Текст книги "Распутин"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 81 страниц)

В дверь осторожно постучали.

– Entrez! [11]11
  Войдите! (фр.).


[Закрыть]– отозвалась императрица.

В комнату с милой улыбкой вошел наследник, прелестный мальчуган с чистыми и ясными глазами, в сопровождении своего гувернера, господина Жильяра, крепкого, спокойного швейцарца с бородкой Буланже.

Алексей сердечно обнял мать и отца и с застенчивой улыбкой поцеловал темную бороду Григория.

– Вот! – проговорил тот. – Ишь, какой молодчинище… А вы горевать!.. А каких гостинцев я тебе из Сибири привез!.. – обратился он к мальчику. – Перво-наперво самострел – чуть не на версту пуляет… Потом пимы зырянские, шелками шитые – зимой гоже тебе в них будет, малицу, а потом, друг ты мой ситнай…

В дверь опять постучали и на «entrez!» императрицы в комнату вошла Аня Вырубова с великими княжнами, простыми, свежими девушками в белых платьях. Татьяна, войдя, небрежно бросила на кресло какую-то трухлявую растрепанную книжку в безвкусно пестрой обложке. Государь, довольный, что приход детей нарушил довольно тягостную беседу с Другом, потянулся и достал книжку. На обложке ее стояло: «Невероятные приключения знаменитого сыщика Шерлока Холмса», а пониже карандашом несколько раз был нарисован неуверенной рукой – видимо, рисовавший учился – известный антисемитский знак, так называемый Hakenkreuz. [12]12
  Свастика (нем.).


[Закрыть]

– Что, интересно? – спросил государь Татьяну, когда девушки, ласково поздоровавшись с Григорием, расселись вокруг стола.

– Ужасно, невероятно интересно! – воскликнула Татьяна. – Ты непременно, непременно должен прочесть. Мы все буквально упиваемся. Я не знаю, как и благодарить Воейкова… Ну прямо иногда дыхание захватывает…

– А почему же ты не привез своих гостинцев сюда? – спросил Алексей у Григория. – Самострел – это очень интересно…

– Не привез!.. Все вот эта егоза, Аня ваша… – ворчливо отвечал Григорий. – «Скорей… скорей…» Я думал и нись что… А тут у вас рай земной… Так весь багаж и проехал на квартеру… Да ты не беспокойся: вот погощу часок-другой у вас да и поеду в Питер за гостинцами тебе…

И утро шло – так, как оно шло бы где-нибудь в Симбирске или Полтаве в семье добродушного отставного генерала, помещика богатого или купца. И все были милы и просты, и все так сердечно, так благодарно смотрели на Григория, в котором видели они все великого молитвенника, силою которого пред Господом жив их ненаглядный мальчик, силою которого спасется расхлябанная Россия. А на широком, усыпанном золотым песком дворе шуршали колесами один за другим автомобили: то приезжали с докладом министры, блестящие генералы, командующие отдельными частями гвардии в ослепительных мундирах – началась обычная дворцовая суета…

– Ну, мне пора идти по своим делам… – проговорил государь, вставая. – А ты до завтрака побудь с ними… – обратился он к Григорию. – Пазавтракаешь с нами, а там, если хочешь, и в Петербург тебя увезем.

– Да уж ладно, ладно… Ты знай иди, занимайся… – отвечал Григорий. – Да смотри, построже будь, не забывай моего наказа… Потому мы обломы… А то смотри, опять серчать буду…

Государь, улыбаясь, вышел. Все во дворце раболепно засуетилось и подтянулось.

– А мы все пойдем в сад… – весело сказала совсем ожившая императрица. – Сегодня по случаю приезда дорогого гостя занятий не будет, mister Gillard… – обратилась она к швейцарцу, который только молча поклонился в ответ. – Дети, Аня, идем… Мы покажем нашему другу новые посадки…

И когда все вышли на залитую солнцем и всю уставленную цветами террасу, государыня, шедшая с Григорием после всех, взяла его за руку, крепко пожала ее и, благодарно глядя на него напряженно сияющими глазами, проговорила тихо:

– Ты не можешь представить, как я благодарна тебе за твой приезд!.. Я прямо точно из могилы встала… И посмотри на Алексея: правда, очень мил?

– Чего там: мальчонка хоть куды!.. – отозвался Григорий. – Небось: покедова я жив, ничего не будет. Все будет на своем месте… Так-то вот. И раньше бы я к тебе приехал, да на день в пути задержался: знакомого встретил, Саломатина графа – так, пустой мужик, а между прочим, возвеличивает себя нись как… Ну, вот и заехали с ним к сестре его – она у его замужем за губернатором окшинским… – Ему вспомнились задорные глаза вице-губернаторши. – Ну, губернатор парень ничего, сурьезный – таких тебе следовало бы поближе иметь… И так-то накормил на дорогу, что надо бы лутче, да некуда…

И все спустились в залитый солнцем парк, в котором каждое деревце, каждый кустик, каждая веточка были предметом бесконечных забот невидимых людей и выглядели совсем как настоящие, свободно выросшие деревья, кустики, веточки…

IX
МОЛОДЕЖЬ

В небольшом старом садике перед старым дворянским двухэтажным домиком, под развесистой липой за столиком, который когда-то был зеленым, сидят на стареньких плетеных стульях старичок со старушкой: Иван Николаевич Гвоздев, бывший управляющий казенной палатой в Окшинске, с добродушным, круглым, чисто выбритым лицом и большой лысиной, окруженной какими-то пушистыми, совсем белыми волосами, в очень широком чесучовом костюме, читает «Русские ведомости», а его супруга Марья Ивановна, благообразная старушка в строгих очках, согнулась над каким-то рукоделием. За сереньким покосившимся и щелястым забором и кустами отцветающей и запылившейся сирени – дождя что-то давно не было – мирно дремлет на солнышке Окшинск, внизу виден светлый изгиб реки, а за рекой – синие дали.

У раскрытого окна в нижнем этаже усердно стрекочет на машинке Феня, девушка лет девятнадцати с прелестными печальными глазами на бледном и миловидном личике.

– Ах да брось ты свои газеты, Иван Николаич! – досадливо проговорила старушка. – Ну чего ты зря-то глаза тупишь? Чего ты там не видал?

– Не видал… – не отрываясь, усмехнулся старик. – Надо же за жизнью следить…

– Ты глаза-то пуще береги, а следить за делом у нас, слава Богу, есть кому и без тебя… – отвечала старушка. – Начитаешься всякого, а потом как с кем из приятелей сойдетесь, и давай спорить да кричать, словно студенты какие…

– Ну, ну, ну… – примирительно отозвался Николай Иванович. – Сейчас кончаю…

Серенькая разбитая калиточка хлопнула, и во двор вошли высокий стройный и очень корректный старик и молоденький студент с черными кудрями, по всей видимости, большой забияка и хохотун. Это был старый друг семьи Гвоздевых, когда-то очень богатый, а теперь совершенно разорившийся помещик Галактион Сергеевич Похвистнев. Студент был его сын Володя.

– А-а, гости дорогие! – тихонько воскликнула Марья Ивановна. – Милости просим…

– Добрый вечер, Марья Ивановна… – очень вежливо отозвался Галактион Сергеевич, почтительно целуя ее руку. – Ивану Николаевичу мое почтение… Серафима Васильевна просила кланяться…

– Что же вы ее с собой не взяли? Володя, здравствуй…

– Ко всенощной собирается к Николе-на-Поле… – отвечал Галактион Сергеевич. – Говорит, как к Марье Ивановне попадешь, так непременно засидишься и службу пропустишь…

– Ну уж тоже… – махнула рукой Марья Ивановна. – Попили бы чайку да и пошли бы вместе. Я тоже люблю к Николе ходить – уж очень проникновенно отец Сергий служит… Да и хор такой хороший…

– Ну как поживаете, Иван Николаевич?

– Ничего бы, да вот все Марья Ивановна за газеты меня пилит. Не дает читать да и шабаш!

– А Ваня дома? – спросил Володя хозяйку.

– Дома. К экзамену готовится, должно быть… Иди к нему… Напевая что-то, Володя уносится в дом.

– Нет, а читали сегодня, Галактион Сергеич, как наш посол-то англичанам нос утер? – спросил Иван Николаевич. – Ежели, говорит, Великобритания не желает уважать интересов России добровольно, то у нас всегда найдутся средства заставить уважать их… А? Прямо вот точно расцеловал бы его…

– Да, правительство твердо ведет русскую линию… – отозвался Галактион Сергеевич. – Давно бы так надо… А вы что же это вчера в клуб не пришли?

– Да у Кузьмы Лукича засиделся… – отвечал Иван Николаевич. – Он только что из Нижнего вернулся. Ярмарку в этом году ожидают богатейшую, так вот и ездил распорядиться. А вчера обедать позвал. Ну и засиделись. Вот моя Марья Ивановна, ежели там угостить кого придется, лицом в грязь не ударит, но и его Клавдия Григорьевна тоже – У-у-у! Какой ботвиньей, батюшка, вчера нас она накормила, цыплята какие были!.. Ну и винцо, конечно, на совесть. Умеет угостить Кузьма Лукич, говорить нечего… А мне в подарок бочонок икры зернистой привез – не икра, а одно слово: мечта! Я и говорю ему: что это вы, батюшка Кузьма Лукич, как старика балуете? Нам, отставным чинушам, к такой роскоши приучать себя не следует: не по карману. Ну какая там роскошь, смеется. Это у нас здесь говорят: ах, икра, икра! А там, на Волге-то, ее хоть целую баржу бери по рупь двадцать фунт самый первый сорт… Ты бы, Марья Ивановна, пошла бы насчет закусочки распорядиться, а? И икорки поставь, попробуем… Да с ледком, смотри!

– Да уж знаю, знаю… – собирая свое рукоделие и незаметно пряча и «Русские ведомости», отозвалась старушка. – И вы идите тоже: самовар Глаша сейчас подаст, а закуску долго ли собрать?..

И она поплелась в дом.

– А это что же внизу-то у вас – новый жилец, что ли, какой? – спросил Галактион Сергеевич.

– Какой – новый жилец? – удивился Иван Николаевич. – С чего вы взяли?

– Да вон у окна девица какая-то новенькая – я раньше такой не видывал у них…

– А-а… Это Катеньке они приданое шьют, так и взяли вот белошвейку из Ямской… Откуда у нас в Окшинске новым жильцам-то взяться? Как жил здесь Степан Степаныч тридцать с чем-то лет, так и живет…

– А что их не видать?

– С утра за реку уехали, рыбу бреднем по озерам ловит… – отвечал Иван Николаевич, разыскивая что-то вокруг себя. – Что за диковина? Куда же «Русские ведомости» делись? Непременно Марья Ивановна утащила… Ну все равно, пойдемте в дом – вот и папиросы все вышли… Мне хочется передовицу вам прочесть да и сообщение-то из Лондона: уж очень мне твердый тон посла понравился! Идемте…

Не успели старики скрыться в подъезде, как из калиточки появилась Таня, дочь Гвоздевых, прелестная девушка лет восемнадцати, светлая и радостная, как весна, а по лестнице в доме послышался грохот молодых ног, и в сад вылетели Володя и Ваня, брат Тани, гимназист VII класса, рослый красивый мальчик с темнобархатными глазами и чуть пробивающимися усиками и с эдакой значительностью на молодом лице: он стремился стать сознательной личностью, но все как-тодвоился, стать ли емуэсером, которые пленяли его своим молодечеством, или же эсдеком, которые подавляли его своей строгой научностью.

– Отдай, говорю! – настойчиво крикнул Ваня.

– Сказал, не отдам, и не отдам! – пряча за спиной какую-то бумажку, задорно отвечал Володя. – Всем поведаю теперь о твоих вдохновениях… А, вот и Таня! Послушайте, Таня…

– Прошу тебя, перестань! – строго сказал Ваня.

– Врешь: всем расскажу! – отпарировал Володя. – Прихожу я это к нему тихонько, чтобы посмотреть, как наш ученый муж к экзаменам готовится, а он положил историю на подоконник, а на историю свою многодумную головушку и – почивает. А рядом с историей вот эта канальская бумажка лежит… Не угодно ли прослушать?

– Я тебя серьезно прошу: перестань! – строго повторил Ваня. – Как сознательная личность, ты не имеешь права врываться так в чужую душу…

– А ты имеешь право морочить всем голову? Все по твоей значительности думают, что ты – Максим Максимыч Ковалевский, а ты пишешь стихи, как второклассник какой… Слушайте, Таня!

– Погодите, я сяду… – сказала девушка, опускаясь к зеленому столику. – Уж как устала… Ну?

– Прошу тебя… – попытался было протестовать брат.

– Не проси! Ты будешь казнен публично! – сказал студент. – И смотри, брат, не очень напирай: ты мои бицепсы знаешь, милый друг! Ну, слушайте, город и мир!

– Ну пусть… – покорился Ваня. – Ты не меня унижаешь, а себя… И он, отвернувшись в сторону, сел на один из плетеных стульев. Феня умерила ход своей машинки и тоже прислушалась.

– Силенциум! [13]13
  Silentium (лат.) – тишина.


[Закрыть]– торжественно проговорил Володя и с небольшими подчеркиваниями начал:

 
Какая ночь вокруг! Какая тишина!
На улице шумит назойливо, тоскливо
Осенний дождь. И ветер сиротливо
Поет мне песнь у моего окна…
 

Черт бы его совсем взял! Это он весной, когда все живет во все лопатки, так скулит – что же с ним в самом деле по осени будет, хотел бы я знать?

 
И в песне той мне слышатся рыданья
И сказка грустная о счастье дней былых…
 

Это когда ты в приготовительном классе, что ли, был? Да, конечно, жаль, что те славные времена прошли безвозвратно, но что же, брат, поделаешь? Сик транзит глориа мунди… [14]14
  Sic transit gloria mundi (лат.). – Так проходит мирская слава…


[Закрыть]

 
О сколько муки в ней! О сколько в ней страданья!
Какая сила, страсть подавленная в ней!
Под звуки песни той, унылой, безотрадной,
В моей душе минувшее встает,
И, хотя знаю я, прошло все невозвратно,
Но сердце трепетно назад его зовет!
 

А все-таки не верится мне, брат, чтобы ты в самом деле о пеленках стосковался! Чудаки эти пииты, в самделе: у парня завтра усы появятся, а ему манной кашки опять захотелось… – засмеялся он и, подняв значительно палец, продолжал:

 
И вновь мне хочется души родной участья,
И… и… и… —
 

ну, тут все так перечеркнуто, что ничего не разберешь. Значит, пороху у Максима Ковалевского не хватило… Жоли? [15]15
  Joli? – Неужели? (фр.).


[Закрыть]

– Ну хорошо. Поиздевался, теперь отдай… – сказал Ваня.

– Ни за какие в мире! – воскликнул Володя. – Буду всему городу показывать, в «Русские ведомости» пошлю – чтобы все знали, какой ты… крокодил…

И он залился веселым смехом.

– Ну хорошо… – сказал Ваня и с достоинством удалился в дом.

– Ну зачем вы его так обидели? – заметила Таня.

– Во-первых, мы так ссоримся сорок раз на неделе и ничего… – сказал студент и, понижая голос, продолжал: – А во-вторых, вы, хотя и женщина, но ужасно не проницательна: он, каналья, страшно доволен, что стихи его дошли куда нужно…

– То есть? – с любопытством навострила ушки девушка. Володя выразительно покосился на окно, в котором шила Феня.

– Компренэ? [16]16
  Comprene? – Понимаете? (фр.).


[Закрыть]

– Да? – удивилась девушка. – Вот новость! А она премиленькая…

– И весьма…

– Это что еще такое? – возмутилась Таня. – Уже успел разглядеть?

– Да, но… Танек, миленькая, я с мольбой к тебе…

– Ну? – с нежной улыбкой проговорила девушка.

– Миленькая, приходи завтра к обедне к Николе Мокрому! Хорошо? А потом возьмем лодку и поедем кататься – к Княжому монастырю, в Старицу… Милая, Танюрочка моя…

– Ты не заслуживаешь этого по твоему легкомыслию, но… посмотрим…

– Это я-то легкомыслен?! Ого! Во мне масса солидности – только, может быть, это не так заметно… Вот скоро мы с тобой поженимся и…

– Это еще что за новости? А курсы? Я хочу еще на курсы…

– Не признаю еманципе! [17]17
  Émancipé – эмансипированная, свободная (фр.).


[Закрыть]И ты говоришь это, только чтобы позлить лишний раз меня. Я сторонник «Домостроя»: жена да боится своего мужа! Ну и чтобы насчет хозяйства мастерицей была. Особенно, чтобы в воскресенье поутру были у меня непременно пирожки, эдакие пухленькие, тающие… И начинка чтобы была самая разнообразная: с морковкой, с грибками, с мясом, с груздочками, с яйцами, с капусткой тоже вот, покислее… М-м-м… Дух по всему дому идет, амбрэ…, [18]18
  Аромат, благовоние (от фр.ambre – амбра).


[Закрыть]а в груди – торжество… А вот когда борщом в доме пахнет, не выношу. Запах сытый, домовитый, а вот подите: не люблю!

– Скажите пожалуйста!

– Да. Печально, но факт! – И вдруг у него порывисто вырвалось: – Танюрочка, милая, если бы ты только знала, как я тебя люблю!

– Тише! – строго остановила его Таня. – А то к обедне не приду…

– А если чинно и блаародно, то, значит, придешь?

– Посмотрим, посмотрим…

– Ах как терзаешь ты мое бедное сердце! – воскликнул студент тихонько и, вдруг встав в позу и кому-то подражая, запел:

 
Галлупка мая,
Умчимся ф края$7
Где фсё, как и ты,
Саввиршенство!
 

– Дети, чай пить! – позвала из окна Марья Ивановна.

– Чичас, Марья Ивановна! Идем… – отвечал Володя и продолжал:

 
И буддим мы там
Дилить паппалам
И рай, и любофь,
И блаженство!
 

– Синьора! – обратился он к Тане, предлагая ей руку калачиком. – Прашу вас…

И с подчеркнутой торжественностью он повел ее к старенькому крылечку.

– Ну и озорник мальчишка! – засмеялась из окна Марья Ивановна. – А Ваню вот опять обидел…

– А что он? Плачет? – испуганно воскликнул студент. – Чичас, чичас утешу…

– Экий озорник! – повторила Марья Ивановна. – Ну, твоей жене скучно с тобой не будет…

– Вы слышите, Татьяна Ивановна? – тихо и значительно сказал Володя.

Они скрылись в стареньком крылечке.

В верхнем этаже слышалось передвиганье стульев, звон посуды и радушные голоса:

– Погодите-ка, Галактион Сергеич, я вам икорки положу… Глаша, а что же варенье? Да малинового не забудь – Галактион Сергеич больше всех малиновое любит…

– Да уж знаю, знаю, чем барину угодить…

– Ну вот спасибо, милая… Володя, Таня, что же вы не садитесь?.. А у крайнего окна с «Вестником Европы» в руках появился вдруг Ваня: сперва он делает вид, что читает, а потом, осмотревшись осторожно вокруг, нарочно роняет вдруг книгу вниз, как раз у окна Фени. Девушка вздрогнула от неожиданности и, пригнувшись к машине, начала с особым усердием шить.

– Извините, я, может быть, напугал вас? – проговорил Ваня, появляясь под ее окном. – Нечаянно упала с подоконника книга…

– Ничего, что вы… – смущенно отвечала девушка, вспыхивая.

– А скажите, Феня, почему это я не встречал вас в городе никогда раньше? – спросил Ваня. – Это прямо удивительно. У нас все друг друга знают…

– Я на самом краю ведь живу, туда, к Ярилину Долу… – отвечала Феня. – А выхожу совсем редко.

– Это очень жаль… – хрипло от приступившего волнения сказал Ваня. – Мне так хотелось бы видеть вас где-нибудь в другом месте. Мы могли бы читать с вами вместе, развиваться… Хотите, я дам вам книжек? И журналов могу всяких достать…

– Спасибо… – зарумянилась вдруг Феня. – Только ведь я неграмотная.

– Как?! Неграмотная?! – поразился Ваня. – Проклятое правительство! Конечно, им выгодно держать народ в темноте, но подождите!.. Феня, милая, приходите завтра к обедне в Княжой монастырь. Хорошо? А оттуда мы прошли бы на реку, взяли бы лодку… Хорошо?

– Ах что вы?! – тихонько воскликнула Феня. – Разве это возможно?!

– Отчего же? Ваше недоверие… оскорбляет меня, Феня… Я как человек сознательный… с самыми лучшими намерениями… а вы так относитесь…

– Ах нет, не то! Совсем не то… – прошептала девушка и вдруг закрыла лицо обеими руками. – Вы не знаете…

– Да в чем же дело? – спросил с участием Ваня. – Феня, милая… вы меня мучаете… Я должен сказать вам, что я… я полюбил вас… сам не знаю как… и мне так хотелось бы…

– Милый… голубчик… – пролепетала девушка с выражением бесконечного счастья на лице. – Я не только… я всю душу отдала бы тебе… Но… но не знаете вы беды моей…

По лестнице послышался снова грохот ног и голос:

– И буддим мы там, Дилить паппалам И рай, и любофь, и блаженство…

Из крылечка вылетел Володя, но – Ваня сидел уже у зеленого столика, погруженный в чтение.

– Что же чай пить, Максим Ковалевский? – сказал Володя. – Иди, брат…

– Потом. Я должен кончить одну статью… – отозвался Ваня холодно.

– Да ты не дуйся, брат! Или, если хочешь, дуйся, но не на самовар: он за мои грехи не ответчик. Идем, не ломай дурака…

– Я еще раз повторяю, что я должен сегодня же кончить эту книжку «Вестника Европы»… – сказал Ваня с достоинством. – И внутреннее обозрение тут очень интересно, и статья по финансовым вопросам очень хороша…

– Какая статья? – недоверчиво переспросил Володя.

– «Монометаллизм или биметаллизм»…

– Что такое? Монобитализм? Это еще что за зверь такой?

– Не монобитализм, а монометаллизм…

– А я тебе говорю в лицо, Ванька: ты – подлец!

– Это еще что такое?!

– А то, что в статье этой ты, конечно, ни бельмеса не понимаешь, а только дуракам пыль в глаза пускаешь…

– Нисколько! Все прекрасно понимаю…

– А я тебе говорю: не форси! Я, студент, и то ни черта тут не смыслю, а чтобы какой-то паршивый гимназист…

– Студенты тоже бывают разные…

– Конечно, профессор, конечно… Не всем звезды с неба хватать… Биномонолизм я представляю таким фруктам, как вы, Максим Макси-мыч, – хотя головой клянусь, что ни фига вы тут не понимаете, – а себе по скромности я оставляю девушек милых да смехи, да хаханьки… Клюет? – вдруг разом меняя тон, кивнул он головой на Феню осторожно.

– Не понимаю, как можно выражаться так вульгарно о… – приосанился было Ваня с достоинством.

– Тьфу, черт, опять не так! Да ведь не о биномонолизме говорю я, так какого же черта профессорский вид тут на себя напускать?

– А какие перлы скрыты иногда в глубинах народных! – тихонько воскликнул Ваня. – Это совсем не то, что весь этот наш позолоченный, но гнилой внутри вздор!

– Вот тебе и здравствуйте! – поразился студент. – Да ведь и двух недель не прошло, как ты с Милочкой Войткевич по бульвару разгуливал, а теперь – гнилой вздор?

– Я говорю вообще. Да, гнилой вздор…

– Ну я вам доложу… – протянул Володя, выразительно засвистав. – И неужели все это так в Карле Марксе и прописано?

Из раскрытых окон второго этажа полился вдруг мечтательный нежный вальс. Голоса за столом стихли: все слушали.

– Вот вам мой добрый совет, профессор, – вдруг решительно сказал Володя. – Наплюй ты на свой этот буономиндализм и – жизнью пользуйся, живущий!

И подпевая своим приятным тенорком вальсу, он унесся в дом. Ваня, как бы читая, прошелся раз, другой по садику, а потом снова подошел к окну.

– Феня, милая… эта ваша тайна ужасно мучит меня… В чем дело? – проговорил он. – Почему вы с таким упорством отказываетесь от… Постойте: может быть, вы любите… другого?

– Нет, нет, нет… – тихонько воскликнула Феня. – Никого никогда не любила я… кроме вас… Но… вы не знаете беды моей…

И она вдруг тихонько и жалобно заплакала.

На лестнице снова послышался шум, и Ваня торопливо отошел со своим «Вестником Европы» к столику. На крылечко вышли Иван Николаевич с Галактионом Сергеевичем.

– Ну куда вы так, голубчик, торопитесь? – говорил Иван Николаевич. – Экий вы какой, право! Посидели бы, поговорили… А?

– Всей душой был бы рад, Иван Николаевич, но никак нельзя: Серафима Васильевна ожидает… – отвечал гость. – Мы решили вместе отстоять всенощную. Да вы вот приходите завтра к вечерку с Марьей Ивановной к нам. И молодежь захватите… Попьем чайку, побеседуем… Идет?

– Идет… – отвечал Иван Николаевич. – Ну так постойте, я хоть провожу вас… Глаша, а Глаша! – позвал он в окно.

– Вы что, барин? – с вышитым полотенцем на плече и полоскательницей в руках, появляясь у окна, отозвалась Глаша, горничная, очень рассудительная девица лет за тридцать пять.

– Дай-ка, мне, милая, шляпу – не новую, а ту, постарше, панаму да костыль мой… – сказал Иван Николаевич. – Хочу вот Галактиона Сергеевича проводить…

– Сичас, барин…

– Так-то вот, батюшка Галактион Сергеевич… – проговорил Иван Николаевич. – Вечер-то какой! В рай не надо…

– Хорошее время стоит…

– И время хорошее, и люди хорошие на свете есть – жить можно, хе-хе-хе… – задребезжал тихонько старческим смехом Иван Николаевич. – Вон говорят: старость не радость… Чепуха! Я вот прямо скажу вам: живу и не нарадуюсь. Жизнь проработал для родины, кажется, по совести, государь не забыл меня, наградил как мог, кусок хлеба на старость есть, ребята на свои ноги уже потихоньку становятся. Все слава Богу, за все благодарение Господу…

– Конечно, у нас тут жизнь тихая, хорошая… – сказал немножко грустно Галактион Сергеевич. – Если бы вот только поосторожнее раньше быть. А то жили широко, вовсю, вот оно и сказывается. Едва ли удержу я теперь мое Подвязье, придется продавать. А жалко: родовое гнездо ведь… А красота-то какая… Парк один чего стоит! Вот немножко и грустно…

– Ну авось Господь не без милости… – сказал Иван Николаевич, принимая от Глаши шляпу и палку. – Спасибо. Э-э нет, пальто не надо, не возьму… Теплынь какая…

– Как это так – не возьму? – назидательно и строго проговорила Глаша. – А заговоритесь где да простынете, что скажет мне тогда Марья Ивановна? Нет, нет, без пальта никак нельзя! Пока на руку возьмите, а сядет солнышко, наденете…

– Ну что ты тут будешь делать? – развел старик руками. – Ну, давай и пальто… Идемте, Галактион Сергеевич… Я скоро, Глаша…

Старики вышли в калиточку, а Глаша деловито скрылась в доме. Из окон все лился вальс, тихий и мечтательный… Ваня только было вышел из-за кустов, как на крылечке показалась Марья Ивановна в стареньком пальтеце, с зонтиком и ридикюльчиком в руках.

– А ты что тут один делаешь? – ласково спросила она сына. – Ты на Володю не обижайся: он хоть и озорник, да душа-то у него золотая…

– Что вы, мамочка? Мне и в голову не приходило… – сказал сын. – Я просто… читаю…

– Ну, невидаль какая! Всего все равно не перечитаешь… – сказала мать. – Пойдем-ка вот лучше со мной ко всенощной. Перед экзаменами-то помолиться не мешает… Бог и поможет… А?

– Я лучше завтра к обедне пойду…

– Ну Бог с тобой, как хочешь… – отвечала она и набожно перекрестилась: над тихим и розовым в лучах вечерних городком вдруг важно и торжественно и чисто пронесся первый удар колокола. – Таня, Таня! – позвала она в окно.

– Вы что, Марья Ивановна? – появился у окна Володя.

– Скажи Тане, чтобы кончала музыку: благовестят…

– Ну, Марья Ивановна… – заныл Володя. – Мы немножко…

– Сказано – нельзя, и нельзя… – строго сказала старушка. – Что ты, басурман, что ли, какой? Люди в храм Божий, а ты будешь тра-ля-ля разводить? Всему свое время. Вот завтра отойдет поздняя, так хоть весь день забавляйтесь, никто слова не скажет…

– Правильно, Марья Ивановна! Целую ваши ручки… – сказал Володя. – Порядок прежде всего… Таня! – строго крикнул он в комнату. – Мамаша приказывает шабашить: благовестят!

– Экий озорник!.. – повторила, качая головой, Марья Ивановна. – Глаша, а Глаша…

– Что вы, барыня? – появилась за Володей горничная.

– Лампадочки-то зажгла?

– Зажигаю, барыня…

– Ты смотри, поглядывай за ними: не ровен час, занавески и загорятся. Нынче масло-то какое…

– Слушаю, барыня…

– Ну, я пошла…

– С Богом, барыня… За нас помолитесь…

Над розовым тихим городком плавал задумчивый и торжественный вечерний звон – и у Прасковеи Мученицы звонили, и в Княжом монастыре, и у Николы Мокрого, и у Спаса-на-Сече, и в селе Отрадном за рекой. Феня, убрав свое шитье, скрылась куда-то. Ваня сел подальше в сирень на старенькую скамеечку. Из дома вышли Таня с Володей.

– О, позволь, ангел мой, на тебя наглядеться… – запел тихонько Володя.

– Нельзя! – загораживая ему рот рукой, строго сказала девушка. – Басурман!

– Не буду, умница! – целуя ее руку, отвечал студент. – А еманципе всех к черту!

И тихонько прошли они садом к заборчику, и постояли там, любуясь вечереющим небом, далями, рекой, и тихонько скрылись за домом. Дверь на крылечке тихонько приотворилась, и из нее пугливо выглянула Феня. Ваня порывисто поднялся ей навстречу.

– Ах! – тихонько уронила девушка и закрыла лицо руками.

– Феня, родная, да что же это с вами? – взмолился Ваня. – Ради Бога… Если бы вы знали, как это мучит меня… Пойдемте, я провожу вас, и вы расскажете мне все… Хорошо?

– Нет, нет, никак невозможно! – тихо с отчаянием отвечала Феня. – Больше недели я… была так счастлива… около вас… А теперь, видно, конец… Я – просватана, милый… И ежели вотчим узнает, убьет он меня… Оставьте меня и… прощайте… простите…

И бросив на опешившего Ваню испуганный взгляд, она торопливо пошла к калиточке.

– Подождите, Феня! – вдруг устремился за ней Ваня. – Это – вздор! Мы все повернем по-своему… Я иду с вами…

– Нет, нет, милый… – борясь со слезами, решительно отвечала вся бледная Феня. – Никак нельзя. Если узнают, убьет меня вотчим… и вся семья без куска хлеба останется… Он в руках нас держит… Спасибо, милый… и простите… И – не мучьте меня… Такова уж судьба…

Она быстро исчезла за калиточкой. Ваня, ничего не видя, торопливо ушел опять в кусты. Из-за старенького дома в сиянии вечера вышли снова рука об руку Таня с Володей. И забывшись, Таня тихонько запела:

 
– Поутру, на заре,
По росистой траве
Я пойду свое счастье искать…
 

– Петь нельзя! – строго остановил ее Володя. – Басурманка! Еманципе!

Она счастливо рассмеялась… И взявшись за руки, они восторженно смотрели друг на друга, а над ними, над всею сияющей землей пел задумчиво и торжественно вечерний звон…