Текст книги "Распутин"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 81 страниц)

XXIV
ВЕСТЬ ИЗ ПРЕКРАСНОГО ДАЛЕКА…

Огромная страна вся кипела слезами и кровью. Как всегда, люди в крови друг друга хотели найти разрешение мучивших их загадок жизни и, как всегда, бесплодно. Еврей Канегиссер убил кровожадного еврея Урицкого, и тысячи ни в чем не повинных людей, называемых баржуазами, были казнены за это; еврейка Каплан стреляла в Ленина и слегка ранила его, – снова тысячи ни в чем не повинных людей заплатили за эту рану безмерными страданиями и жизнью; писатель-социалист неугомонный Савинков организовал в целом ряде городов вокруг Москвы восстания, которые все провалились, – снова тысячи и тысячи людей, никакого отношения к этим восстаниям не имеющих, их боявшихся, пролили за них свою кровь в чрезвычайках. Эти полосы безудержного террора захватывали всегда и тихий Окшинск: было расстреляно еще несколько оцепеневших от ужаса буржуев, а другие буржуи – купцы, чиновники, зубные врачи, священники, учителя гимназии, барыни, земцы, журналисты и тому подобные – были в наказание поставлены мыть полы в казармах, чистить там отхожие места, шить какие-то мешки.

– Но у нас нет ниток! – робко сказали буржуйки.

– Так шейте без ниток! – грозно рявкнуло начальство.

И вот в то время, когда останавливались последние фабрики, разрушались без ремонта истрепанные железные дороги, умирали города, нарастал голод, бесконечные тысячи людей под страхом ужасных мучений и даже смерти должны были делать дела явно ненужные, явно бессмысленные, как эти окшинские буржуйки, которые, взяв холст и иголки, целыми часами под присмотром красноармейцев сидели и, протыкая холст иголкой без нитки, делали вид, что шьют. Елена Петровна, очень расстроенная отсутствием всяких вестей от Евгения Ивановича и нарастающим голодом, который грозил уже самому существованию ее детей, плакала жгучими слезами досады и отчаяния, а старая, совсем как-то затихшая – ее чрезвычайно потрясло известие о расстреле ее старой приятельницы, матери Таисии, игумений Княжого монастыря, – Анфиса Егоровна тихонько молилась…

И все нетерпеливее становились наскоки большевиков на Княжой монастырь. Сперва расстреляли игуменью мать Таисию за то, что она не хотела выдать новому начальству аннулированные советской властью процентные бумаги, а потом под предлогом недостатка квартир в городе вселили в девичий монастырь команду выздоравливающих красноармейцев. И все ходили, все кружили по обители подстриженные молодцы в кожаных куртках. И в самом монастыре под ударами урагана шла большая неурядица: часть монахинь охотно отдалась веселой жизни, часть повыходила замуж, другие требовали проведения в жизнь советских начал, уничтожения игумений и управления монастырем советом выборных монахинь… Но потихоньку страсти улеглись, и если немало инокинь улетело за белые стены монастыря в широкую и бурную жизнь, то оставшиеся притихли, сплотились и, прячась от подбритых молодцов, больше времени проводили в молитве и трудах…

Но и оставшиеся сестры переживали тяжелую душевную смуту. Они видели безудержный разгул темных масс, их дикую месть вчерашним хозяевам жизни, беспощадное издевательство человека над человеком, неслыханные насилия, жестокость, кровь, гибель ни в чем не повинных людей, и иногда душа их невольно наливалась ответной злобой.

– Это грех… – сказал как-то Ирине отец Феодор, похудевший, но точно просветленный, вернувшись с уборки загаженных улиц города. – Не сказал ли Спаситель: «Прости им, Отец, ибо не ведают, что творят?» Нельзя негодовать на них за то, что они темны: это наш страшный грех. И наши страдания – это только расплата за этот грех. Большевики законные дети наши… И именно дети, несмотря на всю их жестокость. Вот помните, был у меня на той неделе обыск? Ну обшарили все, глядят, на столе валяется старенькая книжонка по астрономии – «Астрономические вечера» Клейна. Зацепились: что это такое? Я сказал. Заинтересовались картинками, стали расспрашивать, и обыск закончили долгой беседой по астрономии. И как слушали! А уходить стали, простились уже мягко и ласково… Ах, если бы мы вовремя пошли к ним, чтобы побеседовать так!

Ирина понимала, умом понимала, что это верно, что это так. Видевшая близко весь ужас и преступления безумной войны, сама в этих пучинах сломавшая всю свою жизнь, она понимала, что люди, прошедшие эту страшную школу преступления, почуяв волю, и не могли быть иными. Она знала, чего бродят по монастырю молодцы с подбритыми затылками и наглыми глазами чего высматривают они тут, и замирала в ужасе и целыми ночами молилась. Она похудела, еще более побледнела, и какою-то новой, страшной, огневой красотой было красиво ее прекрасное лицо и эти большие, опаляющие глаза… И вспоминались иногда безвозвратно улетевшие годы ее молодости, когда все было так чисто, ясно и любо, и билась она душой о страшную загадку: куда же это все вдруг пропало, что и как погубило радость жизни, почему так жестока судьба? О Евгении Ивановиче она старалась не вспоминать: весь поэтический флер как-то сам слетел в эти жуткие дни с той встречи их в Горках, она отчетливо знала, что под флером этим прячется то же, что возмущает ее в наглых взглядах подбритых молодцов, и отстраняла от себя такие воспоминания…

И еще уплотнили большевики монастырь, поставив в него пулеметную команду. Солдаты ругались скверными словами, лущили без конца семечки, а некоторые нарочно входили в церковь с папироской в зубах и в шапках, а все стены монастыря были исчерчены непристойными надписями и рисунками. Лютой ненавистью ненавидели эти исковерканные люди ту церковь, которая не защитила их, которая обманула их, которая предала их. Часто они напивались пьяными, орали безобразные песни, заливисто свистели вслед отцу Феодору и старым монахиням или ржали по-жеребячьи, и все кружили вокруг келий… Чувствовалось, что еще немного и что-то страшное обрушится на монастырь… И особенно не давали солдаты и комиссары покоя Ирине…

Раз и раненые, и пулеметчики перепились и развернулись с особой яркостью с самого утра. Весь день шел дикий гвалт, и всякое безобразие, и беспорядочная стрельба, и песни. И при встрече с монахинями пьяные солдаты грозились произвести в монастыре повальный обыск: много золота буржуйного припрятали монашки да, говорят, и пулеметы для белых припасли… Монастырь затаился в ужасе… Ирина истово, забыв все, под звуки разбойного разгула молилась у себя в келий, готовясь к чему-то. И встала она с молитвы, покойная и решительная, и достала из-под кровати небольшую бутылку с какою-то жидкостью. С ужасным миром связывала ее теперь только красота – время оборвать и эту последнюю нить…

В бутылке была серная кислота.

Было страшно. Бутыль точно жгла ее руки. Но заливистый свист, охальные песни, беспорядочная стрельба над рекой говорили, что страшное близко. И горящими глазами она взглянула на кротко освященные иконы, точно прося у них помощи, и взяла заранее заготовленный белый платок и повязала им плотно глаза: все еще любили эти прекрасные глаза свет мира и было страшно потерять их. И перелила она страшную жидкость в стакан и с завязанными глазами остановилась посреди келий, точно задохнулась, но справилась с своей слабостью и…

По коридору затопали грязные, тяжелые бутсы, раздалась звонкая ругань, и тяжкий дух ханжи разлился по всему корпусу. И затрещали под ударами прикладов двери келий.

– А-а, пулеметы прятать! Показывай, где буржуйские деньги… Сволочи…

Женские рыдания, визг, гнусная ругань…

Ирина не решилась плеснуть себе в лицо кислотой. Она отставила стакан в сторону, тихонько отворила окно и выпрыгнула в темный сад. Но – идти ей было некуда. Везде было одно и то же…

Мутный непогожий рассвет затуманился над рекой. Обитель затихла. Пьяные солдаты валялись по келиям, по земле, по коридору, по лесу и спали кошмарными снами. Истерзанные женщины, рыдая, бились о каменные плиты головой. Отец Феодор в тихом отчаянии молился в храме…

Ирина вышла из леса.

Идти некуда. Спасенья нет: они сейчас проснутся… Все кончается…

Вот и обрыв, и хмурая в рассветной мути река. Прекрасный ковер Великого Артиста… – вспомнилось отдаленно. – Сегодня стежок черный, а завтра радостный… Усмехнулась горько… Прислушалась: нет, не звенит вдали колокольчик, и не будет уже никакой радостной вести, никогда и ниоткуда… И точно задохнулась она и, собрав последние силы, с высокого отвесного обрыва бросилась в хмурую холодную реку…

…Чрез несколько часов река выбросила тело Ирины на песчаную отмель. На прекрасном лице девушки был теперь полный глубокий покой и как будто тихая, сдерживаемая радость – точно прилетел-таки к ней давно жданный вестник, точно узнала-таки она, наконец, светлую весть из прекрасного далека… И подняли прекрасное тело ее, и увезли в город, и резали его, и исследовали, и поражались. Но ей было уже все равно… Но зато как ликовал «Окшинский набат»: русские монастыри очаги сифилиса! Вот он, лживый и гнилой буржуазный мир, вот он, вековечный обман, вот то, что пришли разрушить они, апостолы нового мира!.. Но очень мало людей разделяли это ликование, и переполнены были церкви молящимися…

XXV
В КРАСНЫХ ВОДОВОРОТАХ

Большая, торжественная, в два света зала в старом барском доме. Занавески на окнах оборваны, стекла местами выбиты и заткнуты чем попало, и старинная мебель вся ободрана и исковеркана. Фамильные портреты по стенам исколоты штыками, прорваны и висят вкривь и вкось, отчужденно глядя на ту новую бурную жизнь, которая затопляет все вокруг. В одном углу беспорядочно свалены ржавые винтовки, охотничьи ружья, старинные шпажонки – оружие, отобранное у буржуев. Все заплевано, засорено, запылено до самой последней степени. И два красных скрещенных знамени на стене ярко подчеркивают все это разрушение. В окна виден маленький, сонный черноземный городок.

По самой середине залы под огромной запыленной люстрой, хрусталики которой издают временами, точно Эолова арфа какая, чуть слышный нежный звон, за большим кухонным столом, заваленным всякими бумагами, сидит и пишет что-то Георгиевский. Он заметно огрубел и опустился и не только наружно, но и внутренно. Человек безгранично самоуверенный, раньше он все же соблюдал перед людьми и перед собой известные приличия, знал какие-то ограничения, но за последнее время он как-то духовно запаршивел: изолгался, исподличался, обнаглел. Человек темпераментный, он в разгоряченной атмосфере революции никак не мог справиться со своим языком и очень часто говорил сгоряча то, чего и с его точки зрения говорить не следовало бы, а потом сам должен был равняться по своему языку и – опускаться все более и более. Пьеса, в которой он выступал актером, засасывала его, как болото…

– Там вас требовают два старика, товарищ… – входя, сказал солдат, рыжий Мишутка. – Вроде баржуазов, как видится…

– А черт, таскаются… – грубо, нарочно для солдата, проворчал Георгиевский. – Гони их к чертовой матери… Скажи: некогда…

– Можно… – согласился Мишутка и вышел.

Он снова взялся было за свои бумаги, но дверь отворилась, и в зал вошли матрос Егоров, все такой же неопрятный и раскормленный, каким был он и на Кубани, Арон Гольденштерн, черноволосый, кудрявый еврейчик, провизор, очень довольный, что вот он принимает участие в мировой революции и вообще стоит на высоте века, и Гриша в потертой кожаной куртке, с вылинявшей красной повязкой на рукаве, измученный, точно весь потухший.

– Ну, есть какие дела? – спросил Егоров.

– Ничего особенного… – не поднимая глаз от бумаг, грубо отвечал Георгиевский. – Только несколько человек солдаты поймали: к белым пробирались… Да: я должен сделать вам замечание, Гольденштерн. Вы вчера опять на вечернее заседание не явились…

– Извиняюсь… – поправив пенсне, отвечал Гольденштерн. – Я торопился закончить доклад товарищу Луначарскому относительно… э-э… сокращений в языке. Есть стенография для письма, а я изобретаю стенографию для речи…

– То есть? – поднял брови Георгиевский.

– Ну, мы, например, вместо совет народных комиссаровговорим совнарком… – сказал Гольденштерн. – Это опять длинно. Можно вместо совнаркомговорить, например, сонкили снарк.Или мы говорим комиссар путей сообщения– для чего так длинно, когда можно короче? Во-первых, можно опустить народный,потому что теперь все народное, и сказать просто комутили даже копут…

– Капут? – захохотал Егоров. – Вот что верно, так верно! Ни паровозов, ни вагонов, ничего… Полный капут… Это ты здорово!

– Ваши насмешки показывают только вашу несознательность, товарищ! – огрызнулся Гольденштерн. – Это самая неотложная реформа… Какая экономия бумаги, чернил, времени!

– Ну, это ты там разделывай, как тебе угодно, а теперь время делами заняться… – сказал Егоров. – Каких там еще пымали?

– Самое лучшее допросить их сейчас же и конец… – сказал Гольденштерн и поправил на горбатом носу пенсне, которое он носил исключительно для шика: он был убежден, что с пенсне он выглядит образованнее.

– Эй, там… – крикнул Георгиевский. – Введи арестованных!

– Чичас… – крикнул из-за двери Мишутка.

Все члены чрезвычайки сели вокруг стола, и Мишутка скоро впустил в зал молодого человека военной выправки с интеллигентным лицом, но в костюме мастерового.

– Ваше имя? – строго спросил Георгиевский.

– Поваляев, владимирский мещанин… – отвечал арестованный.

– Пой, пташечка, пой… – усмехнулся матрос. – Кажи руки! Арестованный показал обе руки.

– Белы для мещанина!

– Я часовщик…

– Что же вы делали ночью в кустах? – спросил Георгиевский.

– Пробирался на юг…

– Цель?

– Кормиться надо…

– Вы внушаете нам серьезные подозрения… – пошептавшись с Гольденштерном, проговорил Георгиевский. – Мы предлагаем вам чистосердечно назвать себя и дать все показания, иначе последствия для вас могут быть весьма неприятны…

– Я сказал все…

– У нас времени вожжаться с тобой нет!.. – заревел вдруг матрос. – Ишь, дьявол, кобенится… Моли Бог, что председатель у нас такой антилегентный, а то бы я еще вчера кишки твои вымотал…

– Совсем не умеет держать себя!.. – презрительно пожал плечами Гольденштерн.

– У тебя, жидовская морда, учиться буду! – осадил его матрос.

– Товарищ Егоров, вы являетесь представителем Советской республики и должны вести себя с полным достоинством… – важно проговорил Георгиевский.

– Ну, разводи бобы-то… – проворчал матрос. – В расход и никаких!

– Вы желаете отвечать или нет? – строго спросил еще раз Георгиевский, делая, как он думал, стальные глаза.

– Я отвечаю…

– По-моему, в распоряжение товарища Озолина… – сказал Гольденштерн.

– И это не плохо… – согласился матрос. – Товарищ Озолин у нас с переодетыми офицерами разговаривать мастер. Стоит только ему поработать над кем часок, мертвый и тот заговорит…

– В распоряжение товарища Озолина… – решил Георгиевский. – И кто там еще есть? Давай скорее…

Мишутка принял мастерового, и в зал ввели Андрея Ивановича в его бархатном, невероятно затасканном пиджачке, похудавшую и опустившуюся Лидию Ивановну с Левиком и запуганную Марфу. Гриша побледнел и отвернулся. Андрей Иванович, узнав среди чреэвычайников двоих старых знакомых, усмехнулся.

– Ваше имя? – несколько смутившись и берясь за перо, проговорил Георгиевский.

– Только, пожалуйста, никаких комедий! – раздраженно отвечал старик. – Я не имею ни малейшего желания участвовать в них…

– Гражданин, имейте в виду, что в этом помещении у меня нет ни знакомых, ни родных, – сказал Георгиевский, – а только с одной стороны члены чрезвычайной комиссии, а с другой – граждане, заподозренные во враждебном отношении к Советской республике…

– Ну это несомненный плагиат из какой-то скверной мелодрамы из времен французской революции… – сказал Андрей Иванович. – Там любили разговаривать в этом тоне. Но если уже вам так хочется позабавиться, извольте: имя мое Андрей Иванович Сомов, потомственный дворянин, по профессии народный писатель, который тридцать лет работал для просвещения народа, стараясь облегчить его участь…

– И что же, облегчили, товарищ? – сказал Егоров, разваливаясь в кресле.

– Я вам не товарищ… – оборвал его старик. – Мне товарищи честные труженики, а вы, захлебывающиеся в крови человеческой, мне не товарищи. Вам товарищей надо на каторге поискать…

– А крепко завинчивает старичок! – заметил Егоров, с любопытством глядя на старика.

– Вы, видимо, направлялись к белым… – сказал Георгиевский. – Зачем вы делали это?

– Отчета в моих действиях я давать вам совершенно не намерен…

– Строптив, строптив старичок… – покачал головой матрос. – Таких надо выводить в расход поскорее…

За окнами, на улице послышался вдруг быстрый поскок лошади и отчаянный крик:

– Спасайся, товарищи! Шкуро едет…

Где-то стукнули несколько выстрелов, раздались крики, тревожная беготня. И опять выстрелы.

– Что такое? – вскочил Гольденштерн. – Это явная провокация… До белых отсюда не меньше ста верст…

– Досиделись! – побледнев, проговорил Егоров, торопливо вставая. – Неча сказать, достукались…

– Шкуро подходит… – кричали испуганно на улице. – Шкуринцы в городе!.. Спасайся…

Охваченные паникой, Гольденштерн и Егоров побежали внутрь дома. Георгиевский, сунув в карман тяжелый револьвер, торопливо пошел за ними, а Гриша, понурившись, тоже пошел было к дверям, но остановился и сказал Сомовым:

– Идите за мной, я спасу вас…

– Спасайте других… – отвечал Андрей Иванович. – Нам вашей помощи не нужно…

Гриша одно короткое мгновение посмотрел на него, хотел было что-то сказать, но махнул рукой и, понурившись, пошел вон. Но в это мгновение огромные двери на широкую террасу с белыми колоннами вдруг разом распахнулись, и в зал во главе большой толпы ворвались с шашками и револьверами в руках несколько казаков-партизан в волчьих шапках. За ними поспевали несколько местных крестьян, только что вырвавшихся из чрезвычайки, взлохмаченные, дикие бабы, несколько красноармейцев, которые тут же торопливо повязывали на шапки и на рукава белые платки. Великан Ерофеич с четырьмя Георгиями и массой медалей на широкой груди, один из первых головорезов в знаменитом отряде Шкуро, разом устремился на Гришу.

– Вяжи комиссара! – повелительно крикнул он.

И сразу серая толпа залила весь торжественный зал – так мутный вал бурного моря, ворвавшись через разбитые борта, заливает тонущий корабль… Галдение толпы, крики, шарканье ног, лязг оружия, нежный и тревожный звон хрусталиков старинной люстры и опять крики и лязг… И все новые и новые люди валят в широко раскрытые двери: казаки, солдаты, бабы, горожане, любопытные оборванные детишки – безликие волны людского моря напирают, отливают назад, крутятся мутными водоворотами… И с недоумением смотрят на все это изуродованные портреты с уже запакощенных стен…

– Оцепляй дом! – громко крикнул Ерофеич. – И живва!

– Надо бы всю улицу загородить… – засипел взъерошенный мужик с дикими глазами. – Уйдут, каторжные души…

– Там помогайте же, чтобы вас черти взяли!.. – сердито крикнул Ерофеич. – Не нам одним за всем глядеть… Ну, поворачивайтесь… Вот бери винтовки в углу и валяй…

– Деникинцы? – подойдя к нему, спросил арестованный часовщик.

– Так точно… – вглядевшись в него, отвечал старик. – Из кубанского корпуса генерала Шкуро…

– Я поручик лейб-гвардии Преображенского полка. Ваше начальство потом удостоверится… – сказал часовщик. – Здесь есть отряд белой гвардии человек в сорок. Ударьте в колокол три раза, и через четверть часа все они при оружии будут у собора…

– Слушаю… – козырнул Ерофеич. – Бежи, Егошка! – крикнул он молодому стройному казаку. – И три раза вдарь, не больше…

– Возьмите и нас под свою команду, вашбродь… – отдавая честь преображенцу, проговорил Мишутка. – Нас человек шестьдесят будет…

– Красные?

– Да ведь мы насильно мобилизованные, вашбродь… – отвечал Мишутка. – Я от их уж два раза бегал, а опять вот забрали. А сегодня вот чуть деда родного не расстреляли… – указал он на взъерошенного мужика с дикими глазами. – Не сумлевайтесь, вашбродь…

– Ничего, не сумлевайся… – засипел старик с дикими глазами. – Это все наши робяты… Вы нас, можно сказать, из могилы подняли, господин… Еще бы час какой, и всех бы нас каторжные на тот свет отправили. Потому они к нам за хлебом, а мы за вилы… Ну и одолели, дьяволы… И вот, Мишутка, перед всеми говорю: служи, подлец, честно, не крути, а ежели в чем слукавишь, то и на глаза мне не кажись: всего решу…

– Да ну, ну… Раскудахтался тожа… – сказал Мишутка. – Ишь, какой оратель тожа выискался… Гы-гы-гы… С твое-то не знаем…

– Батальон дроздовцев подходит! – крикнул, вбегая, молодой черноусый казак.

– Ура… – беспорядочно загудело в зале. – Ура…

И три четких удара колокола пропели вдруг над взбудораженным городом…

– Ну вот и наши сейчас соберутся… – довольный, крикнул преображенец. – Надо будет оцепить все, что можно…

– Там казаки доглядают, вашбродь… – отозвался Ерофеич.

И вспыхнуло урана улице, и на пороге зала появился Алексей Львов.

– Боже мой, Алексей! – воскликнула Лидия Ивановна. – Вот радость!

– Лидия Ивановна! Господи, какими судьбами?.. И Андрей Иванович… Вот так радость… Ну и я сейчас же вас порадую: Галочка здесь, и скоро вы увидите ее…

– Здорова?

– Как нельзя лучше…

– Господи, вот счастливый день… Алексей, голубчик…

И Лидия Ивановна, всхлипнув, обняла молодого офицера. И в это самое мгновение Алексей встретился глазами со связанным Гришей и, побледнев, повернулся к нему спиной.

– А-а, вот они! – раздалось со всех сторон: казаки-шкуринцы ввели в зал связанных Гольденштерна, Георгиевского и Егорова. – Вот они, самые злодеи-то ихние… Ай да казаки!

И вдруг Егоров повалился в ноги перед Алексеем.

– Вашскородь, помилуйте! – завопил он. – Мы люди темные… Спасите, вашскородь…

– Это там разберут… – холодно сказал Алексей, отворачиваясь. – Возьмите его, казаки!

– Вашскородь, спасите… – молил матрос, ползя на коленях к Алексею. – Ведь и мы тожа за царя, вашбродь… – вдруг выпалил он.

– Прочь, мерзавец! – с отвращением крикнул Алексей.

Весь бледный, Гольденштерн все поправлял свое пенсне и старался презрительно усмехнуться.

– Позвольте представиться, господин полковник… – проговорил преображенец, подходя к Алексею. – Поручик лейб-гвардии Преображенского полка князь Курасов. Отряд местной белой гвардии отдает себя в ваше распоряжение…

– Благодарю вас, князь. Это как нельзя более кстати… – пожимая ему руку, отвечал Алексей. – Нас маловато…

– Извините только за костюм: пробирался к вам… – сказал преображенец. – К вечеру представлю вам свои бумаги…

– Прекрасно… – сказал Алексей. – Ну-с, арестованных комиссаров посадить под крепкий караул… – обратился он к Ерофеичу. – А пленных оставить пока на площади под надежной охраной… И смотри, старик, чтоб казаки не обижали жителей… – тихо, но строго приказал он Ерофеичу. – Чистая беда с вами…

– Да рази удержишь их, вашбродь? – усмехнулся старик. – Ведь все мы начисто обобраны, вот и старается кажний свое вернуть… Никак не удержишь, хоть вот убей…

Алексей только рукой безнадежно махнул.

– А теперь все расходись… – крикнул Алексей повелительно. – Здесь будет помещаться наше военное управление, пока гражданская власть не наладит дело… С Богом… Расходись все…

Толпа, возбужденно галдя, с шумом расползается во все стороны. Алексей хмуро смотрит вслед Грише, которого повели куда-то два казака.

На пороге появился вестовой Алексея, мужиковатый солдат с каким-то наивным выражением в голубых мягких глазах. В руках у него был скромненький чемоданчик, погребец и старая бурка.

– Эх, вот так насквернили, мать честная! – ахнул он. – Чистый свинюшник!

– Ну, прежде всего, братец мой, выбрось ты мне эту вот музыку… – сказал Алексей, указывая на красные флаги.

Вестовой осторожно пощупал материю.

– А важнеющий бы по нонешним временам бабе столешник вышел… – сказал он. – Только бы вот буковы как отмыть… Разрешите, вашскородь, попользоваться…

Все засмеялись.

– Да сделай милость! – сказал Алексей и обратился к Сомовым:

– Ну, сейчас мы с вами чай наладим, друзья мои, и будем разговоры разговаривать. Каковы делишки-то на Руси творятся, Андрей Иванович? А?

– И во сне не приснилось бы раньше… – сказал Андрей Иванович, выбирая кресло почище. – Боже мой, Галочка!

– Папик! Мамочка… Левик мой… – вскрикнула от дверей Галочка и вихрем пронеслась к своим. – Господи, вот счастье! Да как это вы?

– Но как ты возмужала, девочка моя! Как я рад тебя видеть… Галочка, милая… И не чаяли мы, не гадали и найти тебя… А нас чуть было не расстреляли…

– Марфа, голубушка, да как же ты похудела…

– И-и, барышня, как еще живы мы с этими идолами остались! Уж так-то в Москве бились, так-то мучились…

Начался тот радостный галдеж, который всегда поднимается в таких случаях: никто не слушает, все говорят, и счастливое выражение лиц, звуки голоса, радостные жесты заменяют смысл слов.

– Ну вот что, брат, уборки тут будет на неделю… – сказал Алексей вестовому. – Так ты уж лучше нам сперва как самоварчик наладь. А?

– Слушаю, вашскородь… Сею минутую…

– А вы знаете, Галочка, Гриша здесь, арестован… – сказал Алексей, когда вестовой вышел. – Что-то вроде комиссара…

– Вы должны непременно спасти его! – всплеснув в ужасе руками – она знала уже, чем это пахнет, – живо сказала Галочка. – Вы же знаете, что он не из дурных побуждений, а из простого фантазерства…

– Я не могу в это дело вмешиваться… – сказал Алексей. – Военный суд отнесется внимательно…

– Приказали передать вашскородию… – сказал, входя, вестовой с запиской.

– Что там такое? А-а… Ну, ты можешь идти… – сказал он солдату. – Это от Гриши… Желает переговорить…

– Конечно, надо выслушать…

– Не совсем это ловко, но… Только непременно в вашем присутствии…

– Хорошо, хорошо… – сказали Сомовы вперебой. Алексей написал коротенькую записку и крикнул:

– Ефимов! Начальнику караула… – добавил он, когда вестовой вошел.

– Нет, не они виноваты, а мы, их наставники… – задумчиво сказал Андрей Иванович. – И не могу даже по совести сказать, что проектированный нами дом был плох, нет, но материал-то, да и строители, оказались из рук вон…

– Ну, это мы потом разберем, – сказала Лидия Ивановна. – А теперь давайте пособим Марфе хоть немножко порядок тут навести… Ведь можно же такое свинство устроить!.. Нет, бумаги можно в уголок сложить, Марфа, – может быть, начальству понадобятся, а ты вот давай получше какие стулья к столу отбери…

Дверь отворилась, и на пороге в сопровождении часового показался Гриша.

– Можешь идти… – сказал Алексей часовому и, когда тот вышел, сказал брату: – Наедине я не могу принять вас…

– Я ничего не имею против присутствия… ваших друзей… – смущенно отвечал Гриша.

– Стыдно, Гриша… – сказала Галочка, подходя к нему. – Нас ты так обижать не должен… Здравствуй, милый… Алексей, оставьте, голубчик, официальный тон – давайте поговорим по-человечески…

– Что… вы хотели сказать мне? – избегая смотреть на брата, спросил Алексей.

– Я знаю, что меня ждет расстрел… – с усилием заговорил Гриша. – Но, умирая, я, думаю, имею право сказать, что… что… я совсем не то, за что меня считают… Если меня ослепила… мечта… если я ошибся… я искупить свой грех согласен, но… их преступления… Нет! Все это я проклинаю и ненавижу не меньше вас…

– То есть… позволь… я не понимаю… – с удивлением проговорил Алексей. – Ты, что же, не веришь больше во всю эту чепуху? Ты не с ними?

– Нет, нет, я не с ними! – в глубоком волнении выговорил Гриша. – С ними нельзя быть никому, в ком хоть немножко живо человеческое сердце…

– А-а… В таком случае – здравствуй, милый мой Гришук! – радостно взволнованный, проговорил Алексей. – Ты меня воскресил, мальчик!

Братья горячо обнялись.

– Только одного боюсь я, – пробормотал Гриша, – это чтобы не подумали, что я таким образом жизнь свою спасаю…

– Ну, с этой стороны ты можешь быть спокоен… – сказал Алексей. – Мы все знаем, что братишка мой может накуролесить, но лгать, мы знаем, он не будет…

– Но как же ты похудел! Как изменился! – проговорила Галочка. – Да ты здоров ли?

– Здоров, но измучен… – отвечал Гриша, и вдруг губы его запрыгали. – Боже мой, что это был за ужас! Они не оставили не оплеванным ни одного уголка души… Они затоптали грязными сапогами все святое на земле. Они и знать не хотят, что есть на земле красота, чистота, невинность, закон, правда, сердце… Мы мечтали о светлой веси Господней, а попали в стадо разъяренных зверей. Пусть мы пред ними виноваты, но все же невозможно, невозможно, будучи человеком, проделывать то, что проделывают с легким сердцем они… И если бы я только мог пойти с вами против торжествующего страшного Зверя этого!

– Да почему же ты этого не можешь? – спросил Алексей. – Это вот мы бросим… – сказал он, срывая красный лоскут с рукава брата, – а завтра Галочка нашьет тебе наш трехцветный угол…

– Но ведь и по глазам меня не примут… – сказал Гриша.

– Ну, мы в этом отношении не так уж строги! – засмеялся Алексей. – У нас есть в строю и безрукие офицеры, а искалечены мы почти все…

– Эх, кабы только все поскорее так пришли в себя! – тяжело вздохнула Лидия Ивановна. – Ну вот никак, никак не могу понять, что это с людьми сделалось… Правда, наша Марфа говорит, что без нечистого тут не обошлось… А ты, Андрей Иванович, сходил бы, пока Марфа тут прибирает, за нашими съестными припасами, – хоть и не мудрящи они, а все лучше, чем ничего…

– Сейчас, сейчас…

В большие окна кротко смотрели тихие сумерки. Город утихал. Марфа, не обращая никакого внимания на то, что происходило около нее, усердно приводила все в порядок. И где-то неподалеку послышалась тихая хоровая песня солдатская – так поют русские люди около огонька, далеко от дома, который они увидят не скоро, а может быть, и никогда…