Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 77 страниц)

SEND

Давно бы так. Только почему я должна выбирать по своему вкусу? Я не хочу, чтобы ты играл какую-то роль. Я люблю тебя таким, какой ты есть, милый. Я ужасно дорожу тобой – именно таким, какой ты есть. До сих пор ты не играл со мной, вот и не надо.

SEND

ОК. Так что насчет любовников?

SEND

Каких любовников?

SEND

Я имею в виду, не прошлых. Мне почему-то кажется, что Вы имеете сейчас любовников, но все еще стесняетесь или боитесь в этом признаться.

SEND

Ты меня в краску вогнал.

SEND

Если не хотите отвечать, мы можем оставить эту тему. Вернемся к вопросам кровотечения, они не менее интересны.

SEND

Фу, какой ты. Мы ругаемся, да?

SEND

Есть немножко. Скажем так – пикируемся.

SEND

Может, хватит нам на сегодня?

SEND

Без секса? Без сладкого примирения? Как это, дорогая? Если бы вчера, это я еще понял бы – хоть какая-то уважительная причина… ;-)

Нет, я так не играю. :-(

SEND

Ага! Испугался! Слушай же, мой любимый: я давно уже возбуждаю себя своими красивыми пальчиками, то одним, то другим, но не сильно, по чуть-чуть, иначе, как ты знаешь, я не смогла бы вести с тобой этот захватывающий диалог. И пальчики мои уже давно покраснели от крови. И клавиши тоже окрасились – ты представляешь это? Я вдыхаю запах своих пальчиков. Ну что, тебе это нравится? Ты хочешь меня?

SEND

Таким слогом, должно быть, говорят телефонные девочки.

SEND

Тебе это нравится?

SEND

Да.

SEND

Ты хочешь меня?

SEND

Я хочу тебя.

SEND

Я твоя.

SEND

Раздвинь свои ноги. Сейчас я выебу тебя. Я засунул в тебя свой член и ебу тебя, ебу. Повтори. Напиши: «ты ебешь меня». Напиши, хорошо ли тебе.

SEND

Ты… я не могу – боюсь, кончу. Но мне хорошо.

SEND

Когда мой член выдвигается наружу из окружения русых волос, я вижу, как он все больше окрашивается красным И эти движения все чаще. Чувствую, это будет короткий акт.

Давай кончим вместе.

SEND

Давай. Я беру твой красный

SEND

Оооооооооооооооооооооооооооо

SEND

Удивительный акт. Позже расскажу, почему. Не пиши больше сегодня. Я люблю тебя. Я засыпаю.

SEND

* * *

Беспомощно стрельнув в Веронику при вопросе об одинаковых мужиках, Глазки опустились, и крупные слезы закапали из них на темно-вишневое дерево столь внезапно и быстро, что платочек даже не успел появиться из сумочки.

– Зайка, – в сердцах бросила Вероника, – ну что же это такое? А ну перестань! Ты что себе позволяешь?

Но слезы Зайкины полили, как дождь из облака, которое долго собиралось и в результате стало совсем большим. Платочек, нашедший наконец применение, промок насквозь за считанные секунды, и даже уровень почти допитой влаги в стакане, расположенном внутри створа слез, понемногу снова стал повышаться.

– Пошли, – сказала Вероника и положила купюру на стол.

Она встала. Ана встала тоже, уткнулась в плечо Веронике, и так, вместе, полубоком, как сиамские близнецы, они и выбрались из гостеприимного бара.

– Поедем к тебе, – решила Вероника. – Тебе нужно успокоиться. И обсохнуть. Я уложу тебя, напою чем-нибудь горячим и чем-нибудь крепеньким.

Они потащились вначале по закрытой для транспорта, вымощенной желтыми плитками улице Кастаньос, потом, размахивая руками перед каждой полупустой машиной – по оживленной Рамбле, потом – слезы Зайки орошали пространство вокруг – между жалобно пищащими светофорами поперек еще более оживленной Майсоннаве, и только свернув мимо Центрального Рынка на улицу Кальдерон-де-ла-Барка, Вероника выловила такси, да и то в обратную сторону.

– Пинтор, – сказала Вероника таксисту.

– Который? Их, знаете ли, несколько.

– Мурильо. Да поживей, а то машина заржавеет.

– Si, señora.

Таксист развернулся и, не считаясь с правилами, поехал кратчайшей дорогой, то есть навстречу одностороннему движению улицы Кальдерон.

– Как это вы? – удивилась Вероника.

– Сеньора плачет, – лаконично объяснил таксист.

– Что-о?

Анютины Глазки от изумления округлились и моментально высохли.

– Извините, – сказал таксист и развернулся опять, – сеньора больше не плачет.

Он обогнул рынок и довез их до дома по правилам.

– Ваше сочувствие, – заметила Вероника, – обошлось нам в лишние пятьдесят песет расходу.

– Сеньора, – с достоинством возразил таксист, – вы неправы: сочувствие бесценно. Кроме того, я рисковал разбиться вдребезги.

– Ну, что ж, – прокомментировала Вероника, когда он уехал, – хотя бы ты наконец перестала плакать.

В подъезде Ана попросила:

– Не включай свет.

В тусклом отблеске уличных фонарей, проникающем сквозь стеклянные двери, она подошла к зеркалу и внимательно осмотрела свое распухшее от слез лицо.

– Ужас. Пошли.

Они молча поднялись на этаж и зашли в ее большую, пустоватую квартиру. Они обе были в подавленном состоянии. Им обеим хотелось что-то уничтожить, в крайнем случае – сотворить.

– Мне тяжело, – сказала Ана.

– Я обещала жалеть тебя.

– Жалей.

– Подожди, дай хоть кофе сделаю…

– Нет.

– Боже мой! – горестно воскликнула Вероника. – Опять начинается, что ли? Ну точно.

Ана снова заплакала – как кукла, сразу вдрызг, безо всякой предварительной подготовки.

– Зайка, Зайка же, – захлопотала Вероника вокруг нее, – ты не заболела? Зайка, по-моему, у тебя жар… пойдем, милая, я тебя сейчас приласкаю, приголублю, согрею… все-таки, кофе дашь поставить?..

– Потом.

– Зайка, может быть, ванну горяченькую?

– Потом.

– Зайка…

Вероника притащила Ану в спальню, усадила на кровать, с лязгом опустила тяжелую заоконную штору.

– Давай разденемся, – сказала она ей, как маленькой. – Это очень легко, Зайка: давай расстегнем эти пуговки… еще одну… а теперь продень ручку сюда… Молодец! А эту ручку сюда… а поясочек мы сделаем вот так… Ай да Зайка… Зайка у нас умничка…

Ана закрыла глаза.

– А теперь мы Зайку уложим, – приговаривала Вероника, откинув легкое покрывало и одну из лежащих под ней тонких простынок, – мы Зайку укроем… мы Зайку…

Она воздела покрывало над уложенной полураздетой Зайкой… но помедлила его опускать, залюбовавшись смуглым телом подруги. Взгляд ее упал на нежный Зайкин животик, мягкий, кругленький, покрытый едва заметным пушком, и сердце ее защемило от любви и жалости, и ниже сердца что-то сладко опустилось, и ноги внезапно ослабели так, что она просто вынуждена была опуститься, найти опору, присесть рядом с Зайкой на краю белоснежной постели.

– Давит, – вдруг прошептала Зайка.

Что давит, хотела спросить Вероника, и тут же поняла: ну конечно… этот тонкий кружевной аксессуар… как она сама не догадалась, его тоже… Она осторожно завела ладонь под Зайкино плечо, бархатное, прохладное… вобрала в нее маленькую лопатку, отделившуюся от спины скрытым от взора барельефом… легко скользнула под рванувшийся кверху свод позвоночника… вот он, маленький галантерейный секрет, и еле слышный щелчок, извлеченный двумя пальцами.

Другая рука – ее ли это рука, Вероники? – медленно сдвинула кружева вверх, и восхитительная розетка нежнейшего пурпура явилась взору, потемнела, обидчиво припухла на глазах и стала похожей на крошечную шляпу; и вслед за ней вторая такая же. Вероника не могла больше сдерживаться. Ее рот – большой, чувственный рот, созданный для наслаждений – раскрылся, издал стон тихого восторга и заключил в себя одну из двух крошечных шляп, в то время как освободившаяся рука завладела другой, окружив ее чарующими, волнообразными движениями пальцев.

О Боже, подумала Вероника, как чудесно; и как будет горько, если она не примет меня… а это, увы, так возможно… сейчас они обе растеряны, они замерли от неожиданности, но ведь он пройдет, этот первый момент… Мне не будет стыдно перед собой, нет; нужно смотреть правде в лицо – я, может быть, и гнала от себя заманчивые мечты в силу лицемерия и боязни, однако на самом деле всегда хотела этого. Но она?! У нее другие заботы. Она обожает мужа; она плакала, она вбила себе в голову много всего; и она сейчас еще в трансе, еще не опомнилась… но опомнится через секунду – и что тогда?

Я люблю ее. Я не вынесу ее тактичного упрека. Нет, я обращу все в шутку; как это ни больно и ни позорно, я рассмеюсь, найду в себе силы рассмеяться, сделаю вид, что таким образом решила ее растормошить, подзадорить… я не знаю, поверит она или нет, но я сделаю это прямо сейчас, не дожидаясь тактичного упрека, тогда его и вовсе не будет. А может быть, в этом случае она задумается после, на досуге; припомнит необычное ощущение, в шутку доставленное ей ее верной младшей подружкой, и… как знать? вдруг захочет повторить эту шутку еще разок… а потом и еще… и настанет момент, когда это перестанет быть шуткой… Да! надо именно так! я теперь знаю, как нужно стремиться к этому! Вот сейчас… еще чуть-чуть… сейчас я выпущу это чудо изо рта и рассмеюсь… только, Боже, молю тебя, сделай так, чтобы мой смех не прозвучал по-идиотски…

Ана подняла руки и вцепилась Веронике в волосы. Она нащупала ее уши и сжала их своими маленькими кистями, причинив подруге сладкую, исполненную нового смысла боль. Невероятно… Она прижала ее голову к своей груди. Движение пальцев Аны вдоль ушных раковин Вероники наполнили ее слух громовым чудным шорохом, сквозь который прорвался ласковый, долгожданный стон.

О, счастье! Слезы брызнули из глаз Вероники. Она вырвалась из громкого плена Зайкиных пальчиков и, как сумасшедшая, набросилась всеми органами чувств на желанное тело, торопливо и всюду вкушая от его дотоле запретных плодов, спускаясь от мягкого живота к изящным тонким ступням, а потом поднимаясь снова, нетерпеливо сорвав последний кружевной аксессуар и застолбив поцелуем освобожденные из-под него сокровища; поднимаясь еще выше и отмечая языком грядущие маршруты по плечу и шее, до ушной раковины, до мочки, на которую она с вожделением смотрела столько раз, маленькой мочки, перехваченной трогательными складочками – крохотными подобиями перетяжек, какие бывают на ножках у пухленьких грудных детей.

И, пробегая так по открываемому миру в восторге от своих будущих радостей, она одновременно ощущала – скорее даже постигала умом, потому что сердцу не дано вместить столько всего одновременно, – постигала иной восторг, рождающийся рядом с тем, первым… восторг ответной ласки маленьких рук, ласки иной – не такой, как у нее, не такой неистовой и безоглядно жадной, но мягкой, медленной, вдумчиво-тягучей, томительной. И она уже видела, что и здесь, как в любом другом отношении, нечего ей равняться с ее идеалом, ее возлюбленной старшей подругой, чья мягкая ласка была сильней ее бурных объятий, побеждала шутя, легко вытесняла из души восторг познания, заставляя ее, Веронику, замирать в блаженстве под каждым встречным движением, изгибаться вслед каждому удаляемому предмету одежды, стонать от непередаваемого, вздрагивать и метаться от каждого простого прикосновения и впиваться зубами в подушку от краткого ужаса паузы.

А потом, когда этот первый, пробный обмен завершился, когда был установлен начальный регламент и протокол, они долго лежали обнявшись, лишенные контактных токов, лишенные всего отдельного, безличные и неразделимые, как две тихие водяные струи, самодостаточные, обособленные от остального мира – две половинки единого, прекрасного, эфемерного существа, слившиеся линией губ, с синхронным биением сердца, со встречным вдохом и выдохом, с одинаковым, будто отраженным в невидимом зеркале движением языков, медленно проверяющих изнутри герметичность пленительного соединения.

И когда половинки распались, это произошло лишь на чисто физическом уровне. Связь, установившаяся между ними, существовала на иной, более высокой ступени бытия, нежели прикосновение и слово. Что это, анализировала Вероника – чтение мыслей? Нет; мы и раньше читали мысли друг дружки в какой-то степени; и это не стало острее. Чтение чувств? Да… теплее… но не чтение, слово не то, скорее – ощущение чувств возлюбленной, разделение чувств… объединение… да! объединение чувств, вот что это такое: мы теперь словно накрыты одним общим куполом; я чувствую ее, как себя, и она меня – я уверена – тоже. Жаль, что это не выйдет на расстоянии, наверняка не выйдет; наши тонкие чувства – не телефонный звонок; но когда мы вдвоем… всякий раз, когда будем вдвоем… еслибудем вдвоем…

– Зайка, – тревожно спросила она, испугавшись внезапной мысли, – ведь правда, это не каприз? Ведь это навсегда, правда?

Ана тихо, мелодично рассмеялась.

– Ника…

– Да? Да?

– Мне было так плохо… а стало так хорошо…

И она погладила Веронику по волосам и по шее. А Вероника со страстью схватила ее маленькую руку и стала самозабвенно покрывать ее жаркими, благодарными поцелуями. Делая это, она почувствовала вторую маленькую руку между своими бедрами; она изогнулась, умоляя ее быстрей приблизиться к сокровенному месту, раскрыть его, забраться в него… так, именно так… да! Тонкие пальчики мягко раздвинули собой влажную, жаркую, нервно пульсирующую плоть, юрко скользнули в мускулистое, скользкое, трубчатое… уперлись во внутреннее и упругое… и Вероника громко застонала, почувствовав, что там, в глубине, горячо брызнуло так, как никогда прежде не бывало в ее не такой уже и коротенькой жизни.

Только опомнившись от этого нового потрясения, она вдруг заметила, что расцелованной ручки уже нет близ ее губ, заметалась глазами в поисках – и нашла… занятой хотя и тоже губами, но другими, которыми – о позор! – полагалось бы заниматься ей, Веронике. Осуждая себя, она поспешила исправить ошибку. Обе ее руки устремилась туда, и губы и язык вслед за ними; но маленькая рука все равно не уходила, неустанно продолжала свои труды, показывая Веронике дорожки и способы… и наконец здесь это свершилось тоже. И опять они лежали, не в силах пошевелиться, и опять были одним существом, с одним ощущением и одним биологическим ритмом, только линий сомкнутых губ теперь было две – так они познавали друг друга.

– Вот теперь делай кофе, – сказала Ана. – Мы заслужили, не правда ли?

– Да, – сказала Вероника. – Да.

У нее больше не было слов. Слова были и не нужны; она соскочила с постели и вылетела в коридор легко, как птичка; однако, осененная новой счастливой мыслью, вдруг развернулась в коридоре и снова очутилась в спальне, прижалась к Ане на секунду, поцеловала мизинчик на изящной ноге и спросила:

– Ты успокоилась?

Ана с улыбкой кивнула.

– Нет, – потребовала Вероника, – скажи вслух.

– Я успокоилась.

– Не будешь больше?

– Не буду.

– Обещаешь? Обе…

Ана сладко потянулась, неожиданно схватила Веронику за голову и лихим, звонким, вкусным поцелуем залепила ей рот.

– М-м-м…

– Поняла? Быстро кофе, а не то…

– Поняла… Но ты любишь меня?

– Я тебя… я!.. тебя!..

– А-а-а!

Вероника вырвалась и, громко смеясь, убежала.

* * *

– Смотрите, – показала Сашенька куда-то вверх.

Они задрали головы. Высоко в небе над ними проплывал одинокий воздушный шар. Бока его были разноцветны и веселы; он вовсе не гармонировал с низлежащим городом. Он гармонировал только с окружающим его небом.

Он медленно плыл над кружевными башнями кафедраля и над кубом Алькасара, соединяя эти немыслимо разные вещи в одно – песочно-желтое, наземное, твердое, – а сам он был из мира мягкого и невесомого, из эфемерного мира эллиптических метаморфоз. Он как бы беззлобно посмеивался над всем, что ниже неба. Вся Испания – знойная, пахучая, пронзительная – на мгновение сделалась провинциальной, грязноватой, смешной. Филипп ощутил неприязнь к шару.

– Тебе нравится? – спросил он у Аны.

– Он красив, – сказала она. – Но он какой-то ненастоящий, и… и… и он где угодно, а это– только здесь.

– А мне нравится, – упрямо сказала Саша.

9

Пробудитесь, пьяницы, и плачьте и рыдайте, все пьющие вино, о виноградном соке, ибо он отнят от уст ваших!

Ибо пришел на землю Мою народ сильный и бесчисленный; зубы у него – зубы львиные, и челюсти у него – как у львицы.

Иоиль, I, 5-6

Она пала на лице свое и поклонилась до земли и сказала ему: чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня, хотя я и чужеземка?

Руфь, II, 11

– Они опаздывают, – сказал Вальд, посмотрев на часы. – Специально? Психологический фон?

– Не комплексуй. Это же обед, кроме всего прочего. Подождем минут десять, а потом сделаем заказ.

– Нет, это позиция.

– Позиция?..

Слово почему-то вызвало у Филиппа озорные ассоциации, и он сам неожиданно для себя расхохотался.

– Ты что? – удивился Вальд.

– Да так. Похоже, у меня роман.

– С этой?.. С домработницей?

– Ну. Странный роман. Нестандартный.

Вальд помолчал.

– Вижу, тебе хочется рассказать. А мне – послушать.

– Наверно…

– А посмотреть чуть дальше – и тебе не хочется рассказывать, и мне не хочется слушать…

– Ты прав. Мы состарились.

– Нет. Состаримся – опять захочется. Просто – не настолько молоды. Взвешиваем все, как обернется… Аптекари. Тоскливо становится, когда подумаю, что вся оставшаяся жизнь так и будет сплошным взвешиванием.

– Ну, – усмехнулся Филипп, – сегодня утром я как-то обошелся без этого.

Сказал – и сразу же пожалел, что сказал. Прозвучало интригующе, а было враньем по сути. Украдкой, стремительно бросился в душ; всяко раздумывал про Зайку в ожидании водочки – стал бы он так себя вести семнадцати лет от роду? Небось валялся бы неподвижно, блаженно улыбаясь, глядя в никуда, до отказа наполненный небывалыми ощущениями и занятый единственно скольжением сквозь все новые проекции этих ощущений. А теперь? Взвешивание. Все то же взвешивание… Вальд прав – мы не молоды. И все-таки Дева хороша… Найти бы пару фраз, чтобы закруглить эту небольшую неловкость… да вот беда – и сказать-то нечего…

– Господа?

Рядом со столиком стояли двое – мужчина и женщина, и Филипп со Вальдом встали, как в кино про приличное общество. Мужчина был моложав, статен и гладок лицом, напоминая преуспевающего бизнесмена из известной рекламы «проезжаешь по Крымскому мосту…». Его спутница, наоборот, ничем не напоминала приятно-безликую героиню того же ролика, будучи смуглой, вызывающе крашеной брюнеткой с порочными глазами, побрякушками на облегающем фигуру темном трико и явным позывом в позе и движении. Классической блядью, короче.

– Эскуратов, – представился бизнесмен.

Представились Вальд с Филиппом.

– Очень приятно…

– А это Анжелика, – сообщил Эскуратов. – Она украсит нашу компанию предпринимателей, чтобы было повеселей. Все же суббота, а?

– Мы рады вам, Анжелика, – проникновенно сказал Филипп. – Прошу вас, присаживайтесь.

Анжелика улыбнулась в своем стиле. Четверо сели.

– Мы ждем еще кого-то? – осведомился Филипп.

– О да, – с удовольствием сказал Эскуратов, и Филипп понял, что предварительная договоренность подтверждена. – Особенно ждет Анжелика… правда, милочка?

Анжелика посмотрела на Эскуратова и бесстыдно усмехнулась.

Демонстрирует мускулатуру, подумал Филипп. Девочка для того, которого ждут. Гонорар за визит? Заложница?

У него ухудшилось настроение.

– Давайте пока закажем что-нибудь легонькое, – предложил Вальд. – Борис Эдуардович, может быть, покомандуете? Мы здесь редкие гости…

– Да и мы не так чтобы завсегдатаи…

Тем не менее подозвал официанта; не дожидаясь меню, заказал напитки, аперитивы.

За соседний стол шумно опустились двое русских бизнесменов, выложили на скатерть джентльменский набор – сигареты, зажигалки, электронную записную книжку, трубку сотового телефона, авторучку, журнал.

– Знаете, – сказал Филипп и нежно улыбнулся, – у нас в «ВИП-Системах» люди простые и работящие. Я слышал, что по-хорошему всякие деловые разговоры откладывают на кофе. Мы – как? Лично у меня, сколько этих деловых обедов не было, никогда не получалось дождаться кофе за разговорами о еде и о прочем.

– А знаете почему? – спросил Эскуратов.

– Конечно, – сказал Филипп, не дожидаясь, пока тот объяснит. – Просто скучно есть вкусные вещи и при этом не поговорить о делах. Удовольствие неполное. Вы же трудоголик, вы меня понимаете.

– Да, это так, – подтвердил Эскуратов, – я вас понимаю, но причина на самом деле другая.

– ?

– Правило, что вы упомянули, придумали старики. Для них вкусные вещи – жизненная ценность сама по себе. Сложно им за едой думать еще о чем-то.

Филипп ощутил нечто вроде симпатии к Эскуратову.

– А давайте спросим у Анжелики, – предложил он. – Анжелика, вам же частенько приходится бывать на так называемых деловых обедах? Я угадал?

Анжелика опять так же усмехнулась.

– Случается…

Голос у нее оказался низкий, но какой-то менее порочный, чем ожидалось. Не в полном соответствии с внешностью.

– Ну и как обычно бывает? Говорят мужчины о своих делах за едой или дожидаются кофе?

Движение мысли отразилось на лице Анжелики.

– Смотря о каких делах…

– О тех, ради которых устроен деловой обед. Если нет дел – значит, обед не деловой, верно?

– Это да, – согласилась Анжелика.

– Ну так как же? Ждут кофе со своими делами – или нет?

Анжелика задумалась. Трое мужчин с некоторым напряжением ожидали ее ответа, как вердикта о процедуре встречи.

– Если хотят поговорить, говорят за едой.

– Отличный ответ, – похвалил Эскуратов, и в это время подошел официант.

Чтение, обсуждение, советы… Честно говоря, Филипп был не прочь просто пожрать, как бывало в молодые годы. Утром, после… после чего? – секса? свидания? как это назвать? – в общем, после того, что у них было с Девой, стоило ему прийти в себя – потому что это самое, с Девой, не давало ему прийти в себя, пока она была в спальне – он тут же вспомнил про Эстебановы бумажки и схватился за телефон. На другом конце был довольно-таки злющий Вальд, уже получивший бумажки и деликатно воздерживающийся звонить Филиппу домой в субботнее утро, а в результате долго ожидающий звонка. Выдержав эмоции Вальда в течение одной сигареты, Филипп скоренько оделся и скатился по лестнице в тот самый миг, когда в дверь позвонил водитель Миша. В результате сегодня утром Филипп позавтракать не успел.

А на работе тоже было голодно, так как в субботу столовая не работала – заколдованная проблема; в фирме положительно не было человека, способного ее разрешить. Впрочем, до двух часов голод не ощущался, так как внимание было поглощено анализом бумажек, толково в целом подобранных – к двум часам, когда уже был смысл потерпеть до «Славянской», они представляли себе технический подход, да в общем-то и ценовые запросы своих конкурентов. Неясным оставалось, кто все-таки эти конкуренты – предложенные ими решения были самыми что ни на есть банальными – но тем более выходило, что у «ВИП-Систем» сильная позиция и большой резерв для маневра, так что основная мыслительная нагрузка делового обеда выпадала на долю Эскуратова.

– А вот и наш друг, – сказал Эскуратов посреди холодного.

Подошли двое, один из которых сделал другому жест и остался, а другой повернулся и пошел обратно к выходу. Оставшийся был в кожаной куртке. У него была толстая шея и короткая стрижка. У него были маленькие, глубоко запавшие глазки и злое, волевое лицо. Филипп содрогнулся – тебыли такие же.

Эскуратов стал приподниматься. Человек в кожаной куртке опустил ладонь на его плечо, разрешая сидеть. Он тоже сел – рядышком с Эскуратовым, окинул быстрым взглядом стол, потом сидящих за ним; ненадолго задержал взгляд на Анжелике.

– Ну? – спросил он тусклым голосом, глядя в пространство, безо всяких знакомств и вступлений. – Чего надо?

– Может быть, закусим? – засуетился Эскуратов, впрочем, умело сохраняя видимость радушия и как бы этикета. – Как у нас со временем? Здесь хорошо…

Филипп заметил, что он балансирует между «ты» и «вы».

Кожаный покосился на стол, на Анжелику и, соображая, поковырял пальцем в ухе.

– Нет. Некогда. Говори суть.

Эскуратов колебался. Что-то было не так или не совсем так, как было задумано.

– Э-э, – выдавил он наконец, – Ильич мне сказал, что вы с ним уже как бы обсудили… то есть, что он довел…

– Ну, был разговор. Назначили же стрелку.

– Значит… э-э…

– Он сам в этом не рубит. Сказал, ты объяснишь.

Эскуратов озадаченно смолк. Выручил официант, шустро подскочивший к кожаному.

– Чего желаем-с?

– Исчезни, – буркнул кожаный.

Официант повиновался.

– Ну?

– Вот ребята, – решился наконец Эскуратов и кивнул в сторону Вальда с Филиппом. – Могут сделать нам хорошую систему связи. Корпоративная интеграция, то есть интеграция всего. Это профессионалы.

– Ну.

– Мы уже пытались заказать такое другим. Они подготовили проект. Он нас не устроил.

– Ну.

– Но те пришли не с улицы. Ильич должен был сказать, от кого…

Кожаный довольно хрюкнул.

– Это-то он сказал. А я ему сказал, что проблем не будет.

–

У нас, – подчеркнул Эскуратов и внезапно, каким-то неуловимым способом, сделался жестким. Может, пожестче кожаного. – А нам надо, чтобы у нихпроблем не было тоже.

Кожаный с некоторым удивлением покосился на Эскуратова. Потом прищурился, достал сигарету и закурил.

– А вы под кем, ребятки? – ласково спросил он у Филиппа со Вальдом.

Филипп задумался над ответом. Последний раз такой вопрос был задан ему много лет назад, и неправильный ответ на него имел для Филиппа весьма значительные и неблагоприятные последствия.

– Мы ни под кем, – сказал Вальд.

– Так не бывает.

Вальд пожал плечами.

– Значит, бывает…

– Э, погодите, мужики, – вмешался Эскуратов, – вы что-то не о том начали… – Он опять стал как бы суетливым, но Филипп уже видел, что это просто роль, маска. – Нам нужно, – он еще раз подчеркнул «нам», – чтобы у них, – подчеркнул «у них», – не было с нами проблем. Их проблемы с другими – это не наше дело.

Кожаный задумался.

Двое русских бизнесменов, собрав многочисленные принадлежности, поднялись из-за соседнего стола и неторопливо направились в сторону выхода, проходя прямо за спинами кожаного и Эскуратова. Один из них, молодой и симпатичный, неожиданно задержался, остановил взгляд на Анжелике и, глядя прямо ей в глаза, откровенно улыбнулся и кончиком языка облизал губы. Кожаный медленно поднял голову и без выражения посмотрел на молодого человека, и Филипп заметил, как в тот же момент старший из проходивших слегка задел кожаного – чем именно, трудно было рассмотреть; может быть, рукавом, а может, дипломатом. Молодой человек медленно поднял руку и коснулся губ двумя пальцами, как бы посылая воздушный поцелуй Анжелике. Блеснуло обручальное кольцо. Взгляд кожаного стал тяжелым и серьезным. Анжелика едва заметно улыбнулась и отвела глаза. Молодой человек слегка поклонился и заспешил за своим старшим товарищем.

Кожаный сглотнул и опустил голову. Его глаза внезапно выкатились и остекленели, взгляд потерял всякий смысл; он страшно побледнел и замер – так замирает пронзенный шпагой, упавший на колени бык, прежде чем опрокинуться на песок жалкой, безжизненной тушей.

«Сейчас он умрет, – с ужасом подумал Филипп. – Его задели; я не видел, я ничего не видел». Кожаный вздрогнул и уронил сигарету; крупные капли пота покрыли его лоб, лицо исказилось страданием. Он захрипел и схватился рукой за горло.

Официант подскочил, подобрал сигарету, склонился над кожаным в выжидательной позе. Коллеги его притихли, замедлились, зорко следили издалека, стараясь не пропустить момент, когда нужно вмешаться. Анжелика продолжала смотреть вбок, происходящее ее не касалось. Эскуратов, в тревоге, растеряв показное спокойствие, подносил к губам кожаного стакан воды, пытался напоить. Кожаный вяло отстранился от стакана, с трудом проник рукой к себе под куртку, шарил там, покачиваясь, наконец что-то достал, развернул, трясущейся рукой запихнул себе в рот и тогда уже схватил стакан, выпил жадно, буквально влил в себя его одним приемом.

Кажется, обошлось. Кожаный дышал тяжело, был по-прежнему бледен, но глазки его снова спрятались вглубь, а взгляд стал осмысленным. Анжелика посмотрела на него и ободряюще улыбнулась. Официант исчез. На периферии зала опять возникло движение.

– Бывает, – сочувственно сказал Эскуратов.

Кожаный покосился на него с плохо скрываемой злобой. Однако Эскуратов уже полностью овладел собой. Он будто и не заметил злобного взгляда; смотрел на кожаного заботливо, улыбался ободряюще, почти как Анжелика.

Молчание сделалось невыносимым.

– Ладно, – буркнул кожаный. – Выкрутил.

– Мы договорились? – спросил Эскуратов.

– Да.

– Отлично. Очень рад… Может, хотя бы сейчас закусим? По чуть-чуть, может быть?

– Сказал же, некогда, – тоскливо отмахнулся кожаный, вытер лоб салфеткой и с усилием встал.

Обошел круглый стол и наклонился, прижал скатерть лапищами, разместил рядышком с головами Вальда и Филиппа свою стриженую голову, все еще бледную, похожую на череп, просверлил глазками их обоих одновременно – сделал все так, что у Филиппа поджилки затряслись.

– А вы, умники, смотрите: если что-нибудь к ним подцепите… не рядом с ними – это ваше дело – а к ним, вы поняли? К ихнему узлу… или хотя бы к той кишке, за которую они заплатят…

Филипп и Вальд тревожно переглянулись.

– Например?.. – нервно осведомился Филипп.

Кожаный улыбнулся улыбкой черепа.

– Ну, там… банкоматик с первого этажа… интернатишко для населения… понятно, да? – Улыбка его пропала. – Чего молчите? Вы поняли?

– Как же не понять, – негромко сказал Вальд, довольно-таки хладнокровно глядя в пространство. – Захочется им, чтоб подцепили – наверное, нас известят?

Он перевел взгляд на Эскуратова.

Тот дружелюбно фыркнул, красиво руками развел – да что вы, ребята, говорил жест, разве здесь могут быть проблемы…

– О’кей, – ухмыльнулся кожаный, – живите…

Он выпрямился.

Анжелика встала и томно произнесла:

– До свидания, мальчики…

Как в кино, встали все остальные. Двое пошли к выходу – кожаный и Анжелика за ним.

– Уф! – облегченно сказал Эскуратов.

Трое посмотрели друг на друга и рассмеялись – нервно, негромко, так, что уходящие уже не могли их услышать. Сладким, заслуженным призом были десять секунд этого общего смеха, когда они – предприниматели – ощущали себя единым целым против враждебной им стихии насилия, страха и хаоса.

– Вот и ладно, – сказал Эскуратов, отсмеявшись и тоже вытерев лоб, вспотевший от всего происшедшего. – Это надо отметить… По чуть-чуть, а? Официант! За начало переговоров.

– Переговоров по существу, – не удержался Вальд.

– О, да. Не дожидаясь никакого кофе.

* * *

Выбросив из головы нелепый, ярмарочный воздушный шар, отогнав его от себя, как назойливую муху, Филипп опять потащил своих дам в переплетение узких переулочков. Они походили туда-сюда и остановились перед маленькой церковью, какой-то уже по счету.

– Смотри, – сказала Зайка, – Санто-Томе.

– «Похороны графа Оргаса», – отозвался он.

– Зайдем?

– Конечно.

Вход в церковь стоил по триста песет с каждого – вообще-то дороговато за одну-единственную картину… но зато за какую!.. Здесь, в отличие от остального Толедо, было много людей; они толпились рядами, ожидая своей очереди приблизиться; и, хотя время стояния перед шедевром не было специально ограничено, простое приличие не позволяло слишком долго занимать там кусок довольно-таки неширокого пространства. А ему хотелось стоять еще и еще, чтобы в охотку рассмотреть эти загадочные, значительные узкие лица, и небесный сонм, и самого графа, ставшего поводом для столь большого собрания – все то, что он много раз видел в альбомах и что, конечно же, совсем по-другому виделось в подлиннике. «Вообще-то в Эль Греко не так уж и много испанского духа, – негромко сказал кто-то рядом по-русски. – Скажем так, не во всем. Грек есть грек… Но это– очень, очень испанское». Филипп опомнился; он понял слова, но смысл – вряд ли; он поискал глазами говорящего, но не нашел; зато увидел Зайку и Сашеньку, которые стояли позади людей и, заметив, что он наконец оглянулся, замахали руками, чтобы привлечь его внимание.