Текст книги "Распутин"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 81 страниц)

XIII
УЧИТЕЛЯ НЕ ОТСТАЮТ

Опять робко засияла над широкой русской землей ее милая тихая весна, опять нежно и серебристо засмеялись жемчужные нити капели – лель-лель-лель… – опять послышалась во всем какая-то светлая, наружу просящаяся радость. Где-то далеко-далеко реками лилась под рев пушек человеческая кровь, бессмысленно разрушалось то, что создавалось веками, темные дымы пожаров страшными привидениями стояли в испуганном небе, и жуткими темными реками быстро катились в тылы массы беженцев, а тут, в древней окшинской земле, жизнь – хотя и под знаком войны – шла по-прежнему.

Василий Артамонович, младший учитель Уланской школы, праздновал именины своей супруги Капитолины Кононовны. Старая Матвеевна, теща его, запуганная им до последней степени, заканчивала с помощью именинницы, миловидной, немножко похудевшей после недавних родов женщины, уборку именинного стола в маленькой убогой столовой с жиденькими занавесками на окнах и базарной мебелью. Посредине стола стояли уже прикрытые вышитыми полотенцами две больших кулебяки, а вокруг них симметрично на разнокалиберных тарелках были расставлены кильки, нарезанная кружочками колбаса, вареная и копченая, желтые ломтики голландского сыра, селедка, соленые грибы, мятные пряники, орехи, домашнее печенье и всякая другая немудреная снедь. И Василий Артамонович побежал уже собирать гостей…

На другой половине в квартире Алексея Васильевича шло то, что шло там всегда: ненавидевшая мужа Аксинья Ивановна, дочь местного мужика-богатея, пилила его, а он, босой, нечесаный, нелепый, густо и мрачно гудел:

– Господи, воззвах к тебе, услыши мя…

– Да ну тебя, дуда чертова! – с сердцем крикнула жена, прислушиваясь к шуму в передней. – Пришел там кто-то…

– А это губернатор с визитом к тебе приехал… Беги… – равнодушно сказал муж и снова пустил: – Услыши мя, Господи…

Предполагая, что это кто-нибудь из мужиков затесался – она умела обирать с них взяточки и яичками, и петушками молодыми, и сметанкой, и брусничкой, но в то же время по поговорке всяк сверчок знай свой шестокдержала их весьма строго, – с сердитым видом направилась в переднюю, но тотчас же, отворив дверь, ласково проговорила:

– А-а, пожалуйте!

В комнату вошли двое: молодой, лет двадцати пяти парень в военной форме защитного цвета с погонами прапорщика, с аккуратно расчесанной головкой и подстриженными усами, со страшно гнилыми, черными зубами, делавшими точно гнилой и эту его постоянную улыбоч-у и все выражение его бледного плоского лица. Это был Петр Петрович Килимов, бывший ученик Алексея Васильевича, младший сын мужика-подрядчика Килимова. Он выдержал екзамент на зауряд-чиновника интендантства и стал теперь вроде барина, которому солдаты отдавали на улице честь и у которого был даже денщик, сносивший от своего барина решительно все, только бы не попасть в строй. Старший Килимов сватался некогда за Аксинью Ивановну, но ей захотелось за учителя. А теперь вот Килимовы ворочали тысячами, на рысаках паляли по деревням, что твой габернатур, а она вот сидела на четвертной в месяц с этим никудышным дураком мужем. Другой гость был приятель Килимова, Сашка Кокуркин, быстро богатеющий молодой мужик из недалекого Угора, тоже бывший ученик Алексея Васильевича. Он помнил Сашку черноголовым милым мальчуганом с умненькими живыми глазенками – теперь Сашка, чистяк и краснобай, приторговывал всякой всячиной, выучился не платить долгов, и почти каждую неделю к нему ездило колколо– так называют мужики начальство – для описи имущества по исполнительным листам, но всегда безрезультатно: имущества у Сашки не оказывалось – то было тятенькино, то мамынькино, то женино приданое, то суседово. Сашка очень почтительно встречал начальство, а проводив его, громко хохотал.

– Алексей Васильчу… Аксинье Ивановне… Как живете-поживаете, людей прижимаете? А это Маня? У, какая большая выросла! Скоро жениха искать надо будет… Найдем, небось…

Алексей Васильевич был смущен своими голыми ногами, своей заношенной рубашкой, сердился на себя за это смущение, но не мог победить его и, пробормотав что-то, скрылся, несмотря на любезные протесты гостей, в соседней комнате, откуда вышел уже в пинжаке и сапогах.

– С позиций? – спросил он Килимова.

– Пожалуй, и с позиций… – отвечал тот, скаля гнилые зубы. – Я ведь при военных магазинах. Моя позиция за прилавком…

– Так-то оно, пожалуй, спокойнее будет… – засмеялась Аксинья Ивановна.

– И потеплее! – в тон воскликнул, смеясь, Сашка.

Ни от кого не было секретом, что Петруша возит домой денег с войны порядочно. А теперь на руке у него красовался перстень с крупным бриллиантом, и он то и дело трогал этой рукой себя за коротко подстриженные по моде усы, чтобы все этот перстень видели. И все видели и страшно завидовали и уважали ловкача.

– А тут встретил я как-то Смолячиху нашу, ну, жену этого чертова беспоповца, что ли, – сказал Килимов. – И стала она плакаться, как ей своего сына жалко: так бы вот и бросила все да полетела к своему голубчику. Ну, говорю, тетка, в окопах-то тоже сласть небольшая – пожалуй, долго и не высидела бы. Как обидится моя старуха! Да что ты, говорит, нешто он в окопах? Чай, мой Ванятка не из таковских. Он парень у меня с головой, чего ему в окопах-то делать? Он у меня, родимый, старшим писарем в Пензе…

Все дружно захохотали. Алексей Васильевич начал гудеть потихоньку и все играл пальцами по столу…

– Да уж будьте спокойны!.. Наши маху не дадут… – засмеялся Сашка.

– Да Смолячихе и стало это в копеечку… – сказал Килимов. – В Пензу, брат, по нонешним временам даром попасть трудно…

– Известно, не без этого… – согласился Сашка. – Ну, да у нее в кубышке-то запасено сыздавна…

– А правда, здорово крадут? – спросил вдруг Алексей Васильевич угрюмо.

– Ну – крадут… – запротестовал легонечко Петруша. – Нынче тоже не очень велят баловаться-то. Посматривают… Но безгрешные доходишки, конечно, у тех, кто поумнее, бывают. Вот у нас раз случай был… – вдруг засмеялся он всеми своими черными зубами. – Посылают раз одного молоденького офицерика скота для полка закупить. Тот нашел что-то голов с сотню у какого-то богатого польского пана, сторговал их за восемь тысяч, что ли, и поехал в полк за деньгами. А когда наутро явился он к пану, тот выходит и говорит: я, грит, передумал: русские армии борятся теперь и за польское дело… – вбили они тоже себе в голову эту чепуху-то, – вставил он, – так я, грит, не считаю возможным брать с вас деньги, а потому позвольте, грит, принести эту маленькую жертву на общее дело: дарю вашему полку этот скот… Офицерик наш – совсем еще желторотый, я видел его потом – так даже расплакался!

– Расчувствовался? – со смехом переспросил Сашка.

– Известно… Потому лестно…

Все засмеялись.

– Да, – продолжал Петруша. – Расплакался, и давай они с паном обниматься да целоваться. Ну, воротился это в полк – так вот и сияет, точно самого Вильгельму в плен забрал, и сичас по начальству: как прикажете поступить с деньгами? Те легонько эдак в тряпочку помалкивают: сам, мол, понимай, не маленький. Тот повертелся туды-сюды, опять лезет с деньгами. Опять один к другому посылают да все в молчанку играют. Того индо оторопь взяла: деньги казенные – мало ли что может быть? И опять полез. Те так и взъерепенились: что вы, грит, пристаете? Возьмите вон да бросьте в печку, если лучше ничего придумать не умеете, а к нам с такими глупостями не приставайте…

И опять все рассмеялись. А Алексей Васильевич подошел к давно немытому окну и, глядя в белое поле, загудел мрачно:

– И вся внутренняя моя имя святое его…

– А ведь я по дельцу к тебе, Алексей Васильевич… – сказал ему Сашка.

– Ну? – не оборачиваясь, отозвался тот.

Дельце оказалось в следующем: Петруша советовал и ему держать екзамент на зауряд-чиновника – дело совсем пустое, а между прочим, выгодное. Вот и просил он теперь своего бывшего учителя взяться за эту подготовку.

– А мы за благородство уж не постоим…

Тот сумрачно отказался и посоветовал обратиться к Василью Артамоновичу, который помоложе и дело сделает так же хорошо. Сашка настаивал – Алексей Васильевич не соглашался.

– Да что тебе, трудно нешто часок, другой вечером подзаняться? – вставила нахмурившаяся Аксинья Ивановна. – Не сломаешься, чай… И так весь диван наскрозь пролежал…

Алексей Васильевич молча гудел.

– Тьфу ты, идол, прости Господи! – нервно взвизгнула она и, сдерживая злые слезы, убежала в свою спаленку. Но в то же мгновение в комнату вкатился Василий Артамонович, страшно обрадовался Килимову и Сашке и тотчас же шумно потащил всех к себе на кулебяку. Там уже церемонно сидели за столом архитектор Боголепов, который перед возобновлением работ по строящейся церкви приехал посмотреть, как и что. Как всегда, он был красен и пьян, и водянистые глаза его были не то дерзки, не то глупы. Дело его ему опротивело, и он все мечтал вскоре купить на Кавказе клочок земли и поселиться там. Рядом с ним сидела местная земская акушерка, девица лет тридцати, плотная, но бледная, которая считала себя почти красавицей и то и дело поводила своими большими коровьими серыми глазами туда и сюда без всякой к тому надобности: она была раз в Москве на «Кармен» и видела, что обаятельная Кармен так делала, и решила, что в этом весь шик и состоит.

Не успели все рассесться с обычными прибаутками, которые все они повторяли в таких случаях сотни раз, как в столовую вошел новый гость, молоденький учитель из недалеких Овсяников Кондратий Иванович, совсем еще зеленый юноша, с румяным лицом, наивно сияющими глазами и робкой улыбкой. Он только что соскочил с семинарской скамьи и сиял новенькой с иголочки тужуркой и блестящими пуговицами.

– А-а… – покровительственно встретил его Василий Артамонович. – Гора с горой… Подсаживайся… Сичас вот опрокидон учиним…

Тот застенчиво поздоровался со всеми и скромно сел подальше от именинницы: он женщин страшно боялся. И вообще он был страшно боязлив и, едва вступив на свое поприще, уже готовился бежать: боялся он начальства своего, боялся полиции, боялся товарищей с их недружной жизнью, боялся своей необеспеченности и беззащитности: в городе у него была старуха мать и добрая полудюжина сестер и братьев, голодных и холодных. Один двоюродный брат был у него тюремным смотрителем в Вологде, а другой – помощником начальника станции где-то под Нижним. Оба они обещали свое покровительство, но он колебался, по какой дороге пойти.

– На железной дороге если, то и к дому ближе, ехать мамаше в случае чего будет полегче… – робко говорил он. – Да и доходишки, говорят, есть. А в Вологду тюремным смотрителем, жалованья дают побольше, да зато даль какая… И опять же жутко: острожники…

– Я вот на Кавказ и то не боюсь ехать… – густым басом проговорил архитектор, жадно прожевывая кулебяку. – А ему в Вологду страшно…

– Кто что, а наш архитектор все со своим Кавказом… – воскликнул Василий Артамонович. – Это, я вам скажу, только издали все так оказывает. А у меня один знакомый оттуда был, так, говорит, едва ноги унес: распух весь индо от лихорадки, печень как-то там переродилась, что ли… А эти… скорпионы? Про них и в Библии где-то говорится… А опять гиены? Живым сожрут… Ха-ха-ха… А разбойники опять? А горцы? Нимножка ризатьтам первое удовольствие…

– Да будет тебе, Вася!.. – тихо сказала жена. – К чему пристало так расстраивать человека?

– Такая уж у Василия Артамоновича привычка… – застенчиво сказал Кондратий Иванович. – Он всех так пугает. Стал я было с ним советоваться насчет своего дела, а он и давай рассказывать, как одного надзирателя в Нижнем ножами арестанты запороли, а на железной дороге, говорит, как чуть что не так, так и крушение, и пожалуйте в каторжные работы…

– Понятно… – уверенно сказал Василий Артамонович. – А ты думал, тебя там рябчиками кормить будут? Там тоже во как вздрючат, о-го-го-го!.. Ну-с, со страхом Божиим приступите! – провозгласил он вдруг, торжественно вытаскивая из-под стола какую-то бутылку, в которой было им самим составленное пойло из картошки, сахару и дрожжей по рецепту, привезенному им из Нижнего, где он, взятый на войну, заболел тяжелым плевритом, освободившим его на долгое время от обязанности защищать отечество. Две бутылки этой гадости развившимися газами на погребице разнесло вдребезги, и теперь он обращался с этой бутылкой, как будто она была начинена динамитом.

– Эт-то что такое? – воззрился в сладком предвкушении архитектор.

– Винцо-с… Собственного заводу… – самодовольно провозгласил Василий Артамонович. – Пальчики оближете… Ну-с…

Едва коснулся он засаленным перочинным ножиком бечевки, которою была обвязана пробка, как та с громким хлопком рванулась в потолок, и белая шипучая струя обрызгала всех и все.

– Стаканы! Стаканы!.. Ха-ха-ха…

И в подставленные стаканы горбом полилась мутно молочная, бьющая ключом жидкость.

– Нет, уж меня увольте… – робко сказал Кондратий Иванович. – Я, знаете, алкоголя не выношу совсем…

– И слышать не хочу! Что ты, монах? Хоть изредка, а дерболызнуть все надо… Супруга именинница, сам плеврит, благодарение Господу, получил – надо отпраздновать по чести… Ну, с приятным свиданием…

– С ангелом… – послышались голоса. – С именинницей дорогой… Ангелу злат венец, а вам доброе здоровье…

– Мда… – значительно проговорил архитектор, хватив стакан.

– Недурственно?

– Весьма. По вкусу настоящее шампанское… И с угарцем…

– Чего там: медведь! – самодовольно сказал Василий Артамонович. – Могу и рецептец по-приятельски сообщить. Берете вы шесть фунтов картошки… самой простой, обыкновенной картошки, пропускаете ее на терку… Запоминайте и вы, Петр Петрович, пригодится…

– Ну, мы там на фронте и настоящей достанем… – усмехнулся тот своими черными зубами.

Валентина Николаевна, акушерка, с аппетитом кушала кулебяку и все поводила своими очами туда и сюда. Ей было досадно, что Петруша что-то очень уж на именинницу засматривает: небось намедни так прилип на вечеринке, что водой не отольешь. И она поджимала губы, опять поводила очами и будто нечаянно толкнула его под столом ногой и сказала холодно:

– Извиняюсь!

Аксинья Ивановна, с высохшей грудью, с жидкими волосенками и красным носиком, озлобившаяся от вина еще больше, с ненавистью смотрела на эти ее выкрутасы, на высокую грудь акушерки, на ее красивые глаза и старалась не видеть ненавистного мужа, который сосредоточенно пил чай. Все быстро хмелели, громко говорили, а Петруша, захмелев, беспричинно смеялся. Старая Матвеевна усердно меняла тарелки, хлопотала с самоваром и все боязливо косилась на Василия Артамоновича: так ли она все делает? Сердце ее билось тревожно: нехорош был зятек во хмелю! А он поднимал тон все выше и выше, он упивался собою, он хотел блестеть.

– Господа… господа… Прошу внимания… – взывал он, встав со стаканом мутного пойла в руке. – Мы выпили, так сказать, и за здоровье именинницы… гм… и за здоровье дорогих гостей… вообще… но мы, педагоги, забыли, так сказать, еще нашу постоянную, так сказать, именинницу или, точнее, покровительницу… или, как говорят в газетах, патронессу, святую Татьяну…

– Но Татьянин же день прошел давно… – робко заметил тоже захмелевший Кондратий Иванович.

– Да, брат, можно сказать: хватил! – грубо засмеялся архитектор, уставив свои водяные неприятные глаза на оратора.

– Нисколько, нисколько! – горячо возразил тот. – Может быть, я в чем-нибудь не совсем точно выразился, но не будем, так сказать, формалистами, господа… Дело не в словах, а… а… вся образованная Россия пьет… правда, в свое время… в честь этой, так сказать, высокой патронессы наших скромных очагов просвещения… И потому и я желаю провозгласить тост…

– За здоровье святой Татьяны!.. – с грубым хохотом подсказал архитектор.

– Нет… – опешил немножко оратор. – Но все равно… Ура! – вдруг дико завопил он и одним махом осушил свой стакан.

Никто не поддержал его, и вышло ужасно неловко и глупо. Петруша все время заливался беспричинным смехом. Акушерка поводила очами.

– Ну, я пошел… – вдруг сказал, вставая, Алексей Васильевич.

Хозяин бурно запротестовал.

– Нет, нет, Василий Артамонович… – угрюмо отозвался тот. – Ты меня знаешь: раз я сказал аминь, значит, аминь…

Он вышел и, торжественно гудя, пошел к себе, темный, сумрачный, тяжелый. В голове его было мутно от гнусного пойла, в душе стояла тоска непроходимая. Он вошел в свою комнату, сел за загаженный письменный стол свой, на котором в беспорядке валялись ученические тетради, и опустил голову на руки. Со стены смотрели на него едва видные от грязи, выцветшие от времени портреты всяких писателей, приобретенные им, когда он был еще молод. И ему захотелось закричать диким, страшным голосом: спасите! Погибаем!

– Со святыми упокой… – машинально затянул он, угрюмо и торжественно. – Христе Боже, душу раба твоего…

В грязном столе его тлели тихо его дневники, его статьи, которые безрезультатно старался он когда-то поместить в газетах о жизни деревни, письма таких же тогда, как и он, молодых людей, которые уверенно пошли в народ, чтобы помочь ему, чтобы сделать большое, как они думали, дело. Все кончилось. Он ничего не сделал. Звериная жизнь вокруг так и осталась звериной жизнью. А его вот задушило…

– Иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхания… – мрачно тянул он, думая тяжелые думы свои.

– Ах ты, сукин сын! – вдруг завизжал в прихожей звонкий тенорок Василия Артамоновича. – Ты кто? Сторож? Сторож?

– Ну, сторож… – дерзко отозвался Матвей. – Еще что будет?

– А я – учитель… И я тебе, хаму, приказываю: иди немедленно за лошадьми… – кричал пьяный. – Я желаю с гостями кататься, и больше никаких. Марш, живо…

– Па-азвольте, полупочтенный… – вмешался архитектор. – Масленица прошла, и кататься мы не ж-желаем…

Тревожные женские голоса уговаривали бушевавшего Василия Артамоновича. Кто-то засмеялся пьяным смехом. Угрюмо и с ненавистью отвечал сторож Матвей. В окно угрюмо смотрели непогожие сумерки, и мрачны были черные лесные дали. Ах, нехороша, непонятна, жестока жизнь! Алексей Васильевич уронил голову на стол и завыл.

– Это еще что за новости такие? – раздался за ним насмешливый пьяный голос жены. – Нажрался? Ну, реви… А мы вот кататься желаем…

В передней вдруг опять взорвались пьяные голоса.

– А-а… – орал бешено Василий Артамонович. – Так секретничать с ним, щенком белогубым, захотелось?.. Шуры-муры?..

– Да помилуйте, Василий Артамонович… Да разве я посмею?.. – белыми губами оправдывался струсивший Кондратий Иванович. – Что вы?..

Аксинья Ивановна, бросив мужа, вылетела в затоптанную переднюю.

– Ну и ревнивец! – хихикнула она пьяно. – Да что Кондратий Иванович съест, что ли, ее? Не убудет…

– С молокососом? А? Ах ты, мразь…

Петрушка с Сашкой просто за животики хватались со смеху. Архитектор тупо уставился на буяна своими водянистыми глазами, точно соображая что.

– Оставьте, Василий Артамоныч… – робко вступилась за дочь Матвеевна. – Что вы издеваетесь-то? Не крепостная…

– А-а, не крепостная… – вдруг взвизгнул Василий Артамонович, точно он только и ожидал этого слова. – Не крепостная?! Не смей, значит, и слова сказать?! Так на ж вот тебе, шкуреха!

И со всего размаха он ударил жену по побледневшему и омертвевшему лицу…

– Па-азвольте… Пазвольте… – вдруг вмешался архитектор. – Если вы джентльмен…

– Ах ты, негодяй… – вдруг вспыхнула Валентина Николаевна, которая вообще терпеть не могла этого шибздика. – Да как ты смеешь? Давно ли она у тебя после родов встала?

– Я не смею? Я?!

И снова он быстро хлестнул по лицу плакавшую навзрыд жену. Кондратий Иванович от ужаса едва держался на ногах. Акушерка с искаженным от бешенства лицом бросилась к буяну.

– А-а, и тебе захотелось? – бешено заревел он. – Паллучай!

И девушку ожгла звонкая пощечина.

Не помня себя от ярости, она рванулась к Василию Артамоновичу, сбила с него шапку из фальшивого бобра, вцепившись в волосы, швырнула его на грязный пол и, задыхаясь, стала бить его как попало.

– Вот тебе, сволочь ты эдакая… Вот тебе! Вот тебе!

Избитая жена мучительно рыдала. Плакала Матвеевна жалкими старческими слезами. Петруша, Сашка и Аксинья Ивановна с ног валились от душившего их хохота.

– Вал-ляй его! – крикнул сторож Матвей, тоже хлебнувший пойла. – Ай да фиршалиха! Одно слово: георгиевский кавалер первой степени!.. Ай да девка! Вал-ляй его, сукина сына…

– Ах ты, сволочь ты паршивая! Ах ты, мразь… – стонала от ярости и отвращения девушка, мотая по полу свою жертву туда и сюда. – Ты учитель? Учитель? Так вот тебе, вот тебе, вот тебе!..

А за окном под рев гармошки парни-призывные дико орали:

 
Запрягай-ка, мамка, курку,
Мы поедем да на турку!
Потом и на Ерманию, —
Мамаша, до свидания!