355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иван Наживин » Распутин » Текст книги (страница 44)
Распутин
  • Текст добавлен: 8 сентября 2016, 22:28

Текст книги "Распутин"


Автор книги: Иван Наживин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 81 страниц)

XXXVII
ПОД КОЛЕСАМИ ДЖАГГЕРНАУТА

Жизнь замутилась до самого дна. Никто уже ничего не понимал, все ходили тревожные, испуганные, и даже способиеуже не радовало больше народ, тем более что деньги все более и более теряли цену и все меньше становилось в обороте товаров, которые на эти обесцененные бумажки можно было купить. И то не хватало населению сахару, то совсем не было керосина, то вдруг исчезала неизвестно куда мука из лабазов – точно дьявол какой ядовито издевался над ошалевшим в красном угаре войны народом. И все гуще и гуще наливалась жизнь тяжелой тревогой…

Несчастная семья Зориных, задавленная беспросветной нищетой, с наступлением осени снова перебралась в город в когда-то дешевую, хотя и пьяную Слободку, окраину, тянущую в сторону Ярилина Дола. Мещане откровенно и беспощадно презирали этих прогоревших господишек и говорили с ними свысока, чрез плечо, сквозь зубы, пренебрежительно поплевывая подсолнышки. Митя зеленел от ярости, а Варя, задавленная горем, не обращала на все это хамство никакого внимания. Горе ее нарастало: нищета, сумасшедшая мать – ни Варя, ни Митя и слышать не хотели, чтобы отдать ее в лечебницу и тем развязать себе руки, – новый предстоящий призыв брата, которого врачи предупредили, что отсрочки дано ему больше быть не может, разлука с милым Фрицем, которого опять неизвестно зачем прокатили в Западную Сибирь. И в довершение всего она с ужасом убедилась вскоре, что она беременна. Она просто поледенела вся, когда узнала об этом новом несчастье, и не спала ночи, и днем не находила себе забвения ни в чем. Все настойчивее и настойчивее думала она о самоубийстве. Но как же мать? Как бедный брат? Или, может быть, лучше всего уйти бы всем вместе? Но как это устроить? Она слышала, что при беременности часто достаточно одного неосторожного движения, чтобы беременность прекратилась, но она нарочно украдкой прыгала с крыльца, она давила себе на живот, падала, но все оставалось по-прежнему.

– Митя… – как-то в сумерки сказала раз девушка. – Ты, милый, не тревожься, но мне надо съездить в Москву: может быть, найду я там какую-нибудь такую службу, при которой можно было бы не бросать маму. А так, без службы, мы с этой дороговизной пропадем, и скоро… Только, пока я буду ездить, ты должен будешь присмотреть за мамой. Хорошо? Это будет недолго, дня три, может быть, всего…

– Присмотреть я могу, но… какие же это такие есть в Москве места, куда тебя возьмут с сумасшедшей матерью на руках? – зло сказал он. – Ты только измучаешься зря… И наплюют тебе лишний раз в лицо… Только и всего. Вот скоро меня заберут опять в солдаты – может, будете получать пособие, если похлопотать хорошенько…

– Нет, я все же хочу попытаться… – сказала Варя, поднося обе руки к вискам. – Ты только обещай мне не оставлять мамы…

– Хорошо. Когда же ты поедешь?

– Сегодня с ночным…

И она поехала, но не затем, чтобы искать места, – она отлично понимала, что такого места, на котором можно было бы держаться с больной матерью, найти невозможно, – а для того, чтобы сделать что-нибудь с собой. Что сделать, она точно не знала, но знала, что в таких случаях что-то сделать, чтобы скрыть свою ошибку, можно. К окшинским акушеркам обратиться она боялась, потому что опасалась огласки. И вот с замирающим от ужаса сердцем, с тяжелой головной болью от бессонной ночи Варя уже идет – сама не зная куда – по Садовой, шумной, бестолковой, неопрятной, взъерошенной. Всюду и везде тысячи и тысячи раненых в больничных халатах, накинутых поверх белья. И с грохотом военного оркестра проходят к вокзалу какие-то эшелоны – на позиции поехали, должно быть…

Уже недалеко от вокзала Варе бросилась в глаза вывеска акушерки, которая предлагала у себя приют секретным беременным. Полагая, что она и есть такая секретная беременная, Варя робко, замирая от ужаса и стыда, позвонила. Ей отворила почтенная, чистоплотная дама с седыми волосами и ласково проговорила: «Пожалуйте!» Вслед за ней вошла в маленькую мещанскую гостиную и Варя, заплетающимся от стыда языком сказала ей о своем горе, прибавив, что жених ее на позициях. Акушерка незаметно, но внимательно оглядела ее убогий наряд, прикинула ее общую истощенность и ласково сказала:

– К сожалению, у меня в настоящее время решительно все занято…

– Но… но вообще… сколько это могло бы стоить? – пролепетала девушка.

– По теперешним ценам такая операция оплачивается приблизительно пятьсот рублей… – скромно сказала акушерка.

У Вари не было и десятой доли. Совсем помертвев, она встала, простилась и пошла – опять сама не зная куда. И уже на Мясницкой на пышном небоскребе метнулась ей в глаза чудесная медная, ярко начищенная доска: Доктор К. К. Стеневский. – Женские болезни.Это был тот самый К. К. Стеневский, который раньше орудовал в Новороссийске. Там он немножко зарвался в области освобождения молодых пацифистов от воинской повинности, и начальство, не желая очень уж шуметь в таком деликатном деле, легонько посоветовало ему временно перебраться хотя в Москву, что ли. Он перебрался и ничуть не раскаивался: практика по его специальности сразу открылась блестящая. На его медной доске были указаны и часы приема, но голова Вари была точно туманом затянута, и она не могла тут разобрать ничего, вовремя она пришла или не вовремя. Пышный подъезд пугал ее чрезвычайно, но она подумала: скажу ему все, упаду на колени, буду целовать его руки… Не звери же люди, поймут… И она робко вошла на застланную ковром лестницу и тихонько позвонила у тяжелой дубовой двери. Необычайно чистая и хорошенькая горничная в белой накрахмаленной наколке отворила ей дверь и, презрительно оглядев ее, впустила в приемную. От неожиданности Варя остановилась на пороге: столько было там женщин, старых и молодых, красивых и безобразных!

«Да неужели же и они все за этим?» – подумала она про себя смутно, и ей чего-то стало страшно.

А те тоже мельком, но внимательно осмотрели ее, и некоторые подумали: и эта туда же? Такая молоденькая! Вот она, нынешняя молодежь-то!

Потянулись длинные томительные часы ожидания. Женщины перелистывали уже измятые журналы с картинками, читали и перечитывали газеты, перешептываясь, до слез зевали, нервничали и постепенно одна за другой исчезали за тяжелыми дорогими портьерами в тихом, как какое-то святилище, кабинете.

Наконец дошла очередь и до Вари. Обмирая от стыда, она вошла точно не своими ногами в святилище.

– Чем могу служить?

У нее быстро запрыгали губы, и красивые покорные глаза сразу налились слезами.

– У меня… у… меня… на войне… убит жених… – прошептала она. – Я… осталась… беременной… Это убьет… мать… И вообще… стыд… Сделайте… умоляю вас…

Он холодно слушал – много слышал он таких историй! И он оглядел ее внимательно, но не заметил нисколько, как прекрасна и трогательна она в своем горе, в своем стыде, в своем отчаянии.

– Который месяц?

– Я… не знаю… Кажется, третий…

Он молча указал на низкую кушетку, устланную чистым бельем. Умирая от нестерпимого стыда, она легла, и он спокойно осмотрел все, что было нужно.

– Входя в ваше положение… действительно… Да, конечно… – говорил он, как бы раздумывая, хотя раздумывать было решительно не о чем: и жалкое платьишко, и несчастное белье ясно сказали ему, что связываться не стоит. – Вам угодно будет воспользоваться и моей лечебницей?

– Если можно… – прошептала Варя.

– Условия известны вам?

– Нет.

– Операция пятьсот рублей и посуточно двадцать пять рублей. Нужен непременно паспорт, но можете передать мне его в запечатанном конверте…

У нее подкосились ноги. Она хотела было броситься на колени, признаться в своей бедности, в своей нищете, но как-то нечаянно взглянула она в это каменное лицо, в эти мертвые желтые глаза и запнулась.

– Хорошо… – прошептала она. – Я… потом… приду…

И с горящим лицом, вся холодная, отдав доктору последние пять рублей, она вышла из святилища чрез другую дверь.

Доктор открыл дверь в приемную и холодно произнес:

– Прошу номер тридцать первый!

И когда, не помня себя, Варя вышла в водоворот Мясницкой, ей вдруг стало беспощадно ясно, что Москва не даст ей ничего, и она, повесив голову, повернула обратно к вокзалу…

Митя, несколько проспав, утром с неприятным чувством убедился, что мать его куда-то исчезла. Нахмурившись, он умылся, оделся и стал на примусе кипятить воду для чая. Матери все не было… Старуха решила воспользоваться своей свободой, чтобы предпринять что-нибудь для спасения сына. Что в таких случаях делают, она совершенно не знала, но она вспомнила, что неподалеку, у Татарского Пролома, жил в особняке один отставной генерал по фамилии Верхотурцев, и она решила попытать счастья у него.

Сын бедного священника из захолустья, смолоду Верхотурцев был студентом-технологом, увлекся революцией и отбыл тюремную повинность. Это отрезвило молодого человека, он исправился и почему-то выбрал военную карьеру, которую прошел так успешно, что русско-японскую войну закончил генералом, а кроме того – об этом никто решительно не знал – за границей в надежном банке у него было припрятано кое-что и про возможный черный день. Замечательным свойством этого генерала было то, что он то и дело вспыхивал самым ослепительным фейерверком часто по самому по-видимому незначительному поводу. И было очень ясно, что эти фейерверки его были часто неожиданны и для него самого и не только своим, так сказать, самовозгоранием, но даже и своим свойством: то вдруг он начинает пускать фейерверк самый либеральный с уклоном даже в некоторую красноту – для него это было довольно безопасно, – а то вдруг загорится самыми верноподданными огнями так, что потом, оставшись один, и сам руками разводит. Часто эти фейерверки ставили его в весьма неприятное положение, но он выпутываться умел и безмятежно продолжал свое мирное житие в прекрасном особняке недалеко от Татарского Пролома среди чудесно ухоженного садика. Нюх у него был замечательный, и в последнее время он то и дело пускал фейерверки если не красных, то во всяком случае весьма розовых огней и громил Петроград – он называл его упорно Петербургом – с яростью невероятной.

– Вас желает видеть госпожа Зорина… – доложил ему почтительно лакей.

Генерал прикрыл газетой альбом с голыми красавицами – парижское издание для любителей красоты – и сказал благостно:

– Конечно, проси…

В солидный и красивый кабинет генерала вошла старуха Зорина, обтрепанная, жалкая. Голова ее тряслась, как и руки. Безумные глаза точно ничего не видели.

– Чем могу служить? – вежливо встал навстречу ей генерал, но поморщился: внешний вид старухи говорил, что она непременно попросит денег, а этого старик не любил.

– У меня, ваше превосходительство, один-единственный сын… – начала старуха. – Мальчик больной, несчастный – очень уж бедность наша теперешняя нас заела… Наши богатые родственники, известные графы Строевы, совершенно разорили нас… И вот его призывали в армию… а он такой деликатный… нервный… раздражительный… не вынес и, знаете, застрелился… Его отходили, а вот теперь грозятся опять взять… Это непременно по проискам врагов, но это все равно… Мальчик не вынесет… Такой он беззащитный и… эти, знаете, новые идеи, должно быть, в голове…

– Так, собственно, что же я могу сделать?

– Если бы вы, ваше превосходительство, похлопотали, чтобы его освободили, я так была бы признательна вам…

Она заплакала в грязненький платочек.

– Но… извините меня, сударыня… мне, право, странно… – начал генерал, чувствуя, как внутри его неудержимо разгорается какой-то пышный фейерверк. – О чем вы плачете? Вы должны – понимаете: вы должны! – гордиться тем, что ваш сын имеет честь защищать нашу дорогую родину…

– Да ведь… нищие мы, ваше превосходительство… и он такой слабенький… – продолжала старуха, всхлипывая в грязненький платочек. – Ведь не чужой… единственный…

– Тем паче, сударыня, тем паче-с! – энергично продолжал генерал и даже в грудь себя ударил. – Именно то, что нам дорого, именно то, что нам бесценно, и должны мы в эти высокоторжественные моменты принести на алтарь родины. Именно: все!.. Да-с, все… – разгораясь все более и более, продолжал, сверкая глазами, генерал. – И единственное мое горе, что мне за шестьдесят и что меня не берут уже на службу… Да-с, но чтобы доказать вам, сударыня, что то, что я говорю вам, не пустые слова, я тотчас же при вас еще и еще раз делаю попытку получить разрешение послужить родине…

Он сел к столу, что-то бойко начертил на листке бумаги и торжественно встал.

– Вот-с, не угодно ли… – проговорил он вдохновенно и начал читать бумажку: – «Всепокорнейше прошу ваше высокопревосходительство в настоящее тяжкое для родины время использовать и мои скромные силы для помощи ей. Надеюсь, голос старого воина найдет отклик в душе вашего высокопревосходительства, и я получу немедленное назначение на действительную службу. Генерал Верхотурцев». Вот-с, не угодно ли? Как же после этого может сметь ваш сын – да, да, сметь! – стреляться там, быть слабым, какие-то там новые идеи?.. Эй, Василий!

– Что прикажете, ваше превосходительство? – высунулся тот в дверь.

– На телеграф. Немедленно!

– Слушьсь, ваше превосходительство…

– Вот, сударыня, вы видели! Идите же домой, и да будет вам стыдно! Да, да, это говорит вам ваш ровесник: да будет вам, а в особенности вашему сыну стыдно! Вот-с…

Старуха перепугалась шума, который производил генерал, и, сгорбившись и все вытирая глаза грязненьким платочком, пошла вон из кабинета. Ей было совершенно ясно, что и этого генерала подкупили ее враги Строгоновы…

– Мамочка, да как же ты здесь одна?! – удивилась Варя, которая, едва волоча ноги, шла с вокзала, голодная, домой.

– Насчет Мити я хлопотать ходила… – заторопилась сразу мать. – Но ничего не выходит… Вот ты не веришь, а все налицо: все подкуплены, чтобы вредить нам… Зачем нужно им непременно сжить нас со свету, не понимаю и не понимаю!

И когда пришли они обе домой, сконфуженный Митя начал было оправдываться перед сестрой.

– Ах, милый, право, все равно теперь… – сказала она бледным голосом. – Я так устала…

– А как же в Москве? – помолчав, спросил брат.

– И в Москве все то же… – машинально, точно с собой говоря, отвечала Варя. – И… и не спрашивай меня ни о чем…

– Я говорил тебе, что только лишний раз в лицо тебе плюнут… – зло отвечал Митя и, весь побледнев, с бешенством прошипел, захлебываясь: – Вешать… колесовать сукиных детей надо… Довольно! И без пощады…

Варя, не слушая его, прижав руки к вискам и едва волоча ноги, прошла за перегородку и легла на свою убогую кроватку лицом к стене.

На другое утро генерал Верхотурцев получил от самого военного министра весьма любезный запрос: какую бы должность хотел занять его превосходительство? За ночь генерал успел свой фейерверк потушить и потому, подумав обстоятельно, отвечал весьма почтительно, что, принимая во внимание его бесконечные болезни, ему было бы, конечно, приятнее получить что-нибудь в тылу. Его назначили на очень видный пост по интендантству. Варя как раз в этот день, прыгнув тайком с большой высоты, почувствовала себя очень скверно и была увезена в больницу, а Митю на другой день потребовали к воинскому начальнику и снова, ничего не желая слушать о какой-то там болезни его сестры и матери, отправили на позиции, и сумасшедшая старуха осталась совершенно одна…

XXXVIII
АГОНИЯ

Гигантская страна билась в нестерпимых муках агонии. И случилось поразительное, невероятное: миллионы сердец указывали – как магнитная стрелка указывает на север – на полуграмотного мужика Григория как на главную, как на единственную причину всех бедствий! Серый землистый лик с тяжелыми глазами смотрел из каждого номера газеты, незримо витал в каждой семье, участвовал в каждом деле. Уйти от него было некуда – этот кошмар преследовал повсюду. Он был окружен раскаленной яростью, этот лик, и никто, никто не понимал, что лик этот только символ страшной болезни, разъедавшей весь гигантский народ сверху донизу. Каждый из этих миллионов проклинающих в таинственном, неуловимом, почти не зависящем от воли клянущего психологическом процессе перемещал на голову Проклятого свою собственную беспринципность, свое неверие, свои грехи и, как бы очистившись в огненном негодовании, считал себя от грехов освобожденным. И никому и в голову не приходило сознательно проделать процесс обратный: тяжкое неверие, ужасающую беспринципность, грехи и преступления этого страшного и несчастного мужика – а он был лишь один из миллионов – перенести на себя, принять на себя ответственность за них, в себе все это убить…

Григория преследовали беспощадно… Тысячи анонимных – только анонимных! – писем шипящими гадами ползли со всех концов России и в Думу, и министрам, и царю, и видным генералам, и в царскосельский дворец полубезумной царице, и в этих письмах тысячи, миллионы раз проклятый мужик предавался анафеме. Было несколько замечательных писем и не анонимных, как письмо великого князя Николая Михайловича к царю, авторы которых требовали немедленного удаления Распутина от двора: стоит только одному человечку переехать из Петрограда в село Покровское под Тобольском, и все будет чудесно, и Россия будет спасена. Из армии прибыл уполномоченный группой офицеров ротмистр Образцов с тем, чтобы раздавить гадину. Он нашел Григория на пресловутой вилле Родэ, где в эти страшные для России минуты пьянствовал совсем не один Григорий, но бесконечные тысячи людей, промышленников, министров, великих князей, золотой молодежи, дам из так называемого общества, военных; ротмистр не нашел возможности или смелости тут же убить мужика, но нанес в землистый лик страшную пощечину. Григорий вскочил с бешено сжатыми кулаками. Одним ударом своей жилистой руки он мог бы убить ротмистра, но сдержался: что же с младенцами связываться? И никто, никто, кроме Григория, пощечины этой на своем лице не почувствовал. И когда раз Григорий ехал из Петрограда в Царское Село, гвардейские офицеры, заполнявшие перрон, быстро выстроились перед ним во фронт, и молоденький корнет, принц Мюрат, крикнул задорно:

– Смирно, господа офицеры!

Принц Мюрат был совершенно уверен, что он в этот момент совершает очень значительный гражданский подвиг.

Мало того: весьма влиятельный и чрезвычайно ученый член Государственной Думы, лидер самой образованной политической партии профессор П. Н. Милюков, на книжках которого обучались понимать жизнь тысячи и тысячи молодежи, произносит в Думе громовую речь о темных силах и безответственных влияниях, и вся Россия – то есть, подразумевается, вся хорошо грамотная и читающая газеты Россия, которая к России подлинной относится разве как 5 к 95, – сотрясается да самого своего основания на несколько часов, даже, пожалуй, на несколько дней: весьма становится из слов профессора совершенно ясно, что удали мужика Григория и пятьдесят – или сто пятьдесят – его приятелей, министров, архиереев, жидов, барынь, гвардейцев подальше от Царского Села, как все станет сразу на свое место и Россия будет спасена. Очень патриотично настроенный председатель Государственной Думы М. В. Родзянко настойчиво и мужественно добивается у царя того же – царь упрямо отбивается от надоедливого толстякавсеми способами, и темные силыостаются на своем месте. И миллионы спекулянтов, больших и маленьких, продолжают жадно, как мыши, точить Россию, сановные кретины обрушивают на несчастную страну одну глупость за другою, трусы торопливо прячутся по своим норам, а всякие фантазеры и просто проходимцы из всех сил продолжают раскачивать последние гнилые столбы тысячелетней храмины российской. И неизвестно кем пущенные, по России ползут темными тучами слухи о предстоящем убийстве царицы и ее друга Анны Вырубовой, об аресте царицы и заключении ее в монастырь или даже в крепость наряду с тягчайшими государственными преступниками, о насильственном удалении царя с трона и даже об убийстве его, снова подымаются старые догадки о радио в Царском Селе, посредством которого преступная царица выдает все военные тайны России германскому императору, посредством которого она только что предала лорда Китченера, который на возвратном пути из России – где он был не особенно нужен – был взорван немцами на его крейсере у Оркнейских островов, снова и снова в красочных вариантах выплывает на свет Божий старая запятая; которая красноречиво свидетельствует о беспредельной глупости царя. И обо всем этом говорят уже и на фабриках и заводах, и в голодных хвостах перед булочными, и в великосветских салонах, и в полках, и в иностранных посольствах, и в холодных и торжественных покоях всяких министерств, и все это повторяют и студенты, и солдаты, и чистейшей души человек князь А. С. Муромский, и князь С. И. Мирский, не унывающий со своим портретом, и даже принц Георг, который, все щеголяя своим парижским г,все повторяет: c’est à se tordre [68]68
  Умрешь со смеху (фр.).


[Закрыть]
и ржет по-лошадиному…

Что же делается в это страшное время небывалых поражений, разложения армии, надвигающегося на богатейшую страну голода и холода во всех этих министерствах, управлениях, чопорных салонах, высокоторжественных приемных – словом, там, где по преимуществу обитает так называемый государственно-мыслящий элементили, точнее, те люди, которые сами себя так именуют?

Сам Григорий провел на очень ответственные посты двух проходимцев, Хвостова и Белецкого. Но эти фавориты его отлично понимали, что положение их чрезвычайно непрочно и что тот же Григорий под пьяную руку так же легко сковырнет их, как и поставил. И вот они решили удалить его из Петрограда совсем – чтобы самим прежде всего быть за себя спокойными. Но сделать это против его воли вещь совершенно немыслимая. И вот два друга начинают убеждать влиятельную Анну Вырубову в том, что это временное удаление Григория от двора будет только полезно.

Ограниченная барынька, истеричка до мозга костей, убеждается, что это действительно так, и начинает помогать благому делу из всех сил. На помощь призываются еще два афериста: пресловутый Варнавва, который сам себя сделал епископом, – Святейший Правительствующий Синод в конце концов и очень быстро расписался в этом самочинном акте проходимца – и большой приятель Распутина сибирский игумен Мартемьян. Варнавва потребовал за помощь денег, а Мартемьян – сана архимандрита. И то, и другое было дано, и друзья начали уговаривать Григория проехаться по сибирским монастырям. Нужно было только выманить его из столицы, а там кутежами можно было задержать его сколько угодно. Особенные надежды в смысле выпивки возлагались на вологодского исправника, большого приятеля Мартемьяна. Денег на пьянство из секретных фондов министерства внутренних дел было отпущено сколько угодно…

И вдруг в самую последнюю минуту Григорий от поездки отказался: не жалаю, и конец! Все рухнуло. Из Тобольска от губернатора тем временем прибыли два дела в синих обложках о Распутине: одно об избиении им в пьяном виде пароходного лакея, за что капитан парохода ссадил, по обычаю, Григория на берег, а другое о его неуважительном отзыве в пьяном виде об императрице и августейших дочерях ее. Бумаги эти попали в руки Анны Вырубовой и исчезли без следа, а тобольский губернатор был немедленно уволен в отставку. Военный министр, либеральный генерал Поливанов – человек с изумительным пробором – приказал установить за Григорием слежку: он ненавидел Григория и хотел свалить его. Министерство внутренних дел филерское наблюдение военного министерства за Григорием тайно провалило – были сделаны телефонные отводы – и в свою очередь установило слежку за самим Поливановым. Письма его перлюстрировались. И не только его, но и письма всех подозрительных великих князей. О результатах перлюстрации и слежки вообще министерство делало доклады Анне Вырубовой, а та, что нужно, передавала – в очень упрощенной, дамской форме – дальше, то есть царице. Но более всего и опасливее всего следили за жизнью Государственной Думы, в чем шпикам помогали и многие члены Государственной Думы, как Марков И, Замысловский, Протопопов и другие, за что, конечно, под разными благовидными предлогами они получали соответственное вознаграждение. Царица, Вырубова, Григорий были против Думы вообще; но министерство боялось очень нажимать на Думу и всячески старалось добиться от царицы, чтобы Дума была созвана своевременно. Министр Хвостов уломал Григория, уговорил Вырубову, добился согласия царицы и поехал в ставку, чтобы получить разрешение и от царя. Тем временем Горемыкин, тогда премьер, уверил царицу, что в Думе несомненно раздадутся речи против Григория, а возможно, что косвенно и против двора, и царица свое согласие на созыв Думы взяла обратно. Возникла ожесточенная борьба между Хвостовым и Горемыкиным, победил Хвостов, и Горемыкина положили еще и еще раз в нафталин.

Но победитель Хвостов все еще не был уверен в прочности своего положения и решил разделаться с Григорием окончательно: убить его. Заговор позорно провалился и – канкан в кровавом угаре войны, среди миллионов трупов и миллионов искалеченных, среди голода и холода продолжался без конца…

Так же весело и разнообразно проводили свое время и отцы духовные, которые в своих посланиях уверяли Россию о том, как неослабно они, смиренные, пекутся о духовных нуждах ее. В это время центр внимания и забот этих странных людей в бриллиантовых митрах сосредоточился на художествах епископа Варнаввы. Этот епископ возбудил вопрос об открытии мощей святого Иоанна Тобольского. Святейший – не меньше! – Правительствующий Синод одобрил его предложение, и состоялся соответствующий всеподданнейший доклад: голубоглазый полковник в мундире с золотыми шнурочками был и главою Церкви. Однако Синод замедлил исполнением всех актов, которые были соединены с открытием мощей, а епископ Варнавва, видя в этом интригу против него, – открытие мощей прежде всего давало ему архиепископский сан – обратился с протестом непосредственно к государю в Ставку и получил от него разрешение для прославлениятобольского святого, но отнюдь не для его канонизации. Прославление это было, однако, принято верующими как акт открытия мощей. Синод об этом обмене телеграмм между царем и Варнаввой ничего не знал, а, получив сведения о прославлении, рассмотрел это самое прославление как самовольный поступок. Варнавва, чувствуя, что над его головой собираются тучи, самовольно приехал в Петроград, чтобы испросить монаршее прощение. Но в это время обер-прокурором Синода был назначен очень популярный и влиятельный общественный деятель Самарин, который резко высказался против поступка Варнаввы. Дело получило огласку в печати, а потому епископ Варнавва должен был доложить Синоду о разрешительной телеграмме государя, что, конечно, привело весь Синод в великое смущение.

Государь относился к Самарину хорошо, но, с другой стороны, царь не любил выступлений министров в печати, всяких разоблачений, слухов о предстоящих переменах, а в особенности он не терпел огласки тех или иных неприятных происшествий в сфере церковной. Поэтому все были уверены, что Самарину на его месте теперь долго не усидеть. И действительно, Григорий съездил к царю, поддержал своего дружка Варнавву и подсказал царю, что хорошо бы Самарина фукнуть, а на его место посадить Волжина. Волжин был вызван государем, милостиво принят, назначен обер-прокурором, Самарин уволен, а дело епископа Варнаввы и его мощей, по мысли Волжина, одобренной государем, должно было бы быть ликвидировано путем проведения его через Синод в новом составе. Нечего говорить, конечно, что такой состав Синода нашелся с чрезвычайной легкостью…

Так жил и трудился в те времена на благо России государственно-мыслящий элемент…

Но помилуйте: какой же это государственно-мыслящий элемент,все эти Хвостовы, Андронниковы, Протопоповы, Белецкие, Варнавы, Питиримы и прочие? Это просто проходимцы!.. – говорят люди, причисляющие себя к настоящему уже государственно-мыслящему элементу.

«Но, – писал в тишине своей комнатки в свою секретную тетрадь Евгений Иванович, – тут пред всяким беспристрастным и сторонним человеком встает вопрос: как же отличить настоящий государственно – мыслящий элемент от ненастоящего государственно-мыслящего элемента? Ведь никакой метки на лбу у настоящихнет. Ну хорошо, пусть это проходимцы, но что же сделали в конце концов настоящие,то есть те, которые пользовались всей полнотой власти до этого нашего крушения? О их полезности, о их мудрости, о том, что они настоящие,нужно судить не по пышным заявлениям их, не по шитью мундиров, не по величине получаемых ими окладов, а по благотворным результатам их деятельности… Что же они, эти настоящие,сделали? Прежде всего они утопили народ в невежестве невероятном, потом утопили его в водке, а затем, забыв вооружить армию, ввергли страну в ужасающую войну, размаха которой они при всей своей государственной мудрости и убеленности сединами не учли ни в малейшей степени. Это они помогли германцам разбить Россию, обрушив на нее совершенно ей непосильные мобилизации, разрушив ее экономическую жизнь. И когда они таким образом оказались полными банкротами и стали прятаться, на смену им пришли проходимцы, их родные дети, их прямые наследники, которые пошли ва-банк, ибо терять им было уже нечего. Нх же прямыми наследниками и детьми являются и те часто неопрятные фантазеры – вроде Георгиевского хотя бы, – которые теперь посредством трухлявых прокламашек стремятся установить на земле царство небесное если не для всех, то хоть для себя. Так что при всем добром желании я никак не могу нащупать никакой качественной, существенной разницы между настоящим государственно-мыслящим элементом и ненастоящим государственно-мыслящим элементом. Пока народный океан дремлет, пока жизнь идет по старым накатанным дорогам, они, делая видимость дела, кажутся значительными, но вот обрушилась на страну страшная буря, и все эти раззолоченные министры, сенаторы, придворная челядь, митрополиты, губернаторы, генералы, цари оказываются прежде всего и после всего самыми жалкими, хотя и очень самоуверенными людишками, которые, как и мы, решительно ничего не знают, которые больше всего любят только себя и в руках которых тем не менее находится жизнь и судьба наша и всех наших близких и дорогих… Им все позволено. Никакая жертва – другими – не страшит их. Они готовы на все… И если есть что в жизни, чего я решительно не понимаю, пред чем я цепенею, от чего я просто с ума схожу, то это как раз перед этой самоуверенностью, этой ограниченностью, этой наглостью…

В конце царствования у уже усталого Александра I – это для меня самый симпатичный, самый человечный из монархов, – когда он плыл Ладогой с Валаама, вырвалось нечаянное признание. «И ныне я замечаю, – сказал он печально, – что, трактуя с опытными и знающими людьми, полагаем план, по нашему разумению лучший, но от того или другого все расстрамвается, как дело человеческое…»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю