Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 77 страниц)

– Не трогай.

– Глупенький, – сказала она со всей возможной нежностью. – Ты же медик, должен понимать… Неужели ты думаешь, что есть хоть один мужик, с которым никогда такого не приключалось?

– Со мной – нет.

Она не знала, что сказать. Скажет: «Ничего страшного… все будет нормально» – он поймет это как обещание пытаться снова… в другой раз… и снова будет конфуз… в конце концов, они поругаются, и Отец останется здесь, и ей все придется начинать заново, и вдобавок будет человек, знающий ее план. Скажет: «Давай по-другому попробуем», как в одном из ее просчитанных вариантов – а он не захочет, змея-то нет… и опять все та же напряженность… неопределенность… Нужно не говорить, догадалась она. Сейчас он растерян; нужно взять инициативу в свои руки… приручить его… вызвать змея… как это легко и знакомо!

Она снова потянулась к Царю.

– Сказал, не трогай, – буркнул он угрожающе.

– Но я хочу…

Слов не было. Слова означали проигрыш. Этот смотрел на нее со страхом и отвращением, как на змею. Как же быть? Ведь она упускает время, инициативу.

Она решилась идти на прорыв.

– …пососать. Я минетчица. Потому и целка…

Он, казалось, только этого и ждал. Провалился ее прорыв – она лишь дала ему моральную опору. Знала же, что слова – проигрыш… Дура. Невыдержанная дура.

– Минетчица?.. – рявкнул он. – Сука! Чего сразу не сказала, твою мать?

– Постыдилась… да и ты условие поставил…

– Постыдилась! Сука!

Он вскочил на ноги, натянул штаны с кальсонами. Размахнулся и ударил ее по лицу. Она упала на кровать лицом вниз и почувствовала, как кровь вытекает из ее носа и как ткань наволочки втягивает ее своими мягкими волокнами… засасывает ее кровь… жадно сосет, сосет…

Этот бушевал.

– Дрянь… хуесоска… Ишь чего захотела… Чтоб я пососать тебе дал, захотела? А не подавилась бы?

Он схватил ее за волосы, поднял, посмотрел ей в глаза.

– В рот захотела? А может, откусить захотела?

Он опять врезал ей по лицу, и сразу еще раз, продолжая держать за волосы. Не нужно защищаться, мелькнуло в голове; теперь ясно, что он просто псих… все здесь становятся психами… лишь бы не повредил что-нибудь серьезное, глаз например… Скоро его истерика пройдет. Может быть, это еще можно поправить… Она заплакала – вполне искренне, просто потому, что было больно. И противно, и глупо, и обидно.

– Х– тебе, а не папаня, – буркнул он наконец и отпустил ее волосы.

Она продолжала плакать, натягивая на себя трусы, колготки, все остальное.

– Я твоему папане… – злобно продолжал он, думая, по всему, как бы отомстить ей побольнее, – я ему укольчиков-то наставлю… Соска херова… Я такое сделаю твоему папане, что ему жить не захочется…

Она вскочила с кровати и вцепилась ему в горло.

– Ты… ублюдок… только посмей…

Он не ожидал этого. Он просто испугался, побледнел, ослабел от страха, даже не пытаясь оторвать ее руки от своего горла, просто глядя бессмысленными округлившимися глазами на ее избитое, искаженное яростью лицо.

Она отпустила его.

– Слушай, ты, – сказала она мрачно. – Внимательно слушай, подонок. Я готова забыть, что здесь произошло. Но меня сегодня освидетельствуют, ты понял? И если ты… моему Отцу… хоть что-то… хоть вот на столечко…

Он молчал.

– Под статью пойдешь мигом. Гарантирую.

Он молчал. Даже о расписке не вспомнил.

Вся злоба на подзаборных насильников, на мудаков-односельчан, на Семенова и его подручных, на прокуратуру, на персонал сумасшедшего дома – вся эта злоба, оказывается, накопившаяся все-таки в ней вопреки Завету и дремавшая где-то в глубине души до поры – вырвалась наружу и обратилась на Этого, как будто он был единственным, кто мешал им с Отцом жить так, как они хотели. Между тем он был всего лишь туповатый медбрат, не имеющий в жизни ничего, кроме единственной сладкой игрушки; столкнувшись – да еще впервые – с угрозой потерять это единственное, он и должен был бушевать, как животное или ребенок. Она уже поняла это – разумом, но не душой, против ее воли продолжающей исторгать эту страшную злобу. Он мог бить ее, но не должен был даже заикаться про Отца! И она добавила – презрительно, с гнусной ухмылкой:

– И все бабы узнают, что ты за мужик.

Она накинула шубку, взяла в руки оставшееся, отперла дверь и хлопнула ею. Это было неправильно, это был риск, ее не должны были видеть в коридорах больницы с кровоподтеками на лице… следовало хотя бы умыться – но она не хотела делать это в палате, с Этим за спиной. Он мог снова взбеситься, трахнуть чем-нибудь сзади по голове; но самое плохое – она опять показала бы ему свою слабость, а этого уже было нельзя. Теперь он должен был бояться ее, как огня. И будет бояться. И не пикнет.

* * *

Весь народ отмечал начало славного праздника – два выходных и понедельник впридачу! – а она шла по городу куда глаза глядят, безучастная к жизни, расхристанная, со свежими синяками; прохожие, поглядев на нее, покачивали головой и улыбались беззлобно, а милиция не интересовалась ею, должно быть, лишь потому, что в ближайшие пару деньков ожидалось превеликое множество таких же, как и она, только еще страшнее.

Она добрела до общаги, поднялась на этаж, провожаемая по пути все такими же ироническими взглядами, бухнулась в чем была на свою кровать и притихла. Хорошо, что нет ни Вали, ни Гали; некому приставать с расспросами и дурацким сочувствием. Плохо, что сорвалось. Ну, не сорвалось… но теперь готовить нового исполнителя… да и за Этим следить… ждать очередного удобного случая… славного праздника Первомая… Откуда же настолько уж поганое настроение? Неужели из-за синяков на лице? Или оттого, что опять не вышло – и значит, она не хозяйка себе?

Ах, вот оно что. Поняла. В хороший день понедельник они с Отцом не сядут на поезд. Понедельник будет не такой уж хороший день. Они с Отцом еще долго не сядут на поезд, вот почему ей было так плохо. Да. Еще два месяца. Впрочем, неполных. Сколько дней? В апреле тридцать, да еще в марте… двадцать четыре? Двадцать четыре; сегодня уже не считается. Пятьдесят четыре дня. Восемь недель без одного посещения.

Что ж, вяло подумала она, нужно что-нибудь делать… Выпить, наверно, раз такие дела, отметить праздничек. Для начала, придумать про синяки. Да чего там придумывать – пьянь налетела, пожелала, не получила, и вот результат. И поганое настроение, конечно, только от этого – испортили ведь праздник, козлы.

Спускались сумерки. Она поднялась, села поближе к столу, включила настольную лампу и достала из ящика зеркало. Фу. Плохой вид; и вряд ли пройдет до вторника. Педагоги училищные, конечно, не поверят про пьянь… Придется пару дней пропустить. Не беда. Теперь у нее куча времени.

В дверь постучали, и она погасила лампу. Ну вот. Кто-то с кем-то поделился свеженькой новостью, и сейчас начнется: «Галчонок здесь? Ой, Мариша, что это с тобой? Какой ужас! Что случилось? Расскажи!» Уж конечно, как это так – они видели, а мы нет. Всем надо видеть. Сучки любопытные… Может, запереться?

Дверь открылась, не дожидаясь отлупа или приглашения. Никто ничего не сказал. Она глянула – через плечо, вполоборота. То, что она видела в зеркале, ей не понравилось, но то, что она увидела в проеме двери, ей понравилось еще меньше.

Там стоял Этот, медбрат, и обычно шкодливая его рожа на сей раз имела выражение неопределенное, а потому еще более неприятное и почти что пугающее. Откуда Этот знает про общагу, мелькнуло молнией в голове. Провал! Он знает про общагу… значит, и про училище… может, и не он один… кто еще? Значит, поняли, что мне есть что скрывать? Он пришел меня шантажировать, да?

Ха. Да это же ясно, зачем он пришел. Теперь только бы выяснить, откуда ему известно…

– Можно зайти? – спросил Этот.

– Заходи, – равнодушно обронила она. – Только дверь не запирай, пожалуйста.

Он зашел, аккуратненько закрыл дверь, снял шапку, помялся на месте.

– Ждешь, чтоб пригласили присесть? – осведомилась она. – Не дождешься. За распиской пришел?

– Э… – выдавил он и почесал за ухом. – Да я про нее и забыл, про расписку.

– Тогда зачем?

Он засмущался, и тут она догадалась. Поняла, откуда он знает про общагу и зачем он пришел. Ну конечно же. Это почему-то рассмешило ее – так, что она даже не смогла удержаться, чтоб не хихикнуть.

– Шел, значит, следом за мной.

– Ну.

– Хотел удержать от освидетельствования… Как видишь, еще не ходила. Доволен?

– Я не затем шел, – тихо сказал он.

– Детектив тоже мне, – хмыкнула она. – А зачем же еще? Передумал, что ли? Согласен, может, как предлагала?

Взгляд Этого пропутешествовал по комнате.

– Так значит, – с недоумением спросил он, – ты здесь живешь? Не в деревне?

Она вздохнула.

– Какая тебе разница… Прописку показать?

– А на вахте сказали, ты здесь живешь.

– Слушай, – она посмотрела на него с ненавистью, – чего тебе надо? Чего ты приперся? На свое творчество посмотреть? На, – повернулась она к нему полностью, – любуйся… Праздник мне испортил, козел.

– Я мириться пришел. Просить прощения.

Немая сцена.

– Ну так что? Пустишь? Или пойдем куда…

Она и хотела бы поверить – ведь это значило, что план еще можно спасти! – но не могла, не должна была. Если он шел за ней и она ничего не заметила, не подумала даже – очко в его пользу, невзирая на ее состояние и на все остальное. А если хотя бы одно очко в его пользу, значит, не такой уж он полный осел. А если не осел, значит, может и еще что-нибудь отмочить, пользуясь ее временной нетрудоспособностью.

– Не знаю.

– Можно с тобой поговорить?

– Говори.

– Ну чего ты так… Я правда переживаю. Честно. Шел за тобой и всю дорогу переживал. Все хотел догнать, да все духу не хватало. Я, это… не в себе был, пойми. Объясниться хочу. Полностью.

– Не верю я тебе.

– Зря. Ну – хочешь, на колени встану?

А если правда, подумала она. А вдруг. Как бы убедиться… Видно, придется рискнуть. Ну, что он отмочит, что? Худо то, что он теперь знает не только про план, но и про общагу тоже. Если он действительно хочет помириться, это одно… а если единственная его цель – избежать освидетельствования… да, тогда плохо мое дело.

Ладно. Взяла себя в руки, быстро.

– Хочу, – с вызовом сказала она.

Он бухнулся на колени.

– Простишь?

– А зачем тебе это?

– Не знаю. Честно. Просто хреново мне, и все.

Сегодня избежит освидетельствования, а завтра меня возненавидит. Но ведь пока у меня синяки… а они пройдут даже и не завтра…

– О’кей. Считай, простила.

Он не вставал с колен.

– Ну, что тебе еще надо? – спросила она. – Хотел прощения? Получил. Теперь можешь идти, отмечать веселый праздник с коллегами.

Он опустил голову.

– У самого-то небось рожа в порядке, – добавила она, не удержавшись.

– Ты не простила меня, – убито сказал он.

– Слушай, – скривилась она, – кончай этот цирк.

Он подполз к ней на коленях, как богомолец из Фатимы, и жалостно, снизу вверх, заглянул ей в глаза.

– Поговори со мной.

– Ну хорошо, хорошо… – смягчилась она; было похоже, что ему и впрямь не по себе, и если так, то это срочно нужно было использовать. – Встань… Сядь вон туда. Нет… иди-ка ты на лестничную клетку и жди. Мне нужно привести себя в порядок.

Он повеселел.

– Только не кури там, понял?

Он пошел. Она зажгла свет и полезла в шкаф за косметикой.

* * *

Они никуда не пошли: если уж Вали и Гали нет в субботние сумерки, значит, это надолго. Они сидели на соседних кроватях при уютном свете настольной лампы, отвернутой в сторону. За дверью таскали столы и стулья, смеялись и бегали. Этот говорил – потупясь, вздыхая, с трудом подбирая слова. Марина слушала его безыскусный рассказ, больше похожий на исповедь.

Первый рассказ медбрата

Я родился в маленьком уральском городе. Отец – летчик-испытатель… конечно, погиб… а мать штукатур, переезжала со стройки на стройку во многих разных городах; в одном из них я и родился. Мать пошла на работу, как только я дорос до яслей. Я всему научился в яслях. Ходить, разговаривать, драться, целовать девчонок. Сексуальная сфера у меня с детства была особенно возбудимая. Всех подряд хотел трахать, начиная с воспитательниц. А больше всего хотел трахнуть маму – а отца убить, чтоб не мешал.

Уже когда в училище проходили Фрейда, я узнал, что эти преступные детские мысли – естественное явление. Вообще-то я учился так себе, но Фрейд меня здорово заинтересовал. Мало его, конечно, давали… но мне еще повезло: раньше-то он вообще был запрещен, его и в программе не было. Правда, из того, что было, я половину не понял – язык у него какой-то дурной, фразы длиннющие! – но вот это, насчет матери и отца, это я понял очень даже прекрасно. В детстве бы мне Фрейда почитать, в ясельном возрасте… может, был бы сейчас совсем другим человеком… Но так как я не читал, то считал себя выродком, стыдился этих желаний и видел плохие сны. Так начала формироваться моя личность.

Нормальной квартиры у нас тогда не было. Все какие-то времянки, бараки… а мыться ходили в баню, и мама брала меня с собой. Считали маленьким. Представь: я один, как султан, со своей пиписькой, а вокруг голые бабы. Целая толпа голых баб. Сверкают от воды – молодые, старые, всякие, я на них во все глаза смотрел, сравнивал, запоминал. Знал, стервец, что скоро маленьким быть перестану, и кончится эта лафа.

И к детскому саду, Мариша, вырос из меня конкретный сексуальный маньяк. В натуре по Фрейду. Писька не стояла еще, а уже лазил к девочкам куда и чем только можно было. Да и они туда же… Любовь была у меня самая большая – Оля. Страшно сексуальная девка была, такая же, как и я. Спрячемся с ней куда-нибудь за шкафы и давай наслаждаться друг дружкой. Я ее ублажаю, она меня, и материмся при этом, как сапожники.

Знаешь, ведь я по натуре беззлобный. Если матерюсь, то лишь чтоб себя подзадорить. С детского сада с парнями не дерусь – боюсь получить по роже… Вот бабам – им от меня достается… по разным причинам… На тебя вот руку поднял – ну это, наверно, с испугу. Наверно, ты права, я где-то трус. Просто трус, короче.

Я еще никому всего этого не говорил, веришь? Даже себе самому не говорил… Не знаю, почему тебе стал. Как плотину какую-то прорвало – от потрясения, должно быть. Плохой сегодня для нас день оказался. Нужно как-то исправлять. Может, как-нибудь вместе…

На чем я остановился? Ну конечно: на Оле. Ты, говоришь, минетчица; вижу, думаешь, мне этого не понять. Типа, грубый я, неотесанный. Это да… но я не всегда был таким. Меня жизнь переломала… Вот Оле – вот ей я давал сосать, и сам ее тоже куннилингусом баловал. До сих пор запах помню. А раз она обсикалась на меня – сказала, не сдержалась от удовольствия, но я думаю, соврала. Думаю, специально обсикалась. Теперь уж мне этого не узнать… Я так и не понял, понравилось мне или нет. Фрейда не знал же тогда… Вот запах запомнил, это точно.

Мы, то есть мы с родителями, целых три года жили на одном месте, и в школу я вместе с Олей пошел – в один год, но в разные классы. Хотели в один, но не получилось. Очень мы оба мечтали, как будем за одной партой сидеть и во время урока лазить друг дружке в трусики… Но судьба сложилась иначе. Можно было, конечно, родителей попросить, чтоб в один класс… чтоб поговорили с администрацией… но мы оба побоялись, и я, и Оля.

И все равно мы дружили, встречались тайком у нее на квартире, после продленки, пока штрихов дома не было, в смысле родителей, и такое счастье продолжалось до весны. Весной мы опять переехали, и пришлось мне расстаться навсегда с девочкой Олей, моей большою любовью. Переживали мы оба ужасно, море слез пролили. При прощальном свидании у меня встал первый раз. Помню, сосет она мне и ревет… и сосет и ревет все сильней… и тут – как встанет! У нее аж слезы высохли, а у меня тоже. И начали мы его рассматривать и щупать.

«Вот ты и вырос, – сказала она. – Это от горя. От этого быстро взрослеют, я знаю».

«Только мужчины, – спросил я, – или женщины тоже?»

«Все – и мужчины и женщины».

«Значит, – говорю, – и ты должна повзрослеть».

«Наверно», – отвечает она мне, но неуверенно.

«Или ты не горюешь?»

«Если б не горевала, то не плакала бы».

«Значит, повзрослела. Давай посмотрим».

«А что должно быть?»

«Не знаю».

«Может, целка сломаться должна?»

«Нет. Целку ломают мужчины».

И тут она говорит: «Сломай мне целку».

Я испугался.

«Ты что, – говорю, – мы не женаты. Если узнают, нас посадят в тюрьму».

«Малолеток не сажают».

«Да? А вдруг будет ребенок?»

«Не будет, – говорит она, – ведь у меня еще не было месячных. А раз нет месячных, то не будет беременности; а раз нет беременности, то нет и ребенка».

«А вот и не так, – говорю я, – вовсе наоборот: если нет месячных, тогда и получается беременность. А потом и ребенок».

«Глупости какие».

«Совсем не глупости. Я точно знаю».

«Откуда же тебе знать? – хихикнула она. – Разве у тебя были месячные?»

Мы посмеялись ее шутке.

Вообще-то я знал об этом из разговора мамы с ее подругой – подслушал попросту разговор – но после Олиных слов засомневался. В самом деле, подумал, ведь у совсем маленьких девочек, ясельных например, месячных тоже нет! Но что-то ни одна из них никогда не беременела. Насколько я знал.

«Ну так что, – спросила Оля, – ты меня трахнешь?»

«Да».

«Давай».

И вот она ложится передо мной, расставляет ноги, накладывает пальцы на свои срамные губы и растягивает их в стороны. Я ложусь сверху, нащупываю своим членом ее самое глубокое место и давлю туда все сильней и сильней. И чувствую, мне становится больно.

«Не так, – говорит она, – наверно, никто тебе не объяснял, как это делается. Нужно туда-сюда, туда-сюда. А я буду тебе подмахивать».

Тут у меня возникает подозрение.

«А ты, – говорю, – с кем-то уже трахалась, что ли?»

Смотрю, она краснеет.

«Нет. Мне просто рассказывали. Девчонки».

«Врешь».

«Не вру».

«А чего тогда покраснела?»

«А ничего. Будешь трахаться, или поссоримся?»

Я растерялся – лежу на ней и молчу, не знаю, как быть. Если она меня предала, значит, нельзя мне ее трахать. А если нет?

«Дурак, – говорит она. – Если бы я уже трахалась, у меня бы целки не было».

За дурака я, конечно, должен бы ей по шее, но я понимаю, что она права – я сто раз видел ее целку, пальцами щупал и так далее. Что же она покраснела, думаю я. Но делать нечего – опять вставляю в нее свой член и начинаю делать туда-сюда, как она сказала.

«Кайф», – говорит она.

Я тогда был слишком молод, чтоб кончить, но мне тоже было хорошо. Потом мы оба устали и остановились.

«Теперь я твоя любовница», – говорит она.

«Но я еще не сломал».

«Все равно. Ах, если бы ты не уезжал…»

«Да, – говорю, – тогда бы сломал когда-нибудь».

«Быстро бы сломал. Ты хорошо трахаешься».

Тут я снова начинаю ее подозревать – если она никогда не трахалась, то откуда ей знать, что хорошо и что плохо? Но она опять как заревет, и я, глядя на нее, тоже. Сидим и ревем, слезинки друг с дружки стираем. Долго так сидели, пока не пришли ее родители. Ну, мы уже, конечно, к этому времени оделись.

Ее мама меня потрепала по голове.

«Здравствуй, Вася, – говорит, – я слышала, ты уезжаешь?»

«Ну».

«Жаль, – говорит. – Уж такой хороший женишок».

Уж не женишок, хотел я ей сказать, а потом вспомнил, что целку-то не сломал, и осекся. Да и вообще, мама есть мама. Хотя у нее сиськи были, скажу я тебе… У Оли-то, ясно, никаких еще сисек не было.

«Я, – говорю, – буду письма писать».

«Пиши, – говорит мне ее мама, – письма дело хорошее». – И вздохнула, грустно так, будто вспомнила из своей жизни что-то похожее – я даже чуть опять не заревел.

«Все, – говорю, – пошел. Прощай, подруга».

«Мамочка, – спрашивает тут Оля этаким невинным голоском, – можно мне Васю поцеловать на прощанье?»

«А ты его любишь?» – спрашивает ее мама. В другое бы время я подумал – провокаторша, а так это был серьезный какой-то разговор. И веришь, Оля моя нисколечко даже не задумалась, не застеснялась.

«Конечно, люблю», – говорит, и опять слезки на глазах появляются.

«Ну, тогда поцелуй».

Оля меня – чмок в щечку! Я рожу скривил и говорю:

«Разве так целуются на прощанье?»

«А как?»

«Надо в губы».

Она опять покраснела и на маму косится.

«Что ж, – говорит мама, хорошая женщина. – Вася прав; на прощанье целуются в губы».

«Тогда, – говорит Оля, – ты, мама, отвернись».

Мама отвернулась, и мы с Олей поцеловались. Быстро, конечно, но крепко, взасос, как положено.

И расстались. Разошлись, как в море корабли.

Вот так, Мариша, состоялась моя первая и последняя в жизни любовь. Потому что потом все было хуже. Ни одна из тех, что я встречал в других городах, Оле и в подметки не годилась. Ну, конечно, еще какое-то время – письма… но что письма! Я как начну письмо, так сразу вспомню об ее писечке… пишу какую-то х–ню про учебу, и слезы капают на листок…

* * *

При своих последних словах Этот заплакал, и Марина испытала к нему что-то похожее на сочувствие.

– Эй, – сказала она, – перестань. Бывает и хуже.

Он поднял на нее тоскливый, измученный взгляд.

– Я знаю, что я плохой… но это же не просто так… Плохие тоже люди… и не с кем поделиться… душу раскрыть… а так иногда хочется…

– Я понимаю тебя, – сказала она.

– Понимаешь – что? Как плохо, когда некому душу раскрыть, или…

– Полностью понимаю.

Его взгляд наполнился благодарностью.

– Я так и знал… сразу подумал, что ты поймешь…

Она усмехнулась.

– Сейчас врешь.

– Да… вру… Ну, не сразу… постепенно…

Марина встала, заперла дверь, подсела к Этому и расстегнула его штаны. Он вздрогнул и обмер. Она проникла сквозь его одежды, нащупала Царя и слегка сжала Его в своей ладони. Царь был забитый, жалкий, испуганный.

Он нерешительно коснулся ее запястья. Пополз пальцами вверх, к локтю. Потянулся к ней обеими руками.

– Этого не надо, – строго сказала она.

Он отдернул свою руку и кивнул, как маленький мальчик, в то время как ее рука оставалась где была.

– Продолжай.

– Что продолжать?

– Продолжай рассказывать.

– Я… так не могу…

– Можешь.

– Да… могу…

– Запомни, – внушительно сказала она, – с тобой ничего не произошло сегодня. Ничего страшного, ничего особенного. Просто ты узнал кое-что новенькое. Чего раньше не знал. Твой… – она запнулась, – твой пенис в полном порядке. Вот смотри…

Она вызвала змея – запросто, шутя, как сотни раз с Отцом и с Корнеем.

– Да. – Этот задышал тяжело.

– А теперь…

Она прогнала змея прочь.

– Ты не минетчица. – Он посмотрел на нее со смесью восхищения и страха. – С ума сойти… Как это у тебя получается?

– Читай Фрейда, дружок.

– У него ничего такого…

– Ну, я пошутила. Будешь рассказывать?

– Как скажешь.

– Скажу: да.

– Тогда слушай.

Второй рассказ медбрата

В общем, расстался я с девочкой Олей, любовью своей, и настала черная полоса моей жизни. Сны и так-то были те еще, а когда поллюции начались… просто Боже упаси… Возникла ненависть к людям, а к бабам в особенности. Всю школу проонанировал, до последнего года… слушал рассказы других, а потом шел домой, да побыстрее, чтобы не растерять фантазий – и на диван… Потом выйду на улицу, иду и смотрю на женщин, презрительно так, и воображаю, какая п–да у какой.

Таким-то образом, классе в седьмом, лишился невинности. Одна как-то раз этот мой взгляд выловила и угадала. Ей, видно, уж слишком было невтерпеж, она прекрасно видела, что я просто озабоченный подросток, ни больше ни меньше, и ни денег у меня, ни сексуального опыта. Богодулка какая-то. Еще не до конца спившаяся, но почти. «Тебя как зовут, парень?» – спрашивает. Я говорю: «Вася». – «Пошли, – говорит, – Вася, выпьем». Ну, и пошли.

Я помню тот акт. У меня от него осталось двойное чувство. С одной стороны, она была противная, грязная ужасно, воняла вся, и это как бы обламывало. С другой стороны, она была настоящая, не то что мои фантазии на диване, и это возбуждало ужасно. Так я и ушел от нее, непонятно – довольный, нет… Больше не виделись.

После того стал я циником, поручиком Ржевским. Всех школьных давалок вычислил, по углам перещупал, трахнул по разу всех, кто дал, а остальных довообразил по чужим туалетным рассказам… Постепенно то ли кончились бабы, то ли тоже рассказали друг дружке про меня – в общем, давать перестали, даже те, к кому я по второму разу подкатывался. Видно, чуяли, что мне лишь бы только всунуть и высунуть. Нежностей, наверно, каких-то хотели… Только с Олей с одной у меня и была гармония в нежностях, а каких от меня нежностей ждали те старшеклассные, этого я не знал, да и знать не хотел. Ну, и прочих достоинств у меня не было – рожей вышел как-то не очень чтобы… спортом не занимался, на гитаре играть не умел…

Однако, к писькам тянуло все больше и больше. Трагедия моя, Мариша, в том, что я бабский ваш орган страшно люблю. Жить без него не могу! Как я это окончательно понял, так сразу мне и стало ясно, кем быть. Тем более, что время шло и уже пора мне было определяться.

Задумал я стать гинекологом. Чтоб опять – как в бане. Я один, со своей пиписькой, а вокруг куча голых баб… да даже не баб, а одних вульв, то есть как раз того, чего я люблю больше всего на свете.

В мединститут конкурс сама знаешь какой. Преимущество – фельдшерам и прочим со средним специальным. Мне до отличника далеко… значит, в училище. Да и хорошо, думаю; раньше начнется практика клиническая, то есть те же вульвы… если, конечно, повезет.

Правда, первые пару лет везло не слишком. Ну, училищных марух перетрахал, какие дали… А в клинике – нет, не везло. В морге вот дежурил… даже работал недолго, денежки зарабатывал… Кстати, трупы, скажу я тебе, тоже попадаются всякие. Смотрю иногда на юный труп и думаю – где ты, девочка Оля? Да… Но некрофилом не стал. А вот алкоголиком… Ну, алкоголиком как таковым не стал, но пить начал конкретно. Да иначе там и нельзя. Знаешь, почему в моргах пьют? Думаешь, может, от холода? Нет. Оттого, что противно? Тоже нет. Да очень просто: потому что несут и плачут, несут и плачут. А если без конца несут и плачут, хочешь не хочешь, а запьешь.

Короче, стал я перед уроками по чуть-чуть, и сразу легче стало учиться. В смысле психологии, а не успеваемости. Я ведь шел-то в училище с мечтой о вульве, а вместо этого… да ты сама знаешь – кровища, гнойники… Сколько раз блевал прямо на лабораторный образец. А стал выпивать – сразу полегчало. Хоть тебе фасциальный разрез, хоть каловые массы – других мутит, а мне хоть бы что.

Но успеваемость упала. Вначале времени стало нехватать… потом пару раз допустил лишнее в смысле количества… Вызвали меня и предупредили. Сказали – будешь так продолжать, хрен тебе, а не вульвы. Я – человек покладистый… в тот же день в морге только меня и видели.

А денежки-то привык получать. Тут – новая халтура: спасать пострадавших от триппера. Приятель-практик сгорел, проглядел какую-то флору… у мужа закапало, он жене п–дюлей, она на анализ… раскололась, короче, навела – со злобы или как… в общем, ребра парню переломали и пригрозили, что если еще его там увидят… Ну, а клиентура-то мучается, названивает. Вот он мне ее и отдал. За ящик андроповки, в рассрочку. Вместе с кабинетиком подпольным на лодочной станции, да еще с надежной старушкой-лаборантом впридачу.

Это уже к вульвам поближе. С мужиков деньги беру… ну, когда и выпивкой… а бабам – если за них мужик не платит, конечно – на выбор: или деньги давай, или вульву, по мере введения в строй. Постепенно разборчивым стал: одна вульва, к примеру, внешне красивая, внутри удобная и пахнет хорошо, а другая, по мне, так бы лучше и оставалась самое большее приютом для мандавошек. Как-то пришла одна… стеснительная такая… выделения, говорит… ромашкой пробовала, не помогает… спасите… Что ж, говорю, посмотрим, снимай трусы. Она – а нельзя ли, мол, мне самой как-нибудь пальчиком на стекляшку? Да ты что, говорю, родная, это тебе не анализ мочи… нужно ткани смотреть… и вообще… Делать нечего, снимает она свои кружевные трусики – и вижу я, что передо мной не просто вульва-красавица, а такая вульва, что и слов-то нет описать. Всем вульвам вульва… мечта поэта, одним словом. «Да, – шепчу, – да… Вот это номер». Даже и забыл, зачем она трусы-то сняла, стою себе и смотрю, как громом пораженный. Тут она забеспокоилась. «Что-то серьезное?» – спрашивает. «Серьезнее некуда, – говорю. – Начало большого процесса». Она – в слезы. Я – ее утешать… не ссы, говорю, раньше времени… дай специалисту подумать… может, еще поезд не ушел… Стал я по ней всяко лазить, по моей лапочке… она уж как мышка лежит, тихо-тихо… хлюпает только носом, думает, небось, не повеситься ли… а может, какого-нибудь фраера проклинает… точно, смотрю, есть какая-то ерунда.

Тогда я руки вымыл и говорю: «Ваше счастье, уважаемая больная, что вы обратились за квалифицированной помощью вовремя. Еще б пару недель вам так походить – никакой бы профессор Фрейд здесь уже не помог, точно вам говорю, только бы и осталось что резекция шейки матки, а это сами понимаете». Она от ужаса даже всхлипывать перестала. «Так что, – лепечет еле слышно, – вы спасете меня, или как?»

Тут стук в дверь. «Одевайтесь, – говорю, – я должен подумать». А сам смотрю в окошко – рядом с дверью окошечко занавешенное – кого еще черт принес. Глядь, вроде цветы. Такое тоже иногда бывало, на клиентских радостях, бабских конечно. Вот кстати, думаю. Сделал я этой цыпочке знак – спрячься, мол, за ширму – и дверь открыл. Заходит недавняя пациентка, официанточка – простой случай – и говорит: «Здравствуй, Васек, милый ты мой избавитель, хоть за меня тебе и заплачено – и очень даже недурно – но то расчеты мужские, а от меня тебе свое отдельное женское спасибо». Поцеловала меня взасос, вручила цветы, а потом говорит: «Хочешь больше – заезжай за мной на работу. В любой вечер, только позвони перед тем, а то я день через день, да иногда бываю и обещана. Заезжай – не пожалеешь!» И пошла себе.

Ну, как я к той съездил, это неинтересно… влагалище все раздолбанное, сопливое чересчур… вдобавок, спину мне повредила, сука – с такими-то ногтищами страсть изображать! – конечно, съездил по морде, чтоб умерилась… а она, оказывается, еще и мазохистка… Тьфу! Вся-то польза от нее, что мою цыпочку, мечту поэта, навела на правильные мысли, пример ей подала. Да и я повел себя правильно – вызываю ее из-за ширмы и говорю: «Знаете, уважаемая, я бы с радостью, но ваш случай серьезный, дело подсудное, рисковать своей карьерой не хочу и свободой тем более, так что мой вам совет – идите-ка вы в венерологический диспансер по месту жительства, и чем скорее, тем лучше».

Она – опять в слезы. «А если вы… а если все-таки…» Я сигарету закурил, вроде нервничаю, сомневаюсь. «Хорошее слово если, – говорю. – А если ты, милая, меня ни за что продашь? Скажи, откуда мне быть уверенным в твоей надежности и преданности?»

«Да я, – кричит, – что угодно… Хоть…»

Я хихикнул и говорю:

«Звучит соблазнительно».

Тут она хвост распустила, стрельнула глазками – ах, какая цыпа! «Почему же только звучит… Попробуешь – не пожалеешь… – И тут же поправилась: – Как буду в порядке, конечно».