Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 77 страниц)

– Все наоборот, я пытался спасти Его! Если бы Его отпустили раньше… это все равно бы произошло…

– Как знать, – горько сказала она.

– Это произошло бы, – убедительным тоном повторил Корней. – Он все время был болен.

– Не смей говорить мне об этом! – вспылила она опять. – Ты все время знал это… ты все мне врал! Все эти якобы подстроенные тобой экспертизы… Ты просто хотел меня удержать; ты обманывал меня так же, как и Семенов. Вы оба одинаково использовали меня, только он для карьеры, а ты – для собственного удовольствия.

– Я люблю тебя.

– А я тебя – нет. Уходи.

– Это несправедливо, – сказал он, – разве нам с тобой было плохо?

Теплый вечерний воздух разносил их голоса далеко вокруг. Все общежитие, не занятое чем-то особенным, притихло и внимательно прислушивалось к их разговору.

– Все прошло, – сказала она.

– Но ты тоже пыталась меня обмануть, – обратился он, видно, к последнему аргументу, – перед тем, как ушла от меня… думаешь, я не знаю, что ты готовила тайный побег?

– Ты следил за мной, – сказала она с отвращением. – Подонок!

– Я оберегал тебя, – сказал он, – тебя и Его, вас обоих. Вам не удалось бы сесть на поезд тем вечером.

Она заплакала.

– Позволь, – попросил Корней, – я поднимусь и осушу твои слезы.

– Зачем, – плача, сказала она, – я не хочу опять в прошлое… Зачем ты пришел? Ты знал, что я не приму тебя… Уходи, прошу. Мы не можем быть вместе.

– Почему?

– Потому что твой Царь слаб. Потому что ты раб своего змея.

– Я сделаю, как ты скажешь! – крикнул Корней. – Я укрощу змея, правда… но я должен сломать тебе целку! Только сделаю это – и сразу же укрощу!

Воздух взорвался свистом и гиканьем.

– Молодой человек, – кричали Корнею из разных окон, – вы пошляк! Как можно? Уходите отсюда немедленно!

– Подруга, – кричали ей с верхних этажей, – пошли его на х–!

– Мариша, – предложил сосед снизу, здоровенный медбрат, – хочешь, я сейчас выйду и покажу ему, где раки зимуют? Только скажи!

– Ты видишь, Корней, – сказала Марина. – Я другая. У меня другая жизнь. У меня много друзей, так что уходи подобру-поздорову.

– Ладно же, – сказал Корней, – я уйду… но я еще вернусь!

– Не надо, – тихо сказала Марина.

Вечер был безнадежно испорчен и потерян для исследований. Одетая, она лежала в темноте и думала про Корнея. Если членский билет коллегии не поддельный, значит, ему удалось вернуться в Москву. Значит, он так и будет теперь доставать ее время от времени.

Но этот мрачный прогноз оправдался лишь раз. Это случилось буквально на следующий же вечер. Вечер был так же тепл и спокоен; она снова анализировала данные, и снова камешек снизу резко щелкнул в стекло.

Марина вздохнула и высунулась.

– Опять ты… Ну зачем?

Он был еще не настолько пьян, как накануне, но зато держал бутылку в руке. Он размахивал этой бутылкой и прихлебывал из нее время от времени.

– Марина… я не все тебе рассказал…

– Что еще? – спросила она с досадой.

– Это касается Ольги – помнишь? Я рассказал тебе, как было у нас с ней. Но у нее были собственные ее рассказы, и весьма неординарные… Два из них глубоко врезались мне в память… вот послушай… это обязательно должно тебя заинтересовать…

– Корней, – попросила она, – уходи… мне это не интересно…

– А по-моему, пусть бы рассказал, – послышался тоненький голосок с верхнего этажа. – Похоже, сегодня он ведет себя гораздо приличнее; отчего его не послушать?

– Это было между моими поездками, связанными все с тем же делом, – начал Корней, вдохновленный нежданой поддержкой. – Я только-только вернулся из очередной такой поездки и намеревался обсудить с Ольгой ее результаты. Человек, к которому я ездил, управлял одним из подпольных Ольгиных производств. Я должен был снабдить его информацией о якобы связи этого производства с крупной организацией ветеранов афганской войны. Нет нужды говорить, что организация эта, злоупотреблявшая правительственными льготами, уже была накануне разгрома; также ясно, что информация была сфабрикована мною и Ольгой и предназначалась для следствия, уже начатого в отношении подпольного производства и его управляющего.

Это была типичная схема моей тогдашней работы. Через проверенные, старые контакты я выходил на следователей по месту размещения Ольгиных производств и предлагал им простейшую сделку. Я выдавал им данные об этих производствах, достаточные, чтобы начать расследование или даже завести уголовное дело. Когда Ольгиного резидента брали за яйца… или, в зависимости от пола, за грудки…

– Только без пошлостей, – раздался голосок с верхнего этажа.

– Извините, – сказал Корней. – Я полагал, что говорю лишь с Мариной; но раз уж вы все равно слушаете, постараюсь учесть и ваши интересы. Будет похоже на серенаду: исполняется для конкретного лица, но доступно для всех окружающих.

– Это справедливо, – заметил верхний голосок, – ведь слово «серенада» не обязательно относится к песне. Оно буквально означает всего лишь «вечерняя», то есть определяющий признак соблюден.

– Истинно так! – обрадовался Корней и отхлебнул из бутылки, вероятно для смелости. – Итак, резидента вызывали куда положено и намекали, что если он запоет… я имею в виду, начнет рассказывать… то лично ему будет гораздо лучше. Смятенный резидент звонил в Москву за инструкциями. Здесь опять появлялся я – разумеется, в накладной бороде или иным образом изменив свою внешность – и объяснял, что и как говорить. По возможности в эту подкидываемую резиденту легенду мы с Ольгой вплетали ее мужа или непосредственно окружающих его лиц. Резидент давал показания. Следователь оформлял их и держал в определенной готовности. Учитывая, что в свой первый визит я снабжал следователя не только информацией, но и неким конвертом (конечно же, предварительным), я в любой момент мог похоронить дело или, наоборот, толкнуть его в суд… Так создавались нити моей паутины.

– Ближе к делу, – проворчал нижний медбрат со своего подоконника, – тоже нашелся мне Генрих Боровик.

– Но я уже и так подошел к самой сути, – сказал Корней и очередной раз отхлебнул из горла. – Встреча моя с резидентом была назначена непосредственно на производстве. В накладной бороде я пробрался к условленному месту, и меня отвели в большущий подвал. Здесь я нашел множество станков, на которых производились табачные изделия – «Marlboro», «L&M» и так далее, – очень похожие на свои зарубежные оригиналы. Яркий свет заливал помещение; на станках работали только женщины, и из-за жары, создаваемой мощными лампами, все они были почти полностью обнажены.

Мы с моим провожатым, идя вдоль станков, уже почти достигли ожидающего меня кабинета, как вдруг сзади послышались крики, которые привлекли мое внимание. Я обернулся и увидел драку. Группа полуголых работниц сражалась на ножах с другой такой же группой; я увидел, как брызнула кровь… Дюжие охранники подбежали к драчуньям и, раздавая удары во все стороны, не без труда прекратили инцидент, а одну из работниц, видимо зачинщицу драки, поволокли по бетонному полу за волосы. Плохо уложенный бетон обдирал нежную кожу несчастной; две полосы крови тянулись за ней. Это было ужасно. Эта картина стояла перед моими глазами все то время, пока я давал инструкции, и позже, во время плова (очень жирного, кстати), а также посещения сауны; и даже в поезде, возвращаясь в Москву, я все еще продолжал оставаться под впечатлением от увиденного.

Конечно, я не мог не разделить это впечатление с Ольгой. Она выслушала меня не перебивая; я рассказывал, глядя куда-то в сторону, а когда наконец посмотрел на нее, то увидел, что глаза ее полны слез. Я оторопел. Это было так не похоже на Ольгу. Я никогда не видел, чтобы она плакала, и даже не представлял себе такого.

«Почему ты плачешь, – спросил я, – тебе жаль эту девушку, да?»

«В некотором роде, – ответила Ольга; – это напомнило мне другую историю. Дело в том, что когда-то на месте этой девушки я была сама».

«Как это?»

«Именно с этого началось мое восхождение».

«Расскажи».

«Изволь, – сказала Ольга и закурила. – Я была простой девушкой и работала на такой же фабрике, только обычной – не подпольной, я имею в виду.

Работа была тяжелой, однообразной и вредной. Мы – работницы – уходили от действительности с помощью выпивки и наркотиков. Часто возникали перебранки и ссоры, а однажды вспыхнула большая драка. Я была молода, но уже была по характеру той, какой ты меня знаешь сейчас; неудивительно, что именно я оказалась зачинщицей этой драки».

«А какова, – спросил я, – была причина драки?»

«Я уже не помню, – сказала Ольга, – но дело не в этом; отношения были настолько натянутыми, что большая драка могла возникнуть из-за любой ерунды».

«Что было дальше?»

«Было то же самое, что ты видел и ты. Вбежала военизированная охрана, нас разогнали слезоточивым газом и брандспойтами, а меня схватили и потащили из цеха – ну, так же, как и ту девицу».

При последних словах Ольга подняла свои прекрасные ноги и поднесла колени к самым моим глазам, и я снова, как в первый день нашего романа, разглядел на этих любимых мною коленях застарелые округлые шрамы. Надо сказать, что после того первого дня я и не вспоминал о них. Они были такими аккуратными, почти незаметными… Мне прежде и в голову не могло прийти, что это следы от грубого бетонного наждака.

«А потом?» – спросил я, поцеловав их по очереди.

«Потом охранник надел на меня наручники и повез на машине в участок».

«Как? За драку – наручники?»

«Не совсем за драку. Во-первых, я оказывала сопротивление охранникам, а во-вторых, кого-то все-таки замочила. Я не помню; я была очень разгорячена дракой. Я была молода», – добавила Ольга и запустила руку к себе в трусики.

«Ясно», – сказал я, следя за ее рукой.

«Пока мы ехали, я сказала этому парню:

“Посмотри на меня, дорогой, и сравни со своей женой – настоящей или будущей. Посмотри, как я могу”, – с этими словами я сделала так же, как делаю сейчас», – и Ольга достала из трусиков палец и медленно провела им себе от носа до подбородка. При этом движении она слегка зацепила пальцем свою нижнюю губу, и рот ее чувственно приоткрылся.

Я почувствовал ее запах и свое возбуждение. Мне захотелось ее.

«Я сделала так, – продолжала Ольга, – что ему захотелось меня. Он повез меня не в участок, а в лес, и мы до вечера трахались в его милицейской машине. Рассказать тебе, как мы трахались?»

«Боюсь, нет, – сказал я, – мне сложно будет это выдержать, не приближаясь к тебе».

«Ну и правильно, – сказала Ольга, – тем более что ничего особенно интересного не было. Движения наши были очень просты. Никаких фокусов из тех, что показывают в кино… даже не знаю, чем тебя порадовать… Разве что, – добавила она, – кончая, он забился в кайфе всеми своими конечностями и случайно включил сирену, и это меня позабавило».

«Понимаю. А что было потом?»

«Потом, то есть когда он наконец опомнился, то первым делом испугался, что не выполнил приказ начальства и что ему за это будет нагоняй. И я посоветовала ему не брать это в голову, забыть всю свою прежнюю жизнь и затеять вместе со мной что-нибудь новенькое».

«Постой, – сказал я, – но эта история мне тоже что-то напоминает. Вы не ушли к контрабандистам?»

«Конечно, ушли, – сказала Ольга, – только не к тем, кто контрабанду возит, а к тем, кто ее делает. Они наняли его охранником. Стоило мне познакомиться с ними поближе, я сразу ушла от него».

«Но он, кажется, должен был тебя…»

«Убить? – подсказала Ольга, очаровательно улыбаясь. – Он хотел, да; но я тоже это предчувствовала и сделала так, что убили как раз его, а вовсе не меня».

«Вот как».

«Ну конечно; ты же видишь, что я жива».

«Я не только вижу, – сказал я, – но и носом чувствую».

«Ты отлично вынюхиваешь, – похвалила Ольга. – Тебя интересует окончание моего рассказа? Собственно, оно очень короткое: я вошла в курс дел моих новых друзей и постепенно заняла свое собственное место под солнцем».

К этому времени мне стало невмоготу. Я снял свои брюки и приблизился к Ольге. Внезапно она рассмеялась.

«Почему ты смеешься?»

«Ты настолько подавлен этой историей, что забыл избавиться от своей накладной бороды, – сказала Ольга. – Но, раз уж так, сейчас пусть она остается; я сама оторву ее, когда буду кончать. Я еще никогда так не делала – должно быть, это очень забавно».

Я набросился на нее. Я развел ее ноги и забросил их…

– Все, – сказала Марина, перебив увлекшегося адвоката. – Дальше я знаю. Твоя серенада надоела мне; уходи, только больше не возвращайся.

Воздух наполнился недовольным ропотом.

– Ишь какая избалованная, – осуждающе сказали справа и слева.

– Эгоистка… – послышалось сверху.

– Не хочешь, ну и не слушай, – подытожил внизу медбрат, – а мы почему должны страдать? Продолжайте, товарищ, пожалуйста.

– Марина! – крикнул Корней. – Сейчас самое интересное!

– Только не для меня, – сказала Марина. – И вообще, имя Ольга давно ассоциируется у меня совсем с другим человеком. Прощай, адвокат.

Наступила звенящая тишина, нарушаемая лишь тихим бульканьем Корнеевой бутылки. Потом с верхнего этажа донеслось:

– Козлик, как тебе надоест дрочить под этой березой, прыгай ко мне – уж я-то тебя с удовольствием выслушаю.

Марина захлопнула окно.

– Я забросил ее ноги себе на плечи! – завопил Корней, вне себя от горя. – Я схватил ее за задницу! Я оторвал ее от кресла и посадил себе на член!

Марина закрыла форточку, чтобы не слышать больше его голоса.

– Марина! – заревел Корней так, что она все же услышала.

Она снова открыла окно. Корней и еще сто человек снова замерли в полной тишине, ожидая, что она скажет.

– Иди ты на х–, – зло сказала Марина и захлопнула окно окончательно.

То была ее последняя встреча с Корнеем. Примерно через полчаса, допив бутылку и не зная, что дальше, он действительно пошел в гости на верхний этаж, и в распоряжении дежурного оказался документ – членский билет коллегии адвокатов. Дежурный, с которым Марина была в отличных отношениях, позвонил к ней в комнату и по секрету сообщил ей об этом. Марина спустилась к дежурному и внимательно изучила членский билет. Коллегия адвокатов была китежской.

Значит, он в Москве ненадолго, заключила Марина. Значит, не будет доставать. У нее поднялось настроение, и она вволю поработала в оставшийся вечер.

* * *

После случая с Корнеем ее фундаментальной работе уже ничего не могло помешать. Анализ данных уводил ее далеко в научные дебри. У нее стали возникать гипотезы, которые были столь сложны, что, знай она о них заранее, она вряд ли рискнула бы вообще взяться за эту многолетнюю работу.

Оказалось, что единственного, универсального признака Господина просто не существует, ей не удалось его найти; также не нашлось определяющей комбинации какой-то конкретной, фиксированной группы данных. В результате упорного труда, путем массы проб и ошибок, она установила, что ответ все-таки существует – он скрывался в изящной, как сам Царь, математической формуле, включавшей в себя не столь уж и длинный ряд простых показателей и несколько неизвестных констант.

Для вычисления этих констант ей пришлось еще более поднапрячь свой компьютер и овладеть некоторыми разделами прикладной математики – в первую очередь, факторным анализом, который, собственно, и привел ее к цели. Это было в ничем не примечательный полдень, в четверг, 10 августа -5-го года.

Вынув из принтера лист бумаги с несколькими строчками из цифр, она посмотрела на них – на долгожданный плод своего очередного труда – и внезапно расхохоталась. Она уже не нуждалась в формуле. Несколько строк покоились на вершине огромной пирамиды потенциальных господ, с их фотографиями, адресами, телефонами, семейным положением и условиями быта, образованием, местом работы и должностью, отношением к воинской службе, национальностью, вероисповеданием, судимостями, любимыми привычками и прочими фактами и фактиками – пирамиды, которую создала она сама, которая была теперь под ее рукой и из которой она безо всякой формулы могла выбирать кого ей только угодно.

Часть 6. Господа

Они лежали при свете венецианского ночника, и все было прекрасно. Царевна покоилась под любимой рукой Господина, спящего так же, как когда-то Отец, и так же обнимающего другой рукой ее благодарные плечи.

Она вспоминала счастливую историю их любви. Как она, напечатав свою долгожданную формулу и вдоволь посмеявшись над ней, достала из-под замка толстую картонную папку, развязала тесемочки, на которые была завязана папка, и с треском пропустила под пальцами стопку личных дел с фотографиями, словно пачку денег или колоду карт. Она вынула первую попавшуюся страницу. Нет. Урод какой-то; если бы сильно не просился, она бы его и в группу-то не взяла. А этот? Вроде ничего… но, помнится, змей уж слишком здоровый… Она пощелкала мышкой, ввела номер личного дела, открыла таблицу эректометрических сведений… точно: двести тридцать на пятьдесят один, куда на фиг. И так натерпелась от него… задница-то не резиновая… А вот: всем хорош. Ну-ка, чем пахнет. Щелк, щелк. Хорошие запахи; она вспомнила их. Щелк. Коля. Пометка: Кока. Предприниматель. Жена. Пометка: далеко. Что значит далеко? Ладно, там видно будет. Иномарка, пометка: подержанная; сотовый телефон. Жена-то далеко, а метро? Нагатинская, десять минут пешком. Не так чтобы далеко, но уезд гнусный. Поискать, что ли, еще? Может, еще одну формулу – чтоб оптимального, по совокупности всех параметров? Это запросто… скажем, к воскресенью, к восемнадцати ноль-ноль…

Она уже открыла окно календаря, чтобы внести в него очередную задачу, но внезапно передумала и закрыла окно. Ей пришло в голову, что она выбирает Господина, как мужа. В брачных агентствах, наверно, так. Вывести формулу несложно, но почему именно сейчас? Сейчас ей не нужна формула, ей нужен Господин. Нагатинская так Нагатинская. Это состоятельный человек, думала она, завязывая тесемочки папки и пряча ее под замок; может быть, он будет возить ее на машине, хотя бы время от времени, а может быть, через год переедет с этой дурацкой Нагатинской куда-нибудь в центр. Она выключила компьютер. Она вышла на улицу. Она подошла к таксофону. Она загадала: если работает, это Он. Таксофон работал.

В баре, где они отмечали ее звонок, Он признался, что думал о ней все это время, с самого дня Его выписки. Он позвонил ей в следующую же смену, но она отказала Ему, и Он с горя запил.

– Я прогнал всех друзей, – сказал Он, – всех утешителей… Девок тоже прогнал…

– Кстати, – спросила она, – где Твоя жена?

– Далеко.

– Как понять – далеко?

Он вздохнул.

– На исследовательской станции. В Антарктиде.

– Брось!

– Серьезно. Она крупный ученый…

Она видела, что Он врет, и опечалилась. Он тоже увидел. Замялся, смешался, выпил рюмку, махнул рукой.

– Не могу тебе врать. Не ученый она – повар…

– Где?

– Не хочу врать. Одно скажу – за границей…

На этот раз она поверила Ему.

Он и правда не врал – почти не врал, – и это много месяцев не имело для них никакого значения…

Они долго сидели в баре. В охотку напились – Он не рискнул сесть за руль, так и бросил свой «гольф» в переулке. В обнимку, полубоком, как сиамские близнецы, они выбрались из гостеприимного бара и потащились по закрытой для транспорта, мощенной красноватыми плитками улице, желая, видно, добраться до метро, но почему-то свернув в еще один бар. Бары здесь лепились один к одному; здесь было весело, многолюдно и ярко освещено – обычная картина для Старого Арбата десятого августа, да и любого другого августа, на исходе тысячелетия, то есть за пять лет до его конца.

В баре, куда они зашли, им не понравилось, так как там было темно и совсем мало людей – всего несколько жавшихся по углам представителей средиземноморских или каких-то еще южных народов; зато следующий всем был хорош… Их увлекло путешествие по барам. Они уже и перестали заходить внутрь – присаживались на открытых, европейского вида площадках, выпивали понемножку чего-нибудь и двигались дальше – немножко водки там, немножко шампанского здесь, а потом – чуть-чуть коньячку, а потом для разнообразия бутылочку пивка, а потом – глоток ликера «Старый Таллин», а потом… а потом…

Она помнила – очень смутно – только какие-то ступеньки, прежде чем все окончательно не провалилось в черную, бездонную, непостижимую ночь. Ей стало страшно, когда она вдруг очнулась в незнакомой кровати, в незнакомой квартире, в незнакомой земле вообще; это смутно напомнило ей ее первое пробуждение у Корнея. Человек, сидящий рядом с ней в мерцании ночника от «Артемиды», тревожно вглядывался в ее лицо; когда она с трудом разлепила глаза и подала признаки жизни, он с видимым облегчением перекрестился – справа налево, по-православному. Ага, догадалась она по этому жесту, я на Родине… и то хорошо! – но где же? и кто этот человек? Она нашла глазами окно и, хотя в нем решительно ничего не было видно, по каким-то косвенным признакам – может быть, по угаданному душой суровому, аскетически рубленому параллелепипеду международного почтамта, а может, по свету кремлевских звезд, особым образом отраженному от облаков – догадалась, что это Нагатинская. Стало быть… да; человек, сидящий с нею, был не он, а Он – ее добрый, чудесный Господин. Она вспомнила все – весь вечер, все бары, водку, коньяк и все прочее, и даже Его «гольф», сиротливо ночующий в арбатском переулке.

– Это Ты, – сказала она.

– Да.

– Мне стыдно.

– Брось, – сказал Он, – дело житейское.

– Я никогда еще так не напивалась.

– Говорю, брось.

– Теперь Ты можешь подумать, что я алкоголичка.

– Могу, – улыбнулся Он, – но не подумаю.

Ей захотелось поцеловать Его, но она подумала, что от нее, должно быть, дурно пахнет. В пространстве ее изощренных чувств это уже давно было, конечно, не так; ароматы метаболизма и тлена, подобно картинам Дали, навевали на нее то веселье, то страх, то тонкую, элегическую печаль; если какой-то из них и заставлял ее содрогнуться от отвращения, то это было во всяком случае не отвращение к самому аромату, а лишь к тому образу, который в ней вызывал аромат. Дали тоже рисовал отвратительных монстров – но разве сами картины становились от этого отвратительными? Таким был ее мир, но она не надеялась, что кто-нибудь – пусть даже Господин – разделит с ней эти чувства. Для всех – кроме нее – то, что она источала, была просто вонь… признак грязи, неряшливости… дурной запах, словом. Она с трудом приподнялась – в голове у нее шумело, – встала с кровати и упала бы, если бы Он ее не поддержал.

– Как Ты добр, – пробормотала она.

– Слушай, прекрати это…

– Нет, Ты добр, – упрямо сказала она. – Ты не бросил меня на улице… тащил по каким-то ступенькам…

– Как бы Я тебя бросил? Я люблю тебя.

– Я… тоже… – сказала она и ощутила рвотный позыв. – Я хочу в туалет; отведи меня.

Он отвел ее и остался там рядом.

– Уйди.

– Нет.

– Уйди, говорю… это нехорошо…

– Мне не впервые.

Не обращая внимания на ее вялый протест, Он схватил ее за голову, запихнул ей в рот Свои собственные пальцы и держал ее над унитазом, пока она не исторгла из себя все, что могла. Ей было хуже некуда; но больше всего ее мучила постоянная и единственная мысль о том, что все это для Него отвратительно. Что Он вынужден терпеть это ради нее. Она поклялась как можно скорей отблагодарить Его за это терпение.

– Зачем, – спросила она, как только оказалась в состоянии произнести пару слов, – зачем Ты?.. Я бы сама… смогла бы сама…

Он почесал репу и сказал:

– Я боюсь, что ты захлебнешься рвотными массами.

Наконец, вонючий процесс прекратился, и она прополоскала рот чем только могла, а потом долго давила на кнопку лимонной аэрозоли – она молча боролась с Ним за право давить эту кнопку, в итоге вырвала все же баллончик из Его рук, ей очень важно было давить собственноручно, как бы самой ликвидируя позорные последствия содеянного. Затем Он снова оттащил ее в кровать, и она, прижавшись к Нему, тихо уснула… а когда проснулась опять, за окном пели птички, был яркий день, и голова не болела.

Господин напоил ее холодным пивком и накормил очень большой, очень вкусной яичницей. Она ела эту яичницу, и душа ее пела вместе с птичками за окном. Потом Он повел ее в ванную – даже здесь пахло лимонной аэрозолью, просочившейся сквозь стенку, что ли – и долго мыл ее, как ребенка, как когда-то, опять же, Корней.

Она думала, что весь день они будут заниматься любовью, но Ему предстояли дела. Он сделал два-три звонка, пытаясь их отменить… и развел руками:

– Ничего не выходит. Позавчера еще было назначено… Ты простишь Меня за этот день?

– А Ты, – спросила она Его, – простишь меня за эту ночь?

– За какую эту, – хитро переспросил Он, – за ту, что прошла, или ту, которая будет?

– Нет, – сказала она, – за ту, которая будет, мне не придется просить у Тебя прощения.

– Договорились, – сказал Он. – Никуда не ходи, ничего не делай, не бери телефон, жди Меня. Поняла?

– Поняла.

– Вот телевизор, вот видик, вот пленки.

Он поцеловал ее.

– А во-он там даже парочка детективов.

Он еще раз поцеловал ее и ушел.

Она с легкой улыбкой прислушивалась к Его шагам, затихающим на лестничной клетке. Вдруг ей показалось, что шаги стали громче, как если бы Он возвращался. Он действительно возвращался. Он открыл ключом дверь и зашел.

– Ты что-то забыл?

– Ага.

– Тебе помочь? Найти что-нибудь?

– Нет, Я сам. Я забыл тебя одеть.

– Одеть меня?

Она посмотрела на себя. Она так и была еще в том, в чем вышла из ванной, то есть в своих трусиках и в Его белой рубашке. Больше на ней не было ничего. Он снял с нее свою рубашку и бережно, аккуратно, как-то даже профессионально – так, как если бы под его руками был манекен, но притом очень нежно, надел на нее ее бюстгальтер, блузку, юбку, белые носочки и туфли-лодочки – иначе, все то, что было на ней накануне.

– Ты здорово делаешь это, – сказала она, когда Он кончил свою работу и любовался ее результатом. – А у Тебя найдется еще десять минут?

– Десять найдется.

– Тогда переодень меня.

Он недоуменно поднял брови. Она открыла свою сумку, каким-то чудом не зацепившуюся ни за один арбатский бар, и извлекла из глубин этой сумки небольшой сверток. Она развернула сверток и, как иллюзионист, явила Его изумленному взору несколько предметов галантереи, а именно – простенький лифчик из плотного полотна, атласный нижний пояс с кружевами и пару красных чулок из эластика.

– Вот, – сказала она. – Можешь?

Он почесал репу.

– Могу.

Он – бережно, аккуратно и так далее – снял с нее туфли-лодочки, белые носочки, юбку, блузку и бюстгальтер, то есть все то, что надевал на нее пятью минутами раньше, а также трусики, которые были последним, что оставалось на ней.

Он поцеловал Царевну и посмотрел на часы.

Он надел на нее полотняный лифчик и полюбовался своей работой. Посадив ее на кровать, Он очень медленно, чтобы не перекрутить, натянул на нее красные чулки. Он повертел в руках атласный пояс, опять почесал репу, а потом за руку поднял ее с кровати и надел на нее пояс так, как будто всю жизнь только этим и занимался. Затем Он опять полюбовался тем, что вышло. Вообще-то такой туалет был весьма странен – она понимала это, – но она также понимала, что Он любуется не туалетом, а делом рук Своих. Потом Он надел на нее блузку, юбку и лодочки и опять, в последний раз полюбовался окончательным результатом.

– Теперь, – сказал Он, – Мне точно пора.

Когда шаги Его смолкли на лестнице, и стало ясно, что они смолкли надолго, она приготовилась по-своему встретить изобретенный ею новый праздник – День Господина, отметить его священным для нее ритуалом. Она взяла в руки рубашку – вчерашнюю рубашку Господина, пропитанную Его запахами – и, собравши рубашку в бесформенный ком, плотно прижала к своему лицу, и глаза ее при этом потемнели и посерьезнели.

Потом она бросила рубашку на пол и подошла к большому зеркалу, которое заприметила еще ночью, несмотря на все свое бедственное тогдашнее состояние. Она расстегнула блузку и стряхнула ее с себя, оставаясь в своем простеньком лифчике из плотного полотна. Она запустила пальцы в волосы, еще влажные после ванны, подняла их и развернулась всем телом, отчего эти волосы волнообразно взлетели в воздух и, сверкая, разлетелись по обнаженным плечам. Она расстегнула юбку, медленно стянула ее через голову и бросила на пол, и ее темноволосая, не прикрытая трусиками Царевна, отразившись от зеркала, предстала пиздой из-под нижнего пояса над чулками красного цвета. И все это время ее лицо продолжало быть сосредоточенным и бесстрастным и как будто не имеющим никакого отношения к происходящему.

Оттянув руками верхнюю кромку лифчика, она извлекла наружу свои тяжелые, плотные груди. Она обратила их к зеркалу, поддерживая снизу широко расставленными пальцами левой руки так, что правый сосок оказался между ее ногтями. Она изогнула свой стан, выставляя пизду вперед, как можно ближе к зеркалу. Она широко раздвинула ноги. Пальцами правой, свободной руки она раздвинула складки, прежде укрытые треугольником темных кудрявых волос.

И лишь когда зеркало возвратило ее глазам обнажившийся вид темно-розового рельефа, лицо ее начало искажаться, теряя печать бесстрастия. Ее зрачки и ноздри расширились; она закусила губу и издала краткий стон. Она оторвала руку от груди и обеими руками впилась в набухшие складки, все шире раздвигая их, все больше выгибаясь навстречу зеркалу и жадно пожирая глазами свое отражение, достигшее наконец вожделенных вершин непристойности и бесстыдства.

А потом, обессилев от безумных прошедших суток, от безумных прошедших лет, от долгожданного и сладчайшего оргазма – оргазма, наконец-то замешенного на Господине, – она без сил опустилась посреди комнаты и, привалившись к кровати спиной, долго сидела без движения. И глаза ее, как и прежде, были прозрачны и светлы.

* * *

Она стала ночевать у Него. Не зря в первый же день, в День Господина, ей вспоминался Корней – в последующие дни еще не раз повторялось пройденное с Корнеем… многое из того… Опять проблема с приятелями… условные стуки и звонки… опять поход по магазинам – «Дорогая, что ты хочешь, чтобы мы купили?»

Когда Он предложил ей поехать большой компанией на шашлыки, она нервно рассмеялась. Формула подшучивала над ней? Но ведь Он проверен не только по формуле. Она уже многократно успела с Ним насладиться победой Царя; это было реально…

– Я сказал что-то смешное? – спросил Он.

Ей стало стыдно за свои нервы, за глупые ассоциации.

– Нет. Ты любишь меня?

– Ужасно.

– Скажи еще что-нибудь хорошее.

Он подумал.

– Хочешь, Я куплю тебе маленькую машину?

– Нет, – сказала она. – Давай лучше трахнемся.

– Давай.

Они начали быстро раздеваться, как всегда. Вот, подумала она, этим Он не похож на Корнея; с тем все время были какие-то вычурные фокусы… С Господином они всегда раздевались очень быстро; желание вспыхивало в них одновременно и требовало немедленного удовлетворения. Как-то они проспали – к Нему домой должен был приехать человек по работе, а оставалось всего полчаса. Они быстренько приняли душ, оделись, сделались чинными. Оставалось еще минут десять, и тут зазвонил телефон. Звонил тот, кого ждали – предупредить, что задержится на пятнадцать минут. После звонка Он задумался.