Текст книги "Распутин"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 81 страниц)

– Насчет чего? – спросил Сергей Терентьевич.

– А вот насчет того, что прогнали мы городских. Как, не будет нам ответу по этому делу? Не притянут?

– Нет… – отвечал Сергей Терентьевич, и сердце его сжалось. – Теперь всякий может предлагать к выборам кого хочет…

– Что же – кого хочет? – раздались голоса. – Эдак охальники найдутся, вон мово пегого кобеля выбирать заставят… Один каторжника, другой девку какую-то… Ежели дело начинать, так уж надо сурьезно чтобы, потрафлять, как в аптеке…

Евдоким Яковлевич усиленно курил. Сергея Терентьевича охватило знакомое ему чувство бессилия: как пробить эту тысячелетнюю толщу невежества? Как разъяснить им важное дело? Ведь нельзя же, в самом деле, оставить так народ на произвол тяжкой судьбы его и всяких проходимцев…

Беседа зашла о социализме. Сергей Терентьевич, отлично зная, что если что есть окшинскому мужику в жизни чуждое, то это как раз социализм, тем не менее добросовестно и обстоятельно стал излагать основные положения социализма: если не будет толка от этой бесплодной проповеди, то, несомненно, будет живой материал для характеристики всероссийского дяди Яфима. Евдоким Яковлевич внимательно слушал своего друга и в сотый раз поражался ему и жгуче завидовал: образно и понятно, простым и красивым народным языком, без единого иностранного слова тот как на ладони поднес мужикам сущность социализма. «Эх, кабы вот уметь писать так!» – думал Евдоким Яковлевич, ненавидевший газетно-журнально-интеллигентский жаргон и все же невольно на этом жаргоне писавший.

Между тем аудитория обнаруживала явные признаки нетерпения. Мужики перешептывались, покашливали, смотрели скучливо по сторонам.

Сергей Терентьевич отчетливо понимал эти знаки нетерпения, но вел свою линию.

– Да это ни к чему все нам… – вдруг сказал один из слушателей. – Может, там оно где и гоже, ну с нашим народом это ни к чему… Ты вот давай о главном-то говори…

– О каком – о главном? – насторожился Сергей Терентьевич.

– А вот: будет Ужбольская дача наша али нет?

В Ужбольской казенной даче было около пятнадцати тысяч десятин строевого леса.

– Да почему же она должна быть ваша? – удивился Сергей Терентьевич. – Как была она народным добром, так и останется…

Мужики сразу недовольно загалдели: а говорили – все делить… Кому же еще, как не им, отойдут леса? Это выходит, что, как раньше, от мужика их караулили лесники, так и теперь туда же норовят? Так по кой же пес и заводили всю волынку эту?.. Как же думают вопче с землей дело налаживать?

– Земельное дело для России – дело первой важности… – сказал Сергей Терентьевич, который был давним джорджистом. – Но для того, чтобы нам с вами порешить его, нам надо прежде всего посмотреть, как стоит оно в других местах России. Потом у хохлов порядки одни, у казаков другие, в Сибири третьи. Надо дело поставить так, чтобы всем было хорошо…

– Опять все это ты ни к чему… – раздались голоса. – Казаки, хохлы… Они о нас не больно думают, ну и нам не рука распинаться о них. Они сами себя устроют. Что ты больно о чужих-то радеешь – ты про своих думай! Вот выборы будут, мы тебя и послали бы… Чай, жалованья сколько огребать будешь… Мы не стоим за этим, ну только ты должен об земляках заботиться, а не токма там глядеть по сторонам… Неча чужие крыши крыть, когда своя течет…

– Да как же, по-вашему, надо порешить дело с землей? – спросил Сергей Терентьевич.

– А больно просто: кому что досталось, тот то и бери… – раздались голоса. – Вот у нас луга заливные купеческие под боком – наше счастье… Опять же леса казенные – опять к нам…

– Да разве это мыслимо? – отозвался Сергей Терентьевич. – А как же наши заречные деревни, у которых и оглоблю вырубить негде? Что же, им так без дров и сидеть?

– А нам что? Может, у них в земле золота сколько – мы к им в долю не лезем… А они не лезь к нам… И чудной ты парень: ни чем своим радеть, он все по сторонам глядит, где у кого зудит…

Началась и все усиливалась бестолковщина, к которой Сергею Терентьевичу давно пора было бы привыкнуть, но которая тем не менее возбуждала его на борьбу – он знал, бесплодную, – будила все его силы, чтобы хоть немногим разъяснить всю серьезность нового положения народа. Но прошел и час, и два, и дело не только не делалось стройнее и яснее, но все более и более запутывалось в невероятной бестолковщине и темноте. Дальше своей колокольни они и не хотели, и не могли видеть. И не было ни России, ни справедливости, ни разумности на свете – была только деревня Иваньково, которой желательно было использовать момент наиболее для себя прибыльно.

Собрание закончилось ничем. Вымотанный, Сергей Терентьевич отошел от галдящей толпы мужиков в сторону. Пора было ехать домой.

– А что, Терентьевич, спросить тебя я хочу… – сказал, подойдя к нему, Герасим Стеклов, толковый мужик средних лет, хороший хозяин. – А что, и ты, чай, пойдешь в это самое Учредительно собрание-то?

– Нет. Меня никто не выберет… – отвечал Сергей Терентьевич. – Люди, из которых надо выбирать, уже все намечены…

– О? Ежели мы, значит, пожалали бы послать тебя, так нельзя? – удивился мужик.

– Нет, нельзя… Не выйдет теперь…

– Так какие же это выборы, коли люди наперед все размечены?.. Это выходит подвох… Ну да я не к тому – это, знать, не мужицкого ума дело, – а вот как же вас там в Питере-то приделят? Комнаты, что ли, в Учредительном всем вам заготовлены будут али как?

– Какие комнаты? – удивился Сергей Терентьевич. – Зачем? Всякий, где хочет, там и жть будет…

– Это дело нескладное… Правительство должно всех обдумать, всем покой дать. А то есть которые семейные – где же им там возжаться по чужим углам…

– Да почему тебя так заботит это дело? Разве суть в этом?

– А ты как думал? – усмехнулся тот. – Я так думаю, что насчет того, быть царю или не быть по-новому – это порешат хошь и с большим криком, а скоро, а вот как до земли этой самой доедут, тут и крышка…

– Почему?

– А потому… Может, лет пятнадцать будут спорить, как с ей дело лутче обладить, подерутся, может, сколько разов, а потом на шашнадцатый год выбьются все из сил и скажут: ну, давай, ребята, по-старому: силушки нашей больше нету…

Сергей Терентьевич посмотрел на мужика: этот был не глуп.

– Авось как и выберутся… – сказал он, усмехнувшись.

– Нет, не выберутся, Терентьич… Тут так завинчено, что хошь сто лет бейся, а толков не будет… А не будет толков с землей, не будет толков и с остальным: потому земля всему центра…

– Посмотрим… – сказал Сергей Терентьевич, который вспомнил о зря потраченном времени. – Может, ты и прав…

– И смотреть нечего… – твердо сказал Стеклов. – И так полагаю я, что никаких толков из свары этой не будет… Зря всю музыку затеяли…

Евдоким Яковлевич, тоже совсем упавший духом, простившись, зашагал на недалекую станцию, чтобы возвратиться в город, а Сергей Терентьевич, не торопясь, в тяжелой задумчивости поехал домой. Вспомнил про комнаты в Учредительном собрании и усмехнулся. Этот мужик с мозгами. Но диковинное дело, почему это понять чепуху еще есть люди, а создать что-нибудь путное никого не видать?

А чрез два дня были и самые выборы. Сергей Терентьевич одним из первых пришел в школу, где происходили выборы, чтобы посмотреть, как будет идти дело. Сам он номеркане положил: он не знал, за кого и за что голосовать. Одни претили ему своей безнадежной уже воинственностью, Дарданеллами, другие явно несбыточнами посулами, третьи лукаво тянули назад, куда не хотелось. Толковот выборов и он уже не ждал, но то, что он с первых же шагов увидал, превзошло все его ожидания. На выборы явились все женщины поголовно, и все – староверки, богачихи, тысячни-цы – тянули дружно номер шесть, большевиков.

– Да что вы, тетки, сбесились, что ли? – не утерпел, наконец, Сергей Терентьевич. – Как это можно?

Бабы враз обступили его.

– А что? По этому номеру, вишь, обещано, что сразу всех солдатов по домам распустят… Довольно, навоевались!.. Полили кровушки… Тебе гоже дома-то сидеть, а у нас у кого муж от дела вот, почитай, три года оторван, а у какой всех сыновей забрали… Нет, нет, большевики говорят правильно: конец, и крышка!

– Да ведь если армия пойдет сейчас по домам, за ней следом же Вильгельм пойдет!

– Так что? И больно гоже! – разом подхватили бабы. – Вильгельм-ат, он, бают, строгай, не то, что наш Миколай был размазня… Он, бают, враз все порядки вам уставит… У него не забалуешься… А то ишь какую волю взяли, стервецы!.. Нешто это жизнь? Вильгельма… Нам давно Вильгельму и надо…

Так и не положив своего номерка, – мужики крепко косились на него за это: опять лукавит чего-то мужик!.. – Сергей Терентьевич направился к дому. А чрез три дня он узнал, что в Рыбкине, где мужики ни за что не хотели подписываться под каторжную девку Марью Спиридонову, где все единогласно решили, что социализм – дело с нашим народ не подходящее, дружно, все как один, тянули номер три: очень мужикам нравилось звучное земля и воля.И таким образом и провели они своими голосами как раз каторжную девку Марью Спиридонову.

Так в лесном окшинском краю осуществилась, наконец, заветная мечта русской интеллигенции…

X
СТУК В ДВЕРИ

Немножко неряшливая столовая с разнокалиберной мебелью. По стенам идейныекартины: «Всюду жизнь» Ярошенки, репинский «Приговоренный к смерти», его же «Бурлаки» и тому подобное и много портретов писателей с росчерками. В окна видны зеленые крыши и старенькая церковка с главами-луковками, вкруг которых кружатся по-осеннему галки и вороны. На столе бурлит только что внесенный самовар…

В старом уютном кресле сидит молоденькая девушка с милым лицом и длинной русой косой. В руках у нее вышиванье. По комнате взволнованно ходит студент лет двадцати двух, худощавый, бледный, в сильных очках, за которыми видны голубые мечтательные глаза.

– Что за волшебное время! – воскликнул он. – Ведь чудо совершается на наших глазах, поразительное чудо преображения всей жизни!

– У нас с тобой, должно быть, разные глаза, Гриша… – склонив голову набок и любуясь своим узором, отвечала девушка. – Там, где ты видишь что-то новое и прекрасное, я вижу лишь безобразные изломы и… что-то нечистое… И главное – это насильничество ваше. Новая жизнь…И прекрасно, и живи этой своей новой жизнью, но не тащи насильно в нее тех, кому это не нравится. Вот иду вчера от всенощной и встречаю этого твоего кумира, Георгиевского. И надо было видеть, что с ним сделалось, когда он узнал, что я от всенощной!.. Ну точно вот я лично его чем-то смертельно оскорбила!

– Удивительно! – воскликнул он, останавливаясь и глядя на нее. – Совсем из другого мира ты, а я так люблю тебя. Ты кажешься мне каким-то нежным цветком, выросшим в смрадном болоте современной…

– Ну вот, вот… Непременно в смрадном болоте… – живо отозвалась она. – А то еще в темном царстве, в буржуазно-капиталистический период…Отчего же я не вижу никакого болота и никакого темного царства? Жизнь и жизнь, и даже очень хорошо…

– За это вот незлобие твое и люблю я, кажется, тебя больше всего… – нежно сказал он. – Но я верю, придет день, ты проснешься и пойдешь с нами рука об руку…

– Нет, милый, не обольщай себя… – тихо сказала девушка. – Бери меня такою, какая я есть…

– А-а, уж и самовар на столе! – входя в комнату с вышитым полотенцем в руках, сказала почтенная женщина лет за сорок со следами былой миловидности на увядшем лице. – Здравствуй, Гриша… Все совращаешь?

– Все совращаю, Лидия Ивановна… – усмехнулся Гриша.

– Брось, милый… Напрасный труд… Ох, дети, дети!.. – вздохнула она. – Боюсь я что-то за судьбу вашу. Чует мое сердце, что не будет у вас толка, – вот как у нас с Андреем Иванычем. Ни одного дня за двадцать пять лет не провели мы, не поспорив с ним принципиально, – с комической важностью подчеркнула она слово принципиально. – И хороший, добрый человек, и семьянин хороший, но вот чтобы непременно все у него было принципиально.То же и у вас, боюсь, будет…

– А-а, все в сборе уже! – входя с газетой в руках в комнату, сказал Андрей Иванович, писатель-народник, все в прежнем своем потертом бархатном пиджачке и большом черном галстухе бантом. – А Левушка все еще в гимназии? Нет, а в газетах-то, в газетах-то что! Ай да Керенский! Не ожидал!..

Бросив редактирование «Окшинского голоса» и радостно прилетев в Москву, Андрей Иванович скоро, однако, стал задумываться: революция, к сожалению, принимала все более и более нежелательные ему формы. Но эти свои первые разочарования он усиленно скрывал от всех. К тому же все более и более угнетала его нужда. Раньше он очень охотно поддерживал своим трудом бесплатные разные демократические журнальчики, разные симпатичныегазеты для народа, и запасов у него не было совсем. Теперь, когда дороговизна росла не по дням, а по часам, а заработки все уменьшались – не хватало уже бумаги, – жить было очень трудно.

– Ну надоел твой Керенский всем досыта… – сказала Лидия Ивановна. – Ах, распустились в душе цветы… Ах, железом и кровью…А на деле ничего нет. У него в душе цветы распускаются, а у нас в булочной опять хлеба народу не хватило. Правители тоже!

– Ну, матушка, ты все хочешь сразу!.. Получить такое наследство…

– А нехорошо наследство, так и не брал бы… – возразила Лидия Ивановна. – А то произвел себя во все чины сразу, залез в Зимний дворец да еще на наследство жаловаться будет… Никто не просил…

– Как – не просил?! – воскликнул Андрей Иванович. – Все просили… Народ просил…

– Что-то не слыхала я, как это его народ просил… – не уступала Лидия Ивановна. – Да и я вот не просила, и Галочка, и Марфа наша… Марфа вот и теперь все за царя молится, а его жидом да анчихристом величает…

– Фи, мамочка! – поморщился Андрей Иванович.

– Ты не фикай! Я за всех не ответчица! – воскликнула Лидия Ивановна. – Это не я, а Марфа такие слова выражает… А я давно говорю, что все хороши, нечего на жида все валить… Я, милый, не Марфа… А, вот она, легка на помине… Ты что? – обратилась она к своей кухарке, толстой, сонной, черноземной бабе, которая, не стучась, вошла в столовую.

– Самовар не подогреть ли? – сказала она.

– Попозднее… Может, подойдет еще кто…

– А на улице опять листки какие-то разбросали… – почесывая под мышками, лениво проговорила Марфа. – Чтобы, вишь, не воевать с немцами, а богачев чтобы скорея грабить… Большевики, что ли, какие написали… А кто говорит, что от Вильгельмы нарочно такие люди присланы, чтобы наших дураков баламутить. Индо головушка кругом идет! А Грушка… ну, ента… горничная-то у Попковых, болтала вчерась у ворот, что будто и венчать теперь не будут, а будет какой-то брак не то баранскай, не барабанскай…

– Гражданский! – поправил Гриша.

– Гражданскай? – равнодушно переспросила Марфа. – Все может быть. А она, ровно, говорила барабанскай. Какую, вишь, хошь, ту и взял, сколько с ей хошь, столько и прожил, а детей, ежели часом будут, так чтобы в приют казенный сдавать, чтобы, вишь, не мешались. Тьфу! Выучились, не сказать! А Грушка ржет, как кобыла, радуется, дурында, а чему, и сама не знает. Бесстыжий народ какой нонеча стал, бяда!

В передней раздался звонок.

– Звонит какой-то… – сказала Марфа неторопливо. – Пойтить отпереть.

– Вот вам и народ ваш весь… – сказала, вздохнув, Лидия Ивановна. – Эх вы, барабанские!

– Мне, право, странно, Лидия Ивановна, что вы, женщина культурная…

– Ну-ну, не подмазывайся… – перебила его хозяйка. – Культурная…Меня, брат, на этом не поймаешь!

Дверь отворилась, и в столовую вошел Георгиевский, большой, уверенный в себе, с пышной золотой гривой.

– А, сердитый большевик наш пришел!.. – воскликнул Андрей Иванович. – Мое почтение…

В передней снова раздался звонок.

– Ну, раз за разом… – пробормотала Лидия Ивановна, видимо, недовольная приходом Георгиевского. – Кого там еще принесло? Вам крепкий? – обратилась она к гостю.

– Что слышно новенького? – спросил Андрей Иванович.

– Все то же… – отвечал тот. – Керенский болтает, интеллигенция восхищается, рабочие массы теряют время…

– Да, уж если пошли, то надо идти до конца… – сказал решительно Гриша. – Нужен не ремонт, а коренная ломка всего… чтобы на расчищенном месте строить новый дом…

Галочка с удивлением подняла на него глаза, но в это время дверь отворилась и вошел Алексей Львов, брат Гриши.

– Боже мой, Алеша! – воскликнул Гриша. – Откуда ты? Как? Все радостно поднялись навстречу Алексею: маленькие, разоренные именьица Львовых и Сомовых в Смоленской губернии в верховьях Днепра стояли друг против друга, через реку только, и семьи их сжились исстари, как родные. Вид Алексея был обветренный, боевой и чрезвычайно потертый. На груди его был Георгий и помятый университетский значок. Лицо его было исхудало и хмуро. Он никому не говорил об этом, но участие в убийстве Распутина чрезвычайно тяготило его теперь: от себя он, прямой человек, не мог скрыть, что кровь пролита была напрасно…

– Прямо с позиций… – отвечал Алексей, целуя руку Лидии Ивановны, которая осторожно и нежно поцеловала его в повязанную белым бинтом голову. – Со вчерашнего дня все ищу тебя… – обратился он к Грише.

– Садитесь, садитесь, Алексей Николаевич… – говорила Лидия Ивановна. – Вот рядом со мной…

– Только не Николаевич, а просто Алексей, как в старину…

– Нет, не просто Алексей, как в старину, а милый, хороший, честный Алексей… – поправила его хозяйка. – Галочка, ему одному в накладку…

– А вы, что же, уже все в прикуску только?

– Как когда… – отвечала Лидия Ивановна. – Больше все в приглядку… У нашего правительства в душе распустились цветы – мы должны быть и этим довольны…

– Ну, ты черносотенка… – сказал Андрей Иванович. – Что подумают о нас наши молодые бойцы?

– Бойцы цветами тоже не совсем довольны…

– Ну а как теперь фронт? – спросил Андрей Иванович.

– Никакого фронта уже нет… – омрачившись, отвечал Алексей. – Дикие, озверевшие банды несутся во все стороны по железным дорогам, все разрушают, все убивают. Не знаю, как и проскочить удалось мне…

– А это старая все? – спросила Лидия Ивановна, указывая глазами на повязку.

– Да. Что-то опять разболелась… – отвечал Алексей. – Должно быть, какой кусочек остался… Да, с армией кончено, кончено, может быть, и с Россией… И что сталось с людьми, понять не могу! Вот только что на моих глазах женский батальон Бочкаревой повел атаку на германские окопы и потеснил немцев. А наши залегли по кустам и открыли огонь по своим же женщинам в затылок, потому сказано: без аннекций и контрибуций!.. Николай Гвозданович – помните, Галочка, такой высокий, с огромными усами, который все шутил с вами, когда вы провожали нас?.. – так отошел он в сторонку в кусты и застрелился. А хороший боевой офицер, золотое оружие имел, смерть сотни раз в глаза видел… Извините, вы чему, собственно, улыбаетесь, господин… господин…

– Георгиевский… – подсказал тот. – Конечно, я не хотел оскорбить вас, но меня все же поражает эта власть отживших предрассудков даже над культурными людьми…

– Каких предрассудков? – нахмурился Алексей.

– Да вот хоть поступок вашего товарища… – отвечал Георгиевский. – Ведь всякий культурный человек должен понимать, что у всякого времени свое задание, что человечество, как и всякий живой организм, меняется и что если теперь на наших глазах в муках рождается новое человечество, то для чего же делать из этого драму?

– Видел я, как из человека рождается орангутанг, страшный и злой, но рождения человека нового я не видел… – сказал Алексей сухо.

– Вы ошибаетесь: рождается именно новый человек… – настойчиво повторил Георгиевский. – Будущее не за господином Корниловым и его присными, а…

– Милостивый государь, – холодно и строго сказал Алексей, вставая. – Я не имею чести знать вас, но я категорически запрещаю вам отзываться непочтительно о генерале Корнилове в моем присутствии…

– Позвольте: мы, надеюсь, пользуемся все одинаковой свободой слова здесь? – твердо отвечал Георгиевский.

– Не знаю-с… Но за эту вот свободу слова о генерале Корнилове, честнейшем и мужественнейшем патриоте, я заставлю отвечать всякого…

– Что это? Дуэль? Мы не рыцари средних веков, господин капитан!..

– Оставьте, Алексей, прошу вас… – вмешалась Лидия Ивановна. – Для меня… Пожалуйста…

– Не беспокойтесь, здесь я себе ничего не позволю… – успокоил ее Алексей и снова обратился к Георгиевскому: – По вашему призывному возрасту и штатскому костюму я вижу, что вы не охотник до вооруженных столкновений, но…

– Господин Георгиевский теперь в продовольственном комитете делами ворочает… – с легкой насмешкой сказала Лидия Ивановна. – Они кормят нас прокислыми отрубями и обещаниями рая и блаженства в будущем. Сегодня вместо хлеба из отрубей нам предложено было по чайнику, а по сахарному талону выдавали калоши, пару на одну семью…

– Лида! – с укором воскликнул Андрей Иванович.

– Отстань, Андрей Иванович! – раздраженно отмахнулась та.

– Но неужели у вас там все в погонах ходят, Алеша? – спросил Гриша, чтобы замять поскорее неприятную сцену. – Здесь это небезопасно…

– Нет, и там многие сняли… – отвечал Алексей. – Но я считаю, что я их заработал честно. И возвратить их я могу только тому, от кого я получил их, а не первому встречному… адвокату…

– Браво! Вот это так! – воскликнула Лидия Ивановна.

– Но надо же считаться с моментом!

– Ты знаешь, братишка, что я всегда был человеком прогрессивных убеждений… – сказал Алексей. – Я никогда не завирался и не терял головы, как ты, но я всегда понимал разумные требования времени: жизнь, в самом деле, не стоит. Но под огнем немецких батарей жизнь вообще представляется несколько иной, чем за самоваром. И мы все там очень… постарели, чтобы не сказать, поумнели. И я понял, что в нашей темной России надо быть очень и очень осторожным…

– Но, Господи, как все это старо, эти кресты, и нашивки, и погоны ваши! Неужели же ты, человек умный, сердечный, не слышишь в самом деле веяния новой жизни над нашими головами, над всем измученным миром? Неужели же вы все еще не верите в скорое воскресение всего человечества? Не верите после того, как на ваших глазах с легкостью прямо волшебной рухнули в прах вековые кумиры, власти которых, казалось, и конца не будет? А они вот рухнули, и мы дышим свежим, немножко пьяным ветром открывшихся нам просторов… И на месте разрушенного мы заложим фундамент светлого, величественного храма обновленного человечества, храма свободы, храма всеобщей радости… Неужели сердцам вашим ничего не говорит тяжкая участь обездоленных, их слезы, эта безумная, кровопролитная война, весь этот ужас, что творится в мире с начала дней его? Все это отжило, все это должно погибнуть, все это должно быть разрушено до самого основания…

– О! – тихо воскликнула Галочка. – Это что-то совсем новое, Гриша!

– Карфаген должен быть разрушен, и он будет разрушен, хотя бы пришлось заплатить за это десятью миллионами голов! – сказал Георгиевский.

– Зачем же десять миллионов голов? – поморщился Гриша. – Какой же это храм из мертвых черепов? Нет, мы будем больше действовать словом, примером, убеждать, доказывать…

– Гильотина много действительнее, чем слова!.. – усмехнулся Георгиевский.

– Как хотите, а у большевиков есть эта увлекающая дерзость замысла! – воскликнул Андрей Иванович, немножко кокетничая. – Может быть, им и не удастся обновить мир, но…

– Но в этом мире уже мы сидим без хлеба и без сахара… – перебила Лидия Ивановна. – И помни, Андрей Иванович: ходить тебе в новом мире без штанов. Имей в виду, последние таскаешь…

– Да будет тебе, Лида! – отмахнулся муж. – Ведь именно такими дерзаниями и подвигается мир вперед. Что такое Петр Первый? Тоже большевик своего рода. Большевики – это, может быть, новые Колумбы, и кто знает, может быть, им и в самом деле удастся открыть какие-то новые берега…

– Как я рад! – воскликнул Гриша. – Если даже такие люди, как Андрей Иванович, всю жизнь служивший народу, с нами, то что же может остановить нас в нашем движении в землю обетованную?

– Что ты был всегда немножко сумасшедшим, мой милый, это понятно: у тебя только вчера усики показались… – сказала Лидия Ивановна. – Но чтобы Андрей Иванович вдруг заговорил, как… какая-то бабушка русской революции, это уж совсем непростительно… И что скажет ваша невеста, господин новоявленный большевик? Я боюсь, что пятисот миллионов голов она рубить не захочет…

– Да, это не по мне… – сказала Галочка, волнуясь. – Я скорее останусь с теми, кто просто и без затей любят нашу старую Россию… Ни на какую землю обетованную я ее не променяю…

В передней взволнованно продребезжал звонок.

– Если бы ты знала, Галочка, как тяжело мне слышать тебя!.. – волнуясь, сказал Гриша. – И ты, и брат остаетесь на другом берегу. Но я верю, верю в торжество правды, в торжество жизни… Я знаю, что вы придете к нам…

– Я нет… – твердо сказал Алексей.

– И я тоже нет… – тихо, но так же твердо сказала Галочка.

– А если нет… нет… – задохнулся Гриша, – то чем же, как не великой жертвой, докажем мы нашу преданность святому делу? И в конце концов это сильнее меня: я не могу не пойти за ними…

В комнату, запыхавшись, вбежала в шубке молоденькая девушка с курносым носиком и оживленными глазками, Надя Раевская, служившая помощницей секретаря в одной левой редакции.

– Извините, и шубку снять не успела… – как горохом, посыпала она. – Только калоши сняла… Изумительные новости из Петрограда…

– Что такое? Что еще там? – посыпалось со всех сторон.

– Правительство пало… – едва выговорила Надя. – Я прямо из редакции к вам. Власть взяли большевики… И с боя…

– Ура! – крикнул восторженно Гриша.

– Как бы не дошло до столкновений и у нас в Москве…

– Надо идти посмотреть, как и что… – сказал Андрей Иванович не так уж восторженно.

– Куда там еще болтаться? – с неудовольствием остановила Лидия Ивановна. – Лучше за керосином в очередь сходи – Марфа совсем с этими хвостами с ног сбилась… А куда же защитник-то наш делся с железом и кровью?

– Бежал… – засмеялась Надя. – Переоделся, кто говорит – кормилицей, а кто – матросом, и бежал…

– Вот тебе раз! Пропали наши цветы теперь! В дверь выглянула Марфа.

– Там улицей рабочие идут с хлагами да с ружьями… – сказала она. – И орают, унеси ты Царица Небесная… Как бы стражения не вышла… Озорник ведь народ стал…

– Боже мой, а Левик? – встревожилась Лидия Ивановна.

– Я пойду ему навстречу… – сказала Галочка.

– Умоляю тебя: сиди смирно! – воскликнула мать. – Хоть ты-то не мучь меня… Собирайся, Андрей Иваныч… А вы, господа, извините: надо мальчика выручать… Вы тут посидите, мы сейчас…

–  Япобегу взглянуть… – сказал Гриша.

– И мне пора… – поднялся Георгиевский. – До свидания…

– Пойду папирос на дорогу возьму только… – проговорил Андрей Иванович, тяжело вставая.

– А я чулки теплые надену… – вздохнула Лидия Ивановна. – Что-то ноги болеть стали – должно, от очередей этих все…

И она устало вышла вслед за мужем из комнаты…

– Брат был неосторожен… – сказал Алексей, когда они остались с Галочкой вдвоем. – Вы не сердитесь на него: у него очень пылкий характер…

– Я не сержусь, но дороги наши разошлись совсем… – сказала Галочка, разглядывая свое вышиванье. – Он все порывается куда-то, а я остаюсь при старом…

– Завтра я уезжаю на Дон… – сказал после небольшого молчания Алексей. – Только вы никому этого не говорите…

– Так это правда, что там начинается что-то? – живо спросила Галочка. – А я думала, разговоры одни…

– Туда уехал верховный главнокомандующий генерал Алексеев… – сказал Алексей. – И Корнилов, уже там, говорят. И туда потихоньку собираются все, кто не хочет принять этого позора и гибели России…

– А мне можно будет сестрой?

– О нет… – живо отозвался Алексей. – Вы слишком молоды. Это очень опасное дело…

– Тс… Идет мама… Но – я приеду… – тихонько шепнула Галочка.

– Андрей Иваныч, не забудь калоши надеть… – крикнула назад Лидия Ивановна, появляясь в дверях.

– Что же надевать их? Все равно текут… – отозвался старик из коридора.

– Эх вы! Калош завести себе никак не можете, а тоже царство небесное налаживать беретесь… – усмехнулась Лидия Ивановна. – Ну идем, идем…

– А на Дон я приеду непременно! – шепнула Галочка в дверях Алексею.

Пошумев немножко в передней, все ушли. Галочка осталась одна. И, заложив руки за спину, она задумчиво стала ходить по комнате.

Тишина, сумерки, глухая печаль…

И вдруг где-то в отдалении бухнул глухо и страшно пушечный выстрел. Галочка испуганно вздрогнула и прильнула к окну. И еще выстрел, еще и еще – точно кто-то огромный и страшный стучал чудовищным кулаком в двери жизни… Галочка, побледнев, крепко сжала руки и в безмолвной мольбе посмотрела на образ…