Текст книги "Распутин"

Автор книги: Иван Наживин

XXXIX
СТИХИ ВАНИ

Понурившись, он пошел к Кенигсварту. Встречных уже не было: курортщики уже кушали по своим отелям и пансионам. Над пахучей землей зароились уже звезды. Где-то в ущелье ухал и дико хохотал филин, точно издеваясь над кем-то. И свежо так пахло травой, лесом, ночью – совсем как там, дома, над Окшей… Что делал бы он там в этот час? Вероятно, гулял бы над рекой и думал бы свои мирные думы о тихой жизни в Подвязье, о работе, о… Сердце его вдруг облилось чем-то горячим и мучительно заболело: и ее, и ее не пощадили звери! О, за страдания таких вот девушек многих и многих заставил он заплатить жизнью, но – разве этим что поправишь, разве этим вернешь то свое милое, ясное счастье, нежной зорькой сиявшее над всей его жизнью? И… разве они, звери, виноваты? Разве не все сделано было, чтобы довести их до бешенства? Драгоценные соболя до полу, собачонка жареного цыпленка не жрет, в каждом ухе состояние, на которое целая семья прожила бы долгие годы… А эта война, война, будь она миллионы раз проклята!.. Враги его и те, и эти. И те, и эти посмеялись над ним… Он стиснул зубы, чтобы сдержать стон гнева, стыда и невыносимой боли. Он вообще старался никогда о ней не думать – он точно предчувствовал все вперед… – а вот теперь, в этот тихий сумеречный час не сдержался… Нет, нет, то кончено совсем, навсегда!..

Вправо на холме заблистали яркие огни какого-то ресторана среди леса. Ему захотелось есть, и он ускорил шаги. На вывеске над ярко освещенным входом стояло: Hotel «Waldheim [114]114
  Гостиница «Лесной приют» (нем.).


[Закрыть]». Носовым платком он смахнул пыль с сапог, оправился и вошел в ярко освещенный зал, где за отдельными столиками кушали гости, чистые, корректные, беззаботные.

Он приказал кельнеру дать себе обед, бутылку хорошего вина и, оглядывая всех своими новыми сухими глазами, продолжал думать свое. После обеда он пойдет к баварской границе… Или лучше проехать немного поездом и перейти границу в сторону Саксонии? Чтобы избежать унизительной волокиты с визами, он никогда не обращался к властям, а шел и ехал без всякого стеснения туда, куда хотел. Так перешел он границы болгарскую, сербскую, венгерскую, австрийскую, немецкую, чешскую… Охрана границ везде была одинакова плоха: все устали, все точно утратили прежнюю веру, что охранять границы, действительно, нужно, все точно рукой махнули – везде незримо бродило это новое, темное, пьяное русское вино. Да… А затем в Дрездене или Берлине он сбудет бриллианты и уедет вдаль, за океан, в пустыни – куда, решительно все равно, только в пустыню, к диким зверям, к опасным дикарям, к ядовитым змеям, навстречу бешеным ураганам, желтой лихорадке, только прочь, прочь из этой насквозь отравленной ложью атмосферы старой блудницы Европы, захлебнувшейся в крови человеческой и все же точащей нож для дальнейших кровопролитий…

Он хорошо поел, выпил, щедро расплатился с щеголеватым обером и твердым, пахнущим пылью шоссе, белевшим в сиянии звезд, направился на маленькую станцийку Кенигсварта, прождал там с полчаса поезда и понесся к границе. Не доезжая до нее одной станции, он оставил ярко освещенный, почти пустой вагон и снова пошел в темноте пешком, не торопясь, думая о своем…

Границу было легко узнать издали по особо яркому освещению местности, прилегающей к пограничному посту. Он свернул вправо от дороги и осторожно узенькой тропинкой пошел в лес. В лесу было черно и казалось, что яркие звезды качаются, как фонарики, на концах ветвей, и было очаровательно. Но сейчас же подумалось: а что, если и на этих издали прекрасных звездах есть и колючая проволока, на которой распяты люди, и удушливые газы, и бомбы с аэропланов в горящие города, и – что всего ужаснее – это все бездорожье во мраке и отчаяние? Он невольно повел плечами в нервной дрожи отвращения и тоски…

Он чутко вслушивался и вглядывался в окружавший его мрак, но в душе его не только не было ни малейшего страха, но даже и просто волнения: бриллианты он в темноте всегда успеет незаметно выбросить из кармана, а так называемый недозволенный переход границы – пустяки. А если его уличат и арестуют? Тоже все равно. Самое жуткое в жизни было теперь то, что ничто не стало страшно.

Над лесом встал месяц на ущербе, запрокинутый назад и тусклый. Он выбрал полянку на вершине пологого холма и присел на землю, прислонившись спиной к стволу высокой лиственницы. Рассвет, вероятно, был уже недалек, предутренний холодок стал чувствительнее, и он накинул на плечи свое непромокаемое светло-коричневое пальто, от которого пресно пахло резиной. И смотрел пред собой в темноту… И подумал он, что откуда-то из бездны Вечности уже теперь слепо ползет судьба Земли, те ледники, которые оковывают теперь только ее полюсы и которые по мере неизбежного охлаждения быстро сгорающего Солнца будут от полюсов распространяться все шире и шире к тропикам, потом к экватору, стирая в своем непреодолимом шествии города, храмы вечных богов, целые царства, всю историю человеческую… И сомкнутся ледяные океаны над окоченевшей землей, и какой-нибудь последний вулкан из последних сил будет мутно-багровым светом освещать ледяные пустыни. И в пустом небе будет носиться эта планета-труп, не смея и на вершок уклониться от своего, от века ей начертанного пути. И ничего, ничего не будет, будет хаос, ибо не будет мозга человеческого, который творил из этого хаоса пеструю, яркую сказку жизни… Так о чем же и хлопотать? Мораль, Бог, идеалы, культура, отечество, человечество, близкие – ха-ха…

Стало сереть. И еще чувствительнее стал холод. Он встал, огляделся. Внизу у подошвы холма мертвенно-стальным светом чуть светилась небольшая речушка. От нее уже поднимался легкий туман. На том берегу тянулись молодые, в рост человека, заросли ельника. Поодаль на бугре стоял большой крестьянский двор, прочный и светлый. Где-то в отдалении грохотал поезд. И все это в свете очень раннего утра было мертво, холодно, какое-то стеклянное, ненастоящее.

Серый сумрак все редел и редел. Вдали над речкой замаячил пегий пограничный столб. Он не ошибся: граница шла по самой речке. Значит, только разуться, быстро перейти поток и в тот молодняк, в котором его и с собаками не найдешь. И он внимательно всматривался в местность, стараясь наметить себе направление. Только бы не наткнуться на крестьянский двор, не потревожить собак и выбраться вон на то шоссе…

И по мере того как все более и более светало, туман от речки становился все гуще и гуще. И вдруг где-то совсем близко послышались грубые заспанные голоса. Он стал за толстую лиственницу. Берегом речки шли два немецких пограничника с короткими карабинами на плече. Они прошли мимо него и скрылись в густом тумане. Он тотчас же быстро спустился к реке и вошел в воду. Воды было только по колено, и озябшим за ночь ногам она показалась очень теплой. И едва ступил он на тот берег, как тотчас же из дальних кустов до него долетело хриплое, сонное, строгое:

– Halt! [115]115
  Стой! (нем.).


[Закрыть]

Он бросился в елки. Стукнул выстрел, и пуля вжикнула высоко над головой: человек в тумане умышленно стрелял не в него, а выше, зря, для исполнения долга, веры в который у него как будто и не было. Он погрузился в густую пахучую чащу ельника, в которой стояло еще вчерашнее тепло. И стараясь не шелестеть ветвями, в густом тумане он пошел вперед, миновал крестьянский двор, на котором все было еще тихо, и вышел на дорогу.

И опять уже он думал свое. Стрелял тот так, зря, и пуля пошла неизвестно куда. И вот на излете она ударит или в нарядного жучка, спящего в синем колокольчике, или в лягушонка, который восторженно пучит свои глазенки на огромный мир, или, может быть, поразит спящего у окна в колыбельке ребенка. Вот она, благость Господня!.. Уже не веря – или пусть даже и веря – в нужность своего выстрела в человека, который не сделал ему никакого зла, солдат палит, и его пуля так, зря, отнимает жизнь пусть даже только у одного глупого лягушонка! Гениально устроено… Царь жизни – случай. И та, толстая, встретилась ему совершенно случайно и погибла.

И черт с ней!..

Справа над дорогой стояло мрачное огромное распятие с окровавленным, уже умершим Христом. Было холодно и неприютно. В уже редеющем тумане там и сям по крестьянским дворам надрывно перекликались петухи и уже слышались сонные голоса людей…

Чрез час он сидел уже в теплом и чистом вагоне, а вскоре, позавтракав и почистившись, он стоял перед ювелирным магазином на одной из главных улиц Дрездена. Он уже взялся было за дверную ручку, чтобы войти, как вдруг в голове, которая была от бессонной ночи как в тумане, сверкнула мысль: «А вдруг они фальшивые? В самом деле, они неестественно велики… Будет ужасно противно…»

И он снова отошел к витрине и сделал вид, что внимательно рассматривает выставленные драгоценности; но на самом деле он боролся с самим собой: войти или не войти? И не знал, что делать. В самом деле, будет ужасно глупо, если камни вдруг окажутся фальшивыми… Вероятно, и эти в витрине, по крайней мере, наполовину фальшивые. Все в жизни фальшивое. И не стоит возиться. Ах, как хочется спать!.. Надо пойти прежде всего выспаться – тогда голова будет яснее…

Владелец магазина, толстый и всегда точно сонный еврей, незаметно, но внимательно наблюдал за подозрительным человеком, что-то очень прилипшим к витрине, и подвинулся ближе к потайному звонку в стене, около железного шкапа…

Володя пошел по улице. Между каменными громадами домов крутилась людская пыль, взад и вперед, взад и вперед, взад и вперед, точно в беспокойных поисках за чем-то, что утрачено навеки, но в то же время находится где-то вот тут, совсем рядом, и только вот еще одно усилие, и они это утраченное найдут и уже не упустят. И пахло парами бензина, смоченной пылью, духами, иногда известкой. И солнце устало, даже как будто с отвращением смотрело с неба на этот бесплодный и решительно ни на что не нужный людской муравейник… Но спать хотелось ужасно. Как же войти в гостиницу без багажа? Ах, да все равно…

Рожок автомобиля бешено трубил ему в ухо. Он, наконец, оглянулся. Шофер с искаженным злобой лицом кричал ему что-то. Ага, да он, действительно, переходил улицу!.. И какие самодовольные морды раскинулись там на подушках. Ну и черт с ними… Одну гадину он все же задавил… И есть ли символ современного одичалого состояния культурного человечества более яркий, чем автомобиль? Прежде всего он ужасающе мертв, и ему совершенно все равно, везет ли он врача к умирающему отцу большой семьи или везет этого самого отца на расстрел. Тупо сопя, он летит по дорогам и своей противной вонью отравляет все. Там зашибет он собаку, там брызнет мерзкой грязью на новенькое платьице бедной девушки, которая радостно вышла в нем навстречу своему возлюбленному, там пустит густое облако пыли, полное туберкулезных бацилл, в грудь матери, там напугает играющих детей, там чрез раскрытые окна наполнит своей вонью квартиру больного. Гадя, он летит все вперед и вперед и, железный, бездушный, нисколько не беспокоится о том, что он весь окутан густым облаком ненависти, которой он нисколько не боится. Древние говорили, что человек человеку волк. Вздор: волк наелся и сразу перестает драть. У этих же ненасытных утроб, развалившихся на кожаных подушках, предела в злодействе нет: они готовы все отравить, все раздавить, все огадить. Наши буржуи в дни революции окрестили его хамовозом. Правильно: хамовоз он был с первого дня своего существования. Замечательно: кто бы в нем ни развалился, Николай II или Милюков, Керенский или Ленин, папа римский или матрос с пьяными девками, результат один – вонь. Ха-ха… Вот это так верно! Но только сперва спать, спать, спать… Ах, как хорошо было бы выспаться!.. Ведь и ту ночь он почти не спал…

И что-то точно вдруг толкнуло его в грудь. На углу двух богатых улиц стоял на костылях безногий солдат с безобразным, ярко-красным и безволосым лицом – видимо, его опалило взрывом – и молча протягивал мятую и грязную солдатскую шапку с красным околышем. Но – мало давали ему занятые своими мыслями и делами люди. И красное страшное лицо было угрюмо. Володя невольно остановился перед калекой – в таких калеках он сразу ужасно чувствовал себя. И сразу все раны души раскрылись и стали кровоточить.

– Вы солдат? – спросил он.

– Да… – тихо ответил тот.

– Где вы пострадали?

– В России… Под Ригой… Володе перехватило дыхание.

– Я русский офицер… – сказал он и, без церемоний распахнув рубашку на груди, продолжал: – Вот эта пулевая рана получена мною как раз под Ригой, на Икскюльском предместном укреплении. Пуля была разрывная… А здесь, в паху, еще рана, из Галиции… Рана в голову и в ноги получена за Эрзерумом. Есть и другие, но это все русские… Значит, мы с вами встречались… Скажите мне только одно: понимаете ли вы хоть теперь, за что мы с вами дрались, как звери?

– Нет, именно теперь-то я этого и не понимаю… – просипел нищий, и в глазах его проступил мрачный огонь. – Раньше думал: за родину, за кайзера… А теперь не знаю…

– Они называют родиной свои автомобили, шелка, толстые животы, духи, бриллианты, золото, глупость, пошлость, равнодушие ко всему… – сказал Володя раздумчиво. – И за это мы страдали и умирали… А?

– Вы большевик? – безучастно сказал раненый, вздохнув.

– Нет. Зачем? – удивился Володя. – Ленин живет в царском дворце, Троцкий носится по России в царских поездах и всюду на пути своем оставляет тысячи трупов и калек…

– Да, да… Вот это самое думал и я, – сказал нищий. – Лгут и они. Правды нет ни в чем. Правды нет совсем…

Они замолчали. В душе Володи поднялась жалость к несчастному. Но дать камни ему нельзя: вдруг в самом деле они фальшивые? Он вынул свой потертый бумажник и, взяв из него несколько марок, сунул их в карман, а все остальное, значительно большую часть, протянул нищему.

– Возьмите. Это будет вам поддержкой… – сказал он. – Может быть, это я вас и изувечил…

– Позвольте, нет, я не согласен!.. – запротестовал тот, удивленный. – Никак не согласен. Вы – на чужбине. Дайте немного, а остальное возьмите себе. А так я не согласен…

– Нет, нет, у меня еще есть… – сказал Володя. – Берите… И прощайте… – вдруг оборвавшимся голосом добавил он.

Давясь слезами, он пожал грубую грязную руку нищего и торопливо отошел. Калека держал его потертый бумажник, и по его яркому, безволосому лицу прокатились вдруг слезы – не благодарности, не радости, не умиления, а вдруг открывшейся ему великой боли…

А Володя уже торопливо шел дальше – неизвестно куда. Сон прошел. В душе была смута. Жизнь – это безвыходное болото, в котором ползают тысячи калек с душами, полными отчаяния… Да, как это пишет там Ваня? Он остановился на набережной сверкающей на солнце Эльбы и вынул из бокового кармана сильно помятое письмо, и стал читать небольшое стихотворение на последней страничке:

 
Погибаем! Отравлены души…
Пламень сердца погас…
О, спасите погибшие души —
Помолитесь о нас!
 
 
Все, кто может молиться, молитесь,
Кого слышит Господь, расскажите ему,
Что земля истекает слезами и кровью,
Что предел есть всему!
 
 
Погибаем! Горят наши души…
Страшен черный полунощный час!
Все, в ком совесть чиста и кто духом святится,
Помолитесь о нас! [116]116
  Стихотворение это принадлежит перу офицера врангелевской армии А. Н. Кемеровского.


[Закрыть]
 

«Бедный Ваня!» – подумалось грустно.

И вдруг ясно-ясно увидал он старый, по-осеннему прозрачный сад, и бледное кроткое небо, и золото деревьев, ярко ощутил упоительный запах крупной сочной антоновки и соломы, которой яблоки перекладывались, и засияли эти милые глаза с длинными ресницами, и загорелые девичьи руки поднялись и обвили его шею, и прелестная головка стыдливо спряталась у него на груди…

Таня!

Мучительный стыд вдруг ожег его: он думал о своей обиде, а не о ней, бедной, милой, несчастной! Как мог он… опуститься так? К ней, к ней, скорее, на помощь!

Он быстро встал, торопливо пошарил в кармане, нащупал камни и – швырнул их в реку: это ему там не нужно, то есть, конечно, нужно, но этого он туда с собой не возьмет… И один из камешков, играя на солнце, исчез на волнах реки, а другой стукнулся о парапет и отскочил назад, на каменный тротуар. Рослый полицейский, давно наблюдавший за Володей, быстро нагнулся, поднял камень и зорко посмотрел на Володю.

– Откуда у вас эти камни? – строго спросил он. – И почему бросили вы их в воду?

Через двое суток поднятая на ноги по случаю дерзкого убийства известной миллионерки, мексиканки Альмы д'Арозарена, полиция без труда установила, что убийца ее – русский офицер-беженец Владимир Похвистнев. Володя в убийстве сознался, но от всяких дальнейших объяснений отказался наотрез. И все власти про себя поражались: для чего же нужно было ему бросать драгоценные камни в реку? Ведь с такими деньгами где-нибудь за океаном он мог прекрасно устроиться… Правду, должно быть, говорят, что все русские немножко сумасшедшие…

XL
ВОЛГА, РУССКАЯ РЕКА

Россия сгорала в муках – может быть, и бесплодных – рождения какой-то новой правды, неясной и ей самой. Тревожны, смятенны были души людей в голодном, наполовину опустевшем Петербурге – Медный Всадник летел среди разрушающегося, порастающего травой города своего в бездну и медною дланью по-прежнему указывал повелительно в пустоту, – и в переполненной, живущей лихорадочной жизнью Москве, где потерявшие голову правители бумажными декретиками своими все пытались тщетно закрепить и оформить горячечный бред гигантской страны, и в старом Киеве, колыбели великой страны, где одни попики, исполнившись Духа Святого – не меньше! – у других попиков, тоже исполнившихся Духа Святого, но уже особой, украинськой благодати,отнимали соборы и церкви, и друг друга отлучали от чего-то и проклинали, и били друг друга кулаками, и возвещали верующим, что все это делается изволением Господа. В солнечной Грузии большевики сражались с меньшевиками из-за Маркса, а грузинские попики волею Господа настаивали на самостоятельности церкви грузинской. И основывалась великая республика татарская, и основывалась великая республика башкирская, и вотяки и черемисы мечтали об основании царств великих под десницей сильною славного Керемети, бога их, и во всех городах, больших и малых, придавленных тяжкою и страшною властью, среди всякой измены и предательства, всякого растления, и разврата, и раболепства, и лжи непроходимой, жизнь бурлила, бродила и искала какого-то нового русла…

И как было раньше, так и теперь, совсем отдельными, своими путями шла жизнь серой безбрежной крестьянской России. И там, где историческая судьба била ее особенно жестоко, там эта жизнь окрашивалась особенно многоцветно и ярко.

На Волге разразился небывалый еще голод, а особенно в Заволжье, в тех самых местах, о роскошном призолье и несметных богатствах которых еще и до сих пор смутно помнят старики. Бессмысленное, беспечное, бездарное правительство, заселяя эти тучные черноземы выходцами из средних губерний, за все время этой колонизации – а она началась чуть не двести лет назад – не удосужилось обратить внимания на те способы хозяйничания, которые применяли темные переселенцы в этом богатейшем крае, а крестьянство не хозяйничало там, а хищнически разрушало и расхищало все, что было только можно. С поразительной быстротой исчезли прежде всего леса, и там, где еще сто лет тому назад стояли заоблачные боры, где били соболя и были бобровые гоны, теперь нельзя было найти и кустика. Реки стали мелеть, и появились страшные засухи. И тучнейшие полуторааршинные черноземы все более и более истощались: новоселы, увидав своими глазами, что может производить эта чудодейственная, девственная степь, очень быстро освободили себя от скучной обязанности возвращать ей то, что они у нее брали, и весь навоз вывозили вместо пашни в ближайшие овраги. Знаменитые недороды последних двух царствований стали там бытовым явлением, и благосостояние края падало с катастрофической быстротой на глазах у всех, и недавняя земля обетованная страшно превращалась в жуткую Растащиху. Война, которую обрушил государственно-мыслящий элемент на народ, тяжко ударила по сравнительно редко заселенному краю, а за войной естественно пришла революция или, точнее, слепой взрыв ярости, а за бунтом – тоже вполне естественно – его углубление,и вот в недавно еще благословенном крае, на тучнейших черноземах, в бескрайних степях, где совсем недавно было сказочное изобилие всякого зверя и птицы, среди рек, еще недавно кишевших рыбой, разразился чудовищный голод, такой, какого никто не помнил даже и в этом крае постоянной голодовки…

Сперва люди, истребив все запасы, начали есть лебеду, желудь, древесную кору, гнилую солому с крыш, кошек, собак, мышей, лягушек, падаль и все, что хоть отдаленно напоминало съедобную пищу, потом какой-то «русский изобретатель»открыл «съедобную глину»,а потом и очень скоро в темные ночные часы какие-то жуткие тени тревожно закопошились по кладбищам: то голодные выкапывали только что похороненных покойников – их было много – и съедали их. И стали красть голодные покойников из больниц. И стали они ловить на улице детей и варить их. И стали убивать один другого, чтобы мясом убитого насытиться. И рабоче-крестьянское правительство, идущее в авангарде всего человечества, приказало людоедов – расстреливать. Конечно, остановить людоедство было чрезвычайно легко: стоило только послать голодным хлеба, но хлеба у рабоче-крестьянского правительства не было, а пули, штыки и негодяи, всегда на пролитие крови готовые, были, и вот голодных, умирающих, полубезумных и совсем безумных людей стали расстреливать…

И в диких вихрях полного безумия и смерти закрутилось многомиллионное население по берегам Волги, русской реки, удивительной реки, столько диковин всяких на своем долгом веку видевшей. И появились по умирающим, окованным ужасом деревням проповедники, которые по Писанию доказывали, что наступают последние времена, что близится Страшный суд и что спасутся только те, которые, по древнему закону еврейскому, будут обрезаны и уедут навстречу грядущему Господу в Святую Землю, в Палестину. Еврейские раввины отказывались обрезывать этих новоявленных евреев, и тогда они сами совершали над собой древний обряд, и поднимали свои семьи с насиженных мест, и, побросав последний скарб свой, устремлялись бескрайними степями на юго-запад, на Одест-город,чтобы оттуда поскорее погрузиться в Святую Землю и – гибли дорогой тысячами… То там, то сям вспыхивали темные мужицкие восстания; новая власть эти восстания мужицкие топила в крови во имя светлого будущего человечества. И появились уже по глухим мужицким углам самозванцы: там сам царь, Миколай, с подожком в руке, в лапотках, с холщовым мешочком за плечами по умирающим деревням прошел, слезами горючими обливаясь, там, в глухом монастырьке, объявилась вдруг царица с сыном своим, а там на след Михаилы, брата царева, мужики напали. И вдруг, покрывая все темные слухи эти, поползла берегами великой реки новая страшная весть: за Волгой в степях с неба упала кобыла, и в кобыле той семь верст длины, и служит эта кобыла знамением, что много еще нестроения и бедствий предстоит Руси, и злодейств всяких, и кровопролития, и глада, и хлада, и брани междоусобной…

Затихли под небывалой грозой и сектантские деревни по великой реке. То их богачество,обладание которым среди моря нищеты народной так угнетало многих из них, а в особенности мягкого душевного старичка Никиту, давно уже отошло в область преданий: скота по дворам не оставалось и двадцатой части, лошадей тоже почти всех перевели, переели всю птицу, пусты были сусеки и житницы, и жутко было мужицкому сердцу среди и наполовину незасеянных полей – ни лошадей, ни снасти, ни семян не было, – а ходили эти скелеты с дикими глазами в пестрых грязных лохмотьях, каких раньше постыдился бы и последний нищий. И многие из братьев впали в отчаяние, и одни страшно богохульствовали, грозя кулаками в безжалостное небо, так отплатившее им за их стремления к праведной жизни, другие в черном отчаянии сами налагали на себя руки, и растерялись мыслью все: где же, в самом деле, Бог? Чего же он смотрит? Как может он эдакое терпеть? И лишь немногие, как Кузьма, которого революция выпустила из тюрьмы, где он безвестно томился за отказ проливать кровь, полагали, что все это – испытания за грехи народа, крепились и, крепясь, просветлялись душой…

И вдруг по вымирающим деревням новое начальство приказы расклеило: небилизация, с поляками воевать! И так как было теперь над народом правительство, которое всюду и везде величало себя рабоче-крестьянским и весьма похвалялось, что принесло оно рабочему человеку полную свободу, то все сектанты уверенно пошли на сборные пункты, чтобы заявить, что они – христиане, оружия не приемлют и братьев-людей убивать не будут: им и в голову не приходило, что их снова, как при царях, запрут за это в тюрьму вшей кормить. И действительно, рабоче-крестьянское правительство в тюрьму их не заперло, но, как изменников рабоче-крестьянскому делу, приказало оно всех их – расстрелять. И когда поднялись винтовки и направились в грудь осужденным, ни один из них не верил, что это смерть, ибо слишком был бы уж велик обман рабоче-крестьянского правительства, так велик, что нельзя было ему и поверить. И тем не менее дружно рванул залп, и Кузьма первый удивленно ткнулся своим утиным носом в пыльную землю, а за ним и остальные завалились. И голодные собаки всю ночь рвали их исхудавшие заморенные тела и грызлись над ними…

И точно стон тяжкий пронесся по разоренным вымирающим деревням, и еще больше замутилась душа народная: да что же это такое? Где же слабода, которая была обещана? И какая же в том разница между царем, который мучил народ войной несуразной, и новым правительством, которое столько всего сулило? И не было никакого ответа ниоткуда…

И вдруг снова в разоренном взбаламученном крае странник чудный появился – прямо вот точно с неба свалился: с подожком своим стареньким, с котомочкой за плечами, которую никогда не снимал он, в ушастом малахае своем, такой же все светлый и тихий, – только исхудал заметно, точно восковой весь сделался, да нос, как у покойников, завострился, да пооборвался весь. После побоища у врат церковных тяжело раненного увезли его стражники в больницу, доктора отходили его там, а потом, как поправился, посадили его в острог. И только с революцией вышел он из каменного мешка и снова принялся за проповедь спасения.

– Нечему, голуби, дивиться, нечему… – говорил он кротко, сидя среди собравшихся послушать его сектантов в избе Никиты: весь изуродованный в свалке у врат церковных, крепкий старик выжил, но все время тяжело хворал. – Так оно и быть должно. Ежели ты ворона белилами или там вохрой вымажешь, то все он ворон будет. Все правители на крови стоят, и силой с ими ничего не сделаешь, потому, кто его силой спихнет, то тот сам на его место становится. Снаружи-то, может, он и другой, а внутри все тот же самый. Вот расскажу я вам одно сказание древнее, в котором большой смысел и указание для всех народов сокрыто. Вот трудился раз в пустыне святой старец один и очень мучился тем, что мир во зле лежит. И взмолился он наконец того ко Господу: на все я, дескать, согласен, Господи, на всякую муку, только бы мне все зло в мире победить. «Смотри, – говорит Господь, – не испугайся: зло в мире великое и ужасен вид его». – «Нет, – говорит старец, – не боюся я ничего – только покажи мне зло и научи, как одолеть мне его». И вот показал ему Господь все зло мира: стоит будто великий диавол, головой в короне облака подпирает, а сам весь в порфире и золоте и на все взирает так грозно, что трепещут все души живые и ничего против его не смеют, а вокруг его быдто вертятся дьяволенки малые, и несть им числа. И не испугался святой старец и говорит Господу: «Этих вот, малых-то, можно бы еще как изничтожить, ну а большой-то дюже уж могуч и не совладать мне, старому, с ним». И говорит ему Господь: «Не так ты дело, святой старец, понимаешь! Ты малых-то всех перемоги, а тогда большой и сам упадет: он только малыми и держится, а сам внутри весь пустой…» Поняли ли, голуби? Вы только в себе малых-то дьяволов переборите, страсти человеческие да страхи, а большой, не гляди, что он грозен, сам упадет, и будет тогда человеку полная слабода… И не бойтесь власти его: он вами только и…

Дверь вдруг отворилась, и в избу вошел Иван Пацагирка, порченый человек,оборванный и исхудалый, который чудом спасся тогда от Тарабукина с брошенного хутора толстовца. Лицо его было худо, а вкруг глаз залегли синие тени, и кашлял он кровью день и ночь, и понимал, что скоро он помрет, и не боялся смерти: страшнее смерти стала жизнь…

– Дедушка Никита, выдьте-ка на улицу все… – глухим голосом сказал он. – Там со степи народику сила идет, а что за народ, не видно… Выдьте-ка, поглядите…

Собрание оборвалось, и сектанты высыпали все на улицу. Действительно, дорогой, самым берегом Волги под ярким весенним солнцем среди зазеленевших уже лугов растянулась огромная толпа народа. Голова ее уже входила в околицу, а хвост скрывался еще в уреме. Шли тут мужики и бабы, и дряхлые старцы, и полуголые дети, и было несколько разбитых телег, запряженных едва живыми лошаденками, и шли солдаты с винтовками, но уже без красной звезды во лбу – все исхудалое, оборванное, уже обожженное степным ветром и непогодами, босое, с полоумными глазами. И сразу, галдя бестолково и тревожно, серая толпа запрудила всю улицу и луг до самой Волги. И вдруг на передней телеге выросла крепкая, широкоплечая оборванная фигура сурового бородатого мужика с темными огневыми глазами. И многим из сектантов показалось, что они где-то уже видели его…

– Православные… – широко, истово перекрестившись, звучным глубоким голосом крикнул суровый мужик и вынул из-за пазухи старинный, литой медный крест на старом, в узлах, гайтане. – Я человек русский и православный и за веру святоотческую хошь сичас голову сложить согласен. Есть там которые хлысты, штундари там всякие и всякого много прочего шатания люди, но я – старой вере православной крепок. Да… Но когда что неправильно, то неправильно, а правильно – правильно. Вот когда царь наш Миколай войну с ерманцем затеял, и енаралы наши изменой чуть не пол-Расеи немцам отдали, поднялись мы тута против пастырей наших лукавых, чтобы обличить их неправду. Вы, чай, слыхали про это дело… Ну, сломили нас тогда люди темные – которых поубивали, которых по тюрьмам заперли, и опять кривда одна царствовать на земле осталась. Да не надолго – пришло великое смятение народное, и погубители Расеи сами погибли во множестве по слову Спасителеву: взявший меч от меча и погибнет. Да… И когда пришел этот самый поворот, многие возрадовались: теперь-то уж выйдет наружу вся правда и постановит народ жизнь правильную. И я сам – каюсь, каюсь… – ударил он себя крепко кулаком в грудь, – пошел за сомустителями, поверил лукавым речам их, обещаниям их обманным. И что же мы наконец того видим?! Сам, сам своими глазами видел, нарочно удостовериться ходил: заперся Ленин со своими помощниками в Кремле, во дворце царскимм, и роскошествуют они, как князи и вельможи прежние, а народ погибает в нестроении и голоде. Дак скажите вы мне на милость: какая же народу разница, кто во дворце сидит, Миколай ли слабоумнай али Ленин прехитрый, обольститель?! Не они ли по всем заборам писали: мир хижинам и война дворцам? А что получилось? А получился опять мир дворцам – ох, и высоки, и крепки стены каменные, кремлевские! – и война хижинам, у которых со штыком отнимают последний кусок хлеба. И опять вот гонят народ на убой неизвестно за что… Что правильно, то правильно, а что неправильно, то неправильно! И я говорю: это неправильно, это обман! И когда подымается народ против неправды новой, его, как и встарь, в крови топят – что как встарь?! В милиен раз хуже и злее правители наши новые, и не имеют они в себе никакой жалости… И опять же видел я своими глазами – нарочно проверить ходил – великое надругательство творят они над верой нашей православной, святоотческой… Верно, много пастырей недостойных, лукавых оказалось среди нас, может, от их лукавства главнее всего и пошло затмение на весь народ – что правильно, то правильно, этого не скроешь, – ну все же надругаться над матерью нашей, церковью православной, не мадель… И хошь три красных звезды на картуз свой надень, а все выше Бога не будешь… И как не берет сила народная против обманщиков, то вот и собрались мы и пошли – чтобы соблюсти веру нашу святую, чтобы сберечь жизнь нашу, чтобы души наши унести, – под высокую руку царя индейского!