Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 77 страниц)

– Это лучше.

– «Может, отпустят Тебя быстрей; а нет, так все одно благое дело сделаешь – хоть задумаются».

Она замолчала.

– Не знаю, что дальше.

– Последняя фраза плохая, – сказал адвокат. – Не нужно ронять в Него сомнения в удаче этой миссии. Допустим, так… «Не сразу, конечно, Тебе поверят… будут смеяться, глупости говорить… Ты должен проповедовать им терпеливо и упорно. Особенно про змея… про Царя…» Перечитай все, что написала.

Она по инерции начала писать последнюю фразу.

– Как тебе? Может это вообще подействовать?

– Кажется, да, – сказала она с удивлением, зачеркнув пару слов. – Конечно, это нужно переделать… но идея… Мне бы такое никогда не выдумать. Ты просто гений.

– Я просто адвокат.

– Ты гениальный адвокат.

Корней Петрович усмехнулся.

– Иди на кухню и пиши начисто. Дополняй теперь всякими подробностями, чувствами…

– А ты?

– А я посмотрю телевизор. Можно?

– Извини…

Он послал ей воздушный поцелуй. Она ушла на кухню. Она писала долго и сосредоточенно, переписывая несколько раз, так же – тьфу! – как и в милиции, представляя себе, как Отец будет читать ее письмо, держать эту бумагу Своими перстами и вести вдоль строк светлым взором Своим – и Царевна сухо, критично, незыблемо следила за ее работой.

Она дописала, наконец, и какое-то время сидела в отупении, уже потеряв способность оценить последний вариант. Было раннее время – обычное время сладкого часа – но ей уже захотелось спать. Замелькали побочные, смутные мысли… Как сейчас дом – не залезли ли воры? Разрешают ли посещения в психушках? Забыла расспросить Корнея Петровича еще о чем-то… ах да, об Ольге… завтра… потом…

Когда Корней Петрович появился на кухне, она спала, положив голову на исписанные страницы. Он отнес ее в спальню, раздел и уложил в постель, намереваясь затем вернуться на кухню и прочитать то, что она написала. Но это пришлось отложить наутро, потому что она уже не дала ему уйти. Не просыпаясь, как сомнамбула, она вцепилась в него двумя руками, и единственное, что он с трудом сумел сделать перед тем, как лечь рядом с ней – это раздеться, да и то не полностью.

* * *

На следующий день Корней Петрович отнес письмо. День был похож на предыдущий – снова она ждала его дома, готовила еду, ждала и переживала, снова, как собачка, радовалась, когда он пришел, снова они сидели и ужинали, и он обстоятельно описывал свое свидание с Отцом и как Отец читал то, что она Ему написала.

– Теперь – что? – спросила она, натешившись рассказом.

– Теперь ждем, – сказал адвокат.

– Я должна привезти Ему вещи.

– Какие вещи?

– Всякие… Белье, книги… Еду…

– Про книги забудь. Насчет остального – я скажу, когда будет можно.

– Но там кормят? Там тепло?

– Да, да…

Она успокоилась.

Они пили кофе. Опять он в кресле с трубочкой, а она – на ковре у журнального столика. Так возникают привычки, подумала она и почувствовала, что нуждается в отдыхе, в ласке. Она заслужила отдых и ласку.

– Ты мне еще кое-что обещал. Позавчера.

– Да?

Он недоуменно потер лоб.

– Хм.

– Про Ольгу, – подсказала она. – Продолжение.

Он крутанул головой и усмехнулся.

– Смотри-ка. Мне показалось, ты так хотела спать…

– Нет, я все помню. Ты замечательный рассказчик.

– Наверно, дело не в том, какой я рассказчик. Просто ты правильно понимаешь мои ощущения…

– Да.

Она видела, что он не готов. Но она не хотела длинных философских разговоров. Ей все острее хотелось ласки. Сладкий час требовал своего.

– Я помню все, что ты рассказывал, – медленно произнесла она, возвращая его к теме. – Напомнить?

Он прищурился.

– Попробуй…

– Ты остановился на… на подмышке…

– Я на ней остановился?

– Позавчера – да… а на самом деле…

– Расскажи мне, – предложил он, – как было на самом деле.

– Но это же было с тобой, – заметила она.

– Ну немножко. Пофантазируй, прошу.

– Хорошо, – согласилась она запросто. – Знаешь, как морские улитки ползут по камням? Они втягивают в себя все, что находят, чтобы обсосать это или проглотить. Так же ползли ваши рты, твой и Ольги. Твой рот полз по ее подмышке и втягивал в себя пахучие и соленые волоски. Ее же рот полз по ноге, забрызганной твоею спермой… Тебе нравится такая фантазия?

Она увидела, как он зажмурился на секунду. Как задрожали его руки, занятые трубочкой.

– Ты меня будто в воду столкнула. На дно морское…

– Тебе нравится?

– Да… прошу тебя, продолжай…

Она помолчала, внимательно глядя на его лицо – так же, наверно, смотрела на него Ольга в его кабинете.

– Змей вошел в тебя.

– Да…

– Ты захотел второго оргазма… как тогда, в кабинете…

– Я понял, что он будет…

Его голос стал хриплым.

– И ты…

Она замолчала. Он пару раз бесцельно щелкнул зажигалкой, глядя ей в глаза и ожидая продолжения.

– И ты?.. – настойчиво повторила она.

– Я захотел ее очень сильно. Мы были уже настолько близки… я хочу сказать, что мы с ней как будто были любовниками уже целую вечность, а между тем наши органы еще ни разу даже не соприкоснулись.

Он наконец сумел закурить.

– Не то, что у нас с тобой, – добавил он и посмотрел ей в глаза с некоторым вызовом.

Она почувствовала, что краснеет, и продолжала молчать.

– Представляешь ли ты позу женщины, касающейся губами пальцев на своей ноге? Видно, представляешь… ты все представляешь… Ее орган был открыт, насколько возможно, и звал меня к себе сильным и резким запахом. Этот запах был сильнее того, который исходил от ее подмышки. Я поднялся над ней и разделил руками ее губы и ступню; держа в правой руке ее ступню, я впервые поцеловал ее в губы – и в тот же момент наши органы наконец соединились.

Он крупно вздрогнул, вспоминая.

– Как хорошо, что это был не первый оргазм! Если бы первый, он произошел бы немедленно. Им, этим нашим устройствам, было так хорошо вместе. Они будто были созданы друг для друга – по размеру, по форме, по всему. Мы перестали быть ведущим и ведомым. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Ведь с самого первого момента в кабинете я был как бы подчинен. Я исполнял ее волю. В момент нашего соития это все исчезло. Она была просто моей женщиной, а я был ее мужчиной, и нам обоим было хорошо. Движения наши были очень просты. Ничего особенно интересного… никаких фокусов из тех, что показывают в кино… даже не знаю, чем тебя порадовать…

– Ты уже порадовал, – сказала Марина, ощущая влажный зов близ Царевны. Она внезапно поняла, что в ее жизнь входит новое явление – чужая любовь, волнующее и упоительное прикосновение к этому. До сих пор чужая любовь была для нее лишь вымыслом, информацией из книжки или с экрана, позволяющей задуматься, помечтать, а если даже и возбудиться, то лишь самую малость – она всегда отчетливо сознавала искусственную природу этого возбуждения. Теперь это было настоящим – еще одно, за что следовало благодарить адвоката. Она все больше была у него в долгу. Она знала, какая благодарность была бы наилучшей. Только – не случится ли, как позавчера? Она так хотела, чтобы не случилось!

Но на этот раз она даже не сумела к нему приблизиться. Она нарочно не стала полностью раздеваться – чтобы в случае неудачи позор ее не был столь откровенен. Она спустила повлажневшие трусики и подползла к нему задом, чтобы поза была новой для нее, не такой, как под забором… нужно, чтобы ничего не напоминало забор… Протянув руки за спину – ведь под забором было совсем не так! – она помогала ему обнажиться… под забором никому не помогала… ее пальцы обрадовались его змею, коротко приласкали его… те, под забором, были отвратительны… а этот… а те…

Она не смогла. Чем сильнее, чем разнообразнее пыталась она отринуть, забыть проклятый забор, тем страшней и реальней вставал он перед ее мысленным взором – и настал момент, когда эти две упорно разводимых ею противоположности, забор и журнальный столик, закружились вокруг нее, замельтешили, нераздельно слились в одно, мрачное, непостижимое, а тщетность ее попыток осушила Царевну и наполнила влагой глаза. Она встала на колени, и руки ее бессильно упали; она грязно выругалась, чтобы не зарыдать в три ручья. Ее только и заботило теперь, не рассердится ли Корней Петрович окончательно. Ведь она сама затеяла это. Он не хотел сегодня… не был готов, не подавал никаких признаков… Динамо, так это называлось у любителей деревенских дискотек. Она просто дрянь, и он будет прав, если изобьет ее… Хорошо еще, если изобьет, а то как бы не выгнал…

– Бедная девочка, – сказал неожиданно адвокат. – Как же ты дальше-то? Ведь это просто синдром.

Она тихонько заплакала.

– Ничего, – решил он. – Вначале спасем Отца. А потом… может, и тобой займемся… Это все психология. Поменьше думай об этом.

Он погладил ее по голове, а она схватила его руку и стала целовать ее; она целовала ее долго-долго, и он, к счастью, не забирал ее, не мешал ей хотя бы так выразить свою любовь, благодарность и преданность.

– Я люблю тебя, – вымолвила она наконец. – Милости прошу в Царство Наше…

Он поцеловал ее в темя.

– Спасибо, милая…

– Такие слова никому еще не говорились – вообще никому, понимаешь? Прежде я открыла тебе Царство… а теперь и ввожу тебя в Него…

– Я понимаю. Наверно, я должен быть как-то посвящен?

– Мне кажется, ты уже посвящен… Не знаю.

– Наверно, нужно спросить Отца, – предположил адвокат.

Она насторожилась.

– Ты же не думаешь, что это… замена… Ты понимаешь, что Царство начинается с Отца?

Он улыбнулся.

– Успокойся. Я все понимаю.

– Может быть, тебе плохо будет спать со мной? – спросила она печально. – Может быть, тело твое хочет только таких наслаждений? Я могу спать где угодно… хоть на полу…

– Ну что ты, – сказал он, но как-то не очень уверенно.

Она протянула руку, чтобы нежно погладить его Царя, и с ужасом почувствовала змея под пальцами. Все это время он хотел. Она плакала, он утешал ее, она целовала его руки и принимала его в Царство, а змей все это время был здесь.

Она не могла принять от него такой жертвы.

– Ведь там, рядом, есть и другая дырочка, – пробормотала она и посмотрела на него с робкой надеждой.

Его зрачки хищно расширились.

– Позволь мне… я могу принести из ванной крем?

Он кивнул. И снова совершились ее движения. Опять она подползла к нему задом… протянула руки за спину… Она делала это без вожделения, только ради него, и Царевна бесстрастно наблюдала за ними обоими. Змей – или зверь? неизвестно… – вошел в ее плоть медленно, нежно, стараясь не причинить боль; начал свой танец… ускорился… потом замедлился…

Но стон, которому она уже готова была порадоваться, как свидетельству своего выполненного долга, не прозвучал. Она почувствовала, как змей покинул ее тело. Она обернулась и посмотрела в глаза адвокату.

Он тяжело дышал, глядя на нее и не говоря ни слова. Он хотел той же ласки, что получил тогда, позавчера. И молчал, милый дурачок, не зная, любо ли ей будет ласкать змея после пребывания его в необычном местечке. Ясно же, что стоит ему слово сказать… Но он стеснялся – чистюля, интеллигент, куритель трубки. Ей захотелось, чтобы он хоть чуть-чуть снасильничал. Ведь он заслужил право на это. И он должен был пользоваться своим правом, а не отгораживаться от нее своей дурацкой стеснительностью.

– Не молчи! – сказала она страстно. – Скажи, чего хочешь!

– Ты знаешь чего, – пробормотал он и отвел глаза.

– Смотри на меня! – потребовала она. – Говори! Ты хочешь, чтобы я взяла в рот? Прямо сейчас? Ты ведь этого хочешь?

Он кивнул.

– Скажи это.

– Я хочу…

– Ну?

– Хочу, чтоб ты взяла в рот. Прямо сейчас.

– Повтори! Повтори!

– В рот! Прямо сейчас!

– О, милый…

Царевна юркнула в сторону, едва не захваченная внезапным, теплым, неожиданно обильным дождем. Губы Марины едва успели окружить назначенный источник, как оттуда тоже хлынуло – вкусное, остро пахучее, ставшее сегодня родным и необходимым.

Они долго молчали. Потом он соорудил ванну для двоих. Чтобы поместиться вдвоем в этой маленькой ванне, они обняли друг друга ногами. И очень хорошо, потому что легко было ласкать руками открывающееся навстречу. И взбитая над водой мыльная пена не давала рассмотреть этих ласк.

– Знаешь, – сказал он, – в Польше, очень давно, была такая королевская чета… Короля звали, кажется, Станислав… а вот как звали королеву, я не помню… Они очень любили друг друга… Вступая в брак, они приняли обет целомудрия – и никогда его не нарушали…

– Правда? – удивилась она. – А как же наследник?

– М-да.

Он задумался. Действительно – как же наследник?

– Не знаю. Но я не об этом хотел сказать.

– Я понимаю.

Сейчас, подумала она, мне сделают предложение. Совместимо ли Царство с браком? Может быть; но сказать это должен Отец. О браке, о наследнике. Как бы я ни любила этого человека – или кого-то другого – Отец превыше всего.

Адвокат не произнес больше ни слова.

* * *

Назавтра новостей не было. А еще через день она съездила в деревню, убедилась, что все в порядке с домом, взяла с собой вещи для Отца, вещи для себя, документы. Она приехала в Кизлев последним автобусом и чувствовала себя виноватой оттого, что Корнею Петровичу пришлось обедать и ужинать тем же, что было приготовлено ею на завтрак.

Он встретил ее ласково. Поцеловал на пороге.

– Ну?

– Ничего нового.

– Что теперь?

– Подожди. Поешь вначале.

Он кормил ее молча, как ребенка, пока набиралась ванна. Потом погрузил ее в ванну и мыл, тоже как ребенка.

– Говори же наконец, – не выдержала она.

– Хорошо, – согласился он. – Мы видим, что твое письмо не подействовало. Вывод: нужно другое письмо.

– Почему другое подействует?

– Потому что будет другим по содержанию.

– То есть?

– Может быть, Он начнет говорить, если следствие будет проинформировано независимо. Или, по крайней мере, Он будет думать, что проинформировано.

– Прости… Не понимаю.

– Придется нам порассуждать об оперативной работе, – сказал адвокат. – Отвлекись пока от Отца. Имеется Икс, который должен заговорить… ну, допустим, о каком-то Царстве. Задача такая, чтобы он заговорил, понимаешь?

– Чья задача?

– Неважно чья. Главное, что сам по себе не очень-то хочет он говорить. По меньшей мере, колеблется.

– Ну.

– Есть три варианта. Первый вариант, если никто ему ничего не подскажет. Кроме собственной логики, совести и так далее.

– Ну.

– Этот вариант только он один и контролирует. Непредсказуемый вариант, понимаешь? А время, между прочим, может работать не на него.

– Ну.

– Второй вариант: следствие проинформировано об этом самом Царстве со стороны.

– Кем?

– Пока неважно…

– Нет, важно! Кроме меня, некому рассказать им об этом!

– Я говорю об Иксе, – холодно сказал Корней Петрович. – Не проецируй на свою ситуацию. Представь себе, что Икс – это, например, некий Иисус, которого как-то раз привели к следователю в городе Иерусалиме. Ты слышала об этой истории?

– Ну, – мрачно сказала она.

– И следователь спросил Иисуса: это правда, что ты говорил о каком-то Царстве? Как ты думаешь, почему следователь смог задать такой вопрос?

– Потому что ему донесли.

– Точно. А если бы ему недонесли, зашел бы у них разговор о Царстве?

– Откуда мне знать?

Корней Петрович посмотрел на Марину почти зло.

– Все, – сказала она, – я хочу выбраться из ванны.

– Изволь…

– Я сама вытрусь. Ты не мог бы…

Адвокат смягчился.

– О’кей. Пойду пока приготовлю кофе.

Он ушел. Она вытиралась торопливо, нервно – вот еще новости, опять эта мутная философия – не забывая, однако, посмотреть на себя в зеркало и побрызгаться захваченной из дома душистой аэрозолью. Она вышла из ванной в своем собственном домашнем халатике. Корней Петрович легонько принюхался к аэрозоли и ничего не сказал.

Они сели за столик.

– Давай вернемся к Отцу, – предложила Марина. – Я не знаю, как бы вел себя Иисус, если бы на него не донесли. Я знаю, что Отец молчит.

– Правильно. Вот ты все и сказала.

До нее стала доходить эта механическая логика.

– Значит, я должна пойти и донести на Отца? Чтобы у следователя была причина расспросить Его о Царстве?

– Донести? – переспросил Корней Петрович.

– Это уже было, – пролепетала она, – у Семенова…

– Опять Цвейг, – поморщился адвокат. – Так я и знал. Цирлихи-манирлихи.

– Это… подло!

– Ну-ка прекрати! – взорвался Корней Петрович. – Подло, – передразнил он с отвращением. – Заткни свои нравственные нормы себе знаешь куда? Донести, – произнес он презрительно и усмехнулся. – Господи, какая же ты глупая… Ну, не доноси! Сиди так, жди чуда – только тогда не спрашивай, что делать!

Он закурил. Воцарилось мрачное молчание.

– Пойми, – мягко сказала Марина, – я не могу предавать ради спасения.

– О’кей, – сказал Корней Петрович. – Извини меня за несдержанность. Я тебе объясню по-другому. Сейчас все ругают пионера Павлика Морозова. Раньше считался герой, а на самом деле – сволочь, выродок, предал отца. Так ведь?

– Ну?

– А что такое это «на самом деле»? – спросил адвокат. – Есть какой-то закон? Где же он, если так? Общечеловеческая ценность? А ты знаешь, что тот же Иисус вообще велел ученикам забыть отца своего, знаешь ты об этом? То есть, предать – и может, еще хуже, чем Павлик Морозов? Где же истина? Нравственностей, дорогая, может быть миллион. Нравственно ли жену убить? – спросил он грубо и уставился на Марину в упор.

Она опустила глаза и закусила губу.

– То-то же. Мы сейчас обсуждаем не общеморальные проблемы, а конкретный тактический вопрос. Нужно будет доносить – значит, будешь доносить как миленькая. И чем меньше при этом будешь думать о нравственности, тем лучше справишься с делом.

Адвокат передохнул и раскурил трубочку.

– Ты сказал, – она с трудом выдавила это «ты», – что есть еще какой-то третий вариант?

– Есть, – проворчал адвокат, – впрочем, хилый… На твое временное счастье, не обязательно пока что доносить на самом деле, можно попробовать просто написать Ему, что донесла, но что тебе никто не верит…

– Какой позор, – прошептала она.

– Да ладно тебе, – беззаботно сказал Корней Петрович. – Ведь писать-то придется не только про Царство. Придется писать, что Он время от времени похваляется – мол, жену убил.

Ее глаза расширились.

– А это еще зачем?

– Затем, чтобы дело прекратить производством.

– Не понимаю.

– Если следователь посчитает, что Он на самом деле жену убил, дело будет направлено в суд, и даже если Его и признают недееспособным, то отправят на так называемое принудительное лечение. А режим этого лечения может быть весьма жестким, с охраной и все такое… Такой поворот событий я буду считать своим проигрышем.

– А в противном случае?

– В противном случае следователь вынужден будет признать, что никакой жены Он не убивал. Просто придумал. Псих – он и есть псих.

Адвокат встал, снял с полки тоненькую брошюрку, раскрыл ее и поводил пальцем по строчкам.

– Вот, нашел. Это называется – депрессивное состояние с бредом самообвинения. Вот в такой штуке ты должна будешь Его обвинить. М-да… Обвинить.

Он положил брошюрку на место и раскрыл другую.

– «Недостаточная ясность или неполнота заключения экспертизы, – прочитал он, – обычно приводит к необходимости назначения следствием или судом повторной экспертизы». «Экзофтальмус – пучеглазие». Вот как.

– Что это такое? – спросила она.

– «Сведения о прошлой жизни», – процитировал адвокат, пропуская ее вопрос мимо ушей. – Кем твой Отец был в прошлой жизни? Вот я, например, был в прошлой жизни цветком. Красивым цветком.

– Корней Петрович! – позвала она. – Что это?

Он показал ей напечатанную на ротаторе обложку.

– «Инструкция, – прочитала она вслух, – о производстве судебно-психиатрической экспертизы в СССР. С приложением».

– Как раз в приложении вся суть, – сказал Корней, выражая лицом почтение. – Писал, полагаю, несбывшийся поэт… Вот послушай.

Он зачитал:

– «Описание психического статуса в акте должно, естественно, отличаться от психического статуса в истории болезни. Не теряя описательной формы, психический статус в акте должен носить более обобщенный характер». Тебе нравится?

Она пожала плечами.

– «Нельзя, – продолжал он читать уже будто бы для себя, – рекомендовать какую-либо твердую схему описания психического состояния, приемлемую во всех случаях. Форма и порядок описания в значительной мере определяются конкретными клинико-психопатологическими особенностями и выводами эксперта, обоснованием которых является описательная часть. Однако! – он поднял палец и потряс им в воздухе, – следует указать на некоторые обязательные составные элементы, позволяющие в форме, понятной для суда и следственных органов, осветить психическое состояние испытуемого. Таковы – ориентировка в месте, времени, окружающем, правильное понимание цели направления на экспертизу, контакт с окружающими, лечащим врачом и медперсоналом, высказывания и суждения испытуемого, иллюстрирующие процессы его мышления и оценку, которую он дает окружающему, своему положению и состоянию здоровья, его отношение к совершенному преступлению, из чего в первую очередь выясняется способность критической оценки своего поведения, своих поступков и действий».

– «К совершенному преступлению»? – переспросила она. – Так там написано?

Корней слегка нахмурился и глянул в брошюрку.

– Хм. Оказывается, ты внимательно слушала.

– Но о каком преступлении идет речь? – спросила она, недоумевая. – Ведь если ты повернешь дело так, что Он все придумал, то преступления, следовательно, не было?

– Разумеется, – сказал Корней с некоторой досадой, – автор просто неудачно выразился… а скорее всего, пошутил…

– Не смейся надо мной, – попросила она.

– У меня и в мыслях такого не было! Ведь в инструкции ясно написано, для чего применяется экспертиза: для заключения… э-э, вот: «…о вменяемости подозреваемых, обвиняемых, подсудимых»… а вот еще… «свидетелей и потерпевших»… и даже «истцов, ответчиков»… Можно ли в условиях презумпции невиновности всерьез считать фактами преступления, совершенные обвиняемыми или даже истцами?

– У нас все можно, – не очень уверенно заметила она.

Корней демонстративно вздохнул.

– Ладно, – сказал он, – посмотрим, что дальше пишет поэт… «Самого тщательного описания и четкости изложения заслуживают такие симптомы, как бред, галлюцинации, конфабуляции… – что такое конфабуляции? я почему-то не знаю… – явления навязчивости и т.д. и т.п. При этом психические проявления при описании их в акте, как и в истории болезни, не должны искусственно расчленяться и терять свою… хм, синдромальную очерченность». Очерченность, да.

Он пролистнул пару страниц.

– «Ни в коем случае нельзя рекомендовать, – он подчеркивал буквально каждое слово, – какие бы то ни было раз навсегда установленные трафареты этой наиболее сложной и ответственной части акта, представляющей собой аргументацию выводов». Ты понимаешь? Ни в коем случае! Разве после этого у следователя остаются, э-э, – он сверился с текстом, – какие бы то ни было шансы? Я думаю, никаких.

– Ты можешь серьезно? – разозлилась она. – Можешь объяснить человеческим языком, что это значит?

– Это значит, – Корней отложил брошюрку насовсем и водворился в кресле, – что если то, что я хочу, будет доказано… самообвинение, я имею в виду… а оно, как видишь, будет доказано…

– То что?

– …то у следователя только и останется что прекратить дело производством. То есть, попросту освободить Отца от уголовной ответственности.

– Но в психушку – все равно?

– Да, но – на общих основаниях…

– Ну, а если Он все равно будет молчать?

– А тогда я сам добьюсь экспертизы. Это будет не так-то просто… но я добьюсь. И тебя туда приведу. Будет следственный эксперимент – ваше с Ним общение.

Заглавная буква в устах адвоката звучала издевательски.

– А потом, когда психиатр будет выносить заключение, – добавил адвокат, – когда будет колебаться… а колебаться будет, психиатрия штука темная… а главное, трафареты, какие бы то ни было, запрещены… я раздобуду у своих московских приятелей список вторичных симптомов наиболее желательного для нас диагноза. Истории болезни-то нет! Стало быть, свидетельства родственников приобретают доказательную ценность. А кто родственники? Одна ты только и есть. Вот и дашь свидетельства… Надо будет написать, что ходит при луне – значит, напишешь, что ходит… и так далее…

– Все, – сказала она, – поняла. Чем больше тебя знаю, тем больше восхищаюсь твоей гениальностью.

– Да, я такой. Так что у нас насчет письма?

– Ты подиктуешь?

– А что мне за это будет?

– Я немного могу дать…

– Жаль. Что ж, придется обойтись немногим.

– Тогда диктуй…

Они написали письмо и пошли в постель. Она ублажала его Царя – Царя гениального человека, – и скопище длинных, малопонятных слов, непонятно как просочившееся на это интимное действо, насмешливо наблюдало за ее ощущениями.

– Знаешь, – внезапно сказал Корней, – завтра день рождения у приятеля… Хотел бы я пойти с тобой.

Она внутренне напряглась и прервала ласку. Она не хотела общаться с другими людьми. Ей так хватало одного человека рядом. Всю жизнь хватало. От других были одни неприятности.

– Но вот думаю… как бы это не навредило делу…

– И правильно, – сказала она с облегчением. – Мне вообще нужно прятаться здесь, верно? Никто ведь пока не знает, что я у тебя живу.

Прятаться, таиться – это было ее родной стихией.

– Да, – сказал он.

– Ты и так небось как на иголках все это время…

– Есть немного, – признался он.

– Может, мне лучше уехать домой?

– Нет, – сказал он испуганно, – только не это.

– Но я могу повредить твоей репутации, – важно сказала она.

Он расхохотался.

– Репутации, говоришь?

Она похлопала глазами.

– Я сказала глупость?

– Ты сказала прелестную глупость.

– Я буду таиться, – пообещала она. – На звонки не буду отвечать. А если ты кого-нибудь должен будешь пригласить домой, я или спрячусь, или уйду на это время, как скажешь. А выходя на лестничную клетку, я буду смотреть в глазок.

– Хорошо, мы обсудим детали.

– Ты хочешь, как было третьего дня?

– А как было третьего дня?

– В попку.

– А-а… Сейчас нет.

– Будем спать?

– Нет еще. Я хочу Царевну.

– Тогда разворачивайся.

– Это еще зачем?

– А я тоже хочу кое-чего.

– Чего, чего ты хочешь?

– Не скажу.

– Да я уже и сам догадался. Ты хочешь мой пупок, верно?

– Не совсем.

– Как, – огорчился он, – пупок не сойдет?

– Твой пупок прекрасен, – сказала она. – Но он не сойдет.

– Тогда, может быть…

Она залепила ему рот поцелуем.

* * *

Дни потянулись рутинно… Второе письмо, кажется, подействовало – во всяком случае, Отец понемногу начинал говорить. Началось то, что предсказывал адвокат – ходатайства, назначения, заключения… Она еще ни разу не повидала Отца, но уже начала ориентироваться в этой бумажной круговерти, с каждым днем все больше удивляясь тому, какой дурочкой была всего лишь пару недель назад… потом три недели… потом пять…

В коридорах правоохранительной системы она познакомилась с приятелем Корнея Петровича. Потом – еще с одним приятелем. Потом еще с одним и с его женой… Кто-то зашел вечером в гости; потом поехали на шашлыки, большой толпой, на микроавтобусе… Процесс пошел, и ей уже не требовалось прятаться – вначале от тех, с кем он ее знакомил… а потом и вообще ни от кого…

– Тебе нужно получить аттестат, – сказал как-то раз Корней Петрович за обедом. – Что ты вообще думаешь делать дальше?

– Не знаю, – растерялась Марина. Она не была готова к такому разговору. – Я думаю, это зависит от… ясно от чего…

– Но ты согласна, что аттестат необходим?

– Наверно…

Школа стала далекой для нее за прошедшее время. Как это? Возвращаться? Зубрить темы, сдавать экзамены? Встречаться со своими подругами и учителями? Они, верно, ненавидят ее… Она же теперь не сдаст ни одного экзамена. Но адвокат прав – когда-то все это кончится. Что она будет делать дальше?

– Твой аттестат лежит в районо, – сказал Корней. – Тебе нужно пойти, получить его и расписаться.

Она не поверила своим ушам.

– Настоящий аттестат? Без экзаменов?

– Ну, там выставлены среднегодовые оценки…

– Правда? Как это тебе удалось?

Он хмыкнул.

– Это было несложно. В школе тебя боятся. Ты для них как прокаженная. Им гораздо проще от тебя отделаться таким образом…

Она снова смотрела на него, как на волшебника.

– Ну, встретился кое с кем из этого районо, – нехотя добавил он, – посоветовались с вашей директоршей… Слушай, это неинтересно.

– Ты большой человек, – сказала она уважительно.

– Да? Это хорошо. Так что ты будешь делать?

Он оторвался от супа и поднял взгляд на нее. Ей стало стыдно, она поежилась. Конечно. Рано или поздно такой разговор должен был произойти.

– Работу надо искать, – сказала она неуверенно. – Тем более, если аттестат… Ты не думай, я не… у меня есть понятия о приличиях… Вообще, это… пора и честь знать… я просто засиделась у тебя на шее…

– Хочешь уехать, да?

Она не знала, что сказать.

– Хочешь, спрашиваю, уехать?

– Нет, – сказала она наконец. – Если честно, то нет, не хочу. Но при чем здесь мои желания…

– Суп вкусный, – сказал он. – Что у нас еще?

– Бефстроганов…

Она засуетилась, меняя блюда.

– Значит, так, – сказал он, когда бефстроганов задымился на столе и она снова села напротив. – Вопрос о твоем местопребывании больше обсуждению не подлежит, то есть можешь считать, что желание твое удовлетворяется. Работать ты не пойдешь по двум причинам: во-первых, потому что я не хочу, а во-вторых, потому что ты ничего не умеешь.

Он подумал и добавил:

– Ну, не совсем ничего… кое-что у тебя получается…

Она осмелела.

– Суп, ты имеешь в виду?

Он попробовал бефстроганов.

– Не только суп. Бефстроганов тоже вполне…

– Ага.

– А задал я свой вопрос потому, что если ты, например, захочешь учиться дальше…

– Ага.

– …то надо бы это обсудить.

– Учиться, – произнесла она, осмысливая это слово. До сих пор – до известного дня – учеба была ее обязательным делом; они с Отцом еще не думали, что будет потом. Идти в старшие классы? в техникум? Может ли она без Отца принимать такие решения? Придется, видно… а на худой конец, Отец не одобрит – можно будет переиначить… уйти… Да еще неизвестно, что скажет Корней…

– А ты разрешишь мне учиться? – спросила она у Корнея, удовлетворенно поедающего бефстроганов и время от времени с любопытством поглядывающего на нее.

Он ухмыльнулся.

– А как ты думаешь?

– Думаю, разрешишь.

– Уж конечно, – проворчал он, – это святое… вот только не хотел бы я, чтобы по вечерам…

– Вечерами мы должны быть вместе.

– Вот именно.

– Я подумаю, – пообещала она.

– Хорошо.

И он, дообедав, пошел по делам, а она стала думать, куда пойти учиться. Она попыталась представить себе будущее – не какое-нибудь далекое, а ближайшие пару месяцев. Если у Корнея ничего не получится, значит, Отца осудят и отправят куда-нибудь в зону, в Сибирь, и она должна будет ехать за ним, как жена декабриста; стало быть, вопрос об учебе теряет смысл. Если, однако же… дай-то Царь… то Отец окажется в психушке… а она, чтобы быть рядом с Ним, пока не… ну какая же она дура, что не подумала об этом раньше! Это же так очевидно… Если бы Корней не завел этого разговора, она бы могла потерять целый год… целый год!