Текст книги "Распутин"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 81 страниц)

XL
ОБРЕЧЕННЫЕ

Ограниченная, малообразованная и больная захудалая немецкая принцесса, странной и грозной игрой Рока ставшая вдруг благоверной и благочестивейшей Императрицей Всероссийской, задыхалась в том ужасе, который, чувствовала она, тяжелой тучей надвигался на нее и на ее семью из кровавых бездн небывалой войны. Жизнь подстроила так, что вот ее муж, она и дети оказывались единственными виновниками в этих страшных безумствах и преступлениях, и они должны были понести кару за это. Но в то время как государь, этот невозмутимейший человек с пустыми голубыми глазами, без всякого спора с Роком принял эту свою обреченность и в тупой покорности ждал конца той тяжелой роли, которая выпала ему на долю, больная царица с энергией неугасимой, с какою-то даже исступленной яростью боролась со своей судьбой.

Она не знала буквально ни сна, ни отдыха. Она ездила по своим лазаретам, она летела к мужу в Ставку, она принимала бесконечное количество всяких людей, от митрополитов и генералов до самых маленьких строевых офицеров и светских дам, во все концы России она слала письма и телеграммы, а в особенности бесконечное количество крестиков и всяких иконок, но все же всего больше времени и сил и дум отдавала она Ставке, где покорно томился государь, которого она любила какою-то исступленной любовью и которого хотела спасти вопреки ему. Мой солнечный ангел, мой голубой мальчик, любимое солнышко мое, мой свет, моя родная птичка, моя собственность, мой сияющий, мое все, сердце моего сердца– писала ему она, никогда не истощая запаса своей нежности, и тосковала по его ласкам, и отмечала на письмах то место, которое она поцеловала и которое хотела, чтобы и муж поцеловал непременно, а между этими бурными потоками пылающих слов неустанно, часто десятки раз повторяла она мужу, кого надо удалить, кого лишить придворного звания, на какого путаника-генераланадо накричать, кому послать ласковую телеграмму, а кого сослать в Сибирь или, если можно, то даже и повесить, – как толстяка Родзянку, например, ненавистного Гучкова, Милюкова или Николашу с его черными женщинами,как называла она великого князя Николая Николаевича, ненавидевшего ее, и его черногорок. И чтобы ко всему равнодушный царь не забыл этих ее бесчисленных наказов, она вкладывала в свои письма особые бумажки, которые он должен был держать перед собой, когда он будет принимать то или другое лицо. И иногда государь противился – тогда она добивалась свидания с ним, и после свидания он неизбежно делал то, чего она от него требовала: видимо, ее власть как женщины была чрезвычайно сильна над ним…

Параллельно с этими нежно-государственными письмами царица буквально засыпала мужа всякими проектами, которые должны были спасти Россию. То рекомендовала она государю способ борьбы с ужасными хвостами перед опустевшими булочными и магазинами – для этого нужно только, чтобы хлеб и вообще все нужные населению продукты были приказчиками развешаны и завернуты в бумажки заблаговременно, тогда дело пойдет скорее и никаких хвостов не будет. На другой день она торопилась ему сообщить, что офицеры лейб-гусары и конногвардейцы на позициях пьянствуют на глазах у солдат, которые знают, что спиртные напитки воспрещены государем, – нельзя ли как прекратить это безобразие? А на следующее утро – после тяжелой бессонной ночи – с головою в тумане она пишет о беспорядках в офицерской школе, где не хватает пулеметов для обучения, и о том, что по Петрограду болтаются всеми забытые четыре тяжелые батареи, что части орудий уже раскрадываются и что необходимо прислать какого-нибудь генерала – поумнее, – подчеркивает она, – который забрал бы эти пушки на фронт, где их так не хватает. И в тот же день вечером летит уже другое письмо: необходимо пожалеть посаженного в острог Мишку Зильберштейна, спекулянта огромного калибра, но друга Григория, и еще необходимее освободить из тюрьмы бедного старенького Сухомлинова, того самого военного министра, который забыл вооружить для войны армии и который на тревожные вопросы Думы, готовы и мы к войне, нагло и легкомысленно отвечал, что мы готовы.Если посажен в острог бедненький Сухомлинов, – аргументирует царица, – то совершенно нет никаких оснований не посадить и великого князя Сергея Михайловича с его подругой балериной Кшесинской, а если Сергей Михайлович с Кшесинской на свободе, то надо выпустить и бедненького старичка Сухомлинова. А на другое утро, повторив снова о пушках и хвостах, царица жалуется на отвратительное поведение кутящих великих князей и подсказывает царю мысль дать проклятому Родзянке орден: это скомпрометирует толстяка в глазах отвратительной, баламутящей Думы…

И сегодня она горой стоит за старого Горемыкина, чрез неделю настаивает она горячо на необходимости убрать его и расточает похвалы молодому, энергичному и дельному Хвостову, а еще чрез неделю на Хвостова сыплются горячие упреки за неуважительное отношение к Нашему Другуи предлагается то Штюрмер, то Раев, то Протопопов… В верхних слоях всего управления Россией начинается дикая, невообразимая чехарда, которая изумляет не только Россию, но и весь мир, между тем как решительно ничего удивительного в этом нет: она ярко чувствовала наступающую со всех сторон гибель и хваталась за первую попавшуюся под руку соломинку, соломинка хрупко ломалась, она снова тонула и снова хваталась за все, что попадалось под руку, – только бы выплыть, только бы спастись! И поверх всей этой сумбурной чехарды, этой непозволительной свалки неподвижно царят только две фигуры: Ани, еедруга, от которой в каждом письме посылает она мужу нежные поцелуи, и Григория, землистый лик которого с тяжелыми глазами проступает сквозь все эти бурно-пламенные строчки. Она пересылает государю его тяжелые безграмотные телеграммы, она радостно сообщает ему, что вчера их Друг взял вдруг икону и издали, из Петрограда, благословил Ставку, папу и возгласил: «Да воссияет там солнце!» – и, рассказывая об общей ненависти к Другу, она, не колеблясь, пишет: « Так и фарисеи преследовали Христа», – и заключает горестным восклицанием: « Воистину несть пророк в отечестве своем!» Сегодня посылает она мужу с курьером палку, которую подарил ей Григорий, получивший ее в подарок от Новоафонского монастыря, – батюшки не зевают… – а чрез несколько дней торопится послать его расческу: государь должен причесываться ею перед всяким важным заседанием – «это принесет тебе пользу, мой сладкий ангел!»

И чем ближе надвигается роковая развязка, тем страстнее становятся ее бесчисленные письма. В первых письмах еще есть необходимые условия о любви к нашей дорогой родине, о наших раненых страдальцах, о служении возлюбленному народу – в последних она яростно утверждает, что «ты – хозяин всему»,требует, чтобы муж « стукнул кулаком на всю Россию»,которая будто бы « очень любит почувствовать плеть»,а « наши раненые страдальцы и герои»вдруг превращаются в «идиотов»: «Пишу тебе это письмо в лазарете, и какой-то раненый идиот стоит, смотрит на меня и раздражает… И вот к нему подошли еще два идиота…»

А гроза все надвигалась, страшная, неотвратимая…

Государыня сидела в своей уютной сиреневой комнате. Больное сердце было расширено – после утомительной поездки в древний Новгород, откуда она только вчера возвратилась, – сильно болели личные мускулы и зубы, и от бессонной, как всегда в последнее время, ночи в голове стояла неприятная тяжелая муть. Вести со всех сторон шли все мрачнее, все безотраднее. Пред ней на столе лежали подобранные одна к другой телеграммы Друга, и она, дымя папиросой, усердно, мучительно вникала в их сокровенный смысл, надеясь найти в них хоть какое-нибудь указание на мучительный, неотступный вопрос: что же теперь делать?

«Увенчайтесь земным благом небесным венцом во пути с вами», – писал он 1 декабря 1914 года, и это было совсем не ясно, хотя и слышала она в темных словах этих какой-то значительный смысл. Вот его телеграмма, которой он отговорил царя ехать по завоеванным городам: «Господь пронесет но безвременно теперь ехать никого не заметить народа своего не увидеть конечно интересно но лучше после войны…» Чрез две недели он телеграфировал: «Встретили певцы пели пасху настоятель торжествовал помните, что пасха вдруг телеграмму получаю что сына забирают я сказал в сердце своем неужели я Авраам века прошли один сын кормилец надеюсь пущай он владычествует при мне как при древних арях». Чрез два месяца была еще телеграмма: «Первого объявления ратников вести узнайте тщательно когда пойдет губерния наша воля Божия это последние крохи всего мира многомилостивый Никола творящий чудеса…» И дальше все было в том же роде. «Помните обетование встречи это Господь показал знамя победы хотя бы и дети против или близкие сердцу должны сказать пойдем по лестнице знамя нечего смущаться духу нашему». «Не ужасайтесь хуже не будет чем было вера и знамя обласкают вас». «…Христос воскрес праздником дни радости во испытании радость светозарнее я убежден церковь непобедимая а мы семя ее радость наша вместе с воскресением Христа».

А вот и телеграмма Варнаввы из Кургана: «Родная государыня семнадцатого числа в день Тихона чудотворца во время обхода крестным ходом кругом церкви в селе Барабинском вдруг на небе появился крест был виден всеми минут пятнадцать а так как святая церковь поет крест царей держава верных утверждение то и радую вас сим видением веруя что Господь послал это видение знамение дабы видимо утвердить верных своих любовью молюсь за вас всех».

И в тяжелой, затканной гнетущей мутью голове неслись неуклюжие, безотрадные мысли: знамения… вера… молитвы всех верных… слова надежды… а вот невидимые волны какого-то потопа все страшнее и страшнее заливают уютный – она очень любила это слово: уютный – cosy– островок Царского Села. Что же делать, что делать? Не может быть, не может быть, чтобы все эти простые, любящие их люди обманывали их! Но они обещают спасение, а спасение не приходит, не приходит! Но нет, сегодня она измучена, она ничего не может – забыться, перекинуться словечком с милым, далеким Ники, с ее дорогим многострадальным Иовом…Но не надо омрачать его – ему и так тяжело…

И она, закурив новую папиросу, взяла свое золотое перо и, как всегда, начала на своем не очень правильном английском языке:

«Beloved sweet heart, [70]70
  Возлюбленное мое сердце (англ.).


[Закрыть]родной мой, нежно благодарю тебя за драгоценное письмо и карточку. Я так счастлива, что ты был у дорогой иконы, – там такой мир, чувствуешь, что отрешаешься от всех забот в ту минуту, когда изливаешь душу и сердце в молитве к ней, к которой столько народа приходит со своими скорбями. Ну, душка, Новгород был успехом, хотя было страшно утомительно, но душа была приподнята, и это всем нам дало силы – я с своим больным сердцем и Аня с больными ногами, мы были повсюду. Понятно, сегодня все болит, но это недаром…

Я прошу Аню и Ольгу написать тебе, а Анастасию – Беби, так как каждая описывает различно. А мне эти описания не удаются. Губернатор был очень хорош, он нас все время «держал на ходу», так что мы всюду поспевали вовремя, и потом народу дали подойти к нам поближе. Что за восхитительный старый город, но только слишком рано стемнело, поедем туда вместе весной, когда будет разлив реки, говорят, что тогда еще лучше и можно на моторных лодках ехать в монастырь. Проезжая мимо большого памятника тысячелетия России, я вспомнила о большой картине в здешнем Большом Дворце. Как прекрасен Соф. собор, но только стоя перед ним, нельзя хорошенько его разглядеть. Служба продолжалась два часа (вместо четырех), они пели очень хорошо, и я была счастлива начать все с обедни и помолиться за моих дорогих. Иоанчик и Андрюша повсюду ходили с нами. Мы прикл. ко всем святым. Жаль только, что приходится все делать наспех и нельзя достаточно отдаться молитве перед каждым, а также нельзя всматриваться в детали. Посылаю Беби икону, перед которой мы стояли (и сидели). Епископ Арсений произнес слово, когда мы приехали, очень трогательно; молодой епископ Алексей считает себя очень красивым (лицеист) – они следовали за нами повсюду целый день. Потом после обедни с десяти до двенадцати мы посетили лазарет, находящийся рядом, Епарх., чрез комнату епископа и музей старинных церковных драгоценностей, устроенный здесь три года тому назад. Прелестные старые иконы, которые лежали в церквах и монастырях, запрятанные, покрытые пылью. Они начали их чистить, и появляются восхитительные свежие краски – очень интересно, и я хотела бы все осмотреть в другой раз, все подробнее, тебе бы тоже это понравилось. Вернулись к поезду, солдаты уже разошлись (к счастью). Я завтракала, сидя на кровати, а Аня в своем отделении. У детей были Иоанчик, и Андрюша, и Иславин. Мы были встречены его женой и дочерью с цветами – хлебом-солью от города. В два мы опять отправились в Земский лазарет, маленький. Везде раздавали иконы. Потом в Десятинный монастырь – там хранятся мощи св. Варвары. Я посидела минутку в комнате настоятельницы и потом попросила, чтобы меня провели к старице Марии Михайловне, Жевахов мне про нее рассказал, и мы пошли к ней пешком чрез мокрый снег. Она лежала в постели в маленькой темной комнате, так что пришлось принести свечку, чтобы мы могли друг друга увидеть. Ей 107 лет, она носит вериги (теперь они лежат возле нее) – обыкновенно она всегда работает, бывает повсюду, шьет для арестантов и солдат без очков, никогда не моется. И, разумеется, никакого запаха или ощущения грязи, копна курчавых седых волос и милое, тонкое овальное лицо с прелестными молодыми сияющими глазами и милой улыбкой. Она благословила и поцеловала нас. Тебе она посылает яблоко (пожалуйста, съешь его!) – сказала, что война скоро кончится, – скажи ему, что мы сыты. Мне она сказала: а ты красавица – тяжелый крест – не страшись (несколько раз) – за то, что ты к нам приезжала, будут в России две церкви строить (дважды это повторила) – не забывай нас, приезжай опять. Беби она послала Просфору (было слишком мало времени и кругом суета, а то бы очень хотелось поговорить с ней), всем нам дала образки. Сказала, чтобы мы не беспокоились о детях, что они выйдут замуж, другого не могла расслышать. Я забыла, что она сказала девочкам – я просила Иоанчика и Андрюшу также подойти к ней и Аню послала в комнату. Она, наверное, об этом напишет. Благодарю Бога за то, что Он дал нам увидеть ее. Это она несколько лет тому назад сказала, чтобы с большой иконы св. Девы из «Старая Русь» была снята копия и послана тебе – не хотели этого сделать, говорили, что она слишком велика, – потом началась война, иона настаивала, и они исполнили это, и она сказала, что все мы будем в крестном ходе, и так и было, когда ее привезли в прошлом году 5-го пред Фед. Соб. – ты помнишь, и ты распорядился, чтобы эта огромная икона хранилась в 4-ом Стрелковом полку. У меня есть маленькая книжка об ее жизни, которую вчера дал мне старый слуга Мариинского дворца (ее духовный сын). Она на меня произвела гораздо более приятное впечатление, чем старая Паша из Дивеева. Оттуда – в Юрьевский монастырь (пять верст от города); твой старый Никодим там находится – он обожает тебя, молится за тебя и шлет свой привет.

Кажется, Ольга пишет тебе все эти подробности. Сколько любви и теплоты везде, ощущение Бога и твоего народа, чистота, единство чувств – это принесло мне огромную пользу, и мы уже строим планы насчет Тихвинского монастыря с очень почитаемой св. Девой (образом), четыре часа отсюда и Вятка и Вологда. Арханг. собирается все разузнать. Надо сочетать лазареты со святыми местами, это дает силу. Все так старо и говорит о прошлом в Новгороде, чувствуешь, что переживаешь опять старинные времена. Старица встречает каждого словами радуйся невеста неневестная. Мы были в маленьком приюте для детей Татьянинского комитета – они туда привели маленьких девочек из другого приюта. Потом мы отправились в Двор. Собр., где дамский комитет дал мне пять тысяч рублей, и видели их лазарет – великолепная большая зала для солдат, офицеры рядом, пили чай, возле меня сидели жена губернатора и архиепископ. Мало дам, все уроды – его дочь там работает в качестве сестры. Потом в Знам. церковь – посылаю тебе икону, которую я у нее купила, она так прелестна, пожалуйста, повесь ее над твоей кроватью – у нее такое прелестное лицо; и Невеста Христова (которую они от нас спрятали, я ее видела, тогда в тот самый день, она тебе поможет), потом принесли чудотворную икону св. Николая, чтобы мы приложились – как очаровательна церковь и Своды (такие крутые лестницы) – не было времени взглянуть на Страшный суд, на котором Петр Великий приказал написать свой портрет и Меньшикова. Наш мотор застрял, и толпа его подтолкнула. Оттуда в крошечную часовню, в саду, где на печку Просфирни появилась (много лет назад) Богоматерь – она не тронута, только покрыта стеклом и обделана драгоценными камнями. Такое необыкновенно сильное «благоухание», девочки и я это заметили. В душе и сердце мы вас всюду носили и все с вами делили.

(Напиши записочку Ане в виде благодарности, это ей будет приятно, так как она во всем принимает такое теплое участие – губерн. был так мил с ней и Никодим также). Оттуда – еще в Земский лазарет, куда привезли раненых из окружающих местностей, и Городской лазарет. На станции получили икону и яблоки от купечества. Трубачи из тамошнего запасного полка играли уланский марш. Мы уехали до шести – вернулись сюда в десять двадцать. Спали ночь в вагоне, утром отправились в лазарет, теперь я отдыхаю – вечером наш Друг. Так восхитительно и такой отдых и теплота для души. Благословляю тебя и целую без конца, твоя Зиппу.

Как отвратительно насчет Румынии».

Государыня задумалась. Ей хотелось бы еще приписать о делах, но в голове стояла нестерпимая муть и усталость. И она снова зажгла папироску и жадно курила, думая тяжелые, все одни и те же, думы…

В дверь осторожно постучали.

– Войдите! – досадливо отозвалась царица.

В комнату вошел камер-лакей Кондратьев, старый и больной, которого государыня совсем освободила от служения за столом по болезни, но оставила во дворце. Старик почтительно доложил, что Анна Вырубова очень просит немедленно принять ее по экстренному делу. Царица незаметно поморщилась. Конечно, Аня была преданный друг, но иногда она была тяжела своей назойливостью и претензиями быть всегда в царской семье на первом месте.

– Проси…

В сиреневую комнату быстро, насколько только позволяли ей больные ноги, вошла Вырубова. Лицо ее было сильно взволнованно. Она тяжело дышала.

– Нет, это решительно из рук вон! – воскликнула она. – У меня сейчас была сестра из вашего лазарета… из лазарета Марии и Анастасии… она совершенно вне себя… В лазарет принесли газеты, в которых уже было напечатано описание нашего путешествия в Новгород, и вдруг один из раненых офицеров – офицер, офицер! – засмеялся и говорит: «Восторженный прием населения!.. Просто Протопопов наслал туда тысячи шпиков и всякой сволочи, а эти думают, что это в самом деле население приветствует их…»

– Офицер? – побледнев, повторила государыня. – Не может быть!

– Увы, факт! – повторила Вырубова. – И доктора, и сестры, и больные – все были страшно возмущены против этого негодяя…

– Прикажи немедленно по телефону старшему врачу лазарета… моим именем… вышвырнуть вон эту дрянь… – сказала государыня с сверкающими гневом глазами. – В лазарете моих дочерей таким господам не место!

– Сейчас, только минутку отдохну… – сказала Вырубова, опускаясь на сиреневый пуф. – К сожалению, я должна сказать тебе, что это не единичный случай, увы! Ты слышала, что этот несносный Трепов устроил для офицеров клуб? Ну вот… Теперь туда повадился ездить этот противный Родзянко – Трепов только делает вид, что он наш и душой, и телом, но он ведет двойную игру, уверяю тебя, и то и дело нюхается с этим Родзянкой… Это и Друг наш говорит… И вот всякий раз, как появляется Родзянко в офицерском клубе, офицерство устраивает ему громкие овации… Ты, конечно, понимаешь, что это демонстрация…

– Я всегда предупреждала Ники относительно Трепова, но он так наивен и доверчив… – сумрачно сказала царица. – И сейчас Трепов в Ставке. Чего он там добивается, я понять не могу… Я сегодня всю ночь не спала и вся разбита…

– Ты не забыла, что сегодня у меня будет наш Друг? – помолчав, сказала Вырубова. – И сейчас только что ушла от меня его Прасковья Федоровна. Какая разница: он бессребреник, святой, а эта хитрая бабенка только и думает, как бы выклянчить что… Так ты будешь?

– Непременно. Только в нем и нахожу я опору…

Вырубова простилась и ушла.

Больная царица снова тяжело задумалась у окна. Она старалась угадать, что проводит теперь в Ставке Трепов и что вообще там делается. Но если бы тяжелый взор ее мог из Царского видеть Могилев, она увидела бы, что голубоглазый царь в эти минуты совершенно безмятежно примеривал новый казачий мундир. Мундир этот так понравился ему, что он решил идти в нем сегодня ко всенощной без шинели. А в Москве как раз в эти минуты на Софийской набережной, как раз против Кремля и царского дворца, на заводе Густава Аиста, где теперь работались запальные стаканы для снарядов, рабочие, вдруг бросив работу, все высыпали на улицу и серой рекой через мост потянулись к центру города: их измучила голодовка, измучил неуют разлагающейся жизни вообще, и они решили протестовать. И вот над серой толпой этой – точно первые огненные языки разгоравшегося пожара – вдруг вспыхнули красные флаги. Полиция и вызванные ею бородатые казаки-донцы скоро смяли рабочих, красные огоньки потухли, но волна глубокой тревоги прошла по взъерошенной, неопрятной, полуголодной Москве…

Но больная несчастная царица еще не знала ничего этого и в сумрачном раздумье все стояла у окна и смотрела тяжелыми глазами в занесенный снегом парк. Небо было точно свинцовое, тяжелое, угрюмое, и ветер гнул, шумя, уже обнаженные деревья, срывая с них последние, еще уцелевшие местами листья, и листья эти, как золотые кораблики, захваченные бурей, кружились и метались в холодном воздухе и уносились в безвестные дали…