Текст книги "Распутин"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 81 страниц)

XXXV
ПОХОД К ЦЕРКВИ

Солнце только что показалось из-за грани степей, и деревни только что проснулись, когда сектанты с пением псалма спустились из леса в удивленное невиданным зрелищем Ямяково. Они все были возбуждены бессонною ночью, проведенной в беседе о Христе, о его проповеди и его страданиях, всем хотелось продолжать это единение со Христом, страстно хотелось заявить всему миру, что они теперь совсем Христовы и ничего не боятся, пока он с ними. Легкое ощущение голода еще более возбуждало их, но о еде никто и не думал.

В село! В Хороброво! – раздавались голоса. – У кого есть еще иконы, забирай с собой, отдадим попу во свидетельство слободы!.. Христос воскрес, братья! В село – пусть все видят! Там сегодня базар…

Не прошло и пяти минут, как пестрая под осенним солнцем толпа сектантов двинулась за околицу.

 
Я Дух любви, я Бог блаженства, —
 

поднялся над толпой горячий голос, —

 
С тобой союз я заключил, —
 

в унисон подхватили все с увлечением, —

 
В телесном храме человека
Святой любовию почил…
 

Мелодия, простая и суровая, на один голос, отдаленно напоминающая церковные песнопения, поднималась в осеннее небо и точно возносила туда с собой хотя временно порвавшие земные путы души этих людей. Они совершенно не замечали ничего вокруг себя, они горели и рвались вперед на какой-то и им совершенно еще неизвестный подвиг. Впереди всех легкой и ловкой походкой шел дед Матвей, похожий на Сократа, и на лице его было выражение светлой радости. За ним двое молодых парней везли на тележке безногого Илью с его костылями, которому было бы трудно дойти до села. Илья держал кверху ногами икону Николая Угодника – не на смех, а так, по недосмотру. Другие несли иконы, держа их за углы и небрежно помахивали ими, третьи – за плечами, продев выдернутую из плетня палку в железное кольцо киота. До сих пор многие из сектантов, чтобы избежать преследований, имели еще в избах иконы – теперь они решились отказаться от этой последней лжи и открыто исповедать свою веру. Сбоку, погруженный в какую-то думу, идет старый Никита, а рядом с ними бодро мелкими легкими шажками идет чудный странник, и его кроткие глазки и вся фигура говорят, что ему и теперь, как и всегда, хорошо на свете и что ничего он не боится. За Никитой торопится больная Ольга – она особенно ярко вспоминает теперь своего томящегося в тюрьме Кузьму и все время плачет и от горя, и от умиления. А дальше мужики, и бабы, и дети, и старухи, и подростки с горящими глазами, с возбужденными лицами идут нестройно и поют горячими голосами:

 
Очисти дом сей для молитвы,
Чтобы в нем Богу пребывать,
Чтобы в гробах спящих мертвых
На суд любви мог призывать!
 

Они вошли в Ольховку. Из изб высыпал народ.

– Христос воскрес, братья! – кричали всем сектанты; – Христос воскрес!

Пораженные необычайным зрелищем, православные недовольно с недоверием смотрели на сектантов. Они не любили их – и за новшества дерзкие в вере отеческой, а отчасти и за их дружную чистую жизнь и за их достаток.

– Ишь, богов-то как несут! – сказал кто-то вполголоса злобно. – Что разделывают…

– Христос воскрес! – кричали радостно сектанты. – Христос воскрес!

Из крайней избы, черной, маленькой, ушедшей боком в землю, поправляя платок, выбежала молодая, босая, бедно одетая женщина, посмотрела на сектантов и опять скрылась в избу. Чрез минуту она снова показалась на улице, но уже с ребенком на руках. Следом за ней торопливо шел пожилой мужчина в лаптях с иконой в руках, и оба присоединились к толпе, встретившей их радостными кликами: Христос воскрес! Эта женщина, еще девушкой, восторженно религиозная, вышла замуж за одного из сектантов – конечно, не венчаясь. Чтобы прекратить соблазн,местный священник из села Хороброва отец Борис, боровшийся с сектантством с каким-то даже бешенством, настоял, чтобы полиция, придумав какой-то предлог, упрятала ее мужа в острог, а ее истязаниями и запугиваниями принудили отказаться от мужа и насильно выдали замуж уже по-настоящему, по закону – у нее был уже ребенок – за одного захудалого пьянчужку из Ольховки. Сперва новый муж жестоко бил ее за то, что она не хотела стать его женой, а потом потихоньку незаметно он покорился ей, стал слушать ее, покаялся, перестал требовать от нее сожительства и позволил ей у себя ждать времени, когда можно ей будет воротиться к первому ее мужу. И она сделала из него нового человека и вот привела его к малому стаду Христову.

– Братья, а где же брат Абрам? – вдруг воскликнул кто-то.

Брат Абрам исчез: убоялся. Это открытие не только не ослабило духа толпы, но наоборот, еще более разожгло ее настроение, еще более страстно захотелось всем теперь засвидетельствовать свою верность Христу…

Справа на холмике высился старый выветрившийся столб с безголовым металлическим орлом – здесь проходила граница губернии.

– Вали мету антихристову, братья! – крикнул кто-то. – Незачем разделять людей!

– Вали, вали! – восторженно поддержала толпа. – Не надо нам никаких перегородок! Все – братья… Вали!

Несколько человек подбежали к столбу и налегли на него. Другие с криками: «Не надо перегородок! Пусть все заодно будут! Пусть все будет обчее!» – торопливо разбирали жердяные прясла, отделявшие церковный лесок от крестьянских полей. Столб медленно накренялся набок.

– Вали его! Вали!

Столб тяжело рухнул и, нескладно переваливаясь, при радостном уханье толпы покатился вниз.

 
Ты мой! Не бойся ничего! —
 

еще страстнее зазвенел чей-то голос, —

 
Хотя бы мир поднялся целый, —
 

подхватил хор, —

 
И все свои направил стрелы
В слугу спасенья моего!
Не бойся ничего: ты – мой!
 

На околице Хороброва остановились, не зная, куда повернуть: налево селом, на широкой улице которого уже шумел пестрый базар, или направо прямо на погост, к церкви, где еще шла обедня.

– Селом, селом! – послышались возбужденные голоса. – К мамону!.. А оттуда к попам…

Из крайних изб уже выбегали любопытные…

– Христос воскрес, братья! Христос воскрес! – приветствовали всех сектанты, но крики их были едва слышны в возбужденном шуме большого базара, где ржали последние уцелевшие от мобилизаций лошаденки, гомонила у серых ларей пестрая толпа, слышались уже пьяные песни местами – жена урядника приторговывала потихоньку водкой и ханжой, – звуки гармоники, смех и ругань. На углу пыльного переулка сидели на земле слепые и, протягивая перед собой деревянные чашки, гнусавыми голосами тянули жалостно старое сказание о Лазаре. Молодой форсистый парнишка, очевидно из призывных, громыхая тальянкой, вызывающе подпевал:

 
И-их, никаво я ни убила
И диревни я ни жгла —
Я студента полюбила,
С ним в палитике жила!
 

– Христос воскрес, братья… – восклицали сектанты, уже окруженные большой толпой любопытных. – Христос воскрес!

Торговцы вытягивали головы из своих серых ларей, и в глазах их был и испуг, и озлобление.

– Что это такое? К чему это? – беспокойно озирались они. – Смотрите, как с божьим-то благословением, с иконами как обходятся, а? Что такое?

– Смотрите: нас боятся! – с возбужденным смехом крикнул кто-то из толпы сектантов. – Не бойтесь: ничего вашего нам не нужно! И наше все возьмите… Вот держите: последнее!

И в толпу полетело несколько медяков и бумажек. Несколько человек со смехом бросились поднимать их. А сектанты все уже швыряли во все стороны все, что у них с собою было. Ольга сняла с пальца обручальное серебряное кольцо и швырнуло его к ларям.

– Все берите! Ничего нам не жаль! Христос воскрес!..

– Какая глупость! – кричали торговцы один другому. – Безобразники! И чего смотрит полиция?

– Это, брат, правда идет… – тихо проговорил молодой белобрысый мужик в лаптях, с тонким и острым носом, торговавший себе у ларя деревянную бадейку.

– А что, и ты из ихава брата? – подозрительно посмотрел на него торговец беспокойными глазами. – Проваливай, откуда пришел, покедова цел… Проваливай…

– Христос воскрес! Христос воскрес! – восклицали сектанты, и голоса их перепутывались с гомоном базара и с веселым перезвоном колоколов, звонивших к достойной. – Христос воскрес!

– Смотри, братья: капище антихристово! – крикнул кто-то, указывая на зеленую вывеску крепко запертой казенки. – Не попустим губить души человеческие, а?

– Да она закрыта, не торгует!

– Не торгует седни – завтра опять откроют, и народ опять опаивать будут… Не попустим! Христос воскрес!

И сектанты метнулись к винной лавке.

– Это что же такое? Это уж называется бунт! – раздались по базару испуганные голоса торговцев, озлобление которых возрастало. – Это безобразие… Не пущай, ребята!

И другая толпа, озлобленная и растерянная, заступила путь сектантам. Те неудержимо напирали, совершенно не зная, что они хотят делать.

– Не попустим! Христос воскрес!

– Не пущай, ребята, чертей… Бей их…

И вдруг перед сектантами вырос Григорий Николаевич, загорелый, оборванный, без шапки.

– Стойте! – крикнул он. – Стойте!

– Григорий! Откедова ты, брат? Христос воскрес!

– Як вам опять пришел! – крикнул Григорий Николаевич. – Соскучился по вас крепко… А вы тут вон что…

– Не попустим народ губить… Христос воскрес!

– Опомнитесь! Что вы? – с трясущимися, побелевшими губами крикнул Григорий Николаевич. – Разве так можно? Ведь вы христиане!

Сектанты заколебались.

– А и впрямь, братья, негоже… – раздались среди них голоса. – Не надо так… Пойдем все отсюдова… Идем к попу!

Толпа замялась.

– Не ходите и к попу… Никуда не ходите… – крикнул Григорий Николаевич. – Совсем это не нужно… Идем все по домам…

– Нет, нет, к попу надобно… – раздались настойчивые голоса. – Мы только иконы отдать ему, развязку с им сделать начисто… Нешто мы что дурное? А так что гнали они нас, мучили, силов больше не стало – пусть уж до конца… Мы только явку сделать: гони не гони, а от Христа не отступимся… Идем, идем…

И вдруг из большой толпы призывных ратников, которая со своими сундучками и котомками надвинулась от волостного правленья, раздался суровый, властный голос:

– Стой, ребята… Не галди… Я желаю слово сказать!

На пустую телегу, стоявшую около ларя, тяжело взобрался крепкий бородатый ратник с бледным суровым лицом и жгучими глазами под сурово нависшими бровями. Своими палящими глазами он строго осмотрел притихшую толпу и, обернувшись к церкви, широко перекрестился старинным истовым крестом.

– Я православный, братцы… – густым голосом сказал он громко. – Не молокан, не штундарь, не хлыст, не старовер, а самый настоящий православный, церковный… Вот, гляди… – он расстегнул ворот и вынул из-за пазухи тяжелый, старинный, литой медный крест. – Значит, без всякого сумления. За веру святоотческую душу положу завсегда… Ну только одно надо сказать: погибаем мы все, как кутята слепые! Вы сами все понимаете: погибает земля. Останных забирают. По весне некому будет и поля запахать. И скотину всю обобрали. И что же молчат они, отцы наши духовные? – вдруг сурово обернулся он к церкви. – Ежели они пастыри, то что же не блюдут они стадо свое? Такой лихой годины, может, никогда и не было на русском народе, а они молчат. В старину, хошь при царе Иване Грозном, не боялись святители вставать и против царя, и коли он не по правилу с народом поступал, не боялись они в глаза обличать его… А наши молчат, затаились и не дышут – им все равно… Не штундарь я, не хлыст какой, не молокан, я православный христианин, ну а сердце болит, потому… потому продали космачи народ! Душу они из меня вынули, отчаялся я… Вот был у нас в степях голод… И было у нас в Мензелинском городе всенародное молебствие. Правильно! Ежели не у Господа искать нам защиты, так у кого же? И я говорю: правильно! И приехал сам анхирей и молился: дай, Господи, чудо… дай дождя земле жаждущей, хлеба голодному народу твоему дай… Правильно! Ну а на анхирее шапка золотая и вся каменьями горит самоцветными, а кругом народ разутый и раздетый. И я говорю: неправильно! Потому незачем утруждать Господа моленьем о чуде, когда он сам первый, анхирей, мог это чудо сделать: шапку свою золотую снять, продать ее и накормить голодных… А он этого не сделал, он хотел силу Господню поднять на помощь, а сам помогать народу не хотел. Христос шапок золотых не носил… Да… И вот нововеры на казенку сичас покушались, да какой-то добрый человек остановил их. Так. А космачи – сам, своими глазами видел – казенки освящали, святой водой кропили, многолетие возглашали… Так? И я говорю: неправильно! А теперь? Вся земля залита слезами и кровью, на убой гонят народ православный милиенами, а толков нет – чего же они молчат? Про косматых, про христопродавцев говорю я, про попов! Чего они молчат? Ежели измена где вышла, пусть обличают, пусть в остроги идут, пусть на плаху голову несут за народ… И я говорю: неправильно! Душу они у нас вынули! Отчаянию нас предали! Вот они, эти нововеры самые, идут к попу с иконами, и я говорю вам: идем и мы с ними! Нельзя молчать! Надо обличать христопродавцев. Ежели они пастыри, пусть пасут, а не хотят пасти – пусть уйдут… Я не молокан, я церковник, но когда что неправильно, надо говорить: неправильно. Наши семьи погибают, погибает вся земля наша – нельзя нам молчать, грешно! Идем и мы, ратники, обличить людей коварных!.. Идем! Ответ весь на свою голову принимаю… Все идем!..

Толпа застонала, замутилась, взволновалась и нестройно устремилась к белой церкви, которая красовалась за селом на холме. И негодующие речи, и умиленные клики сектантов Христос воскрес,и проклятия против погубителей народа – все слилось в один нестройный и грозный шум. Лица дышали огнем и были решительны, но никто не знал, что они там сделают.

– Сдурел народ… – говорили испуганно торговцы. – Ребята, не пущай их на погост… Все в ответе будем… Не пущай… А иконы-то, иконы как несут! А? Они там такого наделают… Ох, быть беде!..

 
Дай готовность и отраду, —
 

зазвенел было снова в жаркой толпе псалом, но его за гомоном народа едва было слышно, —

 
Жизнь за ближних полагать,
Ни похвал и ни награды
За добро не ожидать…
 

– А я говорю: что неправильно, то неправильно! – густо и твердо говорил, решительно шагая со своим сундучком, суровый ратник. – Пусть дадут ответ всенародный…

Толпа гудела каким-то зловещим шумом и катилась неудержимо, как лавина. Григорий Николаевич чувствовал, что что-то страшное произойдет сейчас, и не знал, что делать, но не отставал от своих друзей. Подстрекаемые торговцами, православные не раз пытались было заступить дорогу к погосту, но толпа смывала их, даже не замечая…

– Христос воскрес, братья… Христос воскрес…

– Да стой… Не ходи… Куды вы, остолопы, прете?.. Не пущай их, ребята! Да не пущай!..

XXXVI
У ВРАТ ЦЕРКОВНЫХ

Сняв облачение, отец Борис, невысокий, сухощепый и чрезвычайно кудрявый священник лет тридцати пяти, в приятно лиловой рясе вышел энергичными шагами на амвон. Праздничная толпа, пахнущая новым ситцем, смазными сапогами и потом, с шумом ног, покашливаньем и перешептываньем подвинулась наперед, к алтарю: загвоздистые, полные намеков и скрытых угроз проповеди, которыми угощал теперь он свою паству каждый праздник, возбуждали интерес и толки. Над головами богомольцев тянулись синеватые, пахучие полоски кадильного дыма, а сквозь окна широкими косыми потоками рвался яркий солнечный свет, играя на позолоте иконостаса и на свежих ярких красках стенной живописи. На правом клиросе переговаривались низкими голосами и чему-то осторожно смеялись монахи, приехавшие на базар за осенней данью из очень чтимого православным населением дальнего монастыря преподобного Саввы, и дьякон, тучный, с заплывшими глазами мужчина, всегда сильно пахнущий потом.

– «Горе миру от соблазн: нужда бо есть приити соблазном, обаче горе человеку тому, имже соблазн приходит. Аще ли рука твоя или нога твоя соблазняет тя, отсецы ю и верзи от себе…» – громко, твердо, с трепещущими гневом ноздрями прочел отец Борис вступительный текст и продолжал: – Братие! Высокоторжественный день храмового праздника нашего во имя Рождества Пресвятые Богородицы омрачается, увы, в душах наших неистовым беснованием врагов церкви Христовой, пользующихся мягкостью сердечной властей предержащих. Прикрываясь шкурой овечьей, напускной и лицемерной кротостью, эти волки хищные дерзают в ослеплении своем восставать против той святой церкви Христовой, молитвами и подвигом которой вот уже тысячу лет держалась держава Российская. И кто знает, кто скажет, не надлежит ли и в этом видеть нам скрытую руку коварного врага, с которым бьется Русь вот уже столько долгих месяцев? Если в дьявольском ухищрении своем придумал он для поражения христолюбивого православного воинства страшные ядовитые газы, которым и пользуется он на войне, возмущая тем весь мир христианский, то не надлежит ли в этих пагубных лжеучениях видеть, так сказать, духовные ядовитые газы его, которым хочет он сломить силы церкви православной, отлично понимая, что раз эта многовековая твердыня будет сломлена, то не устоять перед ним и России?.. Да, братие, гибнет святая отчизна наша! – воскликнул отец Борис, бросая недовольный взгляд на свою пухлую матушку, которая, как ему показалось, что-то уж очень часто поглядывает в сторону волостного писаря, принаряженного, напомаженного, в манишке и с тросточкой. – В сердечном попечении моем о благе святой церкви я уже не раз требовал вмешательства властей предержащих – пусть вверенный им меч закона в корне пресечет беззаконие… Но не должны ли и сами мы, памятуя слова Спасителя нашего, что лучше отсечь соблазняющий тебя член, нежели чем если все тело твое будет ввергнуто в геенну огненную, – не должны ли, повторяю, и сами мы во всеоружии веры нашей выступить на защиту поносимой матери нашей, святой православной церкви? Подумайте, братие, сколь велика будет наша ответственность пред грозным Судией, если мы в малодушии нашем…

Все внимательно слушали, но понимали проповедника только очень немногие: может быть, его собственная матушка-булочка, тучный становой с налитыми кровью глазами, монахи да еще разве худенький жалкий псаломщик с жиденькими волосенками и грустными глазами, который, затаившись за царскими вратами, слушал проповедь священника и тяжело скорбел этой его постоянной напряженной злобой против заблудшихся. Паства же вся не понимала и десятой доли всех этих намеков, и многие втайне дивились только, чего это поп все лихуется да языком крутит заместо того, чтобы говорить прямо, как и что.

– Нет, говорю я вам! – яростно подняв руку, бросал священник в храм раскаленные страшной ненавистью слова. – Нет! Чаша терпения…

И вдруг над головами в солнечной вышине страшно завыл полный тревоги и злобы набат. Толпа на мгновение окаменела. «Батюшки, горим!» – страшным голосом крикнул кто-то. Несколько женщин истерически зарыдали, и только было сразу обезумевший от страха народ хотел броситься к выходу, как входная дверь оглушительно грохнула и в церковь растерянно вбежал молодой послушник, приехавший на сбор новины от преподобного Саввы.

– Нововеры на церковь идут! – задыхаясь, крикнул он под страшный вой колокола. – Ратуйте, православные!

Священник с поднятой рукой так и оцепенел на амвоне. Богомольцы с смутным зловещим говором, давя один других, шарахнулись к выходам, дети испуганно плакали, женщины громко причитали, и где-то забилась и завизжала «порченая». А колокол все выл, страшный, ненасытный, зовущий преступленье…

Сектанты и ратники были уже в полугоре. Хоробровцы все настойчивее заступали им дорогу с испуганными криками: «Не пускай! Не пускай!» – что только еще более воодушевляло шествие протестантов, и с возгласами: «Христос воскрес… Христос воскрес!» – и грозными ругательствами против погубителей эта лавина людская неудержимо направлялась к церкви. На паперти, как черные птицы крыльями, махали руками перепуганные монахи, внизу у лестницы весь налившийся кровью старый становой нетерпеливо слушал что-то властно говорившего ему священника, а православные, выбежавшие из церкви, разбирали изгороди и вооружались тяжелыми кольями.

– Не робей, братья! – крикнула вдруг больная Ольга исступленно. – Кто против нас, коли Бог за нас?

И вдруг выхватив из рук безногого Ильи икону, она высоко подняла ее над головой.

– Это ваш бог? – точно не помня себя, крикнула она в лицо православным. – Это?!

Со всего размаху она бросила икону на дорогу и стала топтать ее ногами.

– Пусть встанет, ежели бог! – торжествуя, кричала она. – Пусть встанет!..

По толпе православных пролетел горячий вздох гнева и страха, и все они, как один человек, бросились на сектантов.

– Брат, брат, за что же ты бьешь нас? – послышались жалобные голоса сектантов. – Брат… Христос воскрес!

– Бей их, собак… Нехристи… Сволочь… – заревела толпа. – Бей!..

– Да стойте… Нехорошо… Вы же все христиане… – взволнованно, весь бледный, повторял Григорий Николаевич, бросаясь в свалку. – Стойте… Да не бейте же их…

– Стой! Неправильно это! – густо кричал суровый ратник-обличитель. – Мы всех рассудим по закону… Стой, не годится бить… Ах, зверь народ!..

Из-за дьячковой избы – толпа вошла уже на погост – выскочил на своей долговязой нескладной лошади худенький желтоусый урядник, растерянный и бледный. За ним торопливо, путаясь ногами в шашках, бежали три стражника.

– Держи! Не пускай к церкви! – болезненным голосом кричал урядник, все оглядываясь испуганно на станового. – Держи!

Дрожащими руками он старался вытащить из потертой кобуры револьвер, но лошадь его испуганно вертелась, и он ничего не мог сделать.

– Стойте! Стрелять буду! – наконец справившись, закричал он, бледный, как смерть. – Стойте!

– Христос воскрес! Христос воскрес!!

– Мы не жалаем никакого зла. Мы жалаем только потребовать к ответу пастырей наших… Не замай народ!

– Идем, идем, братья!

Накопившееся в толпе протестантов воодушевление не могло окончиться впустую, ничем, оно неудержимо толкало их вперед на подвиг неведомый, но сияющий. И снова шествие неудержимо рванулось к недалекой уже церкви…

От храма во главе вооруженной кольями толпы тяжело бежал, придерживая болтающуюся шашку, толстый становой, и, казалось, набат стал еще злее, еще страшнее, еще ближе стало преступление. Православные, увидя подоспевающую помощь, ринулись на сектантов и, сразу остервенев, как звери, с выкатившимися глазами, тяжело сопя, стали их бить всем, что попадало под руку. Те защищали поднятыми руками лицо и голову, метались туда-сюда, повторяя растерянно: «Христос воскрес… Христос воскрес…» – дети испуганно плакали, матери рыдали в тоске и страхе. Вот на чьем-то испуганном и белом, как мел, лице показалась первая кровь, и злой набат завыл еще страшнее, паля сердца ненавистью и неудержимо подмывая на преступленье…

С раздробленным черепом повалился на пыльную дорогу под ноги старый Никита. Ольга с истерическим криком бросилась к нему. Рослый сильный сектант одним движением вырвал у убийцы кол, но в то же мгновение стукнул первый выстрел урядника, и раздался раздирающий душу крик женщины: пуля перебила переносье маленькой двухгодовалой девчурки, которую она несла на руках, и та бессильно ткнулась окровавленной головкой на грудь матери. Тяжкий стон боли и гнева пронесся по толпе при виде убитого ребенка. Урядник навел было снова револьвер на народ, но высокий сектант вырвался из рядов и подлетел к нему с поднятым окровавленным колом. Опять стукнул выстрел, сектант, взмахнув руками, повалился навзничь, но в то же мгновение разлетевшийся с дикой силой кол его точно влип в бок урядника и тяжело упал на круп лошади. Урядник ткнулся лицом в гриву, попробовал было выпрямиться, но не мог и, как мешок, тяжело упал на землю. Испуганная лошадь вырвалась из ревущей толпы и понеслась к церкви. Православные дрогнули было, но справились: толпа богомольцев со становым во главе уже выбегала за церковные ворота.

И вдруг, взявшись неизвестно откуда, в нескольких шагах перед становым решительно выросла маленькая фигура в подряснике с распятием в энергично поднятой вверх руке. Становой с налившимися кровью глазами подбежал, тяжело сопя, к маленькому дьячку и, схватив его за плечо, отшвырнул его в сторону. Распятие выпало из старческой руки, и тяжелые грязные ноги втоптали его в дорожную пыль – никто почти в черной воющей туче злобы и не заметил ни креста, ни валявшейся у самых врат церковных, закрыв лицо руками, маленькой, тщедушной, запачканной пылью фигурки старого дьячка…

И с поднятыми кольями в злых вихрях набата толпа богомольцев обрушилась на сектантов. Ратники первые бросились бежать назад, в село, а некоторые примкнули к православным и стали бить нововеров, которые затеяли всю эту дурацкую волынку. Над побоищем поднялась тяжелая душная туча пыли, и по телам упавшим заплясали ноги в лаптях и в подбитых гвоздями тяжелых сапогах. С разбитой головой упал под ноги безумствующей толпы Григорий Николаевич. И увидел он дремлющий в сияющем небе могучий Тхачугучуг, и голубой туман пустынного моря, и нежными ангелами пролетели-пропели любимые слова его молитвы: «Бог – братья – любовь – распятье…» И все кончилось для него. Злой вихрь набата, плач, крики, ругательства, тяжкие удары кольев и кулаков и, как проблески неба сквозь страшный черный дым пожара, все более и более слабеющие крики: «Христос воскрес… Христос воскрес…»

Уцелевшие сектанты прорвали тесное кольцо православных и понеслись по горе вниз в луга. Православные одни бросились за ними в погоню, другие остались добивать изувеченных, валявшихся на дороге – среди них был и Илья безногий, костылями которого православные били теперь сектантов, – третьи уже бежали на село, чтобы тотчас же нестись по деревням разносить и грабить дома нехристей. У самых церковных врат стоял связанный чудный странник и плакал; двое стражников торопливо вязали руки назад суровому ратнику-обличителю. Его грудь высоко поднималась, глаза горели бешеным огнем, и он повторял только одно слово:

– Отрицаюсь! Отрицаюсь! Отрицаюсь!

И бешено плевал в сторону отца Бориса, стоявшего на церковной паперти с гневным и торжествующим лицом…