Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 77 страниц)

– Он сказал, сами сообщат.

Официант занес вкусно пахнущие крылышки, поставил на стол, заботливо покосился на Вальда.

– Спасибо тебе, – с чувством промолвил Вальд. – Выручил, молодец. Не растерялся.

– Всегда к вашим услугам, – расплылся в радостной улыбке официант.

– Нет уж, благодарствую. А кухне передай – точно уволю. Еще раз такое…

Официант исчез.

– Сами сообщат, – напомнил Филипп.

– Ага, – сказал Вальд, размышляя, – значит, нужно быть готовым ко встрече.

– Нужно. Кто пойдет?

– Ну… я думаю… пока мы не выиграли…

– Понял.

– А что, ты против?

– Да в общем-то нет, – пожал плечами Филипп. – Брэйнсторминг, мать его. Однако, бумажки тогда нужны побыстрее.

– Я прямо сейчас…

Вальд с крылышком в руках оглянулся по сторонам, как бы желая отдать распоряжение.

– Короче, к утру будут бумажки.

– Еще одно, – сказал Филипп. – Насчет осторожности – это не агитация. Если я буду вести переговоры, значит, я и приму решение. Договорились?

Вальд остановил на Филиппе свой взгляд и на секунду прекратил жевать крылышко.

– Не хочу больше таких сцен, как сегодня, – объяснил Филипп. – Нам нужно бережнее относиться друг к другу, не так ли?

– Конечно, – подтвердил Вальд. – Именно поэтому я хотел бы тебя подстраховать.

– Звучит красиво.

– Что ты хочешь? – зло спросил Вальд. – Опять вляпаться? Изволь! Не забудь только загодя купить жене билет в Испанию.

Филипп скривился.

– Столь нетактичный и некрасивый выпад вовсе не заслуживает ответа.

– Партнер, мы работаем вдвоем! – с жаром объявил Вальд. – Каждый должен делать то, что у него лучше получается.

– В таком случае ты должен вести переговоры.

– Своим упрямством ты испортил мне аппетит, – сказал Вальд, вытащил из-за воротника салфетку и с досадой швырнул ее на стол. – Не буду доедать крылышки. Не желаешь, кстати?

– Нет.

– Я так и думал. Одно слово, упрямец.

Филипп закурил опять.

– Много куришь, – ворчливо заметил Вальд. – Вообще в нашем возрасте уже нужно начинать себя ограничивать. Бабу новую завел… Думаешь, я не заметил, что ты уже пил сегодня?

Насчет бабы – это ты из вредности, хотел возразить Филипп, имея в виду недавний рассказ Вальда, но подумал, что такая реплика была бы злоупотреблением дружеской откровенностью.

– Ты выпустил из виду, – сказал он вместо того с некоторым вызовом, – что на меня упал потолок.

– Что ты этим хочешь сказать? – подозрительно осведомился Вальд. – Чтоб на меня упал тоже?

– Ты же щупал шишку. Не какая-то несчастная рыбья кость.

– Все равно, это не основание бражничать.

Филипп подвинул к себе телефон.

– Женечка, – ласково сказал он в трубку, – принеси-ка мне, лапушка, кофейку с лимончиком и рюмочку коньяку, да побольше. А Вальдемару Эдуардовичу принеси кружечку молочка стерилизованного. Большую такую кружечку, поняла? Выполняй.

Он отключился.

– Ладно, – сказал Вальд. – Черт с тобой. Пойдем вдвоем. И решать будем вдвоем. Доволен?

– Нет, конечно, – сказал Филипп, – но это уже немного лучше.

– Раз так, – заметил Вальд, – у меня снова появляется аппетит.

Он доедал крылышки, когда появились заказанные напитки. Филипп залпом хлопнул рюмку коньяка, оказавшуюся меньше, чем он думал. Вальд как ни в чем ни бывало начал пить принесенное молоко из огромной Филипповой кружки с надписью «If you toucha my mug, I’ll smacka your face».

Женечка ушла, гордая выполненной миссией.

– Есть идея, – сказал Филипп. – Почему бы нам не перевести Женечку в официантки?

* * *

Пройдя наконец-то через средневековые ворота, они долго бродили по узким улицам города. И эти улицы становились все уже и уже, пока они, наконец, не обнаружили улочку меньше чем в метр шириной. Трудновато было на этой улочке разминуться двоим, не коснувшись друг друга – а называлась она, между прочим, Улочкой Поцелуев. Они добросовестно убедились в справедливости такого названия. И с этим бы Ана, любитель-краевед, не заспорила – просто потому, что так оно и было.

7

Венадад, царь Сирийский, собрал все свое войско, и с ним были тридцать два царя, и кони и колесницы, и пошел, осадил Самарию и воевал против нее.

И послал послов к Ахаву, царю Израильскому, в город,

и сказал ему: так говорит Венадад: серебро твое и золото твое – мои, и жены твои и лучшие сыновья твои – мои.

И отвечал царь Израильский и сказал: да будет по слову твоему, господин мой царь: я и все мое – твое.

3-я Царств, XX, 1-4

И спала она у ног его до утра и встала прежде, нежели могли они распознать друг друга. И сказал Вооз: пусть не знают, что женщина приходила на гумно.

И сказал ей: подай верхнюю одежду, которая на тебе, подержи ее. Она держала, и он отмерил шесть мер ячменя, и положил на нее, и пошел в город.

Руфь, III, 14-15

В конце рабочего дня, когда Филипп, мечтая о редкой, сезонной радости беззаботного похода de copas, уже сортировал и распихивал по файлам накопившиеся за день бумаги, произошло неожиданное. Раздался сигнал телефона, и Женечкин голос сообщил:

– Филипп Эдуардович, здесь вас… м-м… господин Эскуратов…

– Эй! – успел крикнуть Филипп. – Стоп. Жди.

Башка лихорадочно заработала. Он сказал – пару дней. Такие люди говорят «пару дней», а потом для солидности выдерживают еще пару, чтоб партнеры дозрели как следует. Или что-то стряслось, или… Если у него все в порядке, он бы ни за что не позвонил. Значит, возникла срочность. Брать трубку – или пусть звонит в понедельник? Сам теперь пусть созревает? Пятница, конец рабочего дня… Будет вполне прилично, если его, Филиппа, уже не окажется на работе… А с другой стороны, за выходные столько всего может произойти… Надо брать. Нет, не надо. Ага… сейчас он выяснит заинтересованность Эскуратова.

– Женя, спрашивает женский голос или мужской?

– Женский… Это его секретарша.

– Слушай внимательно: ты поискала меня по телефонам и пока не нашла. Но я, кажется, еще где-то в офисине, поняла?

– Да.

– Поэтому ты спросишь у секретарши, срочное ли дело. Если срочное, можешь попробовать найти меня.

– И вы перезвоните, да?

– Э-э… нет. Если она скажет, что срочное, скажи усталым таким голоском, чтобы перезвонили минут через десять.

– Поняла. Все?

– Выполняй. – Филипп отключился.

Он задумался и стал просчитывать варианты. Эскуратов сказал: «с вами свяжутся». Он не сказал: «я позвоню». Может, хочет что-то уточнить, какую-нибудь мелочь? Нет: если так, позвонил бы не Эскуратов, а Эстебан, и не ему, а Вальду или вообще Гонсалесу, в зависимости. Звонит известить об отказе? Да ну… Самолично, в тот же день – так вообще не бывает. Может, дура Женька перепутала – звонит не сам Эскуратов, а кто-то со ссылкой на него?

– Женя!

– Да, Филипп Эдуардович.

– Ты поговорила?

– Да-а…

– Что она сказала?

– Что перезвонит.

– Она сама решила, что перезвонит, или отключалась, советовалась с кем-то?

Женечка молчала.

– Эй!

– Я не помню, – неуверенно сказала Женечка.

– Хорошо, – Филипп матюгнулся про себя, – вспомни хотя бы, как она сказала про Эскуратова? Звонят от Эскуратова, – он сделал слегка истерическое ударение на этом «от», – или звонит сам Эскуратов?

– Ну, не знаю. Она сказала: «С Филиппом Эдуардовичем хотел бы поговорить господин Эскуратов».

– Точно? Не фантазируешь?

– Кажется… ой, Филипп Эдуардович, извините, отвечу на звоночек…

Она пропала из трубки, но тут же появилась опять.

– Это снова оттуда, Филипп Эдуардович.

Первой мыслью было – давай! Стоп. Звонок слишком быстрый. Это инициатива его секретарши, догадался Филипп; ей просто поручили его найти, вот она и звонит через три минуты. Надо вынудить ее посоветоваться с Эскуратовым. Может, тогда станет понятно, насколько срочно он вдруг понадобился…

– Еще не нашла. Упрекни ее легонько: я же попросила вас через десять минут, а вы звоните сразу.

– Поняла. – Отключилась.

Он звонит назначить встречу, внезапно понял Филипп. Должно быть так, или я вообще ни черта не понимаю в этих людях. У него точно что-то стряслось, для нас скорее хорошее. Он сейчас будет пускать пузыри, стараться так, чтобы Филипп сам попросил о встрече – ну, это азы, это мы проходили давно: один раз он уже попросил – сегодня утром, – а второй раз просить, если хочешь сохранить лицо, не положено. Филипп должен быть вежливым, слегка усталым, как Женечка, и думать вроде как не о Эскуратове, а о том, о чем он думал до звонка, то есть о походе de copas. Сам не запросит, значит, разговор будет ни о чем, но он по крайней мере не сдаст позиции. Запросит в понедельник, в среду… А не запросит вообще, так и черт с ним. Мало ли таких было и мало ли впереди.

Филипп успокоился и стал опять думать о чем положено, то есть о copas. Ему это даже немножко надоело. Он разложил все бумаги – прошло никак не меньше десяти минут. Он запустил в удовлетворителе незначительную игру и, продолжая думать о том же, безуспешно повозил мышкой по резиновому коврику.

Может, никакого звонка и не будет? Женька опять напутала, забыла сказать?

– Женя!

– Да, Филипп Эдуардович.

– Почему нет звонка?

– …Ну, я не знаю…

– Она сказала, что еще будет звонить?

– Вообще-то да…

Неубедительно звучит. Ни черта она не сказала.

– Ты ее случайно не обидела? Не слишком сильно упрекнула?

– Кажется, нет… Ой! Опять звоночек – это, наверно, она! Хи-хи-хи… Как только с вами начинаю говорить, так тут же…

– Скажи, нашла. Но соединяй не сразу. Вначале на холд ее, соединишься со мной, доложишь, как положено…

– Поняла.

Исчезла. Появилась.

– Филипп Эдуардович, с вами хочет поговорить господин Эскуратов.

– Эскуратов? Правильно я расслышал?

– Хи-хи-хи… Да. Эскуратов.

– Ну что ж. Хотя, конечно, конец рабочего дня… Ладно, так и быть. Поговорим с Эскуратовым. Соединяй… Слушаю!

– Здравствуйте… Филипп Эдуардович? – Он уже слышал этот голосок – непростой, по-женски искушенный, не то что наивно-девчоночий лепет Женечки.

– Да, да. – Устал. Но вежлив. Думает о copas.

– С вами хотел бы поговорить господин Эскуратов.

– Да, я слышал. Я готов.

– Минуточку… соединяю…

¡

Copas!

– Алло?

– Да, да.

– Филипп Эдуардович? Эскуратов, добрый вечер.

– Здравствуйте, Борис Эдуардович. Рад слышать.

– Взаимно… Но вы молодец – в пятницу, в такую погоду… Мало кто так сейчас.

– Ну почему же – вы, например…

– Э, – пренебрежительно отозвался голос, – я конченый человек, трудоголик… Таких все меньше. Скоро уже не с кем будет работать по выходным. Да и в пятницу вечером тоже.

– Может быть, так и надо, – предположил Филипп.

– М-да.

Дебют разыгран.

– Как дела? – спросил Филипп после небольшой правильной паузы. Это нужный вопрос – будет фальшивым его не задать.

– Помаленьку, – сказал голос рутинно – а этот сфальшивил, мать его! – и тут же исправился: – Хотя что я говорю! Неплохо идут дела, Филипп Эдуардович… прямо-таки закрутились, особенно после вашего звонка.

Ждет напоминания, понял Филипп. Ждет вопроса: «Ну, и как?» – на что будет сказано что-нибудь вроде «Думаем, думаем…», а Филипп должен спросить: «И что, готов какой-нибудь промежуточный результат?», а он в ответ будет тянуть кота за хвост, пока Филипп не спросит, попросту, зачем же тогда он звонит, если ни черта не ясно, и останется Эскуратову всего-то – хитро захихикать и обронить с номенклатурной, вальяжно-загадочно-шутливой нотой: «А я не сказал, что не ясно… Может, очень даже ясно…» А Филиппу, с другой стороны, уж точно ничего не останется, как заискивающе осведомиться: «Но тогда… почему бы не встретиться? Не обсудить, так сказать, в непринужденной обстановке?»

А вот фигу тебе, Эскуратов.

– Я очень рад, – сказал Филипп. Вежливо и устало.

На той стороне раздалось слегка озадаченное сопение. Тот, видно, соображал, не понял ли Филипп его неуклюжее «особенно после звонка» как прямо-таки готовое согласие на сделку. Не слишком ли большой аванс выдал он этому сопляку.

Молчание неприлично затянулось, и Филипп сделал ловкий ход из серии тех, которыми люди типа Эскуратова овладевают не сразу.

– О, Борис Эдуардович, – заторопился он, – извините, тут у меня еще одна линия… Я как раз жду звоночка… Сейчас переправлю, и сразу к вам. – И, не дожидаясь реакции, быстренько нажал на кнопку холда.

На холде у них в офисине звучала классическая музыка – с год назад хакеры развлекались, подключили диск-плэйер к телефонке. Пусть послушает, придет в себя от такой наглости. А что? Все чинно-благородно. Не будет сопеть подолгу. Как славно! И хорошо, что удалось применить приемчик первым – повторяться-то Эскуратову не след, даже если он уже этот ход и выучил.

Однако долго нельзя… Опять кнопка холда.

– Борис Эдуардович! Вы здесь?

– Куда я денусь…

Голос добрый изо всех сил, но Филипп слышит легкую досаду. Обыгрывает тебя сопляк, Эскуратов… лучше уж давай по-приличному, пока совсем не прижали.

– Извините еще раз. – Филипп слегка оживлен. – Хороший человек позвонил… правда, не тот, которого ждал… пришлось уговорить, чтоб попозже… Вам, кстати, никогда не кажется, что вся эта техника просто издевается над людьми? Прежде без всяких хитростей: звонишь – занято, но он же не знает, что ты ему звонишь. А теперь тебя вызывают, и ты должен: прерваться… взять линию… сообразить, кто важней… и как не обидеть человека… Не дозвонится по каналам – значит, по сотовому достанет, по пейджеру… А вы говорите – пятница, вечер… Ну, как тут уйдешь? Столько еще звонков…

Филипп блаженствовал. Уже ясно было, что он победил и ничего не запросит. Ему удалось первым начать ахинею. Да не просто, а какую! Каждой фразой этой ахинеи Филипп интеллигентно напоминал собеседнику: быстрее колись, а то у меня и без тебя дел по горло. Вместе с тем, красиво связал со своим бизнесом – вышутил слегка, с элементом житейской философии. Мускулы невзначай показал – не думай, Эскуратов, что на лоха нарвался. Классная ахинея. И, между прочим, еще один холд в запасе – позвонил-то другой, не ожидаемый! Удачная импровизация, надо будет запомнить…

Чем достигается успех – власть, деньги, влияние на людей? Мозгами? Трудом? Как бы не так. Использованием ситуаций – вот чем, наверно. А уж здесь в каждой игре свои правила. Гонсалес – что поделаешь, не рыбак! – будет вкалывать, Пепе и Цыпленок Манолито будут вкалывать, мозгами и трудом зарабатывать деньги, а он, Филипп, этой ахинеей – полуискусством, полуозарением… полувраньем, в конце концов! – может, за минуту заработал больше денег, чем за месяц все они вместе взятые. Такова жизнь… Пора бы, однако, сдаваться Эскуратову. Пора, пора просить о встрече самому, раз уж не вышло заставить Филиппа. Просто неприлично столько тянуть в ожидании верного мата.

Что ж. Так и есть.

– Да-а, – звучит глубокомысленно, – вы правы… Значит, в субботу тоже работаем?

Молодец. Хоть и сдается, но красиво. С достоинством.

– Если надо, то и в воскресенье, Борис Эдуардович…

– Есть один… человек, который может нам помочь. Но вот беда, завтра вечером он улетает.

Он хотел сказать «хороший человек», машинально отметил Филипп. Я и тут отметился первым – впрочем, без умысла. Не к добру это. Если игра ведется с обеих сторон по одним правилам – то есть, он прекрасно понимает, что никаких звонков не было, и Филипп до разговора был на месте, и вдобавок это сверхплановое браконьерство с «хорошим человеком» – он может по мелочи озлиться и потом подставить Филиппу подножку на переговорах. А такого не надо бы.

– Вот как. Хм…

– Поэтому возник вариант – устроить встречу завтра днем. Предварительная договоренность на нашей стороне достигнута.

– Ага, – протянул Филипп, как бы соображая, сверяясь с завтрашними планами. Теперь уж пошли паузы прямо-таки золотые. Очень точно нужно держать – не меньше, но и никак не дольше, чем полагается.

Собеседник солидарно молчал – как-то незаметно, между прочим, начиная отыгрываться.

– Пожалуй, – сказал Филипп и вдруг вспомнил про бумажки Эстебана. Нужно иметь время их посмотреть. Если хорошо работать, утра хватит. Значит, не соглашаться на утро. – Э-э… вот только… Вас не затруднит, если я сейчас улажу одну встречу, а потом перезвоню? Во сколько вам предпочтительней?

– Можно вместе пообедать. Даже, я бы сказал, будет привычней для нашего товарища… Устроит в три?

– О, тогда мне не нужно ничего улаживать. Мое дело до обеда.

– Ну и ладненько. Ресторан «Славянской», три часа.

Филипп усмехнулся про себя. Хитрый жук. Какой-нибудь «Амбассадор» или «У Пиросмани» небось сразу наведет знатока на размышления: один хороший человек в таких местах за своего, а другой нежелателен… Значит, можно уже угадать какой-то расклад. Правда, Филипп – если и знаток, то скорее со знаком минус. Но Эскуратов-то этого не знает; Эскуратов только что прокололся, недооценил противника – теперь уж страхуется как положено. «Славянская» – отличный ход: дорогое и престижное место, само по себе известно чье давно и прочно, но абсолютно нейтральное в смысле посещения ресторана хорошими людьми извне.

– О’кей, – сказал Филипп. – Возможно, я буду со своим компаньоном.

– Со Вальдемаром Эдуардовичем?

– Да, с ним.

– Очень хорошо. – Эскуратов заторопился. Для него, сообразил Филипп, настал час быстрых действий, чтобы человек, улетающий завтра вечером, не нарушил предварительную договоренность и действительно почтил своим присутствием назначенное место.

* * *

Дорогая! После Вашего последнего письма я так же переполнен эмоциями, как и Вы… впрочем, почему после последнего? после любого из Ваших писем! Я просто в очередной раз хочу сказать, что каждое последующее Ваше письмо привязывает меня к Вам все больше и больше.

Сегодня я поступлю нестандартно: я опущу свою обычную, свою слишком длинную увертюру. Причина очень проста. С Вами, как я вижу, подобные вещи бывают едва ли не постоянно: такое произошло несколько дней назад – я имею в виду случай с пятном, – а еще раньше случилось при мысли об определенном слове. В общем, Ваше письмо подействовало на меня так, что при одной мысли о нем я начинаю возбуждаться. Не скрою, раньше я лучше владел собой. (Это не значит, что происходящее мне не нравится!) Я был, как бы это сказать, хозяином своего возбуждения – во всяком случае, процедуры эрекции. Сейчас все не так. Описанные Вами образы действуют на меня непосредственно. И субъективно – то есть на основе моего собственного духовного опыта.

Все же какую-то, пусть минимальную, увертюру я выдержать в состоянии. Итак: не доводилось ли Вам смотреть «Ад» (по Данте), фильм Питера Гринуэя? Сам по себе фильм… ну, не важно; речь пойдет лишь об одной из его знаковых фигур – об образе копошащихся обнаженных тел, там и сям проявляющемся по ходу фильма. Этот сюрреалистический образ, по идее, эмоционально един с Вашими карпами: и то и другое – в первую очередь квинтэссенция коллективных страданий, невыносимых и нескончаемых. (Соображение, что персонажи Гринуэя смертно грешны, карпы же предельно невинны, является именно соображением; оно имеет моральную природу и проявляется заведомо позже, да и слабее эмоции.) И действительно, до вчерашнего дня копошащаяся толпа неизменно заставляла меня содрогнуться. Возможно, это содрогание уже несло в себе эротический эмбрион, хотя, просматривая и вспоминая фильм, я не чувствовал – или мне казалось, что не чувствовал – ничего, кроме жалости, смешанной с отвращением. Это было сродни Вашему детскому плачу. И вдруг!.. Бадья с карпами – по ходу чтения мною Вашего письма – конечно же, моментально заставила меня вспомнить о гринуэевской толпе… но вместо содрогания, отвращения и т.п. я почему-то ощутил приятную тяжесть начальной эрекции. Удивительно. Ваш опыт заставил мое воображение полностью переменить эмоции, вызываемые во мне Гринуэем (читай – бадьей с карпами). Вот сегодняшний маршрут этих эмоций: бадья – куча-мала нагих грешников – куча-мала нагих абстрактных тел – куча-мала нагих детишек… и мой член начинает оживать.

И далее: нагой ангелочек – может быть, один из все той же кучи – делает на меня пи-пи. Я поднимаю голову и вижу над собой завораживающий свод Вашей обнаженной промежности. Мой член поднимается неуправляемыми толчками, в такт сердцебиению; мне остается только освободить ему пространство («молния», пуговицы – не все ли сейчас равно…); вот он радостно, неуемно выпрыгивает из разверстого гульфика и, раскачиваясь, вздымается над ним на манер готового к старту воздушного шара. Старт! Будь он и впрямь воздушным шаром, этой энергии хватило бы, чтоб улететь в стратосферу. Но это всего лишь половой член. «Половой член» – не правда ли, гнусное словосочетание? «Половой» – вызывает омонимическую (онанистическую!) ассоциацию с тем полом, который тут внизу подо мной и на который бросают окурки… обнаруживает якобы низменную и грязную природу оного (онаноного…) члена; кажется, и впрямь, куда уж ему в стратосферу.

Ну, относительно низменной природы, может быть, и был бы смысл поговорить (например, в предположении, что я адепт какого-нибудь фаллического культа); что же касается стратосферы, то говорить точно не о чем. Ибо я крепко держу свой член в кулаке; я не дам ему добраться не то что до стратосферы, но даже до клавиатуры моего компьютера, управляемой на этот раз одной левой. Методом исключения несложно установить, что моим членом сейчас распоряжается кулак именно правой руки; так как мне еще далеко до Скрябина, из этого все с той же безупречной логикой следует, что качество письма будет относительно хуже, но качество оргазма – лучше несравненно. Впрочем, сегодня письмо не имеет такого значения, как обычно. Сам по себе этот факт мне не очень-то по душе – я уже привык к определенной гармонии – но, учитывая особые обстоятельства (то есть особую, ментальную природу данной эрекции), я могу с этим как бы смириться. В виде исключения. Если такое начнет повторяться, мне нужно будет подумать. Вы поможете мне, дорогая?

Тем временем я мощно дрочу, и свод надо мной – этот чудесный свод, поросший, как плющом, русыми волосами – постепенно начинает снижаться. Оттуда, со стороны стратосферы, льет тропическое пи-пи; теплые струи обтекают мое тело. Моей кожи уже достигает Ваш жар, моих ноздрей – Ваш запах. Мы сегодня – on-line или как? На всякий случай —

SEND

Я жду. Не переставая дрочить, я частично отвлекся от члена и слежу за своим почтовым окошком. В порядке ли связь? Мастурбация в ждущем режиме начинает приобретать пролетарское качество. Дайте намек, дорогая!

SEND

Прости, мой любимый. У меня менструация. Я ожидала завтра; наверно, это связано с погодой. Я должна была сообщить тебе раньше, да? Не хватило духу прервать тебя. Как-то неудобно получается. Что мне делать?

SEND

Сними трусики.

SEND

Сняла. Но там же тампон!

SEND

Вытащи тампон!

SEND

Не могу: польется. Боже, вот влипла… Ну, представь себе, что вытащила!

SEND

Уже представил. Чую запах крови…

оо

ооооооооооооооооо

оооооооооооооооооооооооооооо

оооооооо

оооооо

ооооо

ооооо

–

нужно обсудить менструацию это возбуждает

и в следующий раз наври мне что вытащила

SEND

* * *

Бар назывался «Desden» (что-то немецкое, подумал Филипп) и был освещен изнутри синим светом. К синему свету был незаметно подмешен свет особой ультрафиолетовой лампы, какую иногда используют для театральных эффектов – зубы сверкают, глаза сверкают белками, темные одежды светятся ворсинками, белые одежды и пуговицы сияют, будто подсвеченные изнутри – весело!

Они были втроем – Филипп с Глазками и повзрослевшая chica. Они танцевали, приняв перед этим разные напитки – Филипп и chica по текиле (chica проинструктировала, как потреблять текилу с солью), а Глазки – некрепкое местное пивко.

Народ в баре толпился так, как в советских дискотеках времен перестройки и гласности. Музыка и толпа были интернациональными. Отличием от советских дискотек всех времен было то, что здесь никто никому не угрожал, никто не старался быть лучше других и никто не выдвигал политических лозунгов.

Элементарное, непритязательное человеческое счастье переполняло бар «Desden»; люди в нем просто отвязывались. Немцы отвязывались тут от чопорных нравов их скучной северной родины. Филипп был счастлив отвязаться от вонючих разборок своей еще более северной родины. Зайка была счастлива потому, что был счастлив Филипп. Chica была счастлива сама по себе – в силу возраста, текилы и общей приятности времяпрепровождения.

– Пойдем дальше? – предложила chica, когда красивая музыка кончилась.

Они вышли на узкую улочку и двинулись вверх. Улочка была весела, многолюдна и ярко освещена – обычная картина для часа ночи с пятницы на субботу в barrio antiguo, или попросту баррио, то есть старого городского квартала.

В следующем баре им не понравилось, так как там было темно и совсем мало людей – всего несколько жавшихся по углам представителей местной молодежи. Отчетливо пахло травкой. Следующий бар тоже прошли, хотя в нем было много людей и музыки, так как бывалая chica сказала, что это клуб гомосексуалистов.

Бары в баррио лепились один к одному. Их там было столько, что само слово «бар», кажется, могло произойти от слова «баррио». Очередной был вполне гостеприимен. Размышляя о лингвистических курьезах, Филипп принял джина с тоником, chica опять проявила солидарность, а Зайка осталась верна испанскому пиву. Танцуя с Зайкой медленно и страстно, Филипп вдруг увидел входящего в бар Алонсо Гонсалеса, наряженного пиратом и сопровождаемого двумя девицами в народных каталанских костюмах. Ему захотелось выпить с Гонсалесом, поговорить о рыбной ловле. Но если бы танец был хоть чуть-чуть менее страстным… Во время танца, настолько страстного, оторваться от Зайки было невозможно. А когда танец кончился, Гонсалеса и след простыл, как и его спутниц-каталанок.

Пошли дальше… Филипп перестал считать бары. От лингвистических размышлений в башке только и осталось это замечательное словечко «de copas», то есть «по рюмкам». Ходить «по рюмкам» означало принять немножко текилы там, немножко джина здесь, а потом – чуть-чуть водки, а потом для разнообразия бутылочку пивка, а потом – глоток ликера «Бэйли», а потом… а потом…

А потом вдруг оказаться в невменяемом состоянии сидящим на ступеньках церкви напротив очередного бара. Мимо шли веселые люди, парочки и компании. Зайка и Сашенька пытались оторвать Филиппа от ступенек. Филипп упирался. Ему было хорошо, никуда больше он не хотел. Он напился конкретно. По ходу перемещений он потерял милый шерстяной шарфик, подарок Зайки к Рождеству. Ступеньки церкви были его последним воспоминанием о чудесном вечере; затем был провал в памяти, нарушаемый смутным, тускло мерцающим, как огромное, вывернутое наизнанку яйцо, дрожащим перед глазами видением унитаза… после чего Филиппа поглотила черная, бездонная, непостижимая испанская ночь.

…Ступеньки спускались все ниже. Факелы, висящие на стенах, фонарь в руке идущего впереди… Повеяло сыростью и могильным холодом. Наконец, показалась дверь. Мрачный монах в капюшоне, из-под которого не было видно лица, тронул железное кольцо. Дверь заскрипела.

Вошли в довольно большой, но не очень высокий подземный зал, освещенный так же тускло, как и лестница, пустой, скупо декорированный, с куполообразным потолком и гладким каменным полом. Зал был круглым, если не считать широкой ниши напротив входа; там, в этой нише, более ярко освещенной, чем все остальное, на каменном возвышении стоял длинный стол и за ним – несколько человек в высоких креслах, обращенных к залу.

– Покайся, несчастный… – сказал человек, сидящий в центральном кресле.

Филипп содрогнулся. Что-то громоподобное затряслось у него в ушах, многократно отдаваясь от камня, грозным звоном вторгаясь в мозг и наполняя его ужасом. Он съежился, зажмурил глаза, охватил руками всю голову, пытаясь спрятаться от этого кошмара.

– Признайся перед судом святой инквизиции…

В ушах бился, гремел глас разгневанного Бога. Филипп упал на колени, заставил себя посмотреть на трибунал, ощутить себя средоточием его строгих, внимательных взоров. Молчать нельзя…

– ¡

Herético!

Молчать нельзя. Он с трудом разлепил тяжелые губы – и, мертвея, с еще большим ужасом осознал, что еле слышит себя. Слова выходили глухими, будто ватой забило гортань. Беспомощная, тщетная попытка доказать… оправдаться…

– ¡

Herético!

Он проснулся от ужаса – а может, от легкого движения в комнате. Лежал какое-то время без движения, по чуть-чуть разлепляя веки, и женский силуэт становился все определеннее. Зайка! Пришла спасти его, помочь, утешить… Нет, это не Зайкин силуэт. Это… это силуэт Девы, блондинки по имени Марина… Он ощутил на себе строгий, внимательный взгляд. Он заставил себя раскрыть глаза полностью и заметил, как ее глаза потемнели. Она подошла к нему и откинула одеяло. Она встала на колени перед кроватью, и ее голова легла к нему на живот. Она погладила руками его грудь и бедра. Она вдохнула сложный запах, исходящий от его тела, слегка передвинула голову, и он почувствовал, как его маленький сонный орган легко, как рыбка, скользнул между ее губами.

Филипп замер. Это было против его эстетической максимы. Как и большинство обычных людей, он не любил утренних запахов – самых, быть может, правдивых, но таких непривлекательных. Запахов пота, всяких мелких, мерзких выделений, опрелостей, прочих химических продуктов сонной жизнедеятельности организма (это еще если красиво сказать, а по сути просто медленного распада человеческого тела) – этого малоаппетитного ряда, о котором публично говорят разве что в рекламе освежающих средств гигиены. Он редко допускал утреннюю близость с Зайкой до душа, да и то только после кофе в постели, некоторым образом заменяющего зубную щетку. Казалось невозможным, чтобы почти незнакомая женщина так легко перешла этот порог. Особенно сегодня: ведь он перепил накануне, отчего к гамме обычных утренних запахов должен был добавиться смрад перегара… а то и случайно прицепившихся к телу рвотных частиц… В довершение всего, когда Дева откинула одеяло, Филипп от неожиданности легонько пукнул; да уж, тот еще получился букетик для Девы. Решительно, если бы не прошлая сцена на пороге ванной, он бы, наверно, воспротивился ее движению.

Но благодаря той сцене и полусохраненному ощущению родства и единства он не воспротивился. А потом ему показалось, что ей нравится гамма, отвращающая его сознание. Впрочем, это и на самом деле было так – часть Девы, может быть, произошла от собаки…

Вообще-то – если совсем откровенно – большинство этих гнилостных ароматов отвращали именно сознание Филиппа; подсознательно, на своем зверином уровне, он испытывал к ним своеобразное влечение. Он не находил в этом ничего особенно противоестественного и подозревал, что такое свойственно не ему одному. Общество разделило запахи на хорошие и дурные; полагалось не любить дурные запахи – Филипп и не любил; собственно, не любил он не сами дурные запахи, а то впечатление, которое он, как их источник, произведет на других людей. Начиная с Зайки.