, ветром надуло – это, говорят умные люди, тоже бывает…

Он заржал. Учитель злобно стиснул зубы, но промолчал.

– Опять вы здесь?! – крикнул он на ребят. – Сказано: прочь! Испуганные ребята понеслись по домам рассказывать, как попечитель учителя ругает, а тот молчит да усы себе кусает от злости – красный индо весь сделался, а не смеет, чтобы насупротив.

– Какой сурьозный… – издевался попечитель. – А офицерика страшисься… А на нем клейма, чьей фабрики, нету: скажем, что своей собственной, и каюк… Ну? По рукам, что ли?

XIV
ГОСТИ

За школой на улице послышался звук колес, фырканье лошади и веселые голоса явно подгулявших людей.

– Это кого еще принесло? – воззрился Кузьма Лукич.

Из-за угла вышли две фигуры: маленький, щуплый, с птичьим лицом земский начальник Вадим Васильевич Тарабукин, местный землевладелец, и высокий, худой, с пышными кудрявыми волосами священник с погоста отец Алексей, с сухим лицом и пронзительными глазами. Оба были, видимо, в самом веселом расположении духа.

– А-а, гора с горой! – радостно приветствовал их попечитель. – Подваливай! Эй, Матвей, стулья!..

Но Матвей свое дело знал тонко: он уже тащил стулья.

– А мы едем мимо, слышим: Кузьма Лукич пожаловал… – говорил, блаженно смеясь, отец Алексей. – Ну значит, подворачивай, кобыла, – навестить благодетеля надо…

– Проствейнцем начнете?

– Известное дело: мы люди простые – проствейн нам и по чину полагается. Да и к чему они, эти ваши белендрясы-то городские? Она, матушка, рассейская-то, никому не уважит… Ха-ха-ха…

– Качай! Сергей Иванович, а ты что же? Оробел?

– Это я-то оробел? Ого! Вам вина, должно, жалко, вот вы и придумываете…

– Ха-ха-ха…

Попойка закипела белым ключом. Бабы с грудными младенцами, ребята-школьники, боясь земского, стояли за забором и из-за частой акации с любопытством и завистью смотрели на пиршество. Но их никто уже не замечал. На деревне стоял дикий гам – то мужики чествовали приезд тароватого Кузьмы Лукича.

Вадим Васильевич был из подгородных помещиков. Родитель его, известный на всю губернию картежник и пьянчуга, оставил ему в наследство очень живописно разоренное родовое гнездо на самом берегу Окши, две закладных, два ружья и двух гончих. Вадим был изгнан из четвертого класса местной гимназии за всякие художества и вследствие полной неспособности к наукам поступил вольноопределяющимся в один драгунский полк, получил корнета, но скоро попал в какую-то чрезвычайно грязную историю по картам, вылетел из полка и теперь болтался по городу из трактира в трактир и иногда учинял скандалы. Жена прежнего губернатора, его очень дальняя родственница, пожалела бесприютного молодого человека и провела его в земские начальники. Всеми делами у него ведал его письмоводитель, бывший волостной писарь Авдаков, который долгой практикой своей был приведен к непоколебимому убеждению, что закон, что дышло, – куда повернул, то и вышло. Он судил, карал, миловал, брал взятки, сажал в холодную, порол и как сыр в масле катался. Принципал же его задорно шумел и кричал, что он у себя в участке бог и царь,и требовал, чтобы при встрече с ним все мужики съезжали с дороги в сторону и, пока он не проедет, стояли бы без шапок. Он говорил, что делает это для укрепления престижа власти. Взяток он не брал и за всякую попытку в этом смысле набил бы морду всякому, но взаймы без отдачи брал всюду и везде и не только деньгами, но и хорошими лошадьми, мебелью, ружьями, всем, чем угодно…

Отец Алексей был прежде всего и после всего человек очень определенный. Он не знал никаких сомнений, колебаний, вопросов и свою поповскую линию вел неуклонно: крестил, венчал, хоронил, пел молебны, требовал у Господа дождя или прекращения ливней, служил заутрени, обедни, всенощные и был твердо убежден, что все это так и нужно и что за все это прихожане должны платить ему, причем, если они платили, по его мнению, недостаточно, он торговался, как цыган, и скандалил. Многочисленных ребят своих он усиленно выводил по светской части, потому что народ избаловался и попам приходит житье тесное. Сегодня его вызывал к себе богатый мужик из Лужков Савелий, у которого на дворе что-то стал пошаливать домовой: надо было, чтобы отец Алексей принял соответствующие меры. И отец Алексей пел, кадил, привел таким образом все в порядок и потребовал себе за это пять рублей, а потом, получив их, выклянчил еще сотового меду: Савелий водил пчел, и мед его славился. Возвращаясь домой, он встретил земского, который взялся его подвезти, а свою лошадь отец Алексей с псаломщиком Панфилом отправил прямо на погост. И по пути они закусили…

– Валяй, батька, благоденственное и мирное… – потребовал запьяневший земский.

– Ну куды он годится… – заметил учитель. – Тут нужна октава, а он дерет козлом…

– Не козлом, а благим матом…

– Матом попу не полагается, – сострил Кузьма Лукич. – Он особа духовная, наставник душ наших…

– А я желаю, чтобы возгласил и он! – требовал земский упорно. – Он должен уважить хозяина…

– Вы ему не подсказывайте: он и сам знает, откуда ветер дует… – заметил учитель. – Он видел, как мы на закладке храма-то тут дерболызнули… При таком ктиторе, как Кузьма Лукич, ему будет тут не жизнь, а масленица – вот и подлаживается, как бы сюда попом перебраться…

– А что ж? – согласился Кузьма Лукич. – Вот освятим храм, да и переходи… За милую душу…

– А я настаиваю на своем… – не отставал земский. – Батька, ну?

– Да отвяжись ты, балалайка бесструнная!

– Ну ладно… Погоди, я тебе припомню балалайку… – обиделся земский и вдруг встал, напружился и заорал: – Благоденственное и мирное житие…

– Ха-ха-ха… – загрохотали все. – Ура!..

– Смотри: Сергей Терентьевич ведь близко! – пригрозил вдруг насмех отец Алексей. – Он тебя вот как в газетах продернет, что индо перья полетят!..

– Кто? Сережка? Меня?! – осатанел сразу земский, который вообще во хмелю был не хорош. – Подать мне его сюда сейчас же! Запорю сукина сына на месте… Эй, сторож! Живо! Сюда!

Матвей с подчеркнутым усердием подлетел к столу.

– Па-ади и приведи мне сюда немедленно… этого, как его?.. Писателя-то вашего… Понял?.. Немедленно! Скажи, что господин земский начальник приказали…

– Брось! Не смей! – сказал Кузьма Лукич. – Не моги в моем доме безобразить!

– Как – в твоем доме? – воззрился земский. – Это школа, а не твой дом, свинья тупорылая… Малчать! Я вас всех произведу… Живва, сторож!

– Слушьсь… – подобострастно сказал Матвей и побежал. Кузьма Лукич схватился мертвой хваткой с земским. Учитель воспользовался этим и торопливо скрылся: нагнав Матвея, он приказал ему сказать, что Сергея Терентьевича нет дома, в городе.

– А то с этим дураком в такую кашу все въедем, что и не вылезешь… – сказал он.

– Да нам-то что? – возразил было сторож. – Пущай грызутся…

– Ну, ну… Ты меня знаешь… – строго сказал Сергей Иванович. – Дурака у меня не очень строй… Пока не позовут, сиди и молчи, а позовет, скажи, как я велел…

Он и во хмелю головы не терял, и за это-то особенно и ценил его Кузьма Лукич.

Когда он вернулся к столу, земский уже обнимал Кузьму Лукича и говорил заплетающимся языком, что на таких самородках – Русь стоит, что он его бесконечно уважает, что коньяку так коньяку, это все единственно: для друга он готов на все. Отец Алексей погрозил учителю пальцем, показывая, что он его подвохи понимает, но его отвлек чем-то Кузьма Лукич, и снова батюшка стал блаженно смеяться и икать, как младенец. Через пять минут все с большим одушевлением, хотя и не в такт, выводили: «Вниз да по матушке по Волге…», причем земский заплетающимся языком старался вставить между слов всякие похабства…

– Матвей! Эй! – вдруг взвился Кузьма Лукич. – Матвей!.. Матвей вырос, как лист перед травой.

– Матвей, беги, сбирай сюда мужиков и баб и девок, всех!.. – приказал попечитель. – Чтобы все тут были…

– Слушьсь!..

– Стой, ворона! А чтобы Иван, кучер, гнал бы сичас же в город… к жене… чтобы вина прислала еще… и чтобы одним духом… Понял?

– Слушьсь…

– Так пусть и скажет: запил, мол, Кузьма Лукич – и крышка… Они там знают… Валяй!

– Слушьсь…

Через какие-нибудь полчаса садик при огромном здании школы кипел и ревел, как отделение для буйных сумасшедших. Мужики стаканами глушили водку, которую у Маришки забрали всю дочиста, бабы, жеманясь, тянули наливки всякие, и парфень,и мадеру, девки безобразно визжали песни, громыхали гармошки, висела пьяная матерщина, люди блевали, падали, обнимались, угрожали, славословили. Земский, слюнявый и потный, путался ногами, топтался посреди хоровода, отец Алексей, бессильно повиснув на столе, блаженно смеялся и икал, Сергей Иванович, мрачно вцепившись в волосы, продолжал пить, а Кузьма Лукич поводил дикими, кажется, ничего уже не видящими глазами вокруг и то говорил какие-то бессвязные слова, то принимался дико реготать и ухать и бил со всего маху по столу кулаком, и все тогда летело на землю… И потухавшая заря обливала эту дикую картину багровым зловещим светом, и эти черные мятущиеся люди с дикими мордами были в этом багровом полусумраке страшны.

Кузьма Лукич дико огляделся. Земский, запутавшись ногами, упал посреди хоровода на траву и, не в состоянии встать, ползал по земле туда и сюда, пытался то подняться, то поднять подол какой-нибудь из красавиц, опять падал и сквернословил заплетающимся языком. Девки дерзко ржали ему в дурацкое лицо и издевались над ним. Сергей Иванович встал было, чтобы прийти к нему на помощь, но его резко махнуло в сторону, он прилип к забору и никак не мог от него оторваться и плакал на свое бессилие.

Кузьма Лукич вдруг обиделся.

– Все готовы! Свалата!.. – пробурчал он. – Эй, Матвей, веди меня спать! И смотреть на вас не хочу, на… – он пустил крутое слово. – Все к черту!..

С помощью заметно подгулявшего Матвея – он не только выпил, но и припрятал и на черный день не одну бутылку доброго вина: он любил которое послаще, да чтобы подуховитее… – Кузьма Лукич, весь точно медный и дикий, прошел на квартиру Петра Петровича, которого Матвей заблаговременно уложил на своей кровати. Теперь он спал, лежа на спине, с открытым ртом, и его бледное лицо, все покрытое прыщами, подергивалось в каких-то жалостных гримасах, точно и во сне он продолжал пить горькую чашу своего ничтожества.

Для попечителя Матвей натаскал сена и с помощью полудюжины разноцветных подушек соорудил ему постель на полу. Кузьма Лукич сел тяжело на стул и, громко икнув, буркнул, протягивая ногу:

Матвей бросился на пол и с величайшими предосторожностями начал снимать с попечителя сапоги, а затем сюртук и брюки. Попечитель утонул в хрустящем под холщовой простыней сене.

Матвей кашлянул в руку.

– Ну чего там еще?

– Катька пришла-с… Прикажете? Кузьма Лукич подумал.

– Ну веди… – разрешил он.

Катька Косая была девица-сирота, ласками которой пользовались в Уланке и окрестностях все желающие. Кроме полуразвалившейся избенки да вечно голодной кошки, у нее решительно ничего не было. Туалеты же свои она держала в порядке и даже румянилась. Каждый раз, как попечитель приезжал в школу, она являлась спросить, не понадобятся ли ее услуги.

Матвей мялся и опять осторожно кашлянул.

– Ну?

– Я хотел, то есть, доложить вашей милости… – заискивающим голосом сказал он. – Может, желаете… то есть… другую? Мать ее давеча набивалась… Молоденькая, только шашнадцать минуло…

– Чай, потаскуха какая?

– Никак нет-с… Совсем даже небалованная, говорит мать… – все так же заискивающе продолжал Матвей. – Свеженькая, как репка из гряды. Четыре года только как екзамент сдала. Ваша ученица-с… А мать-то пьет крепко – вдова, нужда-с…

– Сколько? – после паузы хрипло проговорил попечитель.

– А это уж как ваша милость…

– Однако?

– Ну что же… скажем, две четвертных… Не обидно вашей милости будет?

Он сбил бабу продать девчонку за четвертную, а четвертную решил взять за хлопоты себе.

– Ну веди… – опять после молчания буркнул Кузьма Лукич.

– Слушьсь… А Катьку я прогоню?..

– Пущай идет к земскому… ежели тот жив еще…

– Слушьсь…

Тихо, темно – только где-то назойливо надрывается-лает собака, да разгулявшийся к ночи ветер шумит ветвями старых берез, лип, черемух. Кузьма Лукич встал, выпил кислого квасу, заготовленного для него по обычаю Матвеем, опять лег и тяжело вздохнул. В ушах звенело. Свеча, сильно оплывая, горела на столе, и по стенам трепетали тени…

Шорох, настойчивый шепот, как будто тихий плач…

Дверь легонько отворилась. Чья-то невидимая рука втолкнула в комнату какую-то темную стройную фигурку. Закрыв лицо рукавом и вся дрожа, девочка замерла у порога…