Текст книги "Распутин"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 81 страниц)

XXXII
У ОДНОГО КОЛОДЦА

Еще зимой уехал Григорий Николаевич к самарским сектантам, с которыми он раньше был знаком только по переписке. Его глубокая религиозность, его кротость, его простота, его нищета, его полная свобода от всяких мирских соблазнов сразу пленили братьев, и всюду и везде он был желанным гостем у них, и беседы на евангельские и вообще религиозные темы шли у них беспрерывно то в самой Самаре, то в одной деревне, то в другой. И ему жизнь среди братьев была чрезвычайно по душе. Взаимопомощь была очень развита между ними и в связи с их трезвостью и трудолюбием чрезвычайно способствовала процветанию их хозяйств. Деньги как будто плыли к ним сами. И наиболее чутких и религиозно настроенных это даже тяготило.

– Все словно бы ничего у нас… – говорил старый и благообразный Никита, у которого жил Григорий Николаевич. – Только вот от богачества отделаться никак не могу…

И на добрых голубых глазах старика налились слезы.

Сын небольшого петербургского чиновника, Григорий Николаевич деревни и народа совершенно не знал. То, что успел он увидеть из жизни народной в редкие наезды к Сергею Терентьевичу, вызывало в нем своей дикостью и грубостью недоумение, пугало его, и он прямо не знал, что думать. И вот теперь он попал на островок какого-то совершенно другого народа, честного, трезвого, чистого. Невольно вставала жуткая мысль: те остались в лоне церкви – ее врагом Григорий Николаевич не был ни в малейшей степени, хотя многие явления современной церковной жизни и омрачали его, – и вот они заживо разлагаются, а эти ушли от нее и точно воскресли. Это резало глаза, и он никак не мог решиться установить тут связь причины и следствия… И впервые своими глазами увидел он то напряжение души народной, то искание правды, о котором он раньше только смутно слышал. Из деревни в деревню и из города в город ходили тайно представители всевозможных вероучений, и люди собирались вместе, и велись долгие напряженные беседы на самые важные и для Григория Николаевича темы.

Особенно сильное впечатление произвело на него первое собрание братьев, на котором выступал приехавший из Харьковской губернии старик субботник – или иеговист, – плотный, коренастый хохол в чистой свитке с заросшим до глаз волосами лицом, из зарослей которого ласково и пытливо смотрели умные глазки. Собеседование происходило в старинной просторной и чистой избе Никиты. Послушать иеговиста собралось человек пятьдесят. В избе было тесно и очень душно, но никто не обращал на это никакого внимания.

– Так вы говорите, что отвергаете в Святом писании все, чего не можете понять и что несогласно с вашим разумением? – с приятным хохлацким акцентом говорил приезжий. – Ну а как же, например, чудеса? Тоже отвергаете?

– Как кто… – отвечал Никита. – Одни отвергают, а другие признают, но только в духовном смысле… Исцеление слепого Христом, к примеру, понимают так, что Христово учение исцеляет духовную слепоту: мы все слепые были, а теперь прозрели. Хождение по морю – так, что Христос ходит и не тонет в море страстей человеческих, в котором тонул малодушный Петр. Ад и рай, к примеру опять, понимают так, что рай это чистая перед Богом совесть, а ад, геенна огненная, где плач и скрежет зубовный, – нечистая… И все в таком же роде. Ну только это все равно: отвергать чудеса и прочее все или объяснять духовно, мы на это не смотрим, это не суть важно: надо только, чтобы люди в главном согласны были – в заповеди любови к Богу и братьям… В этом и есть солнце правды, – сказал он, положив руку на Новый Завет, лежавший перед ним на столе с золотым крестом на черном переплете. – Ну только люди надели на эту правду, чтобы не обличились дела их, багряницу – ее-то мы и отвергаем…

– Что вы разумеете под багряницей? – спросил внимательно слушавший старик.

– А то, во что одели люди правду Божью, чтобы скрыть ее… – отвечал Никита. – И ризы золотые, и дым кадильный, и колокола, и обряда всякая, и чудеса, и догматы всякие… И люди говорят – слепые вожди слепых, – что все это от правды, от Евангелия, но это неправда, так как в Евангелии мир и любовь, и дружелюбие, а это все доставляет людям не жизнь благодатную, а только споры, ссоры да братоубийство…

– В этом мы совсем согласны с вами… – радостно сказал старик. – Перегородки нужно все уничтожить, чтобы все люди на свете имели одну веру. И тогда не будет ссор и братоубийства. Только по-вашему выходит, что кажний человек должен копать свой колодец, чтобы почерпнуть воды живой, а по-нашему, лучше принять общий колодец, один для всех, Святое писание. Потому разум у всех разный, и если всякий сам от себя рассуждать будет, то опять все мы за разные перегородки располземся…

– Вы говорите: рассуждать от себя… – возразил Никита. – Да от кого же еще рассуждать? И вы рассуждаете от себя, и апостолы, и пророки, все рассуждали от себя. Павел в «Посланиях» так и говорит:»Не думайте, что это Бог говорит, что я говорю, – нет, это я от себя». Вы говорите: один колодец будет писание, а мы говорим, что не писание людское, обветшавшее, а разум, данный человеку Богом, чтобы мог он отличать свет от тьмы и правду от лжи.

– Ну а от чего же расползлись мы все в разные стороны, как не от разума? – живо воскликнул старик.

– От тьмы. Тьма разъединяет, а разум соединяет, – сказал Никита. – И блуждания-то эти наши и есть копание колодца. Все копают в разных местах, а потом все соединится в одно, в один колодец разумения. В начале было разумение, и разумение было Бог, и Бог был разумение…

– Вот, вот! Видите, как вы все меняете! – стукнув ладонью по столу, живо воскликнул старик. – Разумение! У Иоанна стоит не разумение, а Слово…Раскройте-ка от Иоанна…

– Это верно, что там стоит Слово… – согласился Никита. – Ну, только мы это так понимаем, что слово и разумение – это одно. Разумение это в духе, а Слово это тоже разумение, но только уж в мире. Так было в начале, так будет и потом, когда будет едино стадо и един пастырь: разумение, любовь, Христос, Бог… Разумение надо ставить во главу угла, которое от Бога, а не старое писание от человеков, которые напутали много лишнего и людей с толку сбили…

– Так ведь и вы люди! – воскликнул старик. – Может, и вы путаете?

– Все может быть… – согласился Никита. – Так мы и говорим, что все это рассужение всякий для себя свое иметь может, пусть только одно, главное человек примет: заповедь любви… Вы ее принимаете?

– Всем сердцем! – дрогнувшим голосом отвечал старик, и в зарослях его лица засветились два теплых огонька.

– И ты принимаешь, Григорий Николаевич?.. – спросил Никита.

– Принимаю…

– И вы все принимаете? – обратился Никита к собранию.

– Принимаем… – дружно загудела толпа.

– Ну так выходит, что все мы здесь согласны, дорогой брат… Все у одного колодца… – сказал Никита тепло. – И спорить нам не о чем. Остается нам, значит, только одно: черпать воду живую и самим пить и других поить…

В душной избе произошло движение. Многие переглянулись сочувственно: хорошо ведет беседу Никита! Приезжий старик был, видимо, тронут, как и все.

– В этом мы, выходит, все согласны, братья… – сияя своими угольками в зарослях лица, тепло сказал он. – Наша общечеловеческая или новоизраильская леригия и состоит только в исполнении одного этого слова: любовь, то есть любовь к Егове и сердечное расположение ко всякому человеку. Только того принять мы можем, чтобы, значит, опровергать Святое писание и говорить, к примеру, что Христос, Спаситель мира, был человек. Из века в века переходило оно, как слово Божие, может, миллионы миллионов людей спасли на нем свою душу, а мы вдруг отвергать! Нет, братья, этого мы не можем…

– Так что же, так целиком вы его и принимаете? – спросил Никита.

– Все целиком…

– Как церковники, значит?

– А, нет! – живо воскликнул старик. – Церковники отдали его на службу царям и вельможам земным, а мы сделали из него меч духовный против князя тьмы. Церковь, как мы думаем, и есть та блудница, о которой сказано в откровении. И зла от нее в мире не есть числа… – доставая из-за пазухи небольшой пакет, продолжал он. – Я про вашу веру узнал, а теперь дозвольте мне рассказать вам про нашу… Я сперва прочитаю наше послание ко всем людям, а потом мы обсудим по частям его, и я укажу вам места в Святом писании, откуда что взято…

Он развернул старую, протертую на сгибах газету, в которую был завернут пакет, и вынул несколько маленьких тетрадочек. Все они были исписаны от руки очень мелкими печатными буквами. Некоторые строчки и слова были выписаны красными чернилами.

– Кто же это пишет так у вас? – спросил с любопытством Григорий Николаевич.

– А мы все… – отвечал старик. – У нас даже дети обучены этому.

У меня внучек по одиннадцатому годочку пишет так, что от книжки не разберешь…

– А для чего вы так пишете?

– А чтобы малограмотным читать было легче. Надо же войти в их положение… – отвечал старик. – Ведь мы рассылаем эти послания наши по всей России, и в Румынию, и в Канаду, и в Галицию. Надо, чтобы все люди познали истину, чтобы все соединились… А потом и на тот еще случай, если бы слуги антихристовы стали доискиваться, кто писал, – у нас много таких случаев было – так чтобы не видно было, чья рука. Ну, позвольте, я теперь прочитаю…

Он надел сильные очки с большими толстыми стеклами в грубой металлической оправе, подвинул к себе лампу и, раскрыв маленькую тетрадочку, отодвинул ее от себя на всю длину руки.

–  «Объявление от Бога, воскрешающего мертвых, на весь сей адски возмутившийся, сатанинский мир! – раздельно прочел он, торжественно и грозно. – Вот тьма покроет всю землю, и омрачатся все народы, а в особенности христиане, разбившие себя на шестьсот шестесят шесть «истинных» вер или перегородок. А над тобою, Ерусалим, явится Егова, и слава его засияет на тебя, и храм его на новой Сионской горе будет молитвенным храмом уже для всех народов, и тогда все народы раскуют их адское оружие на земледельческие снасти, и не восстанет войною никакой народ на другой народ, и даже учения военного не будет на тысячу лет… – передохнув, он обвел всех суровым, горящим из-под лохматых бровей взглядом и продолжал все так же торжественно; – Два равносильных человекобога есть в нашей солнечной системе: еврей Егова и Гейден сатана. Егова есть бог бессмертных людей, а сатана есть бог смертных людей. По прошествии шести тысяч лет по еврейскому счету Егова одолеет сатану, закует его в цепи и ввергнет в глубокий провал, замурует его там, установит мир, свободу – даже границ не будет – и благоденствие всем народам под всемирным правлением Ерусалимской республики. После тысячи лет единоверия и мира сатана вырвется опять из провала и сочинит опять на сто одиннадцать лет свои разные «истинные» религии с чудотворными, кнутобойными, грехоснимательными попами, ксендзами, пасторами, раввинами, муллами, ламами, факирами, с своими богоугодными заведениями, бардаками, распивочными, капищами, с монахами, бормотаньем по четкам «Господи, помилуй», с поклонами, каждением перед демонскими изображениями, с гимназиями, семинариями, академиями духовными, брюховнымии пушечными, со страшнейшими электрическими, в рай загоняющими пушками… Да ведь эдакое сатанинское учение даже алтайский дикарь отхаркнет от себя, а мир – примет! Затем Егова совсем истребит сатану из бытия со всеми принадлежащими ему людьми и сделает новую землю, в миллион раз большую этой, без океана и морей, и поселится на ней со своими бессмертными людьми на двести восемьдесят тысяч лет.

После сего он опять сделает новую землю, гораздо лучшую, для их жизни и так далее. Он станет по временам переделывать землю все лучше и лучше, до бесконечного, уму непостижимого совершенства и жить на ней нескончаемо вместе с бессмертными людьми…»

– Да откуда вы все это взяли? – нетерпеливо перебил зять Никиты Кузьма, нервно теребя свою темную густую бородку и хмыкая носом. – Все это выдумка одна и ничего больше…

– Все из Святого писания… – отвечал старик, – но больше всего из «Книги с неба». Так мы зовем Апокалипсис… – пояснил он. – Только дозвольте мне дочитать все, а там побеседуем и проверим все: тут, почитай, при каждом слове есть ссылка на писание, откуда что взято…

– Читай, читай… – раздались голоса. – Ты погоди, Кузьма: дай, старичок все обскажет…

–  «И блажен тот, – продолжал опять старик громко и проникновенно, – кто в нынешний бой Еговы с сатаной, света с тьмой, бессмертия со смертью потрудится для Еговы, Бога мира и любви, среди нынешнего смертного человечества, возмутившегося от множества разных «истинных» вер, трансцедентальных философий двуногих псов, сатанинских дипломатов и игроков в пушечное мясо и в жестокое бесчеловечие всемирного раввина Ротшильда, бесчеловечных богачей, вельмож, князей всяких вер, которые, поживя всласть и в страсть, поигравши в комедии, балы, канканы, в доскопоклонство, здохломольство, в сатанинские, грехопотачные таинства и в пушечное мясо, отправятся в золотых гробах с венками в рай своей леригии. Братья, все человеки! – горячо воскликнул старик, читая. – Бросайте скорее все и всякие отдельные или сатанинские веры, хотя бы они были сочинены светлыми ангелами, ибо объявляю вам, что всякий воспротивившийся сей миротворной леригии и не пожелавший отстать от деспотизма, убийства, грабежей, лихоимства, от мракобесных, перегородочных леригии своих, будет лишен жизни вечной! Соединяйтесь, братья, соединяйтесь! Соединяйтесь, и не будет тогда ненависти между племенами и леригиями, и установится всеобщее о Егове братство, любовь, мир, свобода, радость и благоденствие всех людей… Ты же, Боже бессмертия, – воскликнул проповедник со страстной верой, – Боже мира и всемирно-братской любви…»

Вдруг в завешенное окно раздался тревожный стук. Все вздрогнули и тревожно переглянулись. Никита, как бы прикрывая рукою Евангелие, приподнял ситцевую занавеску, но в то же мгновение в сенях раздались быстрые шаги, и в избу вошел молодой парень с энергичным и смышленым лицом.

– Мир вашему собранию! – едва переводя дух, проговорил он.

– А-а, Вася… – сказал Никита. – Ты что, голубь?

– Орлы, дедушка… Сейчас становой с урядником сюда выедут… – пресекающимся голосом ответил Вася. – Я верхом прискакал упредить.

Не то про гостя-то с чужой стороны пронюхали, не то еще что… Сейчас выедут…

– Ах ты, грех какой!.. – послышались голоса. – Делать нечего, надо расходиться… А то опять земский оштрахует за незаконное сборище, а то и вшей посадит кормить…

– Жаль, очень жаль… – проговорил приезжий старик, вставая. – А делать нечего… Может быть, нам не удастся переговорить еще с вами о том, что так дорого всем нам, так прошу вас, братья, простить меня во имя Господа, ежели я кому сказал что напротив… Но может, Господь даст, мы еще побеседуем…

– Ты нас прости, старичок, ежели в чем мы не так потрафили… – раздались голоса. – Все люди, все человеки…

Собрание быстро расходилось.

– Ну, пойдем и мы, брат… – сказал Никита старику. – Надо вас прятать. Надо отвезти пока что в Белый Ключ, а завтра на светку в город. Теперь следить будут, побеседовать не дадут… Пойдемте…

– Так я вам наши книжечки хоть оставлю… – сказал, выходя на улицу, видимо, огорченный старик, приехавший сюда для проповеди мира и единения с далекого юга. – Прочитайте, проверьте по писанию и отпишите нам… Только опять прошу, дорогие братья, не имейте на нас сердца, если там будет что не по-вашему. Мы ищем Бога, как умеем, чистым сердцем, а если в чем ошибаемся, укажите, мы обсудим, подумаем…

Чрез четверть часа, не успел Кузьма с гостем выехать за околицу, как с другого конца деревни въехала в улицу пара лошадей с подвязанным колокольчиком. Спрятавшиеся за плетнями сектанты из соседних деревень при слабом мерцании звезд разглядели в кошевке две темных фигуры. Медленно проехав деревней, сани повернули к избе старосты. А сектанты тотчас же пошли по своим деревням, чутко прислушиваясь, не нагоняет ли кто их сзади, и при каждом подозрительном шорохе прячась в придорожные, занесенные снегом кусты…

XXXIII
ГОЛОД

С востока из степей между тем приходили в Самару все более и более тревожные вести о растущем там голоде. Ни Григорий Николаевич, ни сектанты решительно не могли взять этого в толк: по правую сторону Волги урожай был отличный, от хлеба ломились житницы, и по рублю за пуд его можно было иметь буквально сколько угодно, а по сю сторону реки был голод, люди болели, умирали и за гроши распродавали буквально все, превращаясь в нищих на долгие годы, если не навсегда. Что стоило, казалось, правительству закупить хлеб на правом берегу и перебросить его на левый, чтобы спасти миллионы людей от мучительных страданий и смерти, а огромный край от гибели. И никто не понимал, что это было: легкомыслие, глупость, беспечность или были тут какие-то очень серьезные причины, которых эти люди по своей простоте не понимали?

Братья не раз собирались вместе, чтобы обсудить, что им делать, как помочь голодающим. И наконец, решили, чтобы Григорий Николаевич, как человек бывалый, с Никитой ехали бы туда посмотреть на месте, что и как можно сделать…

Чем дальше они ехали этими редко населенными степями на восток, тем страшнее и страшнее становилась картина бедствия, постигшего этот благодатный край, прелестные места, которые так заманчиво были описаны некогда С. Т. Аксаковым. Страшная засуха – она вследствие хищнического истребления лесов стала тут постоянной гостьей – выжгла все: и хлеба, и корма, а так как лесов теперь здесь почти уже не было и топили кизяком, то засуха уничтожила и топливо, и к страшному голоду прибавился и жестокий холод: морозы тутбывали иногда жестокие, настоящие сибирские. Еще с осени перепуганные крестьяне – русские новоселы, татары и башкиры – стали распродавать свой скот: предложение его на базарах было так велико, что фунт говядины продавался по одной-две копейки, а лошадь шла за два-три рубля. Для того, чтобы зимой не замерзнуть, соседние семьи заключали между собой договоры в том, что обе семьи переселялись в одну хату, которая попросторнее и потеплее, а другую хату разбирали на дрова. И вот в этих перенаселенных избах в тихом ужасе жили изо дня в день голодные люди, слабея с каждым днем все более и более. Среди зимы, конечно, как всегда, появилась цинга. Вонь от цинготных была так ужасна, что даже привычные ко всему люди, и те испытывали головокружение от нее и, если было куда, бежали прочь. Но большинству деваться было некуда, и они в этом ужасающем зловонии проводили дни и ночи. Потом, под весну вспыхнул и тиф.

Правительство – у него на эти случаи выработался точно ритуал какой: сперва оно отрицало голод совершенно, потом немножко уступало и соглашалось признать недород и приказывало Красному Кресту открыть десяток-другой больничек на этот огромный край. Потом нехотя разрешалось земству оказать помощь голодающим, и оно, несмотря на свою сорокалетнюю деятельность на ниве народной; начинало скудно и, главное, чрезвычайно нелепо помогать. Потом после долгих усилий и борьбы с правительством, когда число жертв недородаисчислялось уже тысячами, разрешалось поехать на помощь к погибающим и частным благотворителям, которым, однако, чинили на местах всякие препятствия и неусыпно следили за тем, как бы не стали они умирающим проповедовать революцию.

В той местности Белебеевского уезда, где остановились Григорий Николаевич и Никита, помогал небольшой кружок интеллигентов под руководством князя Сергея Ивановича Мирского, который собрал на это путем газетных воззваний несколько десятков тысяч рублей и на эти деньги кормил, одевал и лечил несчастный, потерявший голову народ. У себя на столе в избе старосты князь – высокий, дородный, красивый, которому только тяжелой боярской шубы да шапки горлатной в два аршина не хватало, чтобы быть настоящей картиной, – поставил на столе на самом видном месте большой портрет царя и царицы в странных для крестьян костюмах времен Михаила Федоровича и охотно показывал голодным мужикам императора и императрицу всероссийских в этих маскарадных костюмах. Но и мужики, и башкиры, выходя из столовой князя, умильно и благодарно говорили:

– Вот спасибо царю… Бульна спасибо!.. Бульна карашо кормит народ…

Но князь не унывал и портрета не убирал.

И Никита, и Григорий Николаевич были поражены огромностью бедствия настолько, что совсем растерялись и не знали, что делать. Никита тотчас же уехал домой, чтобы с братьями обсудить все дело, а Григорий Николаевич поступил на работу в отряд князя. С первого же шага в это царство холодного ужаса он необычайно легко отказался от одной из своих основных заповедей о том, что дела внешнего мира не касаются человека, что все в личном спасении путем внутренней работы, то есть что царствие Божие внутри нас есть. Здесь об этом не только нельзя было говорить, но нельзя было и думать: может быть, это и верно, но здесь просто не до этого. Надо скакать снежной степью с поручениями князя в город, надо раздавать горячую похлебку голодным, надо поскорее составить список безлошадных, надо написать несколько писем Евгению Ивановичу и другим друзьям, чтобы они слали сюда деньги, а по возможности ехали на помощь и сами, и все это надо немедленно, сию же секунду, потому что каждая секунда промедления оплачивается не только тяжкими страданиями, но и бесчисленными жизнями человеческими… И к вечеру каждого дня он, исхудавший, обросший волосами, обносившийся, грязный, до того выматывался, что не мог даже прочитать и страницы из любимого им «Добротолюбия», не мог даже помолиться, а просто падал на жесткую скамью или палата и мертво засыпал до рассвета. И когда слышал он, как, грея захолодавшие руки вокруг чашки с горячей похлебкой, какой-нибудь башкир лопочет умиленно: «Бульна спасиба Микалай Александрыч, бульна карашо ашать давал…» – он ласково смотрел на этого счастливца сквозь очки и сердечно улыбался. Он не знал ни дней, ни часов, ни чисел, ни месяцев – время остановилось, все спуталось, и некогда было разбираться в этих пустяках – и с каждым днем все более и более ощущал, когда на это было время, как все легче и легче становится его тело: он и не подозревал, что он сам голодающий – по недосугу…

И вот когда протянулись с крыш к земле первые нити серебряных и жемчужных и алмазных капелей и всюду зазвенели и нежно засмеялись ручьи – лель-лель-люли-лель… – он вдруг с удивлением заметил, что мир вокруг него начинает разрушаться: огромные куски его отваливались и пропадали, зияли страшные черные пустоты, и в огневых вихрях рождалось самое неожиданное, то приятное, то отвратительное, то ужасное, то ласковое: звери, люди, вещи, чудовища, давно умершие, никогда не существовавшие, и иногда он сам, новый и нелепый. И самое неприятное было то, что никак нельзя было, казалось, все это связать в одно, а оно все-таки связывалось, как связывались, например, в одно эти гигантские слоны под дорогими покрывалами и эта умная молитва Иисусова, которая к тому же пронзительно и однообразно свистела, как паровоз, – молитва была слоны, и слоны были молитва, и все свистело, и вообще ничего не разберешь. И это ужасающее разнообразие всего – прямо голова раскалывалась от натуги все это удержать, сообразить, запомнить, понять!..

Это был страшный тиф. Григорий Николаевич лежал вместе с шестью другими больными на широких татарских нарах в душной избе. Над нею на длинном шесте, на котором раньше была скворешница, зловеще трепался красный флажок, сигнал опасности и бедствия. Он долго стоял, сам того не зная, на грани между жизнью и смертью. А когда он впервые очнулся, он с удивлением осмотрел незнакомую избу, больных, а поодаль у печи сидел Евгений Иванович и, держа на коленях толстую тетрадь, что-то задумчиво вписывал в нее. Он удивился, но говорить не было сил, и он опять закрыл глаза и уснул, но на этот раз во сне не было ни слонов, ни черных провалов, ни огней, ни чудовищ, никого и ничего, кроме тишины и глубокого сладкого покоя.

А Евгений Иванович – он по письму Григория Николаевича привез денег и теперь был на дежурстве при тифозных – с мученическим выражением в глазах писал:

«…Из всех мыслей, которые наиболее отравляют мою душу и жизнь, наиболее ядовитой кажется мне вот эта мысль о том, что никак, никогда, ни в каком случае человек не может предвидеть последствий своих поступков, что последствия эти всегда совершенно другие, чем ожидает человек.

Возьмем, например, Христа: казалось бы, что из такой жизни может еще вырасти, как не всеобщая солнечная радость, которой он и ждал, томясь, когда огонь этот возгорится? А между тем прямым следствием его проповеди и его жертвы было беспримерное кровопролитие, тысячи тысяч окровавленных человеческих тел на римских аренах, на кострах и дыбах инквизиции, в боях крестовых походов и бесчисленных религиозных войн, во мраке Варфоломеевской ночи, в казематах Суздальской крепости, прямым следствием его дела было раззолоченное папство, горластые дьяконы, тысячепудовые колокола, «С нами Бог» на поясах немецких солдат, хоры кастратов в храме святого Петра. Будда прошел и засеял землю словами любви и светлой мудрости, но прошли века, и люди вырастили из этих слов эдакие деревянные мельнички, которые вместо верующих буддистов читают будто бы установленные Буддой молитвы. Французские революционеры на весь мир провозгласили принципы свободы, равенства и братства, а следствием этого явились ужасы переполненных тюрем, липкие, вонючие, окровавленные гильотины и «да здравствует император Наполеон!» – да здравствует, несмотря на то, что вся деятельность этого кровавого шута свелась к истреблению и всяким мукам миллионов людей. Мало этого: где-то в глубине азиатских степей, на берегу лесистого озера околдованная любовью дикая девушка отдалась своему возлюбленному, а чрез тридцать – сорок лет ее ребенок, назвавшись Аггилой, Тамерланом или Чингизханом, пропитал землю человеческой кровью чуть не до самого центра – думала ли когда девушка, что ее любовь породит таких чудовищ?

Я могу выйти к людям в мир с самыми искренними, самыми светлыми намерениями, но что из них выйдет, ни я и никто другой сказать не может. А раз предвидеть этого нельзя, то всякая деятельность наша должна бы, казалось, замирать при самом своем рождении. Как что-либо делать, когда ты даже и приблизительно не знаешь, что из твоих деяний может вырасти? Ты засеиваешь землю словами любви, а из них вырастают окровавленные мечи. Ты чуть прикоснулся к ветхому зданию общежитий человеческих, и вдруг посыпались кирпичи, рухнули мшистые своды, и пред тобой, вместо светлого храма, полного радостных гимнов, которых ты ожидал, только мертвые развалины и тысячи трупов, и проклятия людей, и плач детишек… И спасенный тобою ребенок может быть и Франциском Ассизским, который засыплет всю землю своими «цветочками», но он может быть и Емелькой Пугачом – это вероятнее, – и ты над трупами загубленных этим зверем людей будешь спрашивать себя: зачем дал ты ему жизнь? Зачем не бросил ты эту змею в колодец?..

Вывод один: не шевелиться, не вмешиваться, ибо ничего, ничего ты не можешь. Ты хочешь одно, а жизнь делает другое, свое, чего ты не хотел нисколько…

Ужасно это проклятие мысли, ядовитой и все обезболивающей, которое мы в себе несем! Здесь, среди этих страданий, я как будто чувствую иногда, что есть какая-то высшая правда, которая отметает все это прочь, не считая даже нужным опровергать это, но этой правды во мне нет. И откуда, и зачем рождаются в моем мозгу силою какого дьявола эти мысли-бичи, эти мысли-проклятие? За какие грехи, мне неведомые, мною неосознанные, я…»

В больничку вошла пожилая сестра – красный крест с своего передника ей пришлось спороть, так как между татарами пошел слух, что такие сестры с крестом будут их крестить, и они заволновались, – и улыбнулась Евгению Ивановичу.

– Боюсь ошибиться, но, кажется, ваш приятель на этот раз выскочит… – сказала она.

В самом деле, на другое утро Евгения Ивановича вызвали к больному, и он торопливо побежал в тифозную. Григорий Николаевич был в сознании, только что выпил жидкого чаю и встретил своего приятеля такими глазами, такой улыбкой, что Евгений Иванович едва не разрыдался: до того трогательны были эти глаза и улыбка! Была в этих глазах и радость возвращения к жизни, и еще неостывшее страдание, и жалость к себе за эту непобедимую слабость и беззащитность, и любовь к другу, и многое, многое, что высказать больной не мог бы, но что потрясало душу Евгения Ивановича. И он взял его прозрачную, чуть теплую руку, и на глазах его и на кротких глазах больного выступили крупные светлые слезы…

Чрез три дня доктор разрешил перенести Григория Николаевича в просторную и чистую комнату, которую снимал Евгений Иванович у муллы, – место в больнице надо было уже другим, – а еще через неделю Григорий Николаевич, слабый и жалкий, уже выходил со своим другом на зады, откуда из-под чуть опушившихся молодой листвой рябинок открывалась дух захватывающая голубая степная даль, солнечная и манящая в себя и обещающая что-то необыкновенное и радостное. И за струящеюся гранью степи – было уже почти жарко – вставали нежно-голубые контуры предгорий Урала, и звенели в небе крестики жаворонков, и так упоительно грело солнце, что в душе звучали благодарственные прекрасные гимны. И говорил в душу кто-то ласковый: мир так прекрасен, а ты, безумец, хотел отказаться от него! И постигала взволнованная душа как будто новую, высшую правду: не отказываться от божественной красоты этой надо, но осветить и освятить ее тою религиозною правдою, которою он до сего времени жил, и отказываться от которой не следует – истина не в антитезе вечного духа и мира матери, но в величественном, радостном и святом синтезе!.. И он умилялся и не стыдился своего умиления…

– А тут во время болезни приезжал из Самары Никита, муку от братьев привез да одежи всякой… – сказал Евгений Иванович. – Очень он сожалел о вас. Удивительно сердечный и хороший человек…

– О да!.. – радостно согласился Григорий Николаевич.

И слабым, шелестящим голосом он рассказывал Евгению Ивановичу с тихим восторгом о своей жизни у сектантов. Евгений Иванович внимательно слушал.

– А знаете, чем удивил и тронул меня Никита больше всего? – спросил он.

– Ну?

– Я думаю, что он этого никогда и ни за что не повторит… – сказал Евгений Иванович. – Но тогда минута вышла уж такая хорошая: в сумерках, в больнице, когда вы бредили все о каких-то больших слонах… Он сознался, что не только у него, но и у многих братьев, которые постарше, иногда поднимается… тоска по обряду, по церкви… по всему, что они оставили… И он говорил: как бы устроить это так, чтобы, не оставляя главного, с ней опять соединиться?