Текст книги "Распутин"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 81 страниц)

Граф минуту поколебался. Но было очень интересно.

– Нет, в такого Бога я не верю… – сказал он с выжидательной улыбкой. – Но есть ведь и другой Бог…

– Какой?

– Да много их… Есть, например, люди, которые так называют то безличное духовное начало, которое… ну, составляет основу нашего бытия… что ли… – с большим затруднением подыскивая выражения, сказал граф. – Но другие, напротив, возражают, что это только их представление, что ли, идея… фантазия…

– Как домовой?

– Почти!.. – засмеялся граф.

– Значит, и тут достоверности полной нету, а кто так, кто эдак… – заключил Григорий задумчиво. – Вот это как раз то, что я и говорю: веры настоящей у людей теперь не стало совсем. Ни во что никто путем не верит… Все нарушилось… Ты не думай, я много ведь смолоду еще по людям шатался… по монастырям… по отшельникам всяким… Все высматривал, выспрашивал… Веры настоящей нету теперь…

– Ну, есть и такие, которые в свое крепко веруют…

– Нет, нету… Раньше вон столоверы наши за перстосложение живьем себя сжигали – это вот вера! А теперь этого нету…

– Как – нет? Да у вас вся Сибирь полна такими самосожигателями!

– Ты это что, про красных, что ли?

– Да.

– Пустое! – пренебрежительно махнул Григорий рукой. – Не только по монастырям, и по красным много я шатался, поговорить, как и что, разузнать. Нет, это все народ легкий… Прежде всего, как только соберутся, так сичас спорить давай и кажний свое отстаивает. А ежели правд много, то значит – нету правды никакой…

– Да для него-то это правда, раз он за нее жизнь свою сломал и в Сибири гниет…

– Нет, тут много игры ума… – упрямо отвечал Григорий. – И опять же и гордость большая: я ли, не я ли, Кузьма Сидор Иваныч… А сурьезной веры я там не нашел. Может, и верно, что есть такие, ну мне не попадались. Да и что толку, ежели вера, а ума нету? – своим особенным, скучливым тоном добавил он. – Из них толков не будет никаких…

– Да каких же толков вам, собственно, надо? – засмеялся граф. – Если свою собственную линию вести поумнее, то ничего, жить можно…

– Ну, чего там свою линию… – тоскливо сказал Григорий. – Ну ограчил вон ты за свое имение большие деньги, припрятал их куды-то, сидишь и трясешься над ними… Чаю стакана, и того гостю не предложил…

– Да я с величайшим удовольствием…

– А куды ты копишь? Зачем? И сам не знаешь… – не слушая его, продолжал Григорий. – У самого вон виски-то седые, наследников нету, а трясешься. Полно-ка, Миша, с собой не возьмешь! Еще годков пять, десять пропрыгаешь, а там на стол носом кверху, сгниешь, и всему конец. Так что же и трястись над дерьмом?

– Вам хорошо говорить-то, когда вы у источника всех благ земных стоите… – усмехнулся граф.

– А на кой пес они мне, эти блага твои земные? Кто что мне дает, я все раздаю: утром стюденту какому бедному, а вечером – цыганке хорошенькой. Пущай пользуются… Не стоит труда вожжаться… – сказал Григорий. – За все это человек от глупости хватается, а чтобы тут приманка какая была, ничего этого я не вижу. Скушно, скушно мне, Миша, вот что… Поедем хошь со мной к нам, в Тобольскую, на вольную волюшку! Рыбу ловить будем. Медом угощу… Вы здесь такого и не едали. Шибко у нас в Сибири цветы духовиты… А Федоровна моя пельменей тебе таких савостожит, что и тарелку-то съешь… Поедем!

– Да что вы это, Григорий Ефимович? Такую даль… – засмеялся граф. – Здесь дела…

– Ну, в Сибирь не хочешь, ужинать куда поедем, что ли… – сказал Григорий, вставая. – Такая во всем скука.

Граф моментально прикинул, что такое настроение Григория можно использовать с большой выгодой для себя, и охотно согласился, хотя предстоящие большие расходы и были ему неприятны…

XI
ГРИГОРИЙ ГУЛЯЕТ

Чрез три часа в большом отдельном кабинете знаменитой виллы Родэ стоял дым коромыслом. К Григорию по пути быстро налипло много всяких благоприятелей– большинство из них он и по имени как не помнил, – и всякий старался кто во что горазд: и старцы, и юнцы, и светлейшие, и проститутки, и сановники, и смуглые черноглазые цыганки, визжавшие и кривлявшиеся под мерный стон гитар, и светские дамы. Пьяны были все за исключением двух до конца ногтей корректных чиновников, которые были, как всегда, командированы от департамента полиции для охраны Григория и для охраны отчасти и от Григория и которым было поручено оплачивать все его пьяные счета немедленно на месте из сумм департамента. Пьяны были все, но все ли веселились, было неясно, но казалось, что многие только кривлялись, притворялись веселыми. Но было очень шумно, очень угарно…

Григорий, сильно выпивший, сидел в сторонке с графом, который пил очень осторожно, и уже немного неверным языком говорил:

– Все видимость одна… И за то, что ты меня в этом удостоверил… по книгам… считай, что Григорий должен тебе… Теперь на ефтот счет у меня твердо… не твердо, твердого ничего нету, ну а все же поддержка… Я думаю, что всех этих домовых человек со страху придумал… потому пусто очень без этого, жутко… А ежели все понять до точки, то ножом по горлу и каюк…

– Ну нет! Ножом по горлу я не согласен! – смеялся граф. – Я бы лучше вот за границу теперь прокатился, проветриться немного да посмотреть, как там и что…

– Чать, деньги прятать? – равнодушно сказал Григорий. – Так и поезжай. Скажи, пожалуйста, сколько в тебе умственности, а в то же время какую ты слабость в себя пустил, а? Ну что жа, всякий по-своему с ума сходит, говорится. У всякого свой домовой…

– Если бы вы мне, Григорий Ефимович, помогли в этом деле, я был бы весьма вам обязан… – сказал граф. – Так, по пустякам, теперь за границу ехать не совсем ловко. Надо дело какое-нибудь придумать…

– Ладно. Приезжай завтра ко мне и все обскажешь, как и что… – отвечал Григорий. – А сичас не говори, все равно спьяну забуду…

Двери широко с шумом раскинулись, и в дымный шумный кабинет вошла Лариса Сергеевна в шикарном вечернем туалете и молоденькая, как будто армянского типа, стройная и хорошенькая женщина в бриллиантах и дорогих мехах. При виде ее глаза Григория вдруг загорелись зеленым огнем.

– А-а, московская, московская… – приподнимаясь, радостно проговорил он. – Ну, не чаял, не гадал. Вот порадовала… Ах, порадовала…

И он без всякого стеснения крепко троекратно поцеловал и смеющуюся, как всегда, Ларису Сергеевну, и московскую гостью, которая давно занозила его, но не давалась, точно играла, точно добивалась чего. И взяв ее под руку, он отвел ее к низкому дивану в углу подальше от стола.

– Ну, садись… Рассказывай, как там у тебя… – говорил он. – Может, испить чего хочешь?.. Шампанского?

– Пожалуй… – с улыбкой сказала новая гостья, снимая перчатки.

Григорий сам принес ей бокал играющего шампанского и сел рядом с ней.

– Ну что мужик твой? Отпустил одну тебя, не побоялся? Да и бояться нечего: недоступная ты… – говорил Григорий, жадно глядя на нее. – Ах, это дело не так у тебя, не так! Не суши свое сердце без любови: без света ее душа темнеет, и солнце радовать не будет… И Бог отвернет лик свой от тебя. Нельзя идти наперекор велениям его! Пожелал я тебя во как, а это от Бога, и грех отказывать…

– Да на что же тебе, святому, моя грешная любовь? – сказала красавица, тепло и как будто чуть-чуть печально глядя в его возбужденное и точно ожившее лицо.

– Какой я святой? Я грешнее всех… – сказал Григорий серьезно. – А только в ентом греха никакого нет. Это все люди придумали… Посмотри-ка на зверей…

– Да ведь зверь тварь неразумная… – сказала красавица своим удивительно певучим, точно бархатным голосом. – Зверь и греха не знает, и Бога не знает…

– Не говори так… – остановил ее Григорий. – Нет, нет, так говорить не следует… Мудрость в простоте, а не в знании… Так-то вот, котенок мой… И не противься, не противься желанию моему…

– Я сказала тебе, Григорий: нет и нет… – сказала красавица. – Я люблю бывать у тебя и слушать тебя, а это – нет!

– Ох, не играй со мной… Ох, не играй… – точно простонал Григорий. – Не знаешь еще ты меня, котенок… Я такого могу наделать, что и сам себе не поверю… Ох, не играй!

Он весь побледнел и вдруг, скрипнув громко зубами, взвился и бросился к столу.

– Ну вы там, фараоны! – из всей силы дико крикнул он. – Валяй мою любимую! «Еду, еду, еду к ней…» Ну, живо…

Снова мерно застонали и зарокотали гитары, и невысокая, уже немолодая, полногрудая цыганка низким контральто с характерными подвывами завела любимую песню Григория, и как только хор подхватил зажигательный припев, побледневший Григорий вдруг обвел всех своим тяжелым взглядом, точно сам не зная, что ему делать, снова громко скрипнул зубами и, вдруг схватив со стола полную бутылку шампанского, со всего размаха хватил ею в огромное зеркало в простенке. Взвизги женщин и хохот мужчин точно опалили его, и вот со стола полетели на пол вазы с фруктами, бокалы, бутылки, подносы, и с сухим треском разлетелась в куски и огромная картина на стене, и стул, которым Григорий с дикой силой пустил в нее. И остановился, не зная, что еще сделать, и дрожа всем телом, только повторял глухо:

– У-у-у… У-у-у… Валляй! Эй, вы там, тащи вина еще!.. Гришка пить хочет…

– C’est à se tordre! – повторял со смехом принц Георг, картавя. – Il est impayable! [49]49
  Умрешь со смеху!.. (фр.).


[Закрыть]

– Пой, цыгане! Вал-ляй! – кричал Григорий. – Все к чертовой матери!

И в то время как одни официанты торопливо подбирали осколки посуды и зеркал и обломки мебели, другие так же торопливо несли на подносах новые запасы вина и фруктов. Григорий жадно пил шампанское и, видимо, приходил в себя.

В это время одна из его гостей, красивая, строгого типа женщина, родовитая княгиня фон Лимен, с бледным матовым лицом и большими черными глазами, жена знаменитого гвардейца-усмирителя 1905 года, подсела тихонько к московской гостье.

– Это все вы виноваты… – сказала она тихо и ласково. – Отчего вы так противитесь ему? Он ужасно тоскует по вас…

– Извините, я совсем вас не понимаю… – сказала красавица. – Подумайте, что вы только говорите!..

– Ах, оставьте эти смешные предрассудки! – сказала княгиня. – Не спорю, может быть, это и грех вообще – хотя он и говорит другое, – но с ним всякое дело свято… Я принадлежала ему и горжусь этим…

– А муж?! – с удивлением тихонько воскликнула красавица, глядя на свою собеседницу широко открытыми глазами.

– И муж считает это великим счастьем… – твердо отвечала та. – Не мучьте его… Мы все, друзья его, готовы на коленях вас умолять… Он говорит, что в этих муках он теряет свою силу. А он так нужен всем нам и России…

«Что она, сумасшедшая или что?» – с удивлением думала красавица, глядя на свою собеседницу во все глаза.

Слышавшая весь этот разговор бойкая Лариса Сергеевна хохотала: ей казались ужасно смешными и хлопоты черноглазой княгини, и те трудности, которые считает нужным воздвигать такому пустому в сущности делу московская гостья. Лариса Сергеевна заражалась все более и более новыми петроградскими настроениями и жила очень широко и весело, и если не закидывала своих последних чепчиков за традиционные мельницы, то только потому, что ей уже давно нечего было закидывать.

– Еще! – крикнул Григорий, подставляя свой бокал Мишке Зильберштейну, банкиру, толстому и лупоглазому.

Тот предупредительно налил ему еще шампанского.

– Ничему так не завидую я в вас, Григорий Ефимыч, как вашей способности… гм… любить прекрасных женщин… – блестя масляными глазами, неверным языком проговорил он, смеясь нелепо. – В ваши годы, и такая сила…

– А что? Или прокис уж? – небрежно сказал Григорий, допивая бокал. – Так ты сходи к моему дружку Бадмаеву, – кивнул он на маленького смуглого в странном белом костюме тибетца, который невозмутимо и серьезно глядел на все своими черненькими глазками. – Он тебе таких специй даст, на стену полезешь… У них, чертей косоглазых, это дело сурьезно поставлено. Сходи, попробуй…

– Да неужели… помогает? – удивился тот.

– Попробуй… – повторил Григорий и отвернулся от банкира. – Русскую! – крикнул бешено Григорий. – Ну вас к черту, не орите, довольно! – цыкнул он на цыган. – Эй ты, светлость, жарь русскую… Или нет, валяй лучше «Во саду ли, в огороде…» или «По улице мостовой»… Ну, поворачивайся!

– Impayable! – повторил с восторгом принц Георг, садясь за пианино.

– А вы все тащи к чертовой матери ковер!.. – распоряжался Григорий. – Ты, князь, какого черта… не слышишь, что ли… Тащи, говорю, ковер!..

Налитой кровью князь-гвардеец, муж черноокой княгини, с полным усердием бросился снимать с помощью других большой ковер. Но они переусердствовали и повалили стол со всем, что на нем было. Снова со звоном посыпались на паркетный пол бутылки и хрусталь. Везде стояли лужи шампанского. Женщины визжали и с хохотом вытирали салфетками облитые туалеты. Мужчины хохотали как помешанные. Лакеи сунулись было подбирать, но Григорий одним словом вымел их вон из кабинета.

– Чище, чище отделывай! – строго крикнул он принцу. – Размок, что ли? Чище!

И вдруг, стукнув ногами о пол, он сделал выходку.Всех точно невидимым огнем каким зажгло. Песня огненно вихрилась. Лицо Григория было бледно, ноздри раздувались, и глаза горели. Все жилочки, все суставчики перебиравшая песня разгоралась, и Григорий вдруг понесся среди битого хрусталя и луж шампанского по комнате. То приседал он, выкидывая ногами, то отбивал ими дробь по паркету, то снова несся, точно ничего не видя, вперед, и на лице его были строгость и упоение. Уменье его было совсем не так уж велико, но страсть его пляски зажигала всех…

– Ну, Сергеевна… – крикнул он вдруг пьяно хорошенькой Ларисе. – Ай задремала?!

И помахивая беленьким платочком, Лариса неудержимо понеслась за отступавшим перед ней Григорием. И увернулся он точно, и рассыпался перед ней мелким бесом, и пошел на нее вдруг грудью, четко и легко отбивая сильными ногами такт веселой песни.

Из угла с дивана на него ласково и тепло смотрела приезжая красавица…

Сердца разгорались под дробные зажигающие звуки пианино, и вдруг толстыйналитой генерал, муж черноокой княгини, разом сбросил свой мундир и пустился вприсядку, но поскользнулся в луже шампанского и растянулся в ней. Все загрохотало диким хохотом.

– Тьфу! – досадливо плюнул Григорий. – Плясать, и то черти паршивые не умеете! Пить, пить, пить! – крикнул он дико.

И в широко раскрытые двери официанты снова внесли на больших подносах все, что требовалось: вкусы и порядки Григория Ефимовича они знали.

И снова диким гомоном зашумела пьяная компания…

Какого-то совсем зеленого конногвардейца мучительно рвало около пианино. Принц коснеющим языком издевался над ним…

Чрез неделю уже радостный, довольный собой граф Михаил Михайлович выехал чрез Хапаранду на Стокгольм с важным поручением в Англию…

XII
«ПЯТЬ ЧАСОВ У ФОНТАНА»

Ночь на вилле Родэ закончилась таким грандиозным скандалом и побоищем, что с утра о ней заговорил весь город. Газеты не посмели остановиться на этом происшествии, но зато всюду – по редакциям, в частных домах, а в особенности в кулуарахДумы – было много возмущения, сверкания глазами и жестов. В Думе в самом воздухе даже как будто чувствовалось какое-то грозовое напряжение. Миллионы больших и маленьких бедствий терзали русскую землю, но обо всем этом люди не хотели, даже просто не могли думать: все застилал собою этот серый, землистый, пьяный и ненавистный лик, этот отвратительный мужик, в грязных лапах которого было все, вся судьба миллионов людей – как, по крайней мере, очень многим из них это казалось…

Вообще на очереди был так называемый большой день.Депутаты были почти все в сборе, хоры с раннего утра были переполнены публикой. Пристава имели вид достойный и значительный. Когда стало известно, что председатель Государственной Думы М. В. Родзянко задержался в Ставке и к заседанию не поспеет, все были разочарованы, но делать было нечего. Председательствовать в отсутствии его должен был князь В. М. Волконский. Он был близок к царской семье, и, зная, что сегодня предстоит штурм оппозиции, направленный довольно откровенно в сторону двора или, точнее, государыни и разных безответственных влияний,он был определенно смущен. Правые во главе с большим и кудрявым Марковым II в его каком-то всегда уездном костюме развивали лихорадочную энергию, категорически, но, конечно, под страшным секретом утверждая, что у министра внутренних дел уже лежит в портфеле подписанный государем указ о роспуске Думы, если только оппозиция посмеет коснуться личности государыни и вообще дел двора. Оппозиция заколебалась, и заседание было отложено на неопределенное время: депутаты разбились по фракционным помещениям, и там в дыму папирос и сигар закипели горячие дебаты.

Соображения осторожности быстро победили, и целый ряд видных ораторов – и Керенский, и Герман Мольденке, и Милюков, – бледные, раздраженные до последней степени, от своих выступлений отказались.

Но едва ли не больше всего шума было у правых: худой, рыжеватый, нервный Пуришкевич страстно настаивал на том, что правда о положении страны должна быть сказана с трибуны Государственной Думы: это будет полезно не только стране, жаждущей хоть струи свежего воздуха, но и прежде всего для трона. Splendid isolation [50]50
  «Блестящее одиночество» (англ.) – английская доктрина отказа от длительных союзов с другими державами.


[Закрыть]трона в такой тяжелый для России момент есть величайшая опасность: наверху должны, наконец, узнать, что думают и чувствуют и говорят все честные русские люди. Кудрявый Марков II, опасный демагог, развязно вравший, что за ним стоят миллионы истинно русских людей, готовых сложить по его знаку головы в защиту исконно русской царской власти, человек, наивно, но очень твердо уверенный, что он обладает какою-то особенной мудростью, которая называется государственной и которая состоит в том, чтобы говорить и делать не то, что думаешь, – Марков II упорно, упрямо возражал Пуришкевичу, находя, что и без того об интимной жизни двора говорят больше, чем следует, что дело честных патриотов не раздувать без конца эту болтовню, а всеми силами стараться потушить ее: получавший от казны большие деньги на свою высокопатриотическую деятельность, он боялся этих отважных выступлений и думал, что пока что лучше – для него лучше – молчать.

– То, что вы изволите рекомендовать, это политика страуса, который, спрятав голову за камень, думает, что его никто не видит… – вскочив и нервно жмурясь, бросил ему Пуришкевич в бешенстве. – Молчать теперь – это преступление! Мы должны нашим криком разбудить безмятежно спящих… если они еще живые люди. Чрез полтора часа я с своим поездом уезжаю на фронт, и вы будете изменниками родине, если не поднимете вашего предостерегающего голоса… Позвольте вам доложить один маленький фактик, который, может быть, раскроет вам глаза на положение армии и страны. Как вам известно, Георгиевская дума присудила государю императору Георгия. И вот не прошло и недели, как я сам – сам, сам, своими ушами! – слышал, как молодые сибирские стрелки на фронте смеялись: «Царь с Егорием, а царица – с Григорием…» Понимаете вы, чем это пахнет?!

– Расстрелять пару таких мерзавцев, и все разом будет кончено… – отрывисто бросил худой хлыщеватый Замысловский.

– Разумеется! – поддержал его Марков, раздувая ноздри. – Это только хулиганство и ничего больше…

– Тогда вам придется расстрелять три четверти России… – запальчиво крикнул Пуришкевич. – И в первую голову – меня! Ибо и я признаю, что положение создано невозможное, невыносимое…

Марков во главе своих не уступал – упрямо, тупо, некрасиво. Многие, если не все, понимали главную причину его осторожности и смиренномудрия и, разделяя его опасения шума, все же отворачивались от него.

– Прекрасно… – кричал Пуришкевич, жмурясь. – Превосходно… Подведем итоги… Раз правая фракция не желает исполнить своего патриотического долга, все, что мне остается, это – уйти из нее…

В густо накуренной комнате сразу горячей волной поднялся шум. Несколько голосов вперебой кричали:

– Но это будет прежде всего скандал… Как отзовется это на партии в глазах страны? Это значит ставить свое личное самолюбие выше интересов общего дела: раз по-моему не выходит, так пусть все идет прахом! Нет, Владимир Митрофанович все же прав: и молчанию должен быть предел! Но мы не можем же выступать рука об руку с кадетами-мадетами и прочей сволочью…

– Господа, – сдерживая себя, сказал Пуришкевич громко и с достоинством. – Позвольте заявить вам совершенно определенно о моем выходе из фракции… Сегодня выступить в Государственной Думе я не могу: поезд отходит на фронт, где у меня много важного и неотложного дела. Но при первой же возможности и очень скоро я вернусь и публично на всю Россию уже не от имени фракции, а от своего собственного скажу честно все, о чем вы молчите.

Сделав общий поклон и громко хлопнув дверями, Пуришкевич, более чем когда-либо бледный, вышел. Марков среди гвалта в табачном дыму в кругу осаждавших его партийных друзей с сожалением разводил руками, пожимал плечами и что-то такое говорил о высоких качествах глубокоуважаемого Владимира Митрофановича, которому, однако, очень вредит это его постоянное желание играть первую скрипку, искать аплодисментов, дешевых эффектов: если Керенский плох слева, то не хорош он и справа… Он делал вид, что огорчен уходом знаменитого депутата из фракции, но на самом деле в душе он был очень доволен этим: и скандала сегодня не будет, и вообще бешеный и резкий Пуришкевич часто мешал ему в его государственно-мудрых расчетах, как называл он свои расчеты.

Пуришкевич, ничего почти от волнения не видя, быстро шел «огромными покоями Таврического дворца, который гудел, как растревоженный улей: озабоченные лица, беготня, хлопанье дверями, возбужденно беседующие местами группы депутатов – все говорило об озлоблении, тревоге, смуте. Пуришкевич на полном ходу налетел на озабоченно спешившего куда-то Милюкова, усталого, подчеркнуто серьезного, похожего на почтенного английского полковника в отставке.

– Вы выступаете? – на ходу спросил его Пуришкевич и, не дожидаясь ответа, продолжал торопливо: – Наша фракция решила мужественно молчать, и я подал свое заявление о выходе. Мы с вами противники, Павел Николаевич, но в этом деле я с вами. Молчать нельзя…

И пожав руку противника, он устремился к выходу. Милюков почувствовал себя на мгновение смущенным: и кадеты только что решили помолчать. Пуришкевич выбежал на подъезд. Его большой автомобиль с ярко выписанным на кузове девизом владельца «Semper idem» [51]51
  Всегда тот же, всегда одно и то же (лат.).


[Закрыть]– эти два слова Пуришкевич, большой любитель латыни, всовывал везде, где только мог, – стоял слева. Он махнул рукой шоферу и с помощью сидевшего в автомобиле доктора Лазаверта, главного врача его поезда, бритого, сильного и бесстрашного человека, на ходу вскочил в автомобиль.

– Ради Бога, простите, доктор, что я заставил вас ждать… – сказал все еще взволнованный Пуришкевич. – Ужасно сумбурный день…

И он вкратце и, как всегда, горячо рассказал доктору обо всем происшедшем.

С очень большим запозданием, но заседание Думы открылось наконец. В зале чувствовалась какая-то неприятная угнетенность и не остывшая еще нервность. Князь В. М. Волконский, только что выпивший рюмку водки – по случаю трезвости он носил эдакий флакончик с водкой в жилетном кармане – и закусивший в буфете горячим пирожком, чувствовал теперь себя не только вполне хорошо, но даже весело: на сегодня противная буча эта миновала, слава Богу! Порядок дня был довольно серенький, и только под конец можно ожидать несколько неприятных моментов: на очереди был, между прочим, запрос о действиях военной цензуры, и, по слухам, оппозиция – от нее должен был выступить В. П. Молотков – собрала довольно красочный материал.

«Если бы только это провести как следует, и тогда дело в шляпе… – думал князь, рассеянно оглядывая залу, где настроение быстро угасало, и хоры, где публики значительно поубавилось. – И нужно же, чтобы этот толстый черт Родзянко уехал…»

Большой честолюбец, князь вел свою линию очень осторожно и был уверен, что его игры никто не понимает.

Заседание шло, вялое, серое, скучное. Чувствовалось, что настроение так упало, что даже такой зажигательный вопрос, как действия военной цензуры, и тот сегодня едва ли уже зажжет Думу – в крайнем случае, можно было ожидать какой-нибудь эффектный жест со стороны Германа Мольденке, очередную филиппику Керенского или очередную глупость Чхеидзе. Но князь все же немножко опасался. Он осторожно взглянул на часы, посмотрел в запись ораторов, сообразил продолжительность всей этой канители– как про себя называл он все эти разговоры – и взглянул в сторону оппозиции: В. П. Молотков, или, как его все звали, Вася, жирный блондин с уже заплывающими глазками, скрестив руки, как Наполеон, и свесив уже лысеющую голову набок, мирно спал.

В голове князя яркой искоркой промелькнула какая-то веселая мысль. Рыжие усы его зашевелились в сдержанной улыбке. Он взял небольшой листок бумаги и, изменив почерк, написал: «5 час. около фонтана. Э.».Эта Э. была очень хорошенькая стенографистка Думы, за которой волочились решительно все, и в том числе Вася. Князь сделал знак одному из приставов, и когда тот почтительно подошел, князь передал ему записочку и тихонько сказал:

– Положите на пюпитр перед Молотковым, но только не тревожьте его сна…

Пристав, сдерживая улыбку, выполнил поручение, и князь, кося одним глазом на мирно спавшего депутата, продолжал уверенно вести заседание.

Вдруг Вася очнулся, увидал бумажку, прочел ее, торопливо посмотрел на часы и, быстро схватив свой желтый, довольно потертый – это было своего рода шиком – портфель, понесся вон. Князь, сдерживая улыбку, тоже справился по часам о времени и вдруг погнал заседание на всех парах.

– Что это с ним сделалось? – удивлялись все в зале. – Точно муха какая укусила… Вероятно, позавтракать не успел. Да, впрочем, что же и тянуть: раз главное на сегодня сорвалось, воду в ступе толочь нечего…

Князь вызывал ораторов одного за другим, увесистыми замечаниями быстро пресекал потоки их красноречия, оборвал Чхеидзе, смутил какого-то очень демократического трудовика замечанием, что он все повторяется, и гнал, гнал… Была недалека уже и очередь В. П. Молоткова, но Васи не было. Среди депутатов началась тревога, перешептывание, беготня, но – Васи не было…

– Слово принадлежит В. П. Молоткову! – громко и уверенно проговорил князь.

По зале пробежала волна: Васи не было!

– Слово принадлежит князю И. И. Зарайскому…

Старый, тонкий, длинный, похожий на Дон Кихота князь, соглашаясь, что военная цензура иногда по неопытности и делает ошибки, и даже крупные ошибки, все же полагал, что не следует производить по этому поводу большого шума, не следует видеть в этом какого-то злого умысла: все мы одинаково любим свою родину, все стараемся помогать ей, а если иногда кто и ошибется, то не ошибается только тот, кто ничего не делает. И что скажут наши доблестные союзники, и что скажет наш опасный противник, если мы наше грязное белье будем так мыть на глазах всего света? Чхеидзе – белолицый, черноволосый, с кавказским акцентом, который невольно напоминал разные смешные кавказские анекдоты, – попробовал было занестись, но и он настроения не поднял: все устали от напряженных волнений дня, всем хотелось есть, всем хотелось собраться уютно где-нибудь и по душам обстоятельно, откровенно обсудить создавшееся положение. Была предложена формула: «Обращая самое серьезное внимание правительства на ошибки и злоупотребления военной цензуры, часто причиняющие серьезный ущерб даже самым благонамеренным органам печати в их патриотической деятельности, и предлагая правительству принять все от него зависящие средства для устранения этих недостатков, Государственная Дума переходит к очередным делам». Формула была принята недружно, как-то нелепо, с возгласами с мест и звонками председателя, но была принята.

В это мгновение одна из дверей быстро отворилась, и в зале появился с своим желтым потертым портфелем под мышкой Вася, румяный с мороза, с выражением недовольства на самоуверенном лице. Он метнул сперва недовольный взгляд в сторону хорошенькой Э. – она, ничего не подозревая, украдкой рассматривала себя в крошечное кругленькое зеркальце. Привычным взглядом Вася окинул зал, полный теперь смутного шума, и оторопел. Его друзья с упреками и жестами устремились к нему. Он оправдывался. Те наседали.

– Но, господа, не могу же я бороться с законами естества! – возразил он. – Мне необходимо было в аптеку. Я говорил вам, Дмитрий Иванович, что этот чертов соус tartare [52]52
  Sause tartare – соус с каперсами и горчицей ( фр.).


[Закрыть]даст себя знать… И я никак не мог предположить, что вы будете пороть такую спешку с таким важным запросом…

Уверенный звонок председателя покрыл шум.

– Господа, прошу не шуметь! – твердо крикнул совсем веселый князь. – Оглашается порядок следующего заседания…

Но в эту минуту где-то в дверях послышался сдержанный тяжкий бас Родзянки, и в зале появилась его огромная, монументальная фигура. Он только что вернулся из Ставки. Совсем не слушая уже председателя, депутаты вставали с мест и, переговариваясь, направились в сторону Родзянки: он должен был привезти если не важные, то во всяком случае очень интересные новости. Все жадно обступили его. Другие, торопливо одеваясь, спешили кто в ресторан, кто домой.

– А вы что же это, сударыня, как шутите со мной? – тихо, с притворной строгостью, улучив удобную минутку, спросил Вася хорошенькую Э. – Если я теперь простужусь и умру, это будет ваша вина перед Россией. Так с народными избранниками не поступают…

Та удивленно подняла на него свои хорошенькие глазки, стараясь понять смысл этих странных слов. И удивление ее было до такой степени неподдельно, что Вася сразу понял, что кто-то подшутил над ним и подложил ему свинью.

– Нет, нет… – засмеялся он. – Это я так только, пошутил…

И, прижав свой потертый портфель с потрясающими документами о действиях военной цензуры под мышкой, Вася уверенно направился к Родзянко, чтобы узнать от него самые свежие новости из Ставки…