Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 77 страниц)

– Ответ готов, – сказала она вечером, когда Корней принял ванну, и насытился, и отпил кофе, и закурил, – я хочу в медучилище.

– Хм. Вот как.

– Спасибо тебе, что… ну, что поднял эту тему.

Он ухмыльнулся.

– Пожалуйста. А можно узнать, почему?..

– Почему спасибо?

– Почему в медучилище.

– Но это же ясно. Если нам удастся перетащить Его в психушку, мне будет легче устроиться туда на работу и… и…

– И организовать побег, да?

Он, кажется, шутил.

– Необязательно побег… Может быть, получится как-нибудь… официально… Во всяком случае, я смогла бы за Ним присматривать, пока не…

– Да, – сказал он. – Я так и думал.

Она фыркнула.

– Мог бы и подсказать.

– Мог бы, – согласился он, – но разве ты не должна вырабатывать хотя бы какие-то решения?

– Ты меня воспитываешь, да?

– Собираюсь…

– Вот так! А между тем, – ехидно сказала она, довольная, что выбор одобрен, и стараясь побыстрей сменить тему, – сам иногда подаешь плохой пример.

– То есть?

У нее возникло игривое настроение.

– Давным-давно, то есть уже месяц тому назад, – начала она фантазировать, – кто-то пообещал рассказать мне, непреложным порядком каких именно вещей он оказался заброшен в этот Богом забытый провинциальный городишко… помнишь?

– Смутно. Что-то было, да…

– Вот, а дошел только до секса со своей подзащитной.

– Но это, кажется, был очень приятный секс…

– Приятный секс, приятные воспоминания… а рассказ-то остался не закончен.

– Увы…

Она почувствовала, что Царевна слегка увлажнилась. Рано, строго сказала она Ей, я хочу еще поиграть в слова.

– Что – «увы»? Разве это хорошо – бросать начатое на полпути? Обманывать, таким образом, чьи-то светлые ожидания? Какой позор! Что за пример для молодежи! И этот человек…

– …моральный урод, одним словом…

– …этот самый человек теперь собирается меня воспитывать. Не слишком ли?

– Сдаюсь! – сказал Корней и поднял руки. – Всецело признаю и раскаиваюсь! Но у меня есть облегчающее обстоятельство… даже два. Во-первых, я не знал, что эта тема все еще тебя интересует…

– Не принимается: должен был спросить.

– На основании чего спросить-то?

– На основании того, – она показала ему язык, – что незнание закона не освобождает от ответственности.

– Так то закона, а это разве закон?

– Конечно. Это наш домашний закон.

Корней почесал репу. Как быстро она учится всему… Она уже не та, что пришла ко мне на работу.

– Ну, – развел он руками, – тогда второе: в свете… в ослепительном свете нашей с тобой практики… история с Ольгой, э-э, померкла. Она перестала меня вдохновлять.

– Как рассказчика?

– Как мужчину.

– Ах, вот как? А обо мне, значит, вы не думаете?

– Наоборот: не желая понижать свой мужской потенциал… тем самым оскорбляя партнершу…

– Довольно жалких оправданий. Суд считает, что это обстоятельство не облегчающее, а наоборот, отягчающее, понял?

– Понял, ваша честь. Каков же приговор?

– Ясно каков: закончить рассказ немедленно.

– Есть! А трубку можно набить?

– Но вы же только что…

– Это не в счет. Осужденному трубка полагается вне зависимости от того…

– Это осужденному на смерть, а не рассказывать.

– Ну, в порядке исключения.

– Разве что только так…

Чучело гороховое, начиталась всякой ерунды… Как я привык к ней, как не хочу расставаться…

– Явный обвинительный уклон, – проворчал Корней, – не соответствует духу времени.

– Вы у меня там поговорите…

– Рассказ, – громко объявил адвокат.

Второй рассказ адвоката

– Насколько я помню, – сказал Корней, одновременно набивая трубочку, – половой акт с моей подзащитной был описан мною высокому суду достаточно подробно… ведь так? поэтому на сей раз я не буду снабжать свое повествование дополнительными деталями. Существенным для дела здесь является только то, что в течение всего нашего свидания у меня на квартире мы не произнесли ни слова. Ну, ни слова – это сильно сказано; возможно, некоторые слова все-таки звучали, например «раздвинь ноги»… или «пососи мне то-то и то-то»… или вот: «еще!» – последнее, как мне кажется, звучало чаще прочего… но главное, что мы говорили не о делах. Скажем так – не о тех делах.

Каким же я оказался идиотом! Я совсем потерял голову. Ведь они следили за мной, Марина, ваша честь. Они посадили меня под очень плотный колпак. И несмотря на это, я сумел выполнить план, намеченный нами в моем кабинете. Помнит ли высокий суд, что в кабинете мы с Ольгой занимались не только любовью, но и делом?

Ну, а в моей квартире все было наоборот. И секретные микрофоны, которыми они напичкали квартиру, не передали им ни одного относящегося к делу слова. Я не завидую тем членам… э-э, членам членов… команды Виктора Петровича – просто Виктора! – которые прослушивали запись нашего с Ольгой времяпрепровождения. Вряд ли у них под столами сидели специально назначенные сотрудницы. Впрочем… все может быть… если так, тогда они должны быть прямо-таки благодарны мне за доставленное удовольствие…

Я съездил в командировки, связанные как бы с другими делами, поговорил с разными людьми, занятыми как бы в других делах…

Я обыграл их, Марина. Они могли еще предполагать, что я способен на это в принципе; но после пятого распределителя и перед всеми остальными (кроме первого, конечно) люди не совершают ненормальных поступков. Я – совершил. Наблюдение за мной было плотным, но весьма поверхностным, потому что его вели идиоты. Они пожлобились приставить ко мне по-настоящему компетентных людей, которые, может быть, раскусили бы меня вовремя. И когда дело стало пухнуть на глазах, для них это оказалось громом среди ясного неба.

То было время странных дел. Не знаю, помнишь ли ты из телевизора, из газет – концерн «АНТ»… кооператив «Техника»… миллионер-коммунист Артем Тарасов и плачущий большевик Рыжков… Мне удалось создать эфемерные связи дела Ольги с такими делами, воздушные ниточки, которые я какое-то время мог держать в руках. Точнее, я держал в руках всего лишь Ольгины деньги… но это и было самым надежным механизмом управления… Для члена правительства настали нервные времена. Редкий день не обходился без увесистой кляксы – весьма вонючей притом – которая выплескивалась из дела Ольги и долетала до его высокого кабинета. Все труднее было ему маневрировать, чтобы остаться в стороне. Все реальнее – по крайней мере, в представлении его команды – становился большой судебный процесс, большой скандал, не меньше тех, из газет с телевизором.

Конечно, с точки зрения Ольги, я играл с огнем. Но что мне Ольга? Она сразу увидела, что я играю свою игру. Она высказала это мне напрямую, вследствие чего я и влюбился в нее – помнишь? – а заодно освободился от каких-то моральных проблем и обязательств. Настал момент, когда мне уже нечего было делать – я лишь наблюдал за происходящим, как полководец на вершине горы, расставивший свои полки и вверившийся воле Божьей. Нити натянулись. На моих людей давили с разных сторон, и это давление увеличивалось. Кто кого? Моих противников было много – я был один; у них были машины и распределители – у меня не было ничего такого; мои связи и мои деньги не шли в сравнение с их связями и деньгами, и тем не менее я играл с ними на равных по единственной причине – они не знали, кто сплел эту сеть, а я благодаря их неуклюжим, паническим действиям с каждым днем узнавал о них все больше и больше.

Конечно, я должен был проиграть. Я и проиграл. Собственно, что такое проиграл? Я остался в живых, а это уже немало. Я даже Ольгу спас, представь себе. И что совсем странно, какое-то время я был героем их команды.

А было это так. Дней через пять-семь после начала моей операции мне позвонил Виктор Петрович – Виктор, мать его! – и сказал:

«Выходи на улицу, Корней. Тебя ждет машина».

Я послушно вышел и сел в ждущую машину. Я совершенно спокойно ехал неизвестно куда, потому что, если бы я не вышел на связь с моим доверенным лицом тем же вечером – как, впрочем, и любым другим – звонок раздался бы уже у Виктора. И скорее всего, это был бы звонок в дверь. Правда, в отличие от меня, машина бы ждала его лишь наутро, но зато это была бы машина с решетками вместо окон. Такова была объективная причина моего спокойствия, в дополнение к субъективной причине, то есть к адвокатскому сознанию собственной неприкосновенности.

«Плохи дела, Корней, – сказал мне Виктор. – Как это понять?»

«В смысле?»

«Дело пухнет. Я тебе что сказал? Три года. А ты?»

«Я?»

«Ну да, ты, твою мать».

«Я – адвокат».

«Ну и что?»

«Виктор, – нежно сказал я, – ты знаешь, чем отличается адвокат от прокурора?»

«Проходили в школе, – буркнул он. – Что делать?»

«Создать, наверно, адекватную бригаду защиты».

«Ты с этим справишься?»

«Извини. Я – не бригадир. Просто адвокат-одиночка».

«Обижаешь», – сказал он с угрозой в голосе.

«Наоборот. У каждого свой профиль. Зачем мне браться за то, в чем я подведу вас на сто процентов?»

Этот аргумент ему показался убедительным, и он слегка помягчел. Но только слегка, потому что следующая серия его вопросов привел-таки меня в замешательство.

«Адвокат-одиночка», – повторил он в задумчивости.

«Точно так».

«А этично ли, – спросил он слащавым тоном, – адвокату, пусть даже и одиночке… а может, одиночке даже и тем более… трахаться с подзащитной? Что ты на это скажешь, Корней? Мы что, обсуждали такие сюжеты, а? Мы их, может, планировали?»

Мне помогло некоторое его многословие. Он бы задал всего один вопрос – я бы, может, себя выдал от неожиданности. Но он задал сразу несколько вопросов, дал мне несколько секунд для размышления да еще и сам же подсказал ответ.

«Слушай, Виктор, – сказал я довольно-таки грубо, – а с чего бы это тебя разволновала адвокатская этика? Кого мне трахать, а кого нет, это уж я как-нибудь разберусь без тебя. У каждого своя технология – это тебе понятно?»

Он обалдел от такой наглости. Даже помолчал какое-то время – ровно столько для того, чтобы я решился перейти в атаку.

«И вообще, – сказал я, – мне не нравится этот разговор. Ты хоть понимаешь, что это не у вас ко мне, а у меня к вам должны быть претензии, что не проверили обстоятельств и поставили нереальную задачу? Разве так можно обращаться с профессионалами? Да ты знаешь ли, сколько я денег и времени ухлопал за последнюю неделю на эти новые концы? – Я говорил чистую правду, и это наверняка придавало моей речи убедительность. – Я тебя спрашивал, согласовали ли вы это со следствием? Спрашивал или нет? А ты мне что сказал? Ты мне сказал, что это у вас под контролем! Я из-за вас уже оперативником сделался… мотаюсь по каким-то стройкам коммунизма… бабу эту трахаю, чтоб от очередных глупостей удержать… и каждый день все какие-то новые фокусы… это, что ли, и есть твое «под контролем»? И то, что я не жалуюсь, не бегу к тебе со своими проблемами – это, выходит, основание меня сюда привозить и вешать на меня чьи-то пролеты? Это и есть твой контроль, да? Нехорошо, Виктор. Как-то не по-мужски. Не ждал я от тебя такого».

Я оскорбленно умолк и стал ждать его реакции.

Собственно, у него не было вариантов. Он, видно, привык иметь дело в основном с подчиненными, с подобострастными гостями распределителя номер пять, которые при первых раскатах грома в его голосе падали ниц и кричали: не губи, отец родной, виноваты… и так далее. Я был по сравнению с ним мелкой пташкой, но я не сидел с ним в одной клетке; он попытался нахрапом загнать меня в свою клетку и не сумел; он мог попытаться достать меня и там, где я был, но боялся это делать, не зная, чем обернется ему такая активность.

Он должен был спустить разговор на тормозах. Он и спустил, оставив его за собой как свидетельство своей бдительности. Пробурчал какие-то мутные фразы, достал выпивку. Не удержался, чтобы не поинтересоваться, как Ольга в постели – обрати внимание, назвал Ольгой, не сукой.

Я рассказал то, что они и без меня знали. Коротко, с кое-какими деталями. Так, чтобы у него слюнки потекли. А может, не только слюнки.

Расстались вроде бы по хорошему…

Но я недооценил его. Вообще их всех недооценил – и сделал ошибку. Когда мы с Виктором выпили, когда у него уже вытекло что положено, я сказал фразу, которую мне нельзя было говорить. По крайней мере в тот день. Всего одну фразу, но ее было достаточно для моего бездарного последующего падения. Я сказал:

«Все путем, Виктор. Зла на тебя не держу… Но если хочешь мое неофициальное мнение – лучше бы нам съехать с этой темы, да поскорей».

«В смысле?» – насторожился он сразу же.

«В самом прямом». – И я резко перевел разговор на другое.

Я, кажется, все предусмотрел. Я даже умно сказал «нам», чтобы, когда он будет прослушивать запись этого разговора, на меня не легло подозрение в предательстве… Ах, не нужно было мне это говорить. Через пару дней они бы сами поставили передо мной такую задачу. И я был бы абсолютным победителем… но так, наверно, бывает только в кино. Меня не грохнули – слишком много передал я денег и позаботился, чтобы в случае чего слишком многие ниточки бы громко зазвенели. Но большие люди, от которых всегда что-то зависит, перестали мне звонить, и это было первым сигналом. Потом у меня состоялся очень, очень неприятный разговор в коллегии – оказалось, что некоторые мои проделки только и ждут, как бы выплыть наружу, и не работать бы мне адвокатом вообще, а не только в Кизлеве… Я уж присматривал местечко в коммерческой структуре, отнюдь не из самых богатых – но пришел человек, старый знакомый, хладнокровный убийца, которого я защищал… даже и не раз… и открытым текстом посоветовал мне убираться из города… ну не так чтобы в двадцать четыре часа… но, скажем, так, как тебе посоветовал твой участковый Семенов…

* * *

– А как же выстрелы? – спросила Марина.

– Выстрелы?

– Ты тогда сказал, что были и выстрелы…

– Хм. Пожалуй, да… Дела ведь разваливаются не так, как карточные домики. Натянутые нити рвутся… а знаешь, как может поранить натянутая струна?

– Это все какие-то иносказания…

– Да где там. Если ты – конкретный следователь в таком же, как этот, уездном центре, и тебе посчастливилось ухватить за яйца крупного ворюгу, и вдруг ты видишь, как у тебя забирают дело, то есть уводят ворюгу из-под носа, да не к другому следователю, а просто так, на повышение… что ты тогда делаешь? Радуешься за ближнего, да? Как бы не так… Ты – со злобы, с корысти, просто с классовой удали – продолжаешь преследовать и его самого, и заодно его высоких дружков-приятелей… А если ты еще не один – если вас много таких? Вот тебе и иносказания. Шантаж, торговля… в лучшем случае кто-то сдается… съезжает, как я, с хорошего места… в худшем же случае – маленькая война… А на войне бывают выстрелы…

Она погладила его по голове.

– Мне это не понять…

– Женщинам не нужно понимать это, милая.

– Ну, вот Ольга – ведь она это понимает?

– Она понимает. Но она… как бы не совсем женщина.

– По твоим рассказам получается, что очень даже женщина.

– Наполовину, да.

– А я?

– А ты – целиком.

Вот теперь, обратилась она к Царевне, похоже, и до тебя дошло… Давай-ка, подружка, сматывайся.

– Целиком, – повторила она вслед за Корнеем. – Подходящее словцо.

– Глуповатая шутка…

– Да ведь уже установлено, что я дурочка.

– Дурочка, я люблю тебя.

* * *

Наконец ее допустили к Отцу.

Увидев Его, она заплакала. И с удивлением ощутила, что плачет не от неизмеримой своей вины, не от страха перед новым неведомым будущим, не от облегчения и тем более не от долгожданного счастья свидания, а всего лишь от обычной бабьей жалости.

Эта сцена проходила в присутствии людей. Она была тщательно отрепетирована, как и все остальное, что она должна была говорить и делать. Наедине – позже… может быть… Сейчас стояла одна задача – спасти Отца; она уже научилась тактической логике и не позволила себе отступить от плана. Предполагалось, что она не сможет сдержать слез – она и не сдерживала. Она и испытала не больше бабьей жалости, естественного мотива этих слез, дрожащим голоском выдавливая из себя дурацкую, немыслимую в нормальных условиях фразу:

– Бедный, бедненький папочка…

Наверно, она могла бы стать хорошей актрисой.

Она обняла Его, продолжая жалеть своими пальцами и локтями, вдыхая незнакомые сложные запахи, исходящие теперь от Него. Она заметила, что он не воспользовался ни единым символом их интимного, их тайного языка прикосновений. Сердится? Есть за что… Может быть, слишком измучен? Он был, похоже, слегка не в себе.

Он даже будто слегка отстранился. И одновременно с этим едва уловимым жестом что-то изменилось в небольшой комнате. Все будто расслабились – и Он, и Корней, и тюремно-больничные свидетели, и сама она тоже. Встреча приобрела тот самый докучный, тягостно-рутинный характер, которого Корней требовал от нее. Они присели. Она расспрашивала Отца о незначительном. Он отвечал вяло, немногословно, тусклым монотонным голосом, будто Ему трудно было говорить.

Вечером она напилась – по-простому, как мужик, чтобы расслабиться. Ей вдруг стало все противно; она ощутила себя старой, увечной, ни на что не пригодной; решила, что жизнь ее кончена; плакала, уткнувшись в плечо Корнея, и не хотела любви.

* * *

– Мы должны съездить в область, – сказал адвокат после завтрака. – Собирайся.

– Зачем?

– Надо.

Она пожала плечами и пошла собираться.

– Может быть, все же объяснишь? – спросила она, когда они уже сели в автобус. – Сегодня суббота… учреждения не работают…

– Тебе нужно обновить гардероб, – сказал он. – В наших магазинах нет ни черта. Китеж – это, конечно, не Москва, но все-таки.

– Купить вещи? Только затем мы и едем?

– Ну, не только. Мне надо кое-куда зайти…

Она посмотрела на него повнимательней.

– Врешь. Никуда тебе не надо.

– Ну, как же – в кино… в ресторан…

Она задумалась.

– Будешь комплексовать?

Она сама не знала, как к этому относиться. Она приехала к адвокату, чтобы он помог вызволить Отца. Да, он сделался близок. Он открыл ей свою душу и свой дом; она открыла ему Царство.

Но сейчас начиналось другое. Денежные дела, семейные – их с Корнеем! – дела; суета, непонятно как связанная с Целью. Она не была готова к этому. По меньшей мере ей нужно было обдумать эту новую проблему, а он, хитрец, не дал ей времени, спекульнул на доверии, посадил прежде в автобус, а уж потом соизволил ответить на вопрос.

– Да, – сказала она с вызовом. – Не хочу быть твоей содержанкой.

– Ну ясно, – сказал он с доброй улыбкой, – я другого и не ждал… А чьей хочешь?

– Ничьей не хочу.

– Но это же невозможно, – удивился он, – а если освобождение Отца займет годы? Так и будешь ходить все это время в чем сейчас?

– В деревне ходила, – сказала она неуверенно.

– Не глупи, – строго сказал адвокат. – Мы с тобой вместе ходим по разным местам… Я хочу, чтобы ты была одета прилично. Кажется, ты боялась повредить моей репутации?

– Ты не для того это делаешь. Я же вижу.

– А для чего?

– Не считай меня идиоткой. Я же не против того, что ты меня кормишь… раз я сама не зарабатываю… но одежда, это уже другое…

– Прекрати это кокетство, – поморщился он. – Я уже хорошо тебя знаю. Ты хочешь, чтобы я сказал, что это такая же необходимость, как еда. Что это ради все той же одной главной Цели. И чтобы не просто сказал, а сильно поубеждал, чтобы помог тебе, э-э, не поступиться принципами. Вот чего ты хочешь. Что ж, – продолжал он, не обращая внимания на ее попытку возразить, – изволь! Ты вошла в мою жизнь, в мою жизненную среду – тебе это понятно? Ты создаешь мне нормальное рабочее настроение. Можешь считать это моей прихотью или чем угодно, но если я иду с тобой по улице, или к друзьям, или по какому бы то ни было делу, я хочу, чтобы ты выглядела прилично. Таково мое условие – независимо от того, связано это конкретное дело с Отцом или нет.

– Вот ты и сказал: даже если не связано с Отцом.

– Да. Специально.

– Но ты прекрасно знаешь, что у меня не может быть ничего не связанного с Отцом, – разозлилась она. – У меня все с Ним связано!

– У тебя – да. У меня – представь себе, не только… у меня есть и какие-то другие дела… интересы…

– Это нехорошо, непорядочно… раз я без тебя не могу… специально подчеркивать…

Она чуть не расплакалась.

Он погладил ее по руке.

– Извини. За слово «специально»… но не за остальные слова… Просто, дорогая моя, сейчас уже не первый день нашего знакомства. Тогда ты была в шоке, и я должен был подбирать выражения. Но сейчас я не хочу заниматься этой психотерапией. Твой единственный интерес – это Царство; я понимаю это, уважаю, не спорю и так далее. Но я тоже как бы личность, и у меня действительно есть другие интересы, и ты тоже должна это понимать и уважать. Иначе ты становишься обычной эгоисткой… такой же, как множество обычных баб… вся-то разница, что у них одно на уме, а у тебя – другое. Ну, поняла?

– Ты меня неволишь, – тоскливо сказала она.

Он вздохнул.

– Жаль, что ты не можешь без заклинаний. Так-то и начинается фальшь.

Ей стало грустно. С Отцом никогда не было таких противных разговоров, никогда и быть не могло. О, Отец… Я уйду от Корнея, внезапно решила она. Да, это хороший человек, нужный человек, даже необходимый, но все же это чужой человек, и я уйду от него. Вот спасет Отца, сразу и уйду. Неблагодарность? Плевать. Буду работать, заработаю денег, возмещу все его расходы.

А сейчас? Ведь он по-своему прав; нужно прислушиваться к его откровенным высказываниям. Она должна ублажать его, хочется ей или нет. Должна создавать ему комфорт, таскаться с ним по его знакомым, в ресторан ходить и так далее; раз уж он собрался превратить ее в свое украшение, значит, так тому и быть. И теперь самое умное, что она может сделать – это не злить его. Соглашаться, делать вид… тоже не переборщить, не играть полную дуру… короче, все то, с чем она прекрасно справлялась в школе и вообще везде всю свою жизнь. Фальшь? Как бы не так. Не на ту нарвался, адвокатишко.

Она засомневалась, захотела проверить себя. Какое-то поспешное решение. Имеет ли она право на риск? Впрочем, риска-то и нет – ведь как он хочет, так и будет; он только обрадуется. Он даже не заметит, как его выставили из Царства еще быстрее, чем впустили в Него. Эгоистка, видишь ли! Сам эгоист. Только о своем удовольствии и думает. Хочешь, значит, забаву? Получи… потешься… только работай хорошо… Все правильно. Она будет использовать его. Как Ольга.

– Не хочу фальши, – капризно сказала она. – Что мне – взять свои слова обратно?

– Да, – сказал он, глядя на нее с обожанием.

– Я беру их обратно.

– О’кей, – сказал он непринужденно, будто бы разговора и не было. Она-то видела, что его просто распирает от удовольствия – как же, победил. Прекрасно, о’кей, пусть думает, что победил. Впрочем, он, видно, и сам понял, что смешон со своей показной непринужденностью, скроил гротескно серьезную рожу, спросил тоном светски-ироничным, пародируя кого-нибудь из «Санта-Барбары»: – Дорогая, что ты хочешь, чтобы мы купили?

«Что ты хочешь, то и я» – уже готово было сорваться с ее языка; она еще не имела навыка притворяться с ним, да и вообще за прошедшие месяцы разучилась делать это автоматически – обленилась, потеряла форму. Пятиминутный разговор в автобусе, быстрое решение – пусть даже верное, но неожиданное… слишком быстро, чтобы так сразу. Но ничего. Она сумеет. Первое время просто следить за собой, а потом само пойдет, как по катаному.

– А как ты думаешь, дорогой? – сказала она и призывно, обворожительно улыбнулась. – Здесь люди… это неприлично, если я скажу вслух… твоя репутация…

– А ты шепни мне на ушко.

– Ну и шепну.

– Ну и шепни.

Она шепнула ему, и задела его ушко губой, и языком успела быстренько кольнуть, как шильцем – сделала все так, что его аж передернуло от волны кайфа и желания.

– С тобой нужно ездить не на автобусе… – пробормотал он, улыбаясь напряженно, слегка глуповато. – О’кей… сделаем выводы… какие наши годы…

Она гордо усмехнулась. Знал бы он, почему!

Она отвела взгляд от его лица. Пора было помолчать; ей хотелось потренироваться, ощутить себя истинной победительницей. Итак, она победила его; это приятно, но это не главное. Главное – она только что победила себя, преодолела свое предательство, пусть вынужденное, пусть скрытое, но все равно исподволь мучившее ее на протяжении всех этих недель, даже месяцев. Как хорошо! Как чудесно почувствовать это вновь обретенное внутреннее единство! Она была счастлива настолько, насколько это вообще было возможно без Отца.

Лишь одна маленькая деталь слегка портила ощущение победы. Одна крошечная деталька, о которой не думать бы вообще, но которая все-таки заставляла думать, вызывала досаду, мешалась, как соринка в глазу. В тот момент, когда она шепнула, и задела адвокатское ушко губой, и языком кольнула, как шильцем – в тот момент, змей его побери, она опять, как накануне, почувствовала предательскую влажность Царевны. После того, что она уже обдумала и решила, этого не должно было произойти, но это произошло помимо ее воли и желания. Она, конечно, могла убедить себя, что ей показалось, но это был бы уже непозволительный теперь самообман.

Ну ничего. Она справится с этим. Главное – бдительность. А самое главное – что она наконец решила. Давно бы так… ну ладно; лучше поздно, чем никогда. Она с чистой совестью подумала об Отце, мысленно приголубила и поцеловала Его и затем стала думать о предстоящих покупках, потому что раз уж адвокатишко вбил себе в голову потратить на нее свои деньги, это нужно было сделать наиболее разумным образом.

* * *

Они купили массу вещей, не только одежды; купили, например, электрическую мясорубку – вещь, прежде невозможную в холостяцком хозяйстве Корнея Петровича. Успели побывать в кино и в ресторане; не успели зайти куда-нибудь еще – например, в гости к его знакомым – лишь потому, что из-за вещей три раза пришлось возвращаться на автовокзал, к камерам хранения. Они сели на последний автобус и дремали по пути; они оба были вполне довольны поездкой – каждый по-своему.

Утомленные, под грузом пакетов и впечатлений, они с трудом дотащились домой, и принятый наскоро душ взбодрил их лишь на краткую колыбельную ласку. Для Марины это была первая в жизни ласка специального назначения, первая профессиональная ласка, и она слегка побаивалась, что не справится, как-то обнаружит себя – одно дело притворяться в словах, другое в постели! Но ласка была короткой, а он – слишком утомлен; конечно, он не заметил ничего особенного; страхи ее улетучились, и она с радостью поняла, что постель никогда ее не выдаст. Она была нежна с ним так же, как и всегда; может быть, даже больше – жалела его, непутевого. А когда он кончил ей в попку, отвалился и заснул, она поцеловала его еще разок, по-настоящему нежно, благодарная ему за свой возвращенный душевный покой, за то, что сегодня он сам помог ей избежать грядущих ловушек и принять решение, которое – теперь она знала наверняка – только и является единственно правильным и возможным.

* * *

Время понеслось еще быстрей. Пришла пора поступать в училище – она поступила; она могла бы поступить безо всякой помощи адвоката, но ему захотелось помочь, и она противилась ровно настолько, чтобы это выглядело естественно. Вначале нужно было выезжать за город и работать на поле; она была не против, даже рада была бы повозиться с землей, но он не хотел и сделал так, что она никуда не ездила и однако же никто из училища не имел к ней претензий. Когда начались занятия, он стал интересоваться ее учебными делами.

– Не глупо ли, – заметила она как-то, – ты собираешься тратить время на мою учебу, а ведь это только до Отца.

– Разве?

Она смутилась.

– Ты же знаешь, я с удовольствием пошла бы работать. Но… я не думала, что ты хочешь… чтобы я работала в больнице – в смысле, не ради Отца, а вообще…

– А я и не хочу.

– Зачем же тогда?..

– Ну, мало ли. Может, ты захочешь в институт. После училища это несложно…

Он закурил трубочку.

– Но вообще-то меня бы вполне устроила жена со средним специальным образованием… Конечно, ты бы не работала в больнице. Ты работала бы нашим семейным врачом. Делала бы уколы детишкам… да и мне заодно…

– Шутишь, – она улыбнулась.

– Нет, – сказал он, – я не шучу.

– Да разве медучилища для этого достаточно?

– Вполне. Когда ты закончишь, наше лучшее в мире бесплатное здравоохранение просто развалится. А платное будет безответственным и потому опасным. Я не говорю о разных там осложнениях… об операциях… а вот всякие диеты, простуды, прививки… дай-то Бог СПИД от укола не подхватить… В общем, грамотная медсестра в семье – это весьма кстати.

– Понятно.

– Я прав?

– Как всегда.

Он состроил довольную физиономию.

– Скажи, – спросила она, – если все будет нормально… ну, то есть если дело прекратят – в какой психдом Его отправят? Я имею в виду, в обычный – или, может, в какой-то тюремный?

– Просто в психдом. Туда, где есть отделение соответствующего профиля.

– Для буйных?

– Не знаю. Медицинский вопрос.

– Ты бы узнал, а?

– Хорошо.

Она подумала.

– А они могут приказать психдому, чтобы Его не выписывали, если уж не вышло посадить?

– Кто «они», – уточнил он, – суд или следствие?

– Следствие, конечно… если суда не будет…

– Что ты, – усмехнулся он, – это противозаконно. – И серьезно добавил: – Хотя раньше – приказывали.

Она подумала немножко еще.

– А если человек попал в психдом, это ему записывают в паспорт?

– Хм. – Он тоже подумал. – Не знаю… к своему стыду… Вопрос специфический. Я б на их месте записывал – во всяком случае, если опасен… но на практике, наверно, где как…

– Ты можешь сделать, чтобы Отцу не записали?

– Хм. Попробую…

В сущности, с ним было хорошо. Он окружил ее заботой и лаской, брал на себя множество мелких дел – договорился, например, чтобы по субботам их возили на базар за припасами – и если бы она действительно собиралась замуж, лучшего человека ей было не найти. Он начал строить планы. Начал считать деньги, больше работать… понемножку начал зондировать почву в Китеже… даже в Москве…

Ничего из этого не могло побудить ее пересмотреть решение, принятое в автобусе. Да – удобно; да – хорошо… но как только освободится Отец, с Корнеем будет покончено. Она понимала, что нанесет ему душевную травму, расстроит его планы и так далее. Ну так что? Они уже более чем квиты. До нее – по его же собственным словам – он жил как попало; он не строил планов, не задумывался о серьезных вещах… в конце концов, она помогла ему родиться заново – бесценный дар в обмен на его услуги; спору нет, важные, полезные, но всего лишь услуги.

Тем не менее, пока и поскольку некоторые из этих услуг были необходимы, она должна была воздавать, служить ему, и она делала это честно и без какой-либо неохоты. У них был симбиоз, временный союз нужных друг другу; единственная разница в их положении заключалась в том, что она знала об этом, а он нет. Он думал, это нечто большее и навсегда. Она не пыталась разубедить его, поставить отношения в какие-то узкие рамки. Один раз, в автобусе, попробовала – и хорош; после этого она должна была сделать так, чтобы он нисколько в ней не сомневался, иначе это могло отразиться на Отце. Она и сделала.