Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 77 страниц)

SEND

Однако, я отвлекся, как и всегда. Рука моя уже давно коснулась крайней плоти, охватила ее, слегка зажала в себе и, как за шкирку, вытянула за нее мой настороженный орган наружу. Сейчас, когда эпистолярная моя мысль догоняет события, он уже слегка набух, располагая к спокойному, удачному акту. Мы уже описывали друг другу различные типы своих мастурбаций, однако я предложил бы счесть ту переписку неким предисловием общего, академического типа. Всякая же конкретная мастурбация, очевидно, должна бы сопровождаться изложением мельчайших деталей и, конечно, сопереживанием другой стороны. Если помните, с месяц назад мы уже касались этой темы. Вы возразили мне. Чтобы получать адекватный ответный импульс – таков был смысл Ваших слов, – чтобы наслаждаться максимально возможным сопереживанием, полагалось бы мастурбировать в прямом смысле on-line, то есть попросту воспользоваться страницей с чатом – благо, теперь таких достаточно.

Наверно, по большому счету Вы правы, но обсудить с Вами этот вопрос сразу же у меня просто не хватило духу. Попробую сделать это сейчас. Видите ли, такой способ общения имеет в моих глазах два очень больших недостатка, значительно более существенных, чем вышеописанные недостатки хождения без трусов. Во-первых, чаты с ходу превратились в пристанище физиологически бессильных, в лучшем случае сексуально озабоченных, грязных юнцов, спускающих от первого же напечатанного или прочитанного ругательного слова. Мне среди них неуютно, это не моя среда. Во-вторых – и это важнее, так как мы могли бы исключить первый недостаток, устроивши чат на двоих – во-вторых, жалкая щель диалогового окна, предназначенная для моей реплики, теснит мои чувства, не дает словам свободно вылиться на экран и уж во всяком случае быть обозреваемы так, как это можно в обычной почтовой машине. Как видите, оба недостатка чисто психологические. Есть и другие… не хочу останавливаться на них. Возможно, я несколько старомоден. Возможно, со временем мы все-таки перейдем к другому способу общения. Пока же я ощущаю себя достаточно «on-line» хотя бы потому, что в любой момент волен нажать кнопку

SEND

– и краем глаза уловить системное сообщение, что Вы уже получили и, верно, читаете эти строки. Однако я не просто отвлекся, а начинаю повторяться, в то время как под столом происходят очередные события. Мой член полностью набух и почти встал. Юнец из тех, что оккупировали чаты, конечно, задрочил бы на моем месте неистово и без промедленья, чтоб через минуту глупо, бездарно, смешно выплеснуть на пол парочку жалких капелек. Профаны!.. Нет, я не таков.

Я терпелив; я обстоятелен; в моих действиях есть система. По мере того, как головка члена самопроизвольно – верьте мне, это так! – высвобождается из плена окружающей его крайней плоти, мои пальцы сжимаются вокруг нее все более жестко и требовательно. Моя рука охватывает член так, что головка упирается в ладонь; подушечки пальцев скользят от основания члена до головки, пока член не встает настолько, что длины пальцев уже начинает не хватать для этого простого, но изысканного движения. Наступает сладкий момент, когда я могу изменить положение кисти и полностью забрать член в кулак. Я сжимаю кулак все сильнее. Члену – писал ли я Вам? – свойствен некоторый мазохизм. Парадокс… С одной стороны, столько эмоций от нежнейших прикосновений – и почти полная нечувствительность, например, к морозу. Это похоже на действие змеиного яда: малые дозы – жизнь, исцеление; доза побольше – смерть.

Я делаю несколько быстрых поступательных движений. Подобно тому, как это сделал бы юнец, но это чисто внешнее подобие. Дрочу ли я? Нет – лишь поддрачиваю. Своего рода прелюдия, пролог к настоящей мастурбации.

SEND

Теперь мой кулак разжимается. Он продолжает движения, едва касаясь члена внутренней стороной ладони; фактически единственной зоной касания сейчас стал нижний ободок головки. Замечали ли Вы, что головка эрегированного члена похожа на молодой подосиновик? Я разжимаю кулак, перехватываю член большим пальцем книзу и сильно сгибаю его, словно намереваясь сломать – это доставляет мне первую по-настоящему сильную порцию наслаждения. После этого я охватываю член прежним способом и сжимаю его грубо, как любой другой мастурбирующий, будь то юнец с чата или оленевод с Крайнего Севера. Я дрочу! Теперь мое внимание перемещается из материальной области в область идеальную. Я представляю себе Вас. Сегодня я не раздену Вас – Вы сделаете это сами. Вы снимаете с себя платье. Вы стягиваете его через голову. Я прикрываю глаза – Боже, сколько из-за этого опечаток – и вижу, как Ваше нижнее белье приподнимается, задетое краем платья, и на мгновение обнажает Ваш половой орган. О, этот мелькнувший в глазах черный треугольник… при виде его я ощущаю внутри члена колкое рождение первой капли – это, конечно, еще не сперма, лишь жидкость, долженствующая подготовить Ваше влагалище к будущему оргазму, вызвать у Вас ответный секрет… я должен удержать эту жидкость внутри, ни в коем случае не выпустить ее наружу, иначе оргазм не будет полным, цельным и продолжительным. Юнцы с чата этого не могут. Я – могу. Для этого нужно ослабить хватку и как бы начать все сначала – упереться головкой в ладонь… сместить кулак ниже… разжать его… Вы стягиваете с себя Вашу нижнюю рубашку. Кровь приливает к моей голове, мои пальцы сгибают член, я нахожу им Ваше жаркое влагалище… Я сегодня не буду проникать в него языком – Вы не обидитесь, дорогая? Я делаю это членом… О! О! Вот теперь – сильнее, теперь – быстрее… еще быстрее… Я чувствую, как сперма начинает волноваться, подступать изнутри осторожно, смешиваясь с прозрачным секретом… Так должно быть! «Еще, – шепчете Вы, – еще»… Да, дорогая… Мой кулак начинает работать как механическое устройство. Центр ощущений перемещается с поверхности члена вовнутрь; зрительные образы уступают место звуковым – я слышу Ваши стоны. Они становятся громче. Сперма подступает ближе к выходу. Теперь – самое важное. Главное – не поспешить. Отстраниться от всего… от эмоций, от воображения… только четкая, голая техника пальцев… четкий расчет… не поспешить… но и не… сейчас… вот сейчас…

оо

ооооооооооооооооо

оооооооооооооооооооооооооооо

оооооооо

оооооо

ооооо

ооооо

–

теперь ваша очередь дорогая

SEND

Филипп проснулся в очередной раз, по-видимому наяву, и немедля сделался мрачным. Темень в окне и приблизительное ощущение времени указывали на то, что до утра еще далеко, и это было плохо.

Медленно восстанавливая в памяти ночные события, он мысленно добрался до душа, осознал себя в гостевой, голяком лежащим на диване под пледом, и вяло удивился, как он еще вообще сумел доползти до дивана.

Он знал себя: если сейчас снова не заснет, если только позволит гадким командировочным картинкам опять пролезть в сознание, они безвозвратно овладеют им, вернут в прежнюю пакостную карусель, заставят жестоко мучаться до утра, а потом он поедет на работу разбитый и несчастный, и все пойдет кувырком. Этого никак нельзя было допустить. Нужно… нужно…

Рецепт был тривиален. Всеми силами удерживая в теле сладкое ощущение сна, стараясь не думать ни о чем, кроме ласкового солнышка, он медленно, очень медленно поднялся. Босые ноги приятно ощутили пушистую мягкость коврового покрытия. Не включая света, он шагнул, наступил на что-то тоже мягкое, но не пушистое, догадался, что это его разбросанная, нечистая одежда, и скривил нос. Как чудесно идти по ночной квартире обнаженным. В неподвижном, темном воздухе его телу было хорошо. Тихо, нежно, тепло… только осторожно… не расплескать… не думать об этих… об этом… вообще ни о чем…

Наслаждаясь почти обретенной властью над собой, он медленно, плавно вышел из комнаты, так же медленно и плавно спустился по лестнице – вообще ни одна ступенька не скрипнула! – и двинулся в кухню. Только тут он заметил, что за окном вовсе не ночь. Белый, мутно-молочный свет неприятно сочился в кухню сквозь полуоткрытые жалюзи. Штора, подумал он, глухая наружная штора в гостевой, она сбила его с толку. Значит, уже день. Черт побери, это было еще хуже.

Нет уж. Не будет он вставать. Он приехал среди ночи. И дико устал. Имеет он право выспаться или нет? Сейчас вот хряпнет… только больше, чем обычно, раз такие дела… и опять наверх, только не в дурацкую гостевую, а в спальню… под одеялко… Жмурясь от противного белого света, Филипп открыл холодильник, достал бутылку водки – холодную, красиво запотевшую – и повернулся к стеклянной полке, чтобы взять стакан.

И вдруг обнаружил, что он не один на кухне.

Вода хлынула из-под крана, и Филипп резко обернулся. Дева (почему-то ему подумалось именно так – не девушка и не девица, и не женщина тем более, а именно Дева) стояла, собственно, в четырех шагах от него, вполоборота, лицом к посудной раковине, и делала то, что и полагается делать возле посудной раковины – мыла посуду. Филипп обомлел. Это было так неожиданно. Затаив дыхание, он рассматривал Деву в профиль: высокая, значительно выше Зайки; нос прямой; волосы тоже прямые, длинные, каштанового цвета, стянутые в «конский хвост»; глаза большие и непонятного в профиль цвета; ноги вроде ничего; а вообще фигуру рассмотреть было трудно, так как мешал скрывающий формы передничек.

Дева мыла посуду. Филипп смутно припомнил: Зайка что-то говорила о домработнице, как раз перед его отъездом, но он был занят мыслями, пропустил мимо ушей… Ну ясно, подумал он… а она-то меня заметила или нет? Если я ее заметил не сразу… Впрочем, это можно понять: дурацкий свет, глаза после темноты, и вообще голова не в порядке… Так подумал Филипп, оправдывая себя, и с некоторым опозданием вспомнил, что он совершенно голый.

Полагалось бы поспешно уйти или чем-нибудь прикрыться (например, бутылкой водки), но какой был теперь в этом смысл? Если она уже заметила его (ну и что, кстати? Подумаешь, голый мужчина! Да откуда он вообще может знать об ее здесь присутствии? Почему бы квартировладельцу, думающему, что он дома один, не спуститься голым на кухню?)… итак, значит, если она уже заметила его, то самое разумное с ее стороны – отвернуться и сделать вид, что не заметила. И еще издавать какой-нибудь шум, чтобы якобы не услышать случайного звука, который он может произвести. Но ведь именно это она и делает. Она громко и очень медленно моет посуду. Значит, заметила… А может, нет? Если нет, то он должен, не делая резких движений, бочком удалиться из кухни, и она так и не увидит его. Впрочем, если заметила, он должен сделать то же самое – для того-то громко и медленно моется посуда. Филипп осторожно, не выпуская бутылки из рук, попятился. Конечно, глупо пятиться боком, если на тебя все равно не смотрят. Ему внезапно захотелось, чтобы Дева взглянула на него. Чтобы увидеть ее смущение – он-то уже овладел собой, уже не смутится, это точно. Он даже ощутил легкую эрекцию, совсем небольшую – если она посмотрит на него прямо сейчас, это будет, пожалуй, в рамках некой пикантности и даже красиво.

Он уже был готов оборвать свои столь недостойные мысли (хотя и не был уверен, что оборвет), но в этот момент произошло событие, вмешавшееся в его планы. А именно – зазвонил телефон.

Филипп вздрогнул, едва не уронил бутылку – нервишки, мать их! – и заметил, что Дева вздрогнула тоже, но так и продолжала мыть посуду, как заведенная. Должна ли домработница брать трубку? Во всяком случае, нормальным было бы обеспокоиться, обернуться. Ну, что ж. Значит, видела. По крайней мере ясность внесена. Уже нисколько не стесняясь, он прошел к столу, взял телефон, присел на подоконник насколько мог поизящнее, вполоборота, так, чтобы ей было уже почти прилично посмотреть на него, а ему – не делать вид, что прикрывается.

– Слушаю, – сказал он негромко, глядя в пространство перед собой.

– Я бы тебя не дергал… Дал бы поспать…

Конечно, это был Вальд Пионтковский. Кто же еще, как не ближайший друг и компаньон – Партнер! – вечно ухитряется ставить его в самые идиотские ситуации. Разумеется, из соображений высшего порядка и недоступных уму. Разумеется, вежливо извиняясь при этом.

– Говори, – разрешил Филипп.

Все начиналось как обычно.

– Если будем раскачиваться, клиент уплывет.

– Ясно.

– Я бы тебе сказал вчера, но события разыгрались после обеда… я звонил… но мне сказали, что ты уже…

Вежливость надоела.

– Партнер, – Филипп поморщился, – давай по существу.

– Это бензиновая фирма. С ней работали люди Гонсалеса. Ты знаешь Гонсалеса? Гонсалес – это начальник проекта номер двадцать пять; перед отъездом ты представил его на должность начальника отдела.

– Припоминаю.

– Очень хорошо. Задачу ты помнишь едва ли… просто мелкая халтура, пошла мимо тебя прямо к плановикам… И вдруг два дня назад…

– Что им надо?

– Все, на что мы способны.

– Даже включая…

– Вплоть до того.

– Хм.

– Но в кредит.

– Какой объем?

Пиотровский замялся.

– Э-э… Миллион? Пока не знаю.

– Хорошо. Обсудим. Можно поспать?

– Партнер, – голос в трубке начал осторожно повышаться, – ты послушай, о’кей? Их вовсю окучивают, мы попали в самый… самый такой момент… Партнер, их надо прихватить, понимаешь?

– Кажется, да. Кажется, понимаю.

Филипп зевнул.

– Понял окончательно. Все?

– Я хочу, чтоб ты прямо сейчас переговорил с их человеком.

– Вот так, прямо сейчас.

– Да.

– Но это невозможно, я хочу спать… Я еще не созрел для этого разговора. Давай я тебе перезвоню через… э-э…

– Это срочно. Нужно прямо сейчас.

– Их хотя бы проверила служба безопасности?

– Она бы проверила. Но ведь у нас ее нет.

– Ну, тогда это несерьезно.

– Давай я лучше тебе расскажу…

– Не надо, – перебил Филипп, – пойми: такой, какой я сейчас, я скорее напорчу. Ты представляешь себе, какой я? После этих выматывающих переговоров, пьянки, гостиницы, шоссе с тщетными попытками заснуть на пассажирском сиденье… после ожидания в аэропорту и самолета, полного орущих детей, то душного, то холодного, затем еще одного ожидания и еще одного шоссе…

– Ты в состоянии перевозбуждения.

– Да, в гнуснейшем.

Трубка издала глубокий вздох.

– Ну, что ж, – сказала она вкрадчиво, – тогда конечно… Тогда мне придется звонить самому… Другого выхода просто не вижу.

– Дешевый шантаж, – сказал Филипп с некоторой тревогой. – Партнер?.. Сейчас другой год, не девяносто первый. И мы другие. Давай прекратим эти импровизации.

– Вот ты приедешь, и мы подискутируем, о’кей? Поговорим обо всем спокойненько. А сейчас… если не хочешь, чтобы я занимался этим… возьми себя в руки, сосредоточься и позвони.

– Черт, – буркнул Филипп уже раздраженно, – я же ни черта не знаю, что там за люди, что за проект… да и какая разница, кто позвонит? Телефон, кредит, твою мать… Я категорически против! Ведь мы уже проходили все это, я неправ? О чем-то договорились, нет? Было такое, или я неправ?

– Партнер, ну давай поговорим по существу, – душевно сказала трубка. – Ну пожалуйста. Ты потом сам увидишь. Ты просто устал, зол… Я понимаю…

– «Понимаю», – хмуро передразнил Филипп. – Где было твое понимание, когда я ехал один к этим талибам?

– Признаю! – крикнула трубка. – Всецело! Факсы, звонки… жуткая гостиница… девочки, мальчики, галстуки, тюбетейки, жирнющий плов, пьянка, танец живота… Ужасно! Ошибся, да… Согласен!

– И сейчас ошибаешься.

– Нет! – истерически заверещала трубка. – Сейчас нет! Фил, партнер! Так надо! Чую нутром! Последний раз, правда!

Филипп почувствовал, что теряет способность к сопротивлению.

– Короче! – настырно пищала трубка. – Никаких деталей! Общие пузыри… брэйнсторминг… Фил, это твое! Десять минут, ты умеешь… Вот послушай… У них…

Филипп, ненавидя трубку и презирая себя за безволие, тяжко вздохнул и поискал глазами сигареты. Кухонные сигареты должны были лежать тут же на подоконнике – штатном месте для них и для пепельницы тоже; но пепельница стояла на штатном месте, как всегда, а сигарет рядом с ней почему-то не было.

Новая женщина в доме, подумал Филипп.

Начинается.

А новая женщина – точнее, Дева – между тем закончила долгое мытье трех тарелок и слегка повернула голову, чтобы, наверно, выяснить, уместно ли дальше делать вид слепой и глухой особы. Их взгляды встретились – театрально спокойный взгляд Девы и взгляд Филиппа, весьма уже раздраженный из-за отсутствия сигарет. Трубка поспешно, пискляво испускала поток информации. Филипп не то что забыл про свою наготу, но нервный телефонный разговор сам по себе был достаточно извиняющим обстоятельством, как бы ширмой… а тут еще и сигареты, отсутствующие где положено. Он, конечно, мог бы с телефоном в руке отправиться вкруг по кухне в поисках сигарет, но, во-первых, шнура не хватало даже до холодильника (сколько раз собирался завести хотя бы одну бесшнуровую трубку…); во-вторых, это значило бы просто дефилировать голым перед незнакомой женщиной – Девой, черт побери! – в-третьих же, он и понятия не имел, куда она могла поместить эти несчастные сигареты.

Он положил телефон себе на бедро, придерживая его одной рукой, непринужденно, будто бы и не закрываясь, прижал трубку к уху плечом, а другой рукой, спеша, пока Дева не отвела взгляд, недвусмысленно изобразил свою нужду в сигарете. Дева наморщила лоб, покрутила головой по сторонам, а затем выдвинула ящик со столовыми приборами и достала из него сигареты. Хорошо хоть, не забывчива… Она подошла к Филиппу походкой ровной, отнюдь не смущенной, но и не вульгарной тоже, продолжая смотреть на него безо всякого выражения – глаза у нее были прозрачные и голубые, но не такие темно-голубые, как у Зайки, а светло-голубые, почти серые – и протянула ему пачку с галантно выдвинутой наружу одной из сигарет, которую Филипп схватил с жадностью и нетерпением.

Тем временем Дева сообразила, что к сигарете полагался бы огонь – эта задача, видимо, была для нее сложнее, так как бессистемные ее поиски по кухне продолжались не менее пятнадцати секунд, пока она не обернулась вопросительно к Филиппу и он не ткнул пальцем в направлении новомодной универсальной плиты, над которой висела длинная и вполне традиционная газовая зажигалка.

Прикурив наконец (после чего Дева просто исчезла из кухни), затянувшись и испытав определенное удовольствие, Филипп вольготно сел за стол, водрузил на него пепельницу и телефон, а затем, освободивши уже обе руки, вскрыл бутылку водки и тоже с удовольствием, хотя и меньшим, отхлебнул из горлышка два приличных глотка. После этого он почувствовал себя немного лучше и прекратил затянувшийся монолог телефонной трубки с помощью нескольких интенсивных и кратких выражений.

– Но мы договорились?.. – заныла трубка.

– Я перезвоню, – пообещал Филипп.

– Точно?

– Точно, … ! Дай прийти в себя.

Он нейтрализовал докучный источник звука, совершил правильные действия со стеклянным шкафом и холодильником и в результате поимел стакан апельсинового сока с двумя ледяными кубиками. После глотка сока во рту стало совсем хорошо, да и водочка уже, похоже, начинала действовать. Филипп затушил сигарету и со стаканом сока в руке, позвякивая ледяными кубиками, звучно отхлебывая из стакана и шлепая по матовым кухонным плиткам босыми подошвами (теперь была его очередь производить побольше шума), дошел до лестницы и поднялся по ней, скрипя всеми подряд ступеньками и никого, конечно, не встретив по дороге. Затем он открыл дверь в спальню, на всякий случай бочком, но и тут никого не было («…вот интересно, если бы Зайка была дома и спустилась бы как раз…»); допил сок («…а пришла бы домой… а мы там с этой… а я там…») – и, что поделаешь, полез под душ («…удобно вообще-то ходить голым – не нужно специально раздеваться…»), так как складывающиеся обстоятельства в данный момент требовали именно этого.

2

И поднял я глаза мои и увидел: вот, появились две женщины, и ветер был в крыльях их, и крылья у них как крылья аиста; и подняли они ефу и понесли ее между землею и небом.

И сказал я Ангелу, говорившему со мною: куда несут они эту ефу?

Тогда сказал он мне: чтобы устроить для нее дом в земле Сеннаар, и когда будет все приготовлено, то она поставится там на своей основе.

Захария, V, 9-11

Когда наполнены были сосуды, она сказала сыну своему: подай мне еще сосуд. Он сказал ей: нет более сосудов. И остановилось масло.

И пришла она, и пересказала человеку Божию. Он сказал: пойди, продай масло и заплати долги твои; а что останется, тем будешь жить с сыновьями твоими.

4-я Царств, IV, 6-7

И сделал Давид себе имя, возвращаясь с поражения восемнадцати тысяч Сирийцев в долине Соленой.

И поставил он охранные войска в Идумее; во всей Идумее поставил охранные войска, и все Идумеяне были рабами Давиду. И хранил Господь Давида везде, куда он ни ходил.

2-я Царств, VIII, 13-14

Довольно-таки задолго до конца тысячелетия, то есть когда Филиппу шел седьмой год, отец принес домой большую карту полушарий и повесил ее на свободной стене в Филипповой комнате. Через какое-то время общение с картой сделалось одним из его любимейших дел. Карта затягивала. Стоило глянуть на нее и прочитать парочку названий – например, «Магадан» или «острова Туамоту», как этот процесс трудно было остановить; он мог продолжаться час или больше. Трудно сказать, что особенно интересного было в чтении географических названий. Может быть, в Филиппе пропал великий топоним. А может, он таким образом давал выход воображению, пытаясь себе представить, как может выглядеть неизвестный город Магадан и что за народ населяет острова Туамоту. В познавательных детских книжках, как и во взрослых справочных изданиях, он находил кое-какие сведения о городах и континентах, но эти сведения были скудны, скучны и, как втихушку подозревал Филипп, не всегда достоверны.

Поскольку в то время, когда Филипп разглядывал карту полушарий, понятие «заграница» было сугубо абстрактным, ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь он сможет вполне реально посетить такие города, как Толедо или Лос-Анджелес. В то время эти города были для него всего лишь кружочки на карте. Ну, а если совсем по-честному, то у него было большое подозрение, что по крайней мере часть этих нарисованных городов и на самом деле не более чем кружочки на карте. Существуют ли они вообще? К примеру, город Симферополь существовал, так как Филиппа возили туда на поезде – по ходу поезда можно было заодно убедиться в существовании Белгорода, Харькова и многих других городов; не было также оснований сомневаться в существовании Вильнюса, в котором Филипп не был, но в котором родился дядя Шура.

Взрослые, напичканные географическими названиями, были одним из заслуживающих доверия первоисточников. Скажем, в городе Чикаго жил родственник папиного сослуживца. Жил-жил, да и умер, оставил сослуживцу наследство – трудно сказать, большое или нет, так как сослуживец все равно передал его в какой-то Фонд Мира; да и черт с ним, с сослуживцем – главное, что эта история свидетельствовала о существовании Чикаго. Существовал Стратфорд-на-Эйвене, так как именно в нем родился Шекспир. Существовало множество больших городов, о которых упоминалось в газетах. А вот как быть с маленькими городами, в которых никто не был и никто не родился, с маленькими кружочками, особенно на полупустых местах, куда так и просится какой-нибудь город? Ведь карты составляют люди, картографы. На месте картографа Филипп и сам бы не утерпел – добавил бы кружочков, где посвободнее, и названия бы тоже придумал. Например, что за город Лейвертон на краю карты, в далекой Австралии? Никто из знакомых не слышал ни о каком Лейвертоне. Правда, в энциклопедическом словаре Лейвертон есть, но вдруг составители словаря тоже придумали про него, вслед за картографом? А убери его с карты – вообще пусто будет, в этой Австралии и так-то городов кот наплакал. Подозрительный город Лейвертон. Запросто может не существовать.

Тоже вот Толедо. Ну да, конечно: бывшая столица Испании. А почему кружочек такой маленький? Вот Ленинград – бывшая столица, а город-то большой! Нет уж. Если уж старые города исчезают, это насовсем. Троя, например, или эта, как ее… Мангазея… Ну, был когда-то Толедо… разрушился со временем… теперь какие-нибудь раскопки, а картографы все рисуют кружочек по старой памяти – хорошо хоть маленький, без претензий.

А вот что Филиппу нравилось, так это переименования. Он отмечал их на карте. Был, к примеру, какой-то маленький Уссурийск – окруженный, конечно, дремучей тайгой, с тиграми на окраинных переулках… и вдруг сделался Ворошиловым. Как, должно быть, жизнь сразу изменилась в этом таежном городке! Какие счастливые стали люди, как гордо сообщили в письмах всем своим родственникам и друзьям: теперь уж не пишите нам в Уссурийск, пишите в Ворошилов! Даже тайга, пораженная, отступила. Филипп прикладывал к карте линейку, вычеркивал название «Уссурийск» и, аккуратно выводя буковки, вписывал: «Ворошилов». Шло время, и вместо названия «Ворошилов» появлялось еще одно, даже более значительное: «Никольск-Уссурийский». Вот уж радуются люди… Филипп вычеркивал, вписывал… Через какое-то время город опять становился Уссурийском, и Филипп видел в этом отрицание отрицания – он уже был взрослым и умным, изучал диалектический материализм…

Продолжая взрослеть и умнеть, он с удивлением обнаруживал все больше выдуманных вещей в непосредственной от себя близости, и детские подозрения насчет далеких маленьких городов стали неактуальны. Однако суеверный их след так и остался в душе, и по мере его путешествий по одной шестой, как бы в пику кружочкам, увиденным наяву, в противовес их унылой реальности из сборного железобетона, полные тайны названия далеких чужих городков выплывали из детства за грань обыденного, становились просто красивыми словами, символами недостижимой мечты.

И даже когда замок с границы был снят, он сторонился людей, возвратившихся издалека. Избегал слушать их, захлебывающихся от восторга, тасующих фотографии, как игральные карты. Боялся профанаций, подмен, пошлых речей о его запредельной мечте… его Дульсинее…

* * *

– Ты какая-то не такая сегодня, – с легкой досадой сказала Вероника. – Какая-то озабоченная. Что-нибудь произошло?

Они сидели в полупустой кофейне, обнаруженной ими с год назад и с той поры предпочитаемой другим заведениям, так как здесь было чисто, вкусно, умеренно по цене и не людно в дообеденное время. И официанты, забавные молодые ребята, с неизменным предупредительным уважением относились к двум красивым дамам, чьи нечастые, но постоянные утренние встречи в этом кафе стали некой традицией.

– Ты здорова?

– О, да, – Ана рассмеялась. – Да, вполне.

– Что-то случилось, – пристально глядя на подругу, заявила Вероника. – Я же вижу. Расскажи?

Ана задумчиво покачала изящной головкой.

– Психоаналитические дела. Знаешь?.. Повезло русским бабам, что нет у них массовой привычки таскаться по психоаналитикам. Иначе – представляю, сколько накосили бы всякие проходимцы. Наша баба – не ихняя баба. Небось, последнее с себя бы сняла…

Вероника молчала, смотрела требовательно.

– Ну хорошо, – пожала плечами Ана, – хотя это такая… ерунда, с одной стороны… Помнишь, мы говорили о домработнице?

– Да, ты искала…

– Я взяла. Собиралась тебе рассказать.

– Уже пропало что-то, – предположила Вероника.

– Так тоже можно сказать, – усмехнулась Ана, – но не то, что ты думаешь… Ах, это долгий разговор.

Глазки поискали официанта, нашли, мило мигнули.

– Слушай, давай выпьем по чуть-чуть. А то все кофе да кофе… Я сейчас угощу тебя такой славной штукенцией… Вадик, у вас бывает «шеридан»? – спросила она у официанта.

– Обижаете, мэм, – развел руками официант Вадик.

– Отлично, а вы умеете его наливать?

– Мэм! – воздел руки Вадик. – Это вопрос индивидуального вкуса! Одни требуют смешивать, зато другие нет!

– Если захотим, смешаем и сами.

– Понял вас, – с гротескной серьезностью склонил голову официант. – Два «шеридана»? Со льдом?

– Да, только льда чуть-чуть. И еще – будьте любезны, пепельницу.

Вадик ушел. Ана достала из сумочки плоскую пачку хороших дамских сигарет и копеечную разовую зажигалку.

– Ты меня пугаешь, – сказала Вероника.

– Последний раз я курила…

– Я не об этом.

– А-а, – Ана опять усмехнулась. – Я же тебе сказала, ничего особенного. Просто долгий разговор.

Она закурила. Принесли пепельницу.

– Может быть, даже не столько долгий, сколько…

Принесли «шеридан», и Вероника почувствовала знакомое нежное умиление, наблюдая, как самозабвенно ее подруга вторгается соломинкой в двуслойный напиток. Долгий разговор почтительнейше ожидал конца церемонии; Анютины Глазки послали Веронике мимолетный, легкий укор за уклонение от участия в торжестве.

– Ну попробуй!..

– Класс, – отозвалась Вероника, попробовав.

Ана просияла.

– Я знала, что тебе понравится. Светлый слой похож на «бэйли», но это не совсем «бэйли», как ты считаешь, или я ошибаюсь?

– А ты спроси.

– У кого? – удивилась Ана. – У них? Откуда же они знают?

– Раз торгуют этим, значит, что-то должны знать…

Ана пренебрежительно махнула рукой.

– Спасибо еще, что наливать умеют. Про такие вещи нужно читать в специальной литературе… при этом смотреть еще, что за издательство… кстати, я привезла с собою один журнал, там такое стекло – чудо! Помнишь, я рассказывала – «Леонардо»? Я тебе покажу… Значит, решено: включаем в меню по рюмке «шеридана», vale?

– Vale, – улыбнулась Вероника. – Однако, – напомнила она, – ты начала про домработницу…

– Да, да… У меня никогда не было домработниц. Помнишь мои страхи и сомнения? Неделю назад я стала звонить. Разным людям; среди прочих и Марковой – помнишь Маркову? Сейчас мы видимся редко, но она и сама держит домработницу, и знакома со многими такими людьми… Мы мило поболтали. Буквально на следующий день она перезвонила мне и сказала, что ее бывшая начальница отпускает хорошую домработницу и согласна, чтобы она дала мне ее телефон.

– Кого – ее? – спросила Вероника.

– Начальницы, не домработницы же…

– Ну, мало ли… Хотела уточнить.

– Начальницы. Я позвонила. Интеллигентная пожилая дама; между прочим, Анна Сергеевна, как и я.

– Послушай, – нахмурилась Вероника, – это забавно, что Анна Сергеевна, но разве от хороших домработниц избавляются? Или я чего-то не понимаю?

– Именно это меня и тревожило, то есть я хотела выяснить причину. Маркова сказала, что она – домработница – просто стала им не нужна. Если есть первоисточник, зачем же я буду уточнять у Марковой?

– Ага.

– Итак, я позвонила. Поговорили о Марковой, о том о сем. Эту тему, представь себе, Анна Сергеевна подняла сама. Она сказала так:

«Многие думают, что с уволенными домработницами дело иметь нельзя, потому что хорошую домработницу не отпустят. И я очень рада, что Вы мне позвонили, – сказала она, – потому что я хотела бы принять участие в судьбе этой девушки и хотела бы, чтобы она попала к хорошим людям».