Текст книги "Распутин"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 81 страниц)

И он с отвращением отвернулся от власти. Се – человек!

Но если все будут только уходить, что же это будет? Разве это может быть программой?

Да я и не выступаю ни с какими программами! Я ничего не знаю. Я брожу во мраке. Я только все более и более ощупываю в темноте и все более и более для себя прочно устанавливаю страшную истину: никто ничего не знает, как и я, с тою только разницей, что я ни за что не решусь взять на себя ответственность власти хотя бы над одним человеком, но есть страшные люди, которые самоуверенно берут эту власть над сотнями миллионов и – ввергают их в бездну невероятных страданий… И кто из них страшнее, государственно-мыслящий элемент или борющиеся с ним революционеры, я не знаю…»

XXXIX
О САМОМ ГЛАВНОМ

– А-а, милой, дорогой! – приветствовал Григорий графа Михаила Михайловича Саломатина, столкнувшись с ним носом к носу в водовороте тревожных уже улиц Петрограда. – Как здоров? Куды это так торопишься?

– Да особенно никуда… – пожимая ему руку, отвечал граф, который, наученный опытом, поддерживал теперь с временщикомхорошие отношения и, взглянув на часы, добавил: – Время бы и позавтракать… Вы как насчет этого?

– А что же? И больно гоже… Я с умным человеком завсегда готов посидеть… Пойдем… Только куды?

– Не все ли равно? Куда поближе… – сказал граф. – Я не чревоугодник.

– Чревоугодник-то ты чревоугодник не хуже нас, грешных, ну только скупишься все… – сказал Григорий, поплотнее запахивая свою дорогую соболью шубу. – Ну да что с тобой будешь делать? Един Бог, говорят, без греха… Ну, пойдем…

Какие-то незнакомцы – то вроде мастеровых, то совсем приличные господа, то даже извозчик один – все шмыгали мимо Григория и пристально заглядывали в лицо графа, и торопились дальше, и прилипали к витринам, ожидая.

– Все телохранители ваши? – улыбнулся граф.

– Должно быть, не знаю… – равнодушно отвечал Григорий. – Надоели мне все эти дураки донельзя… Ну чего они сохранить могут? Глупость одна… Вот вынешь ты из кармана пистолет, пук, и нет Григорья…

– Ну зачем же вы приписываете мне такие кровожадные намерения? – засмеялся граф.

– Да я так только, к слову… – сказал Григорий. – Теперь, брат, все с петель слетели – сыну родному и то верить нельзя… Впротчем, Каин Авеля и до нас еще укокошил… Или, примерно, Июда…

– Люди всегда люди, Григорий Ефимович, и к этому надо привыкнуть… – усмехнулся граф. – Но правду сказать, вас крепко недолюбливают… Почему это?

– Вся вина Григорья в том, что не они пользуются, а он… – задумчиво и как будто печально проговорил Григорий. – Только всех и делов… Орет… А предложи ему с Гришкой поменяться, многие ли, как думать, отказались бы?

Граф засмеялся.

И сопровождаемые невидимым роем охранников, они шли людными, тревожно суетливыми улицами и говорили о незначительном в то время, как в душе у каждого шло свое. Граф в последнее время чувствовал себя очень хорошо. Прежде всего он невольно гордился силою и проникновением своего аналитического ума. События шли совершенно так, как он и предсказывал: Германия уже вывела из строя Россию – скрывать это, по крайней мере, хоть от себя было совершенно бесполезно, – а теперь, добив в скором времени этого своего страшного восточного противника, она перебросит все свои силы на запад и разнесет союзников. Слухи о тяжелом внутреннем положении Германии он считал в значительной степени преувеличенными и был уверен, что они распространяются прежде всего самими германцами для того, чтобы усыпить бдительность и энергию своих врагов надеждой на уже близкую и легкую победу. Во-вторых, был доволен он и тем, что денежки свои из английского банка он взял, обратил их частью в валюту нейтральных стран, а частью в бриллианты и устроил их у себя под рукой так, что ни один человек в мире их не найдет. А так как в России большие события были, по его мнению, уже у самого порога, то он уже арендовал себе небольшую теплую дачку в Финляндии, и чуть что, он может теперь уехать туда, а оттуда дорога открыта во все концы света. Он был доволен.

– А я все думал повидать тебя у зятя твоего Штирина, да никак все что-то не трафилось… – сказал Григорий. – Ай ты не заходишь к ним?

– Редко. Куда нам, маленьким людям, бывать у таких вельмож? – улыбнулся граф. – Вон вы его на какую высоту подняли…

В самом деле, Борис Иванович фон Штирен настояниями царицы – а ей посоветовал это Григорий – занял исключительно высокое положение в государстве и, можно сказать, был вершителем всех судеб России, как казалось очень и очень многим.

– Ну чего там зря-то языком лопотать? – сказал Григорий, но бледные губы его под беспорядочными усами раздвинула улыбка. – Нешто это я? Так папа захотел. Мое дело маленькое… Начнет мама жалиться, что людей настоящих нету, помогай, Григорий, а я и подскажу кого: вот, мол, Штирин, Борис Иванов, парень сурьезнай… Хошь, тебя куда ни то приставлю?

– Сюда, сюда, Григорий Ефимович… – сказал граф, указывая на подъезд недорогого, но приличного ресторана. – Тут довольно уютные кабинетики…

Они вошли, разделись и заняли отдельный кабинет. Граф хотел было взять два завтрака а prix fixe, [69]69
  По твердой цене (фр.).


[Закрыть]но Григорий запротестовал.

– Нет, нет, уж я лутче сам выберу… – сказал он. – Я тебя угощаю. Потому рад я очунь, что повстречался с тобой: люблю с умным человеком посидеть. Так-то вот, милой, дорогой… – обратился он к половому. – Дай ты нам сперва водочки и закусочки по совести, как полагается… Ну, а затем…

И он с толком заказал очень солидный не столько завтрак, сколько обед и вина.

– Вина нету-с… – почтительно сказал половой со смеющимися глазами. – Запрещено-с…

– Ну, ну, ну… – сказал Григорий. – Я это не уважаю, которые ежели дурака со мной валяют… В убытке не будешь, тащи…

– Слушьсь… – осклабился половой и, молодецки размахивая салфеткой, особенной эдакой иноходью с вывертом понесся исполнять поручения.

– Так вот хотел я тебя спросить: почему ты, граф, не служишь? Голова у тебя довинчена до места, а ты только все ходишь да…. груши околачиваешь… – пустил Григорий крепкое выраженьице. – Давай я тебя куда посурьезнее пристрою…

– Нет, спасибо… Какой я служака? – засмеялся граф. – Я вольный мальчик… А кроме того, Григорий Ефимович, если говорить с вами по совести, то… опасную игру вы ведете! Ведь вы таких жохов провели к власти, что и у меня – а я человек не боязливый – и то иногда поджилки трясутся…

Григорий рассеянно посмотрел на лакея, который расставлял на столе графин водки во льду и всякую очень солидную закуску, и, когда тот унесся опять, отвечал медлительно:

– Не понимаю я тебя, граф, да и шабаш… Я сразу раскусил, что парень ты мозговитый, и сколько разов по ночам не спал, о словах твоих думал… Ну, со свиданьицем! Будь здоров… – он ловко хлопнул водки и, обстоятельно выбрав чего поскладнее, с аппетитом закусил. – Да… И вот, братец ты мой, дивлюса я на таких людей, как ты. Ты нашего мужицкого домового – помнишь? – можно сказать, одним словом убил: несварение желудка, и разговору конец… Так… А убит домовой, за ним беспременно должно полететь кувырком и все протчее… Мы с тобой говорили уж про это… Значит, смелости в тебе хватает опрокинуть – ну хоша втихомолку, для себя – все, а вот и себя по пути опрокинуть ты опасаешься… Я смотрю так, что это большая слабость в тебе…

– Я не совсем понимаю вас, Григорий Ефимович… – сказал граф, с живым любопытством глядя на него.

– Да чево ж тута непонятного-то? Домового вдребезги, следственно, Бога тоже без малого так же, все не важно, все выдумки человеческие, ничего фундаментального, а вот граф Михайла Михайлыч – это персона!

– Да почему же персона?

– По всему… Опрокинул ты умом все, а как только до себя доходишь, так ум твой начинает тебя всячески укреплять, чтобы, храни Бог, вреды какой графу Саломатину не вышло… Вон в Англию бегал, деньги прятал, опасаешься всего, дрожишь… А к чему? Коли все пустяки, так и мы с тобой, брат, пустяки… Ну-ка, по второй… Ты вот икорки возьми – ладна икорка! Вот с калачиком… Будь здоров…

– Ну, так далеко я не иду… – засмеялся граф. – Может быть, конечно, и мы с вами пустяки, но… но раз я живу, так мне хочется прожить свой срок, ну, с некоторым удобством, что ли…

– Вот этого-то самого я и не понимаю… – сказал Григорий задумчиво. – Тут выходит двоение, лукавство ума… Правда, иной раз по слабости и всполошишься: ах, не ладно, Григорий, убить тебя хотят, ах, то страшно да другое нехорошо, и струсишь, и мечешься туды и сюды. А потом и одумаешься: Гришка, дурак, чево ты это, дубина стоеросовая, на стену лезешь? Какой тебе в том антирес, завтра тебя червяки точить начнут али через год? И – смешно станет, и на все наплевать… Вон ты давеча загнул мне: по кой пес ты, Григорий, за волосы наверх всяку сволочь тянешь, такую сволочь, что у графа Саломатина даже ноги трясутся? Что скажу я тебе на это? Что ты думаешь, не вижу я, что все это сволота отпетая? Лутче твоего вижу, потому знаю про каждого из них такое, чево тебе, может, и не снилось… Ну только укажи ты мне, где же не сволота-то спрятана? Скажешь, ваша братия, в гербах, в антамабилях, во дворцах? Не обижайся, граф, а и вы такая же сволота, ежели не хуже… Ах, васяся… ах, княгиня… ах, высочество… да по-французскому, да по-немецкому, да по-аглицкому… А душа-то та же, что и у босяка пьяного… Снаружи-то вы, говорить нечего, гоже вылизались, а внутре, ежели разглядеть, так такие же варнаки, как и мы… ежели не хуже… Ты не серчай, что я так напрямки говорю…

– Зачем серчать? – улыбнулся граф, однако, несколько задетый. – Я тоже с умным человеком по душам побеседовать люблю… Но только не довольно ли водочки-то, Григорий Ефимович? У меня положение: две рюмки…

– А у меня положение до риз положения… – усмехнулся Григорий. – Пить умереть и не пить умереть – так уж лутче будем пить… Ну, будь здоров! Ты сига-то пробовал? Напрасно! Очень ладен… На-ка вот, попробуй… Да, так-то вот… Все варнаки одинаковые, только вы почище, поглаже вылизались, а ежели человека душить будете, то непременно чтобы в белых перчатках. И раньше мы так полагали, что вы чего-то знаете, что нам, дуракам, неведомо, а теперь дело показывает себя так, что и вы идете наобум Лазаря. Вот теперь Николай, царь, тысячи кладет опять на Карпатках, без счету, а есть ли у него али у его путаников-генералов вера, что все это впрок, на пользу пойдет? Никакой! Ну, Николай, он пустой, у него внутре ничего нету, а другие, думать, складнее? Все наобум Лазаря прут. Выгорит – уру будут кричать, памятники ставить, не выгорит – за ноги да головой об тунбу… Да… Ты вот только одного домового ниспроверг, а мне хотца так, чтобы весь обман нарушить… Главная вещь – любопытство, как и что тогда будет…

– Смотрите, Григорий Ефимович, будет ли лутче?

– Может, лутче и не будет, ну только и хуже трудно уж быть…

– Смотрите, не ошибитесь!..

– А и ошибусь, так больно наплевать… Мне, брат, все нипочем… Вон ты видел на мне шубу соболью, а хошь, я ее сичас же в куски изрежу и в печке сожгу, и вонючий полушубок опять надену? Ты сам понимаешь, милиены могли бы быть у меня, а у меня ни хрена нету… Все мне равно, и деньги, и нужда, и люди, и все… Вон шумят: ах, Горемыкин! Ах, Трепов! А я их под ж… коленкой и твово зятя немца Штирина посажу или дурачка Протопопова, и все будет то же. Я люблю то, чего нельзя, люблю, чтобы насупротив сделать. Вон надо было мне мою девчонку учиться приделить. Конешно, места для этого здесь сколько хошь. И вдруг говорят: а вот в Смольный нельзя. Как так нельзя, почему? Потому, дескать, что там все только благородные. Ладно, коли нельзя, значит, надо добиться, чтобы можно, чтобы благородные потеснились маленько…

– И поместили?

– И поместил. А то чего же?.. – усмехнулся Григорий. – Многие которые по случаю этого своих девок оттуда взяли, так ведь мне от этого ни тепло, ни холодно. А теперь вот один благоприятель все для смеху подбивает, ты, дескать, Гришка, в яхт-клуб добиться постарайся – какой яхт-клуб, не знаю, но быдто там все самые что ни на есть которые себя за отборных почитают…

– Да, туда пробиться трудно!.. – сказал граф, смеясь.

– Вот и он говорит… – тоже засмеялся Григорий. – Ну, об заклад побились, что пролезу…

– Все, пожалуй, разбегутся…

– Да что ты?! Так мужиком там брезговают?

– Не только мужиком, но и вообще туда пускают с большим разбором… – сказал граф.

– Ну, пущай разбегаются – мне одному просторнее будет… Вот смеху-то будет! – сказал Григорий с раздувающимися ноздрями. – Ну, не хочешь больше водки, давай красного спросим… – он позвонил и, когда лакей с полным усердием на лице явился на зов, сказал: – Вот что, милой, дорогой, дай-ка ты нам винца красненького какого поспособнее… Это все убирай и гони, что там дальше по закону полагаетца…

Надвинул туман. Было сумрачно. На противоположной стороне улицы у пустой булочной выстраивался хвост полуголодных хмурых людей, которые, чтобы согреться, дули себе в красные кулаки, топотали разбитой обувью, широко, как извозчики, размахивали руками. И невольно вставало в памяти, все отравляя, воспоминание о том, что где-то в этих сумрачных далях истекает кровью гигантская небывалая армия, и бесконечные миллионы людей, уже не веря ни на йоту в успех и нужность того, что они делают, сцепив зубы, с отчаянием в усталой душе гибнут озлобленно и бессмысленно. И в самом воздухе, казалось, чуялось страшное разложение огромной страны, точно запах тления, точно шорох червей тлетворных и распадение мяса…

– Подыхать, знать, нам всем скоро, граф… – вздохнув, сказал Григорий, наливая в тарелку жирной ароматной селянки. – Ну-ка вот перед концом-то селяночки… Ты-то, может, и попрыгаешь еще, а что мне скоро крышка, это я знаю. Все письма дураки подкидывают: убьем да убьем. Сам Хвостов министр, и тот, дурак, все пристукнуть меня намечался, да не вышло дело… Вот и давай поговорим с тобой на прощанье до самой точки…

– Очень охотно, Григорий Ефимович, только я не совсем понимаю, о какой точке вы говорите…

Григорий положил оба локтя на стол и, остро глядя в глаза графу, сказал:

– Какой точки-то? А вот сичас… Только наперед ты мне вот еще что скажи: скрываете вы, ваша братия, от нас, простого народа, что или ничего не скрываете? То есть я не про всех вас вопче говорю, потому из вас тоже много жеребцов всяких, которым кроме бабы да винищи ничего не надобно, нет, я про тех, которые поумственнее, вроде вот тебя… Что-то все думается мне, что вы всего нам не говорите…

– Насчет чего?

– Насчет всего. Почему в газетах вы всегда так пишете, что никто из простого звания ни фика не понимает? Почему промежду собой иногда так говорите, что хошь голову разбей, ничего в толк не возьмешь? И по-русскому как будто, а нет, непонятно! Ты слыхал когда воровской язык? Ну как жулье промежду себя разговаривает? Говорят они по-русскому, а ты, хоть ученый-разученый будь, ни за что и слова не поймешь, хошь тресни… Так вот и у вас. Чего вы от нас скрываете?

– Вы ошибаетесь, Григорий Ефимович… – сказал граф. – Такой язык вырабатывается сам собой, без всякого злого умысла. Представьте себе, что собралась на сходе компания мужиков, и они о своих хозяйственных делах разговор завели – много ли поймет в их разговоре какая-нибудь из ваших барынек? Вы ведь наших барынь хорошо знаете… – подпустил он.

Григорий остро посмотрел на него.

– Верное слово?

– Верное слово…

– Ну ладно. Может, оно насчет разговору и так… – сказал Григорий задумчиво. – Ну а можешь ты мне побожиться… вот как пред истинным… что ничего от нас, простого народу, вы не скрываете?.. Ты хошь и не пырато в Бога-то веруешь, но вот, как пред истиннным, скажи мне… Все равно не выдам – жить мне не долго…

– Да какие же у нас могут быть секреты? В чем?

– Да опять все в том же, в самом главном! – досадуя на непонятливость графа, сказал Григорий. – Я сказал тебе, что я про самое главное спрашивать тебя буду…

– Главное, главное… – повторил граф. – Что – главное? Для генерала Алексеева главное в том, чтобы немцев разбить, у Вильгельма в том, чтобы занять Москву или Петроград и покончить с Россией, у вас одно, у меня – другое…

– Врешь, врешь… – живо возразил Григорий. – Главное у всех одно – то, на чем все держится… Главное – Бог. А остальное все это так, прилагательное… Вот ты говорил, что домовой – это только свое воображение мысли, а в Сибире у нас я с красными много насчет этих делов толковал, так те на крик кричали, что Бога никакого нету. А что же в начале было? – спрашиваю. По-ихаму выходит, что в начале всего была слизь, что ли, какая-то, вроде там соплей… забыл, как они ее называли… и из нее все и произошло. Так, говорю, согласен, пусть будет по-вашему. Ну а слизь откедова? А она, дескать, из этих… ну, тоже вроде пыли, что ли, в воздухе летает… невидимое… И на это, говорю, согласен – а пыль откедова? Конец разговору: не знают!.. Так вот что там, где все кончается, – и слизь, и пыль, и все? Есть что там, али там пустота одна? А ежели что есть, то почему такое несогласие среди людей? Одни говорят там: Троица, другие – Мухамед, жиды на сучок молятся…

– Что вы говорите! – засмеялся граф. – Никакого сучка у них нет… Разве вы не читали Библию?

– Этого ты опровергать не можешь… – сказал Григорий. – Это я сам, своими глазами видел. Старый жид в каморке молился, а я в щель глядел, как он свое дело справляет: очень любопытно мне тут до точки добиться… И вижу, уставился лбом в стену и бормочет что-то там по-своему. А потом, как вышел он, пошел я поглядеть, а в стене здоровый сучок!

Бабушка поставила свой ухват в угол, а через пять минут пошел дождь, но разве пошел он оттого, что бабка поставила ухват в угол? – сказал граф. – Сучок там был случайно…

Григорий посмотрел на него восхищенными глазами.

– А это у тебя насчет бабки здорово вышло!.. – сказал он. – Не хуже, чем с домовым… Значит, мало видеть, надо еще и разбирать уметь, что и к чему… Это ты ловко меня поддел. Вот что значит темнота-то наша!.. Ну да это все единственно, сучок или без сучка – я только говорю, что все по-разному веруют, а раз всякий твердит свое, то значит, все врут… И опять мы у пустого места…

– Над этим люди тысячи лет бьются…

– И никаких толков?

– Как будто… – усмехнулся граф. – Да вы кушайте, а то все уж остыло…

– Так значит, и у вас выходит пустота?.. Так-с… Значит, кругом шашнадцать… Ну-ка, красненького…

– А что вы это все об одном толкуете? – любопытно спросил граф. – И в последний раз, как вы у меня были, об этом же разговаривали…

– Это, милячок, становая кость… – сказал Григорий. – Ежели тут ясности нет, ежели тут у тебя в самой центре запуталось, то… не миновать нам всем вверх тормашками лететь или горло один другому грызть… Эх, да что там!.. – махнул он рукой. – Видно, толкуй не толкуй, а от судьбы не уйдешь. А судьба у всех одинаковая: три аршина земли. И как подумаешь об этом, так скушно станет, так скушно, что и на свет не глядел бы, мать ты моя честная! Оттого я и пью…

– Ну вот вы меня спрашивали, а я вам отвечал… – сказал граф. – А теперь я хочу вас спросить – будете отвечать мне откровенно?

– Отчего же? Буду… – отвечал Григорий. – Никаких таких секретов у меня нету, потому как ничего не боюсь я… Это кто боится, тот лукавит, а мне, ваше сиятельство, на все наплевать… Спрашивай…

– Как я из ваших разговоров замечаю, вы тоже в вере не очень тверды, не так ли? – любопытно глядя на мужика, сказал граф.

– Не тверд…

– Так. А как же вы, сам, в сущности, неверующий, все говорите людям о божественном?

– Неверующий… – повторил Григорий задумчиво. – Этого я сказать так твердо не могу… Я и верую, и не верую, как когда… А что говорю насчет божественного, дак что же? Коли людям это ндравится… Пущай! Знаешь поговорку: чем бы дитё ни тешилось, только бы не плакало…

– А вам не все равно, плачет оно или не плачет?

– Нет, не все равно… – сказал Григорий. – Вот я замечаю, тебе все равно, потому у тебя сердце холодное, а мне не все равно. Раз ты мне зла не сделал, и мне нет охоты вреды тебе делать, а наоборот, хочется как поскладнее… Хочешь насчет божественного? Давай насчет божественного!.. Это первое… А иногда и испытую людей…

– Как испытуете?

– А так, из любопытства, что в ем есть… – сказал Григорий и улыбнулся. – Я ведь страсть какой любопытный… Ну ты вот, чай, слыхал про историю с картиной у графини Игнатьевой? Ну, эдакая голая девка посередке стоит, а вокруг народ собрался, ее разглядывает…

– А, да, слышал… «Фрина»…

– Ну не знаю, пес ее знает, как ее там зовут…

– Вы ее, говорят, перекрестили, а она от креста вашего лопнула? – засмеялся граф.

– Не лопнула, а я сам ее, как один остался, ножиком прорезал накрест…

– Зачем?

– А из любопытства: что будет?

– Ну и что же?

– Уверовали, что от моего креста блудница треснула… За святого меня почитать стали. И обнаружилось, что и промежду вашего брата дураков тоже весьма большое количество… И на обман всякий вы падки не хуже нашего. И вас можно на паутинке на край света увезти которых… А учились, и все там такое… Везде суета, везде неверность, везде наобум Лазаря все идет… А хуже всех – попы…

– А говорят, вы приятели с ними…

– Есть и приятели по пьяной лавочке, а так, вопче, не люблю косматых до смерти…

– Да почему? Люди, как и все…

– Нет, нет… Неверный это народ, лукавый, простоты в ем нету… – с убеждением сказал Григорий. – И эти на все, что хошь, пойдут… Задушила, скажем, Катерина мужа своего – ни хрена, короновали, Лександра Павлыч отца убил – ничего, сойдет, присягайте, православные, на верность, не щадя живота. Вон, было время, у нас за Волгой Пугач ходил али там Стенька Разин, да скоро им что-то рога обломали, а ежели бы они да верха взяли, попы и Пугачу присягать заставили бы… Только плати, а они тебе хошь кобылу коронуют… Неверный народ, неверный… Недаром простой народ так их и не любит… Ну-ка еще красненького… Эй, милой, дорогой… – позвонив, крикнул он половому. – Ну-ка, бословясь, тащи, что там дальше по ерестру полагаетца… Да винчишки прихвати какого поскладнее… Да, а есть у вас тут задний ход, чтобы выйти на другую улицу? – вдруг спросил он.

– Есть-с… Как же можно…

– Ну ладно, тащи…

– А на что это вам другой ход понадобился?.. – спросил граф.

– А архенделы мои мне очень надоели… – сказал Григорий. – Я всегда скрываюсь от их. Мы поедем с тобой куда к девочкам, а они тут пущай у пустого места караулят…

Ноздри его раздулись, и он весело рассмеялся.

– Ну, с приятным свиданьицем!